Эмар Густав. Вождь окасов

   – Мне хочется пить! – прошептала она почти невнятным голосом.
   По знаку Красавицы приблизился один из воинов и, сняв тыквенную бутылку, которая висела у него на плече, сказал:
   – Пусть сестра моя пьет.
   Девушка схватила бутылку, поднесла ее к губам и выпила. Красавица глядела на нее со странным выражением.
   – Хорошо, – сказала она глухо.
   – Благодарю, – прошептала донна Розарио, возвращая бутылку почти пустой.
   Мало-помалу глаза ее отяжелели, оцепенение овладело ею, и она опрокинулась назад, прошептав угасающим голосом:
   – Боже мой, что происходит со мной? Мне кажется, я умираю.
   Один воин подхватил ее и положил на седло. Вдруг молодая девушка вскочила, как бы пораженная электрическим потрясением, раскрыла глаза и закричала раздирающим голосом:
   – Помогите! Помогите! – и упала.
   При этом крике молодой девушки, сердце Красавицы невольно сжалось; с ней сделалось головокружение; но она оправилась почти тотчас же.
   – Я сошла с ума! – сказала она с улыбкой и, сделав знак воину, который держал донну Розарио, чтобы тот приблизился, внимательно осмотрела ее.
   – Спит, – прошептала она с выражением удовлетворенной ненависти, – а когда проснется, я буду отомщена.
   В эту минуту положение Антинагюэля было довольно критическое: слишком слабый, чтобы предпринять что-нибудь против чилийцев, которых хотел принудить заключить с ним мир, выгодный для его страны, он старался выиграть время и старался объехать границу таким образом, чтобы враги не знали, где найти его и не могли предложить ему условий, которых он не хотел принять. Хотя окасы отвечали на призыв посланных токи и посильно собирались в его ряды, но надо было дать племенам по большей части очень отдаленным время сосредоточиться в пункте, который он указал им.
   Со своей стороны испанцы, внутреннее спокойствие которых было отныне упрочено по милости смерти Бустаменте, не очень желали продолжать войну, которая не имела уже для них никакого интереса. Им нужен был мир, чтобы исправить бедствия, нанесенные междоусобной войной; поэтому они ограничивались тем, что охраняли свои границы и старались всеми средствами заставить главных ароканских вождей решиться на серьезные переговоры.
   Дону Грегорио Перальта сделали выговор за его угрозу Антинагюэлю, и он сам сознался в безумстве своего поведения, узнав об отъезде токи с его пленником. Тогда чилийцы приняли другую систему: они оставили аманатами только десять главных вождей, а других одарили подарками и возвратили им свободу.
   Все заставляло думать, что эти вожди, воротившись в свои селения, употребят все свое влияние, чтобы заключить мир и раскрыть перед советом действия Антинагюэля, которые поставили народ на край погибели. Ароканы страстно любят свободу, поэтому легко было предвидеть, что окасы, несмотря на глубокое уважение к своему токи, не поколеблются лишить его власти, когда их вожди с одной стороны и дружественные чилийцы с другой растолкуют им, что эта свобода находится в опасности и что они подвергаются лишиться ее навсегда и попасть под иго испанцев, если будут продолжать свою прежнюю политику.

ГЛАВА LXXX
Фурия

   Пройдя миль пять или шесть, Антинагюэль велел остановиться. Воины, сопровождавшие его, почти все принадлежали к его племени и потому были преданы ему до фанатизма. Как только зажгли огни, Красавица подошла к вождю и сказала:
   – Я сдержала мое обещание... Глаза токи сверкнули.
   – Итак, молодая девушка?.. – спросил он глухим голосом.
   – Спит, – отвечала куртизанка с отвратительной улыбкой, – теперь можешь делать с ней все, что хочешь.
   – Хорошо, – прошептал злодей с радостью.
   Он сделал несколько шагов к палатке, которая была построена наскоро и в которую его жертва была перенесена, но вдруг, остановившись, сказал:
   – Нет... после. На сколько времени сестра моя усыпила молодую девушку? – прибавил он, обращаясь к своей сообщнице.
   – Она проснется только на рассвете, – отвечала донна Мария.
   Улыбка удовольствия осветила черты вождя.
   – Хорошо, сестра моя искусна; я теперь вижу, что она умеет сдержать свои обещания. Я принужден удалиться на несколько часов с половиной моих воинов; воротившись, я посещу мою пленницу.
   Эти последние слова были произнесены тоном, который не оставлял никакого сомнения насчет смысла, заключавшегося в них.
   – Я хочу доказать моей сестре, – продолжал токи, – что я не неблагодарный и также умею верно держать свое слово.
   Красавица задрожала, устремив на него вопросительный взгляд.
   – О каком слове говорит брат мой? – спросила она. Антинагюэль улыбнулся.
   – Сестра моя имеет врага, которого преследует давно и не может настигнуть.
   – Дона Тадео!
   – Да, враг ее также и мой враг...
   – Ну?
   – Он в моей власти!
   – Дон Тадео пленник моего брата?
   – Он здесь!
   Глаза Красавицы сверкнули молнией, зрачки ее расширились как у гиены.
   – Наконец-то! – закричала она с радостью. – Теперь я заплачу этому человеку за все мучения, которые он нанес мне!
   – Да, я выдам его моей сестре; она свободна делать с ним все, что хочет.
   – О! – вскричала куртизанка голосом, который оледенил ужасом самого Антинагюэля. – Я наложу на него только одну муку, но она будет ужасна.
   – Берегись, женщина, – отвечал Антинагюэль, крепко сжимая ее руку своей железной рукой и глядя ей в лицо, – берегись, чтобы ненависть не сбила тебя с толку: жизнь этого человека принадлежит мне, я хочу сам вырвать ее у него.
   – О! – отвечала донна Мария с насмешкой. – Не бойся ничего, токи ароканов, я возвращу тебе твою жертву здравой и невредимой; я намерена наложить на нее только нравственные мучения; я не мужчина... мое единственное оружие – язык!
   – Да, но это оружие имеет два острия; часто оно убивает.
   – Я тебе отдам его, говорю я. Где он?
   – Там, – отвечал вождь, указывая на хижину, сплетенную из ветвей. – Но не забудь моих поручений.
   – Не забуду, – ответила куртизанка с диким хохотом.
   И она бросилась к хижине.
   – Только женщины умеют ненавидеть, – прошептал Антинагюэль, следуя за ней глазами.
   Человек двадцать воинов ожидали вождя у входа в лагерь. Он вскочил в седло и удалился с ними, бросив последний взгляд на Красавицу, которая в ту минуту исчезла в хижине. Хотя из гордости Антинагюэль не подавал вида, но угрозы дона Грегорио произвели на него сильное впечатление. Он действительно боялся, чтобы главнокомандующий чилийцев не предал смерти пленников, Последствия этого поступка конечно были бы страшны для токи и заставили бы его безвозвратно потерять влияние, которым он еще пользовался у своих соотечественников. Принужденный в первый раз в жизни уступить, он решился воротиться назад и вступить в переговоры с доном Грегорио, которого он знал слишком хорошо и потому был уверен, что суровый чилиец, не колеблясь, исполнит свою угрозу.
   Одаренный большой хитростью, Антинагюэль тешил себя надеждой, что добьется от дона Грегорио отсрочки, которая позволит ему принести в жертву его пленника и безнаказанно. Но время уходило и нельзя было терять ни минуты; как только лагерь был раскинут, Антинагюэль поручил охранять его одному преданному ульмену и пустился во весь опор со своими воинами по направлению к броду Биобио, чтобы доехать до чилийских аванпостов ранее часа, назначенного доном Грегорио для своего страшного возмездия.
   Было восемь часов вечера. Антинагюэлю надо было сделать только шесть миль; он надеялся приехать прежде назначенного времени и даже возвратиться ночью к своим. Он уехал, с радостью думая о том, что его ожидает в лагере после его экспедиции.
   Мы сказали, что Красавица вошла в хижину, служившую убежищем дону Тадео. Король Мрака сидел на груде сухих листьев в углу этой хижины, прислонившись спиной к дереву, скрестив руки на груди и потупив голову. Погруженный в горькие мысли, он не приметил присутствия Красавицы, которая, остановившись неподвижно в двух шагах от него, рассматривала его с выражением ярости и удовлетворенной ненависти.
   Несколько дней он уже был пленником Антинагюэля; но токи, озабоченный трудностями своего критического положения, и не помышлял об удовлетворении своей ненависти. Однако дон Тадео слишком хорошо знал характер индейцев, чтобы видеть в этом что-нибудь другое кроме отсрочки, которая должна была сделать еще более ужасной ожидавшую его муку.
   Хотя он чрезвычайно беспокоился о своей дочери, но не смел, боясь сделать неосторожность, осведомиться о ней или хотя только произнести ее имя перед вождем. Принужденный старательно заключать в глубине сердца раздиравшую его горечь, этот человек, великий, твердый и энергический, чувствовал, что мужество его истощилось, воля разбита и что отныне он остается без сил, не имея возможности поддерживать эту лютую борьбу, эту ежесекундную мучительную агонию. Он горячо желал окончить свое существование, исполненное постоянных страданий. Если бы мысль о дочери не наполняла всей души его, конечно он убил бы себя, чтобы прекратить свои страдания; но образ невинного и кроткого создания, которое составляло его единственную радость, защищал его против него самого и прогонял мысль о самоубийстве.
   – Ну? – сказал мрачный голос. – О чем ты думаешь, дон Тадео?
   Король Мрака вздрогнул при этом знакомом голосе, поднял голову и, устремив глаза на Красавицу, отвечал горьким тоном:
   – А! Это вы? А я удивлялся, что не вижу вас.
   – Да, не правда ли? – возразила Красавица с насмешкой. – Ты меня ждал; ну, я здесь, мы опять очутились лицом к лицу.
   – Тебя привлекает запах крови, как гиену; ты бежишь схватить свою долю в пиршестве, которое приготовляет тебе твой достойный сообщник.
   – Я? Полно, дон Тадео, ты страшно ошибаешься насчет моего характера; разве я не жена твоя, которая некогда обожала тебя! О! Нет!.. Я прихожу как покорная и нежная супруга утешать тебя в последние минуты, чтобы смерть была для тебя приятнее.
   Дон Тадео с отвращением пожал плечами.
   – Ты должен быть мне признателен за то, что я делаю, – продолжала донна Мария.
   Дон Тадео взглянул на нее с выражением крайнего сострадания.
   – Послушайте, – сказал он, – ваши оскорбления никогда не сравнятся с моим презрением: вы недостойны моего гнева. В эту самую минуту, когда вы так неосторожно насмехаетесь надо мной, я мог бы раздавить вас как гнусное пресмыкающееся; но я презираю мстить вам; рука моя осквернилась бы, дотронувшись до вас; таких врагов, как вы, не наказывают. Делайте, действуйте, говорите, оскорбляйте меня, изобретайте самые гнусные клеветы, какие только может вам внушить ваш адский гений, я не буду вам отвечать! Я сосредоточил все в себе самом, и ваши оскорбления – пустой звук.
   И он повернулся спиной к своей неприятельнице. Красавица захохотала.
   – О! – вскричала она. – Я сумею принудить вас выслушать меня, мой милый муженек; все вы, мужчины, одинаковы; вы присваиваете себе права и все добродетели! Мы существа презренные, бездушные, осужденные быть вашими нижайшими рабами и выносить с улыбкой на губах оскорбления, которыми вам вздумается осыпать нас; да, я была для вас недостойной женщиной, неверной женой, а вы всегда оставались образцовым мужем, не правда ли? Никогда под супружеской кровлей не подавали вы повода к подозрениям и к клевете? Я одна была виновата во всем; вы правы! Это я украла у вас ребенка, не так ли?
   Красавица остановилась. Дон Тадео даже и не пошевелился. Через минуту она продолжала:
   – Бросим притворство; будем говорить откровенно в последний раз; будем искренни; к чему употреблять гнусные увертки? Вы пленник самого неумолимого вашего врага, вас ожидают самые ужасные мучения; может быть через несколько минут угрожающая вам пытка разразится над вашей надменной головой с той ужасной утонченностью, которую индейцы, эти опытные палачи, умеют изобретать, чтобы отнимать у своей жертвы жизнь мало-помалу; а я могу избавить вас от этой пытки; жизнь, которую вы считаете секундами, я могу возвратить вам прекрасной, продолжительной, славной; я могу одним словом, одним движением, одним знаком сделать вас свободным немедленно... Это для меня легко! Антинагюэль в отсутствии... я прошу вас только сказать мне одно слово, дон Тадео, где моя дочь?
   Она остановилась, задыхаясь. Дон Тадео пожал плечами, но не отвечал. Красавица яростно заскрежетала зубами, черты ее искривились; лицо сделалось отвратительным.
   – О! – вскричала она с движением ярости. – Это человек железный! Его ничто не может поколебать: нет таких сильных слов, которые могли бы растрогать его! Демон! Демон! О, с каким счастьем я разорву тебя! Но нет, – продолжала она через минуту, – я виновата, простите меня, дон Тадео, я не знаю что я говорю; горесть сводит меня с ума, сжальтесь надо мной, я женщина, я мать, я обожаю мое дитя, мою бедную девочку, которую я не видала так давно, которая всегда была лишена моих поцелуев и моих ласк; возвратите ее мне, дон Тадео, я буду молиться за вас! О вы мужчина, вы мужественны, смерть вас не пугает, напрасно я угрожала вам, я должна была обратиться к вашему сердцу, которое благородно, которое великодушно; вы скорее поняли бы меня, вы сжалились бы надо мной; вы так добры! О! Если бы вы знали, как ужасно страдает мать, лишившись своего ребенка! Ребенок – это ее кровь, плоть, жизнь! О! Похитить дочь у матери, это преступление!.. Дон Тадео, умоляю вас, возвратите мне моего ребенка!.. Видите ли, я у ваших ног, я вас умоляю, я плачу, дон Тадео, возвратите мне мое дитя!..
   Красавица, рыдая, бросилась к ногам дона Тадео и ухватилась за его плащ. Он холодно обернулся, отдернул свой плащ, оттолкнул ее жестом, исполненным крайнего презрения, и сказал мрачным голосом:
   – Отойдите, сеньора!
   – А! Так-то! – закричала куртизанка прерывающимся голосом. – Я умоляю вас, я ползаю, задыхаясь от горести у колен ваших, а вы насмехаетесь надо мной! Просьбы и угрозы равно бессильны над вами! Ничто не может тронуть вашего гранитного сердца! Демон с человеческим лицом, вы насмехаетесь над горестью матери! Неужели вы думаете, что вы неуязвимы и что я не сумею найти места, не защищенного вашей кирасой? Берегись, дон Тадео, я готовлю для тебя пытку во сто раз ужаснее тех, которые ты налагаешь на меня! О, мое мщение готово! Если я захочу через минуту ты, гордый, надменный, в свою очередь упадешь к моим ногам, умоляя меня о сострадании! Берегись, дон Тадео, берегись!
   Король Мрака улыбнулся с презрением.
   – Какую пытку вы наложите на меня ужаснее вашего присутствия? – сказал он.
   – Безумец! – возразила Красавица. – Он играет со мной как ягуар с зайцем! Сумасшедший! Он думает, что я не могу поразить его! Ты воображаешь, будто ты один в моих руках!
   – Что вы хотите сказать? – вскричал дон Тадео, вставая с живостью.
   – А! – вскричала Красавица со свирепой радостью. – На этот раз я попала метко!
   – Говорите! Говорите! – вскричал дон Тадео с волнением.
   – А если я не хочу... – возразила Куртизанка с иронией, – если мне нравится хранить молчание! Ха! Ха! Ха!
   И она захохотала хриплым смехом.
   – Нет, – возразила она с сарказмом, – я не зла, дон Тадео, я покажу тебе ту, которую ты напрасно ищешь так давно и которую без меня ты не увидел бы никогда! И я великодушна, – прибавила она насмешливым голосом, – я избавляю тебя даже от признательности за огромную услугу, которую хочу оказать тебе! Пойдем!
   И Красавица поспешно вышла из хижины. Дон Тадео бросился за ней; сердце его сжималось от горестного предчувствия.

ГЛАВА LXXXI
Громовой удар

   Ароканы, рассыпавшиеся по лагерю, с удивлением увидели этих двух существ, бегущих в сильном волнении; но с беззаботностью и с бесстрастием, отличавшими их, они сочли за благо не вмешиваться. Красавица бросилась в палатку; дон Тадео устремился за ней. Донна Розарио спала на сухих листьях, покрытых бараньей кожей. Руки ее были скрещены на груди, лицо бледно, черты заострены; она походила на мертвую. Дону Тадео это и показалось.
   – Боже мой! – вскричал он с отчаянием. – Она умерла!
   И он бросился к ней вне себя. Красавица его удержала, сказав:
   – Нет, она спит.
   – Но, – возразил бедный отец недоверчиво, – этот сон не может быть естественным; наш приход разбудил бы ее.
   – Этот сон действительно не естественный, она обязана им мне.
   Дон Тадео бросил на Красавицу пытливый взгляд.
   – О! Успокойся, – сказала она с иронией, – эта женщина жива, только он должна была заснуть.
   Дон Тадео оставался безмолвен.
   – Ты меня не понимаешь, – возразила куртизанка, – я объяснюсь: эта молодая женщина, которую ты так любишь...
   – О! Да, я люблю ее, – перебил Король Мрака, – бедное дитя, в таком ли положении должен был я найти ее!
   Красавица улыбнулась с горечью.
   – Я похитила ее у тебя.
   – Несчастная!
   – Я тебя ненавижу и мщу! Я знаю глубокую любовь твою к этой твари: похитить ее у тебя значило поразить тебя в самое сердце, и я ее похитила...
   – Злодейка! – закричал дон Тадео с глухим гневом.
   – Но это еще не все! – продолжала Красавица, не обращая внимания на восклицания своего врага. – Я изобрела средство расплатиться с тобою сполна.
   – Какую еще ужасную гнусность придумало это чудовище? – прошептал дон Тадео, с беспокойством смотря на спящую девушку.
   – Антинагюэль, враг твоего рода и твой, влюблен в эту женщину.
   – О! – вскричал дон Тадео с ужасом.
   – Да, он любит ее, – бесстрастно продолжала Красавица, – и я решилась отдать ее ему; но тогда как вождь захотел воспользоваться правами, которые я дала ему над его пленницей, она вооружилась вдруг кинжалом и угрожала убить себя.
   – Благородное дитя! – прошептал дон Тадео с умилением.
   – Не правда ли? – сказала Красавица с иронией. – Я сжалилась над ней и так как я хотела не смерти ее, а только бесславия, сегодня вечером я налила ей опиума, который предаст ей беззащитной ласкам Антинагюэля: через час все будет кончено; она сделается любовницей великого токи ароканов. Как ты находишь мое мщение? Достигла ли я моей цели на этот раз? Дон Тадео не отвечал; этот ужасный цинизм в женщине пугал его.
   – Ну! – продолжала Красавица насмешливым голосом. – Ты ничего не говоришь?
   Король Мрака смотрел на нее с минуту блуждающим взором, потом вдруг захохотал хриплым и судорожным смехом.
   – Безумная! Безумная! – вскричал он звучным голосом. – А! Ты отмстила, говоришь ты! Безумная! Ты мать, ты обожаешь свою дочь и холодно, обдуманно замышляешь подобные преступления! Но, стало быть, ты не веришь в Бога? Стало быть, ты не боишься, что Его правосудие поразит тебя? Безумная! Знаешь ли ты, что ты сделала?
   – Моя дочь! Ты говорил о моей дочери! Возврати ее мне! Скажи мне где она, и клянусь, я спасу эту женщину! Дочь моя! О, если бы я видела ее!
   – Твоя дочь, несчастная! Змея, наполненная ядом, можешь ли ты еще думать о ней после преступлений, которые ты совершила!
   – О! Если я отыщу ее, я так буду любить ее, что она простит меня!
   – Ты думаешь? – сказал дон Тадео с ужасающей иронией.
   – О! Да, дочь не может ненавидеть свою мать! Дон Тадео схватил Красавицу за руку и грубо толкнул ее к груде листьев, на которых спала донна Розарио.
   – Спроси у нее сама! – вскричал он громким голосом.
   – Ах! – сказала донна Мария с отчаянием. – Что ты говоришь? Что ты говоришь, Тадео?
   – Я говорю, несчастная, что это невинное существо, которое ты преследовала как гиена, это бедное дитя, которое ты заставила терпеть невыразимую муку, твоя дочь!.. Твоя дочь, слышишь ли ты?.. Та, которую ты так любишь и которую требуешь от меня так настойчиво!..
   Красавица оставалась с минуту неподвижна как бы пораженная громом. Вдруг она захохотала демонским смехом и вскричала:
   – Прекрасно сыграно, прекрасно сыграно, дон Тадео! Ей Богу! С секунду я думала, что ты говоришь правду, что эта тварь действительно моя дочь!
   – О! – прошептал дон Тадео. – Эта кровожадная женщина не узнает свое дитя, у нее нет сердца, если ничто не говорит ей, что эта несчастная, которую она приносит в жертву своему постыдному мщению, ее дитя!
   – Нет, я тебе не верю, это невозможно! Господь не допустил бы такого великого преступления!.. Что-нибудь предупредило бы меня, что это моя дочь.
   Красавица бегала взад и вред как хищный зверь, произнося невнятные крики и беспрестанно повторяя глухим голосом:
   – Нет! Нет! Это не моя дочь! Бог не допустил бы меня до этого...
   Сильное чувство ненависти невольно овладело доном Тадео при виде этой неизмеримой горести; он также хотел мстить.
   – Безумная, – сказал он. – Это дитя, которое я похитил у тебя, не имело ли каких-нибудь примет, по которым тебе возможно было бы узнать ее; ты, ее мать, должна это знать.
   – Да! Да! – сказала донна Мария тихим и прерывистым голосом. – Сейчас, сейчас...
   И, бросившись на колени, она наклонилась к спящей донне Розарио и с живостью сбросила мантилью, покрывавшую ее шею и плечи. Вдруг она испустила отчаянный крик:
   – Дитя мое! Это она! Это мое дитя!
   Она приметила три черные родинки на правом плече молодой девушки. Вдруг все члены ее задрожали, лицо странно вытянулось, глаза неизмеримо раскрылись и как будто хотели выскочить из своих орбит; она крепко прижала обе руки к груди, испустила глухое хрипение, походившее не рев, и грохнулась на землю с отчаянием, которого невозможно передать.
   – Дочь моя! Дочь моя! О, я спасу ее! – восклицала она. Она ползала у ног бесчувственной девушки, и с неистовством целовала ей ноги.
   – Розарио! Дочь моя! – кричала она голосом, прерывавшимся от рыданий. – Это я, мать твоя! Узнай меня! Боже мой! Она меня не слышит, она мне не отвечает! Розарио! Розарио!
   – Это ты ее убила, – бесстрастно сказал ей дон Тадео, – бесчеловечная мать, холодно подготовившая бесчестье своего ребенка. Лучше пусть она не пробуждается никогда! Лучше пусть она умрет прежде чем ее осквернят нечистые поцелуи человека, которому ты предала ее!
   – Ах! Не говори таким образом! – вскричала донна Мария, с отчаянием ломая себе руки. – Она не умрет! Я этого не хочу! Она должна жить! Что буду я делать без моего ребенка? Я спасу ее, говорю я тебе!
   – Слишком поздно!
   Донна Мария вскочила и пристально взглянула на дона Тадео.
   – Я говорю тебе, что спасу ее! – повторила она глухим голосом.
   В эту минуту раздался лошадиный топот.
   – Вот Антинагюэль! – сказал с ужасом дон Тадео.
   – Да, – отвечала она голосом резким и решительным, – но какое мне дело до приезда этого человека! Горе ему, если он дотронется до моего ребенка...
   Занавес палатки вдруг приподнялся. Явился Антинагюэль. За ним следовал воин с факелом в руке.
   – Э! Э! – сказал вождь с иронической улыбкой. – Кажется я пришел кстати.
   С легкостью, которой удивился даже дон Тадео, Красавица так изменила свое лицо, что Антинагюэль не возымел ни малейшего подозрения об ужасной сцене, которая только то происходила.
   – Да, – отвечала она улыбаясь, – брат мой пришел кстати.
   – Сестра моя имела со своим супругом удовлетворительный разговор?
   – Да, – отвечала она.
   – Хорошо; Великий Орел белых – воин неустрашимый; крики женщины не могут его тронуть; скоро окасские воины испытают его мужество.
   Этот грубый намек на участь, которая для него готовилась, был понят доном Тадео.
   – Люди моего характера не пугаются напрасных угроз, – отвечал он с презрительной улыбкой.
   Красавица отвела вождя в сторону.
   – Антинагюэль, брат мой, – сказала она тихо, – мы были воспитаны вместе.
   – Сестра моя хочет просить меня о чем-нибудь?
   – Да, и для собственной своей пользы, брат мой хорошо сделает, если согласится на мою просьбу.
   Антинагюэль взглянул на нее.
   – Говорите, – сказал он холодно.
   – Я сделала все, чего желал мой брат. Вождь утвердительно наклонил голову.
   – Эту женщину, которая ему сопротивлялась, – продолжила она с неприметным трепетом в голосе, – я выдала ему беззащитной.
   – Хорошо.
   – Брату моему известно, что бледнолицые знают разные секреты?
   – Да...
   – Если брат мой хочет, я выдам ему эту женщину не такую холодную и неподвижную...
   Глаза индейца сверкнули странным блеском.
   – Я не понимаю моей сестры, – сказал он ей.
   – Я могу, – отвечала Красавица с намерением, – в три дня так изменить эту женщину, что она будет так же любезна и так же предана моему брату, как до сих пор он видел ее непослушной, злой и упорной.
   – Сестра моя сделает это? – сказал он недоверчиво.
   – Сделаю, – отвечала донна Мария решительно. Антинагюэль размышлял несколько минут; Красавица внимательно рассматривала его.
   – Зачем сестра моя ждала так долго? – возразил он наконец.
   – Затем, что я не думала, чтобы необходимость могла заставить меня прибегнуть к этому.
   Индеец задумался.
   – Впрочем, – прибавила Красавица равнодушно, – я говорю таким образом из дружбы к моему брату; если мое предложение ему не нравится, он вправе отказаться от него.
   Когда она произносила эти слова, внутренний трепет пробегал по всему ее телу.
   – И ты говоришь, что нужно три дня для совершения этой перемены?
   – Три дня.
   – Это очень долго.
   – Стало быть, брат мой не хочет ждать?
   – Я этого не говорю.
   – Как же поступит брат мой?