Эмар Густав. Вождь окасов

   – Снимите повязку с глаз этого господина... Повязка была снята.
   – Видите, – гордо продолжал генерал, – похожи ли мы на людей, просящих помилования?
   – Нет, генерал, вы твердый солдат, и войско ваше храбро; вы не просите у нас помилования; мы сами предлагаем вам положить оружие и прекратить эту братоубийственную битву, – благородно возразил дон Тадео.
   – Кто вы такой? – спросил генерал, пораженный тоном человека, говорившего с ними.
   – Я дон Тадео де Леон, которого ваш начальник велел расстрелять.
   – Вы? – закричал генерал. – Вы здесь?
   – Да! У меня есть еще и другое имя.
   – Жду, чтобы вы мне его сказали.
   – Меня зовут Король Мрака.
   – Вождь Мрачных Сердец, – прошептал генерал, взглянув на дона Тадео с тревожным любопытством.
   – Да, генерал, я вождь Мрачных Сердец, но это еще не все.
   – Объяснитесь, сеньор, – спросил генерал, не знавший уже как себя держать перед страшным человеком, который говорил с ним.
   – Я вождь тех, которые взялись за оружие для того, чтобы защищать законы, которые вы нарушили таким недостойным образом.
   – Сеньор! – сказал генерал. – Ваши слова...
   – Строги, но справедливы, – перебил дон Тадео, – спросите ваше благородное солдатское сердце, генерал, потом отвечайте, на чьей стороне право.
   – Я не адвокат, сеньор, – отвечал дон Тибурчио с нетерпением, – вы сами сказали, что я солдат и следовательно должен, не рассуждая, повиноваться приказаниям, которые получаю от моих начальников.
   – Не будем терять времени на напрасные слова, сеньор; хотите вы положить оружие, да или нет?
   – По какому праву делаете вы мне подобное предложение? – сказал генерал, гордость которого возмущалась тем, что он должен вести переговоры не с военным.
   – Я мог бы вам отвечать на это, – сухо возразил дон Тадео, – что действую так по праву сильного, что вы, конечно, знаете так же хорошо, как и я; кроме того, я мог бы сказать вам, что вы сражаетесь за проигранное дело и продолжаете без пользы безумную борьбу, но, – прибавил он грустно, – я предпочитаю обратиться к вашему сердцу и сказать вам: зачем резаться соотечественникам, братьям, зачем долее проливать драгоценную кровь? Объявите мне ваши условия, генерал, и поверьте, чтобы спасти вашу солдатскую честь, эту честь, которая принадлежит также и нам, потому что в войске, против которого мы сражаемся, находятся наши родные и друзья, мы согласимся на такие условия, какие вы сами предложите.
   Генерал растрогался; этот благородный язык нашел отголосок в его сердце; он склонил голову и размышлял несколько минут, потом отвечал:
   – Поверьте, что мне тяжело отвечать не так, как я бы хотел, на то, что вы удостоили сказать мне, но у меня есть начальник выше меня.
   – В свою очередь объяснитесь, – сказал дон Тадео.
   – Я поклялся дону Панчо Бустаменте защищать его дело до самой смерти. Итак, пока дон Панчо Бустаменте не убит и не в плену, в каковых случаях я буду считать себя разрешенным от данной мною клятвы, я буду сражаться до самой смерти.
   – И это единственная причина, останавливающая вас, генерал?
   – Единственная.
   – Если же генерал Бустаменте убит или в плену, вы сдадитесь?
   – Сию же минуту, повторяю вам.
   – Ну! – продолжал дон Тадео, протянув руку по направлению той баррикады, через которую он пришел, – так взгляните сюда, генерал.
   Дон Тибурчио последовал глазами по указанному направлению и вскрикнул от удивления и горести. Генерал дон Панчо Бустаменте появился наверху баррикады с обнаженной головой; два вооруженных человека наблюдали за всеми его движениями.
   – Вы видели? – спросил дон Тадео.
   – Да, – грустно отвечал генерал, – мы все сдаемся. И он хотел сломать свою шпагу.
   Дон Тадео остановил его, взял шпагу и тотчас же отдал ее назад.
   – Генерал, – сказал он, – сохраните это оружие; оно послужит вам против врагов нашей милой отчизны.
   Генерал не отвечал, он молча пожал руку, протянутую ему Королем Мрака, и, отвернувшись скрыть волнение, теснившее ему грудь, отер слезу, упавшую на его седые усы.

ГЛАВА XXXVIII
Два мошенника

   Город был спокоен. Битва кончилась, или лучше сказать, переворот совершился. Солдаты, сложив оружие, оставили Вальдивию, которая находилась совершенно во власти Мрачных Сердец. Король Мрака дал приказание, чтобы баррикады были уничтожены и чтобы следы битвы, покрывшей кровью город, исчезли как можно скорее.
   Единственно силою совершившихся событий, дон Тадео очутился главным начальником провинции с диктаторской властью.
   – Ну? – спросил он Валентина. – Что вы думаете о тех событиях, которые совершились перед вашими глазами?
   – Я думаю, – отвечал парижанин с бесцеремонностью, отличавшей его, – что надо приехать в Америку для того, чтобы видеть, что людей ловят на удочку как окуней.
   Дон Тадео не мог удержаться от улыбки.
   – Не оставляйте меня, – сказал он Валентину, – еще не все кончено.
   – Я очень рад. Но как вы думаете, не должно ли наше продолжительное отсутствие беспокоить наших друзей?
   – Неужели вы думаете, что я забыл о них? Нет, нет, друг мой, через час вы будете свободны. Пойдемте со мною, я вам покажу лица, которым наша победа придала выражение совсем не похожее на то, которое бывало у них обыкновенно.
   – Это будет любопытно, – сказал Валентин, смеясь.
   – Да любопытно, или отвратительно, если хотите, – отвечал дон Тадео, задумавшись.
   – Гм! Человек еще не вполне совершен, – философски заметил Валентин.
   – К счастью, тогда он был бы гнусен, – возразил дон Тадео.
   Они вошли в ратушу, ворота которой охранял отряд Мрачных Сердец. Обширные залы ее были загромождены толпой, которая пришла поклониться восходящему солнцу, то есть представить зрелище своей низости счастливому человеку, которого она, без сомнения, закидала бы каменьями, если бы успех не увенчал его смелость.
   Дон Тадео прошел сквозь ряды просителей без чести и без стыда, обладающих только одним дарованием – сгибать спину так, что казалось бы невозможным для спинного хребта человека, как бы ни был он гибок.
   Валентин, шаг за шагом следовавший за своим другом, притворялся будто принимает на свой счет поклоны, расточаемые дону Тадео, и кланялся направо и налево с непоколебимым хладнокровием и самоуверенностью. Медленно продвигаясь в толпе, все прибывавшей, дон Тадео и Валентин достигли наконец уединенной залы, в которой находилось только два человека.
   Эти два человека были дон Тибурчио Корнейо и сенатор дон Рамон Сандиас, физиономия этих двух человек составляла поразительный контраст.
   Генерал с печальным лицом, с нахмуренными бровями, задумчиво ходил по зале, между тем как сенатор, небрежно развалившись на креслах, с улыбкой на губах, с сияющим лицом, положив одну ногу на другую, обмахивался тонким батистовым платком.
   При виде дона Тадео генерал быстро подошел к нему, сенатор выпрямился на кресле, принял строгий вид и ждал.
   – Два слова, сеньор, – сказал генерал шепотом.
   – Говорите, генерал, – отвечал дон Тадео, – я совершенно к вашим услугам.
   – Я желаю задать вам несколько вопросов.
   – Поверьте, что если я могу вам отвечать, генерал, я не замедлю удовлетворить ваше желание.
   – Я в этом убежден, потому-то и беру смелость обратиться к вам.
   – Я вас слушаю.
   Генерал колебался с минуту. Наконец он решился.
   – Боже мой, – сказал он, – я старый солдат, ничего не понимаю в политике; у меня был друг, почти брат, меня пожирает смертельное беспокойство о нем.
   – Кто же этот друг?
   – Генерал Бустаменте, вы понимаете, – прибавил он с живостью, – мы были вместе солдатами; я знаю его тридцать лет и желал бы...
   Он остановился и взглянул на дона Тадео.
   – Вы желали бы чего? – бесстрастно повторил дон Тадео.
   – Узнать предназначенную для него участь. Дон Тадео бросил печальный взгляд на генерала.
   – К чему? – прошептал он.
   – Прошу вас.
   – Вы требуете?
   – Да.
   – Генерал Бустаменте великий преступник; он хотел изменить форму правления, вопреки законам, которые он бесстыдно растоптал ногами.
   – Это правда, – сказал дон Тибурчио, лицо которого покрылось внезапной краской.
   – Бустаменте был неумолим во время своей слишком продолжительной карьеры, а вы конечно знаете, что тот, кто сеет ветер, может пожать только бурю.
   – Итак?
   – Закон будет неумолим к нему, как он был неумолим к другим.
   – То есть?
   – То есть он вероятно будет приговорен к смертной казни.
   – Увы! Я этого ожидал, но когда же будет произнесен этот приговор?
   – Дня через два; комиссия, которая должна судить его, будет собрана сегодня же.
   – Бедный друг! – жалобно сказал генерал. – Можете ли вы сделать мне одно одолжение?
   – Говорите.
   – Если генерал должен умереть, для него было бы утешением иметь возле себя друга.
   – Без сомнения.
   – Позвольте же мне охранять его, я уверен, что он будет рад, когда узнает, что мне поручено вести его на смерть; притом, я, по крайней мере, не оставлю его до последней минуты.
   – Хорошо, просьба ваша будет исполнена; я рад, что могу сделать вам приятное. Имеете вы еще что-нибудь сказать мне?
   – Нет, благодарю вас; это все, чего я желал. Позвольте, еще одно слово...
   – Говорите.
   – Скоро могу я приступать?
   – Сейчас же, если вам угодно.
   – Благодарю.
   Низко поклонившись дону Тадео, генерал вышел торопливыми шагами.
   – Бедняжка! – сказал Валентин.
   – Что вы говорите? – спросил дон Тадео.
   – Я говорю – бедняжка!
   – Я очень хорошо слышал, но о ком вы говорите?
   – О том несчастном, который вышел отсюда.
   Дон Тадео пожал плечами. Валентин бросил на него удивленный взгляд.
   – Знаете ли вы, откуда происходит в бедном человеке, как вы его назвали, эта заботливость о друге?
   – От его дружбы, это ясно.
   – Вы думаете?
   – Конечно.
   – Ну, так вы очень ошибаетесь, друг мой; этот бедный генерал желает быть возле своего бывшего товарища по оружию только для того, чтобы иметь возможность уничтожить доказательства своего сообщничества, доказательства, которые дон Панчо, вероятно, носит при себе. Генерал Корнейо хочет уничтожить их во что бы то ни стало.
   – Возможно ли?
   – Боже мой, да; он хочет быть при пленнике ежечасно, чтобы не допустить его общения с кем бы то ни было... он убьет его в случае надобности.
   – Но это ужасно!
   – Однако ж это так.
   – Это отвратительно... я уйду отсюда.
   – Подождите еще немножко.
   – Зачем?
   – Затем, что здесь есть еще кто-то, – продолжал дон Тадео, указывая на сенатора.
   Как только дон Рамон увидал, что генерал вышел из комнаты, он встал с кресла, подошел к дону Тадео и поклонился ему:
   – С кем имею я честь говорить? – спросил его Король Мрака с изящной вежливостью.
   – Сенатор дон Рамон Сандиас, – отвечал тот с непринужденностью дворянина.
   – В чем я могу быть вам полезен? – спросил он.
   – О! – отвечал дон Рамон с самонадеянностью. – Для себя лично я не прошу ничего.
   – А!
   – Право нет; я богат, чего же могу я желать более. Но я чилиец, добрый патриот и сверх того сенатор. Поставленный в исключительное положение, я должен дать моим согражданам доказательство моей преданности пользам отечества. Не такого ли вы мнения, сеньор?
   – Совершенно.
   – Я слышу, что злодей, бывший причиной движения, которое чуть было не погубило Чили, находится в ваших руках.
   – Точно так, сеньор, – отвечал дон Тадео с непоколебимым хладнокровием, – нам удалось захватить его.
   – Вы, без сомнения, будете судить этого человека? – спросил дон Рамон с важностью.
   – Через сорок восемь часов.
   – Хорошо; именно таким образом должно чинить расправу над такими бесстыдными честолюбцами, которые пренебрегая священными законами человечности, стараются погрузить нашу прекрасную страну в пучину бедствий.
   – Сеньор...
   – Позвольте мне высказаться, – перебил дон Рамон с притворным энтузиазмом, – я чувствую, что моя откровенность, может быть, заходит слишком далеко, но негодование увлекает меня. Необходимо, чтобы эти люди, по милости которых остается столько вдов и сирот, получили примерное наказание, которого они заслуживают; я не могу подумать без трепета о бесчисленных бедствиях, которые пали бы на нас, если бы этот злодей имел успех.
   – Этот человек еще не осужден.
   – Вот именно это-то и заставило меня обратиться к вам; как сенатор, как преданный патриот, я прошу вас не отказывать мне в праве войти в состав в комиссии, которая будет судить его.
   – Соглашаюсь на вашу просьбу, – отвечал дон Тадео, который не мог удержаться от презрительной улыбки.
   – Благодарю, – сказал сенатор с радостным движением, – как ни тягостна эта обязанность, я сумею ее исполнить.
   Низко поклонившись дону Тадео, сенатор с радостью вышел из залы.
   – Видите ли, – сказал дон Тадео, обернувшись к Валентину, – дон Панчо имел двух друзей и полагал, что мог вполне на них положиться: один из них взялся провозгласить его как диктатора, другой защищать. Что же вышло? В одном он нашел тюремщика, в другом палача.
   – Это чудовищные гнусности! – вскричал Валентин с отвращением.
   – Нет, – отвечал дон Тадео, – это логический вывод: ему не удалось, вот и все...
   – Однако мне надоела ваша политика, – заметил Валентин, – позвольте мне возвратиться к нашим друзьям.
   – Поезжайте, если хотите.
   – Благодарю.
   – Вы немедленно возвратитесь в Вальдивию, не правда ли?
   – Разумеется.
   – Хотите провожатых?
   – Для чего?
   – Это правда! Простите, я все забываю, что вы не боитесь никакой опасности.
   – Я опасаюсь только за моих друзей, и потому-то оставляю вас.
   – Имеете вы какую-нибудь серьезную причину опасаться?
   – Никакой, одно смутное беспокойство, которого не могу определить, заставляет меня оставить вас.
   – Поезжайте скорее, когда так, друг мой; в особенности, берегите донну Розарио.
   – Будьте спокойны; через три часа она будет здесь...
   – Счастливого пути; помните же, что я жду вас с нетерпением.
   – Только съездить и возвратиться...
   – До свидания!
   Валентин вышел из комнаты, отправился в конюшню, сам оседлал свою лошадь и поскакал галопом. Он сказал дону Тадео правду: его мучило смутное беспокойство, он предчувствовал несчастье.

ГЛАВА XXXIX
Раненый

   Воротимся теперь к графу де Пребуа-Крансэ.
   Когда похищение было совершено, та часть долины, в которой дон Тадео раскинул свои палатки, была пуста. Толпа, увлеченная любопытством, бросилась в ту сторону, где происходило возобновление договора. Впрочем, меры похитителей были так хорошо приняты, все сделалось так скоро без всякого сопротивления, без криков и без шума, что тревоги не было, никто даже и не подозревал, что случилось.
   Крики молодого человека не были никем услышаны, а пистолетные выстрелы его смешались с шумом празднества. Итак, Луи довольно долго лежал без чувств перед палаткой; из двух ран его струилась кровь.
   По странной случайности, все служители и даже два индейских вождя удалились, как мы сказали, чтобы присутствовать при церемонии.
   Когда крест был водружен, когда генерал и токи, взявшись за руки, оба вошли в палатку, толпа разделилась на маленькие группы и скоро разошлась; каждый поспешил вернуться на то место, где был раскинут временный лагерь его партии.
   Индейские вожди первые возвратились к Луи; когда любопытство их удовлетворилось, они начали упрекать себя, зачем так надолго оставили они своего друга. Приближаясь к лагерю, они удивились, что не видят Луи, и некоторый беспорядок наполнил души их беспокойством. Они ускорили шаги. Чем более они приближались, тем более этот беспорядок становился очевидным для их глаз, привыкших замечать признаки, неприметные для глаз белого.
   В самом деле, пространство, оставленное свободным в ограде, составленной из тюков, казалось, было театром борьбы; на сырой земле оставались следы нескольких лошадей; некоторые тюки даже были отодвинуты как бы затем, чтобы расширить ходы. Эти признаки были достаточны для индейцев; они разменялись тревожным взором и вошли в стан поспешными шагами.
   Луи находился еще в том самом положении, в каком оставили его индейцы: он лежал поперек входа в палатку, с разряженными пистолетами в руках, с головою, опрокинутою назад, с полуоткрытыми губами и сжатыми зубами. Кровь уже не текла. Индейцы смотрели на него с минуту с остолбенением. Лицо молодого человека было покрыто смертельной бледностью.
   – Он умер! – сказал Курумилла голосом, прерывавшимся от волнения.
   – Может быть, – отвечал Трангуаль Ланек, становясь на колена возле тела.
   Он поднял безжизненную голову Луи, развязал ему галстук и открыл грудь, тогда он увидал две раскрытые раны.
   – Это мщение, – прошептал он. Курумилла покачал головой с унынием.
   – Что делать? – сказал он.
   – Мне кажется, что он не умер.
   Тогда с чрезвычайной ловкостью и невероятным проворством оба индейских вождя окружили раненого самыми разумными и дружескими попечениями.
   Долго все было бесполезно. Наконец слабый вздох мучительно вырвался из стесненной груди молодого человека; легкий румянец покрыл его щеки, и он раскрыл глаза.
   Омыв рану свежей водой, Курумилла приложил к ней листья oregano и сказал:
   – Он лишился чувств от потери крови, раны его широки, но не глубоки и нисколько не опасны.
   – Но что такое случилось здесь? – вскричал Трангуаль Ланек.
   – Послушай! – сказал Курумилла, взяв его за руку. – Он что-то говорит...
   В самом деле, губы молодого человека зашевелились; наконец он произнес с усилием и таким тихим голосом, что оба индейца с трудом услыхали это единственное слово, в котором для него сосредоточивалось все:
   – Розарио!
   – А! – вскричал Курумилла, как бы озаренный внезапным светом. – Где же бледнолицая девушка?
   И он бросился в палатку.
   – Теперь я понимаю все, – сказал он своему другу. Индейцы осторожно приподняли раненого, перенесли его в палатку и положили в пустую койку донны Розарио. Луи пришел в сознание, но почти тотчас же впал в глубокую дремоту.
   Устроив его как можно удобнее, индейцы вышли из палатки и начали с инстинктом, им свойственным, искать на земле признаки, которых не могли спросить ни у кого, но которые должны были указать им след. Теперь, когда покушение на убийство и похищение сделались очевидны, надо было напасть на след похитителей и постараться, если возможно, спасти молодую девушку.
   После детального осмотра, который продолжался не менее двух часов, индейцы вернулись к палатке, сели друг против друга и несколько минут курили молча.
   Слуги пришли с празднеств и испугались, узнав, что случилось во время их отсутствия. Бедные люди не знали на что решиться; они дрожали при мысли об ответственности, которая лежала на них и о страшном отчете, которого от них потребует дон Тадео.
   Между тем вожди выкурили трубки, погасили их, и Трангуаль Ланек заговорил.
   – Брат мой мудрый вождь, пусть он скажет что он видел?
   – Я буду говорить, если того желает брат мой, – отвечал Курумилла, кланяясь, – бледнолицая девушка с лазоревыми глазами была похищена пятью всадниками.
   Трангуаль Ланек сделал знак согласия.
   – Эти пять всадников приехали с другой стороны реки; следы их ясно видны на земле, которую они замочили в тех местах, где лошади ступали мокрыми копытами. Четверо из всадников индейцы, пятый бледнолицый; у входа в стан они остановились, разговаривали с минуту, и четверо сошли с лошадей; следы их видны.
   – Хорошо! – отвечал Трангуаль Ланек. – У брата моего зрение прекрасное, ничто от него не укрывается.
   – Из четырех всадников, сошедших на землю, трое индейцы, что легко узнать по следам их голых ног, большой палец которых, привыкший держать стремя, очень отдален от других пальцев; четвертый всадник белый; его шпоры оставили везде глубокие следы; трое первых ползком добрались до дона Луи, который разговаривал у входа в палатку с молодой девушкой с лазоревыми глазами и стоял спиною к тем, которые подошли к нему; на него напали неожиданно, и он упал, не имея времени защищаться; тогда четвертый всадник прыгнул и схватил молодую девушку на руки и перепрыгнув через тело дона Луи, побежал к своей лошади, а за ним бросились и три индейца; дон Луи видимо сначала приподнялся на колени, потом успел стать на ноги и выстрелил из своих пистолетов в одного из похитителей; тот упал раненый; это был бледнолицый. Лужа крови указывает место его падения; умирая, он рвал траву руками; тогда его товарищи сошли с лошадей, подняли его и ускакали с ним. Дон Луи, выстрелив из своих пистолетов, лишился чувств и упал, вот что я знаю.
   – Хорошо, – отвечал Трангуаль Ланек, – брат мой знает все; подняв тело своего товарища, похитители опять переехали через реку и немедленно отправились к горам... Ну, теперь что же сделает брат мой?
   – Трангуаль Ланек опытный вождь, он подождет дона Валентина, а Курумилла молод и потому отправится по следам похитителей.
   – Брат мой говорил хорошо, он мудр и благоразумен, он найдет их.
   – Да, Курумилла найдет похитителей, – лаконически отвечал индеец.
   Сказав эти слова, Курумилла встал, оседлал свою лошадь и уехал. Трангуаль Ланек скоро потерял его из виду и вернулся к раненому.
   День прошел таким образом. Испанцы все оставили долину; индейцы по большей части последовали их примеру; осталось только несколько запоздалых арокан, которые, впрочем, также приготовлялись к отъезду.
   Между тем к вечеру Луи сделалось лучше, он мог наконец в нескольких словах рассказать индейскому вождю все, что случилось, но не сказал ему ничего нового; Трангуаль Ланек сам угадал все.
   – О! – сказал в заключение молодой человек. – Розарио, бедная Розарио! Она погибла!
   – Брат мой не должен предаваться горести, – кротко отвечал Трангуаль Ланек, – Курумилла следует за похитителями, молодая бледнолицая девушка будет спасена!
   – Вы серьезно говорите это, вождь? Курумилла точно погнался за ними? – спросил молодой человек, устремив на индейца пылкий взор. – Могу я надеяться?
   – Трангуаль Ланек – ульмен, – благородно отвечал арокан, – никогда ложь не оскверняла его губ; повторяю моему брату, что Курумилла следует за похитителями. Пусть брат мой надеется, он увидит птичку, которая поет такие приятные песни его сердцу.
   При этих словах внезапная краска покрыла лицо молодого человека; печальная улыбка мелькнула на его бледных губах; он тихо пожал руку вождя и опять упал в койку, закрыв глаза.
   Вдруг послышался бешеный галоп лошади.
   – Ему лучше, – прошептал Трангуаль Ланек, смотря на раненого, правильное дыхание которого показывало, что он спокойно спит, – что-то скажет дон Валентин?
   Он вышел и очутился лицом к лицу с Валентином.
   – Вождь, – вскричал он задыхающимся голосом, – правду ли говорят слуги?
   – Да, – холодно отвечал Трангуаль Ланек. Молодой человек упал как бы пораженный громом.
   Индеец посадил его на тюк и, сев возле него, взял его за руку и сказал с кротостью:
   – Брат мой должен быть мужествен...
   – Увы! – вскричал молодой человек с горестью. – Луи, мой бедный Луи, умер, убит! О, – прибавил он с ужасным жестом, – я отомщу за него! Только для того, чтобы исполнить эту священную обязанность, соглашаюсь я жить еще несколько дней.
   Вождь посмотрел на него со вниманием.
   – Что говорит брат мой? – возразил он. – Друг его не умер.
   – О! Зачем обманывать меня, вождь.
   – Я говорю правду; дон Луи не умер, – возразил ульмен торжественным голосом, который вложил убеждение в разбитое сердце молодого человека.
   – О! – вскричал он, вскочив с горячностью. – Так Луи жив, правда ли это?
   – Да, однако ж он получил две раны.
   – Две раны?
   – Да, но пусть брат мой успокоится; они не опасны, закроются через неделю.
   Валентин с минуту почти не верил этому радостному известию.
   – О! – вскричал он, бросившись на шею к Трангуалю Ланеку и с неистовством прижимая его к груди. – Это правда, не так ли? Жизнь его не в опасности?
   – Нет, пусть успокоится брат мой; одна потеря крови причина оцепенения, в котором он находится; я ручаюсь за него.
   – Благодарю! Благодарю, вождь, я могу его видеть, не правда ли?
   – Он спит.
   – О! Я его не разбужу, будьте спокойны; только я хочу его видеть.
   – Ступайте же, – отвечал, улыбаясь, Трангуаль Ланек.
   Валентин вошел в палатку. Он взглянул на своего друга, погруженного в спокойный сон, тихо наклонился к нему и запечатлел поцелуй на лбу его, говоря шепотом:
   – Спи, брат, я бодрствую.
   Губы раненого зашевелились, он прошептал:
   – Валентин!.. Спаси ее!..
   Парижанин нахмурил брови и, выпрямившись, сказал Трангуалю Ланеку:
   – Пойдемте, вождь, и расскажите мне подробно что случилось, чтобы я мог отомстить за моего брата и спасти ту, которую он любит!
   Оба вышли из палатки.

ГЛАВА XL
Ароканская дипломатия

   Антинагюэль недолго оставался в бездействии. Как только Бустаменте со своим войском исчез в облаке пыли, он сел на лошадь и в сопровождении всех ароканских вождей переехал через реку. На другом берегу он воткнул копье свое в землю и, обернувшись к индейцу, находившемуся возле него и готовому исполнить его приказания, сказал ему:
   – Пусть три токи, ульмены и апо-ульмены соберутся сюда через час; огонь совета будет зажжен на этом самом месте: должно произойти великое совещание. Поезжайте.