Эмар Густав. Вождь окасов

   – Знаю, – отвечал колдун мрачным голосом.
   – Так зачем же он хранит молчание, когда труп вопиет о мщении?
   – Оттого, – отвечал колдун, смотря на этот раз прямо в лицо только что приехавшему вождю, – что есть могущественные люди, которые насмехаются над человеческим правосудием.
   Глаза толпы тотчас обратились на того, на которого колдун по-видимому указывал косвенно.
   – Виновный, – вскричал громко ульмен, – какого бы ни было его звание, не избавится от моего справедливого мщения; говори без опасения; клянусь тебе, что тот, чье имя ты произнесешь, будет убит.
   Колдун выпрямился, медленно поднял руку и, посреди всеобщего молчания, указал пальцем на вождя, который предложил так дружески гостеприимство иностранцам.
   – Исполни же свою клятву, ульмен, – сказал он громким голосом, – вот убийца твоего отца! Трангуаль Ланек – Глубокий Овраг – посредством порчи умертвил его.
   Сказав это, колдун закрыл себе лицо, как будто был угнетаем горестью сделанного им указания. При страшных словах его совершенное безмолвие воцарилось в народе. Трангуаль Ланек был последний, кого осмелились бы подозревать; он был любим и уважаем всеми за свое мужество, чистосердечие и великодушие.
   Когда прошла первая минута удивления, в толпе сделалось большое движение; каждый спешил отодвинуться от мнимого убийцы, который остался один, лицом к лицу с тем, в чьей смерти его обвиняли. Трангуаль Ланек однако ж был по-прежнему бесстрастен; презрительная улыбка скользнула по губам его; он сошел с лошади и ждал. Ульмен медленно подошел к нему и сказал печальным голосом:
   – Зачем ты убил моего отца, Трангуаль Ланек? Он тебя любил, а я разве не был твоим другом?
   – Я не убивал твоего отца, Курумилла – Черное Золото, – отвечал вождь тоном чистосердечия, который убедил бы каждого, предубежденного менее, чем тот, к которому он обращался.
   – Это сказал колдун.
   – Он лжет.
   – Нет, колдун не может лгать; он вдохновлен Пиллианом; ты, твоя жена и твои дети умрете... так предписывает закон.
   Не удостаивая ответом, Трангуаль Ланек бросил оружие и стал возле кровавого столба, врытого перед той хижиной, в которой заключается священный кумир.
   Толпа тотчас образовала круг, центром которого сделался столб. Жена и дети мнимого преступника были приведены. Немедленно начали делать приготовления к казни, так как похороны убитого не могли быть совершены прежде казни убийцы. Колдун торжествовал. Единственный человек, несколько раз осмеливавшийся восставать против его плутней, длжен был умереть, и он делался отныне неограниченным властелином племени.
   По знаку Курумиллы, два индейца схватили Трангуаль Ланека и, несмотря на слезы и рыдания его жены и детей, начали привязывать несчастного к столбу.
   Французы присутствовали при этом ужасном зрелище. Луи был возмущен лукавством колдуна и легковерием индейцев.
   – О! – сказал он своему другу. – Мы не должны допускать этого убийства.
   – Гм! – прошептал Валентин, крутя свои белокурые усы и осматриваясь вокруг. – Они многочисленны.
   – Так что ж теперь, – возразил Луи с жаром, – я не хочу быть свидетелем подобного беззакония... и если бы мне пришлось погибнуть, я все-таки намерен постараться спасти этого несчастного, который так чистосердечно предложил нам свою дружбу.
   – Дело в том, – сказал Валентин задумчиво, – что Трангуаль Ланек, как они его называют, честный человек, к которому я чувствую сильную симпатию; но что можем мы сделать?
   – Броситься между ним и его врагами, – вскричал Луи, схватив пистолеты, – мы все-таки убьем каждый пять или шесть человек.
   – Да, а другие убьют нас и мы все-таки не успеем спасти того, для которого принесем себя в жертву. Нет, это плохое средство, придумаем другое...
   – Поспешим, казнь начинается. Валентин ударил себя по лбу.
   – А! – сказал он вдруг с плутовской улыбкой. – Я придумал славную штуку... предоставь все дело мне; мое прежнее ремесло фигляра, кажется, поможет нам; но ради Бога, обещай мне оставаться спокойным.
   – Клянусь, если ты его спасешь.
   – Будь спокоен – нашла коса на камень; я докажу этим дикарям, что я похитрее их.
   Валентин пришпорил лошадь и въехал в середину круга.
   – Остановитесь на минуту, – сказал он громким голосом.
   При неожиданном появлении молодого француза, которого до сих пор никто из индейцев не замечал, они все обернулись и взглянули на него с удивлением. Луи, положив руку на свою шпагу, с беспокойством следил за движениями своего друга, готовый прийти к нему на помощь.
   – Прекратим шутки, – продолжал Валентин, – мы не имеем времени забавляться; вы дураки и ваш колдун насмехается над вами. Как вы торопитесь! Ни с того ни с сего хотите убить человека! Но нет, я не позволю вам сделать глупость...
   Подбоченившись, Валентин неустрашимо окинул взором все собрание. Индейцы, по своему обыкновению, выслушали эту странную речь совершенно бесстрастно, ни одним жестом не выказав своего удивления. Курумилла подошел к молодому человеку и холодно сказал ему:
   – Пусть удалится мой бледный брат; он не знает законов пуэльчесов; этот человек осужден и должен умереть: его назначил колдун.
   – Вы дураки, – сказал Валентин, пожимая плечами, – ваш колдун такой же колдун, как я окас; повторяю вам, что он насмехается над вами, и я вам это докажу, если хотите.
   – Что говорит отец мой? – спросил Курумилла колдуна, который безмолвно и неподвижно стоял возле трупа.
   Колдун улыбнулся презрительно.
   – Когда же белые говорили правду? – отвечал он с насмешкой. – Пусть этот чужестранец докажет свои слова, если может.
   – Хорошо! – возразил ульмен. – Бледнолицый может говорить.
   – Несмотря на непоколебимую уверенность этого человека, – вскричал Валентин, – мне нетрудно доказать вам, что он обманщик.
   – Мы ждем, – сказал Курумилла.
   Индейцы приблизились с любопытством. Луи не понимал намерений своего друга; он угадывал, что какая-либо забавная идея пришла ему в голову, и с таким же нетерпением как и другие желал знать, как он выпутается из затруднения.
   – Позвольте, – с уверенностью сказал колдун, – что сделают мои братья, если я докажу, что мое обвинение справедливо.
   – Чужестранец умрет, – холодно сказал Курумилла.
   – Я согласен, – смело отвечал Валентин.
   Поставленный таким образом в необходимость объясниться, француз выпрямился, нахмурил брови и сказал громким голосом:
   – И я также великий колдун!
   Индейцы посмотрели на него с уважением. Ученость европейцев доказана между ними и они уважают ее бесспорно...
   – Не Трангуаль Ланек убил вождя, – продолжал француз с уверенностью, – а сам колдун.
   Трепет удивления и боязни пробежал по собранию.
   – Я? – вскричал колдун с удивлением.
   – И ты сам это знаешь, – отвечал Валентин, бросив на него взор, который заставил его задрожать.
   – Чужестранец, – сказал Трангуаль Ланек, – напрасно хлопочете вы за меня; мои братья считают меня виновным, а потому я, хотя и невинен, но должен умереть.
   – Велико ваше самоотвержение, но нелепо, – отвечал ему Валентин.
   – Этот человек виновен, – подтвердил колдун.
   – Кончим, – продолжал Трангуаль Ланек, – убейте меня.
   – Что говорят мои братья? – обратился Курумилла к народу, тревожно толпившемуся вокруг него.
   – Пусть бледнолицый колдун докажет истину своих слов, – повторили воины в один голос.
   Они любили Трангуаля Ланека и внутренне не желали его смерти. С другой стороны, к колдуну они питали глубокую ненависть, которую скрывали только из страха, внушаемого им.
   – Очень хорошо, – продолжал Валентин, сойдя с лошади, – вот что я предлагаю.
   Все замолчали. Парижанин обнажил саблю и замахал ею перед глазами толпы.
   – Вы видите эту саблю, – сказал он с вызывающим видом, – я засуну ее в рот до эфеса; если Трангуаль Ланек виновен, я умру; если он невинен, как я утверждаю, Пиллиан поможет мне, и я вытащу саблю из моего тела, не получив ни малейшей раны.
   – Брат мой говорит как мужественный воин, – сказал Курумилла, – мы готовы.
   – Я этого не допущу, – вскричал Трангуаль Ланек, – разве брат мой хочет убить себя?
   – Пиллиан – судья, – отвечал Валентин с улыбкой неизъяснимого выражения и с видом убеждения, прекрасно разыгранным.
   Французы обменялись взглядом. Индейцы – взрослые дети, для которых всякое зрелище праздник. Необыкновенное предложение парижанина показалось им неопровержимым.
   – Испытание! Испытание! – кричали они.
   – Хорошо, – сказал Валентин, – пусть смотрят мои братья.
   Он встал тогда в классическую позицию, принятую фокусниками, когда они на площадях показывают подобные штуки; потом сунул в рот саблю и через несколько секунд она исчезла до эфеса. Во время этого фокуса, который для индейцев был чудом, они смотрели на отважного француза с ужасом, не смея даже дышать; они никак не могли понять, чтобы человек мог совершить подобную операцию, не убивши себя немедленно. Валентин поворачивался во все стороны, чтобы каждый уверился в действительности этого факта, потом, не торопясь, вынул саблю изо рта такою же блестящею, как она была прежде. Крик восторга вырвался у всех. Чудо было очевидно.
   – Позвольте, – сказал он, – я еще имею к вам одну просьбу.
   Восстановилось молчание.
   – Я вам доказал уже самым неопровержимым образом, что вождь не виновен, не правда ли?
   – Да! Да! – закричали все. – Бледнолицый великий колдун; он любим Пиллианом.
   – Очень хорошо! – сказал Валентин, с лукавой улыбкой глядя на колдуна. – Теперь этот человек должен в свою очередь доказать, что я его оклеветал и что не он убил апоульмена. Умерший вождь был знаменитый воин, он должен быть отомщен!
   – Да! – повторили индейцы. – Он должен быть отомщен!
   – Брат мой говорит хорошо, – заметил Курумилла, – пусть колдун сделает испытание.
   Несчастный колдун понял, что он погиб; холодный пот оросил виски его, судорожный трепет пробежал по его телу.
   – Этот человек обманщик, – пробормотал он едва внятным голосом, – он обманывает вас.
   – Может быть! – возразил Валентин. – Но чтобы доказать это, сделай то же, что сделал я...
   – Если отец мой невинен, – сказал Курумилла, обращаясь к колдуну и подавая ему саблю, – Пиллиан защитит его так же, как защитил моего брата.
   – Да, конечно... Пиллиан защищает всех невинных, вы видели этому доказательство, – сказал парижанин, в котором дух парижского уличного мальчишки одержал верх.
   Колдун бросил вокруг себя отчаянный взор. Глаза всех выражали нетерпение и любопытство. Несчастный понял, что ему невозможно было ожидать помощи ни от кого и решился в одну секунду. Он хотел умереть как жил, обманывая толпу до последнего вздоха.
   – Я ничего не боюсь, – сказал он твердым голосом, – это железо будет для меня безвредно. Вы хотите, чтобы я сделал испытание; хорошо, я буду повиноваться; но берегитесь, Пиллиан раздражен вашим поведением со мною; унижение, которое вы налагаете на меня, будет отомщено страшными бедствиями, которые постигнут вас.
   При этих словах своего предсказателя, индейцы задрожали; они колебались; много лет уже привыкли они верить его предсказаниям и теперь со страхом осмеливались обвинять его в обмане. Валентин угадал, что происходило в сердце индейцев.
   – Славно сыграно, – прошептал он, подмигнув в ответ на торжествующую улыбку колдуна, – теперь моя очередь. Пусть братья мои успокоятся, – сказал он громким и твердым голосом, – никакое несчастье не угрожает им; этот человек говорит таким образом, потому что боится умереть; он знает, что он виновен и что Пиллиан не защитит его.
   Колдун бросил на молодого человека взгляд полный ненависти, схватил саблю и движением, быстрым как мысль, засунул ее в горло. Поток черной крови хлынул из его рта; он широко раскрыл глаза, судорожно замахал руками, сделал два шага вперед и упал ничком. Индейцы подбежали к нему: он уже был мертв.
   – Пусть бросят лживую собаку коршунам, – сказал Курумилла, с презрением оттолкнув ногой труп колдуна.
   – Мы братья на жизнь и на смерть, – вскричал Трангуаль Ланек, обнимая Валентина.
   – Ну! – улыбаясь сказал молодой человек своему другу. – Я недурно выпутался. Ты видишь, что в некоторых обстоятельствах недурно знать все ремесла, даже ремесло фокусника может пригодиться при случае.
   – Не клевещи на твое сердце, – возразил с жаром Луи, пожимая ему руку, – ты спас жизнь человеку.
   – Да, но зато убил другого.
   – Тот был виновен!

ГЛАВА XXI
Похороны апо-ульмена

   Мало-помалу волнение, причиненное смертью колдуна, утихло, и порядок восстановился. Курумилла и Трангуаль Ланек, изгнав всякое чувство ненависти, братски поцеловались при неистовых криках воинов, которые любили обоих вождей.
   – Теперь отец мой отмщен, и мы может предать тело его земле, – заметил Курумилла. – Бледнолицые будут присутствовать при похоронах? – прибавил он, обращаясь к французам, и поклонился им.
   – Будем, – отвечал Луи.
   – Мое жилище велико, – продолжал вождь, – и мои братья сделают мне честь, согласившись пожить у меня, пока останутся в нашем селении.
   Луи хотел было отвечать, но Трангуаль Ланек перебил его, сказав:
   – Мои братья бледнолицые уже удостоили принять мое бедное гостеприимство.
   Молодые люди молча поклонились.
   – Хорошо! – сказал ульмен. – Что до этого за дело? Какое бы жилище не выбрали чужестранцы, я все-таки буду считать их моими гостями.
   – Благодарю, вождь, – отвечал Валентин, – поверьте, что мы очень признательны вам за ваше доброжелательство.
   Ульмен простился с французами и возвратился к телу отца. Обряд тотчас начался. Ароканы народ, не лишенный верований, хотя некоторые путешественники думали иначе; даже можно сказать, что вера их сильна и опирается на основания, исполненные некоторого величия. Они признают два начала: добро и зло. Первое называется Пиллианом и есть божество творящее, второе – Гекубу, божество разрушающее. Гекубу находится в постоянной борьбе с Пиллианом; он старается нарушить гармонию мира и уничтожить все существующее. Из этого легко понять, что основой верований варварских народов Старого и Нового Света служит Манихейство. Не будучи способны понять причин добра и зла, они обожествили их.
   Кроме этих главных божеств, ароканы считают значительное множество второстепенных духов, которые помогают Пиллиану в его борьбе с Гекубу. Эти второстепенные божества разделяются на гениев мужского и женского пола; последние все девственницы, что доказывает, до какой степени для самих варваров понятна великая идея о том, что в духовном мире не бывает перерождения. Божества мужского пола называются Жеру, женского – Амей-Мальген.
   Ароканы верят в бессмертие души и следовательно в будущую жизнь, в которой воины, отличившиеся на земле, охотятся на лугах, полных дичи, окруженные всем, что они любили. Как все дикие американские племена, ароканы чрезвычайно суеверны. Религиозный обряд их состоит в том, что они собираются в хижине, в которой поставлен безобразный идол, представляющий Пиллиана, плачут и испускают перед ним громкие крики, сопровождая все это разными кривляньями, а потом приносят ему в жертву барана, корову, лошадь, кто что может.
   По знаку Курумиллы, воины удалились, уступив место женщинам, которые тотчас окружили труп и начали ходить кругом, воспевая тихим и жалобным голосом подвиги умершего.
   Через час длинная процессия потянулась вслед за телом, которое несли четыре воина, самые знаменитые, к холму, где была приготовлена могила. Позади шли женщины, рассыпавшие по следам пригоршнями горячий пепел, чтобы в случае, если б душе покойника вздумалось войти опять в тело, она уже не могла бы найти дороги к своему жилищу и таким образом не имела бы возможности тревожить своих родственников.
   Когда труп опустили в могилу, Курумилла зарезал собак и лошадей своего отца и положил их возле покойника, для того чтобы он мог охотиться в блаженных долинах. Возле него положили также провизию для него и для лодочницы, которая повезет его в другой мир, к Пиллиану, где он будет судим за свои добрые и дурные дела; потом на труп набросали земли; и так как покойник был знаменитый воин, то над могилой сделали из камней пирамиду; наконец каждый из индейцев обошел могилу кругом, обливая ее хихою.
   Родственники и друзья вернулись с плясками и с пением в селение, где их ждал один из таких ароканских похоронных обедов, которые длятся до тех пор, пока все собеседники не перепьются в стельку.
   Путешественникам не слишком хотелось присутствовать на этом пиру; они устали и предпочитали отдохнуть. Трангуаль Ланек угадал их мысль, и потому как только провожавшие покойника вернулись в селение, он отделился от своих товарищей и предложил молодым людям отвести их в свой дом. Они с радостью приняли это предложение.
   Как все ароканские хижины, хижина Трангуаля Ланека представляла собой обширное деревянное здание, обмазанное глиной и выбеленное, в форме продолговатого четырехугольника, с кровлей в виде террасы. Это простое, но удобное жилище отличалось внутри голландской опрятностью. Мы уже знаем, что Трангуаль Ланек был одним из самых уважаемых и богатых вождей своего племени; он имел восемь жен. У молучосов многоженство допускается.
   Когда индеец желает жениться на какой-нибудь девушке, он делает предложение ее родителям, назначает число скота, которое хочет дать в качестве выкупа, и если условия его примут, приезжает со своими друзьями, похищает молодую девушку, сажает ее на лошадь позади себя и скрывается с нею три дня в лесу. На четвертый день он возвращается, зарезает кобылу перед хижиной отца невесты и тогда уже начинаются брачные празднества. Похищение и жертвоприношение кобылы заменяют гражданский обряд. Таким образом окас волен жениться на стольких женах, скольких может прокормить. Однако первая жена одна носит название законной и уважается более других; она распоряжается хозяйством и, так сказать, начальствует над другими женами. Все живут в доме мужа, но в отдельных комнатах, где воспитывают своих детей, ткут из шерсти плащи и приготовляют кушанье, которое каждый день одна из жен должна подать мужу за обедом.
   Брак священен, и потому прелюбодеяние считается величайшим из преступлений! Женщина и мужчина, совершившие его, неминуемо убиваются мужем или родными, если не искупят своей жизни, заплатив штраф, назначенный оскорбленным супругом. Когда окас отлучается из дому, он поручает жен своим родным, и если по возвращении может доказать, что они были ему неверны, имеет право потребовать от этих родных чего захочет; поэтому собственные выгоды родных заставляют их хорошенько наблюдать за женами отсутствующего. Впрочем, эта строгость нравов касается только замужних женщин: девушки наслаждаются величайшей свободой и пользуются ею так, что никто не смеет им ничего сказать.
   Французы, брошенные судьбою среди этих странных племен, вовсе не понимали жизни индейцев. Валентин особенно находился в беспрерывном удивлении, которое впрочем остерегался показывать и в разговоре, и в поступках. Приключение с колдуном поставило его так высоко в уважении жителей селения, что он по справедливости опасался, чтобы малейший нескромный вопрос не свергнул его с того пьедестала, на котором он пока держался.
   В один вечер, когда Луи готовился, по принятой привычке, обходить хижины, в которых находились больные, чтобы облегчить их страдания насколько позволяли его ограниченные познания в медицине, Курумилла вдруг явился к французам и пригласил их участвовать на пиру, который давал новый колдун, выбранный на место умершего. Валентин обещал быть вместе со своим другом.
   Из того, что мы рассказали выше, легко понять, какое огромное влияние имеет колдун на всех членов своего племени; стало быть, выбор сделать трудно и редко бывает он хорош. Колдуном обыкновенно выбирают женщину; ежели же мужчину, то он надевает женское платье, которое носит всю жизнь. Впрочем, большею частью, это звание переходит по наследству.
   После значительного количества выкуренных трубок и нескончаемых речей, вместо прежнего колдуна выбран был старик с кротким и услужливым характером, за всю свою продолжительную жизнь не имевший ни одного врага. Обед был, как и следовало предполагать, обильный, с любимым блюдом ароканов – ульпой и орошенный бесчисленным количеством хихи. В числе различных блюд находилась между прочим огромная корзина круто сваренных яиц; индейцы набросились на них с особенной жадностью.
   – Почему не кушаете вы яиц? – спросил Курумилла Валентина. – Разве вы их не любите?
   – Извините, вождь, – отвечал тот, – я очень люблю яйца, но приготовленные не таким образом... этими легко подавиться!
   – А! Понимаю! – отвечал Ульмен. – Вы предпочитаете их сырые.
   Валентин расхохотался.
   – Вовсе нет, – сказал он, опять сделавшись серьезным, – я очень люблю яичницу или яйца, сваренные всмятку, но не ем ни крутых, ни сырых.
   – Что хотите вы сказать? Яиц нельзя иначе сварить как вкрутую.
   Молодой человек с изумлением посмотрел на индейца, потом сказал тоном глубокого сострадания:
   – Как, вождь, вы знаете только этот способ варить яйца?
   – Наши отцы так ели их, – отвечал ульмен.
   – Несчастные! Как же я о них сожалею; они не знали одного из величайших наслаждений в жизни! Хорошо же... – прибавил он с забавным энтузиазмом, – я хочу, чтобы вы меня обожали как благодетеля человечества; словом, я хочу научить вас, как надо варить яйца всмятку и делать яичницу. По крайней мере, воспоминание обо мне не погибнет между вами; когда я уеду, и вы будете есть одно из этих кушаний, вы не перестанете думать обо мне.
   Несмотря на свою печаль, Луи улыбался шуткам и неисчерпаемой веселости своего молочного брата, в характере которого каждую минуту парижский уличный мальчишка одерживал верх над серьезным мужчиной. Вожди с радостью приняли предложение француза и с громкими криками спрашивали его, какой день назначит он для исполнения своего обещания.
   – Я не хочу заставлять вас долго ждать, – отвечал он, – завтра на площади, перед всеми воинами племени Большого Зайца, я покажу вам, как надо приготовлять яйца всмятку и яичницу.
   При этом обещании удовольствие вождей дошло до высочайшей степени; хиха полилась еще сильнее и скоро ульмены так напились, что начали петь во все горло. Музыка эта произвела на французов такое действие, что они убежали опрометью, заткнув себе уши.
   Пир еще долго продолжался после их ухода.

ГЛАВА XXII
Объяснения

   Однако нам пора возвратиться к дону Грегорио Перальта, на ферму которого была отвезена донна Розарио после своего чудесного избавления. В первые дни после отъезда французов не случилось ничего особенного. Донна Розарио обыкновенно запиралась в своей спальне и оставалась почти постоянно одна. Молодая девушка, как все уязвленные души, старалась забыть действительность и предавалась мечтаниям, желая соединить и сохранить благоговейно в глубине сердца то счастливое воспоминание, которое иногда позлащало солнечным лучом ее печальную участь.
   Дон Тадео, занятый политикой, виделся с молодой девушкой очень редко и очень непродолжительно. Перед ним донна Розарио старалась казаться веселой, но страдала еще более от необходимости скрывать в глубине сердца свое несчастье. Иногда она выходила в сад, задумчиво останавливалась в боскете, где происходила ее встреча с Луи, и по целым часам думала о том, кого она любила и кого сама принуждена была удалить от себя навсегда.
   Эта прелестная девушка, кроткая, невинная, столь достойная любви, была осуждена неумолимым роком вести постоянно жизнь одинокую и страдальческую; она не имела ни одного родственника, ни одного друга, которому могла бы вверить тайну своей горести. Ей было едва шестнадцать лет, а уже душа ее была разбита: цвет лица ее увядал, большие голубые глаза, полные слез, все чаще устремлялись к небу, как к единственному прибежищу, остававшемуся у нее; казалось, она была соединена с землею самой тонкой нитью, которая могла разорваться при малейшем усилии.
   История этой молодой девушки была очень странна. Никогда она не знала своих родителей; она не сохранила ни малейшего воспоминания ни о поцелуях матери, ни о нежных ласках юности. Она всегда была одна и жила в семье чужой и равнодушной. Наивные радости детства были ей чужды. Она знала только скуку и печаль, была лишена всяких дружеских связей юных лет, которые незаметно приготовляют душу к сладостным излияниям, вызывают смех сквозь слезы и утешают поцелуем.
   Дон Тадео был ее единственным другом; никогда он не оставлял ее, с величайшей заботливостью пекся о ее материальном благосостоянии, улыбался ей, всегда говорил с ней ласково; но дон Тадео был человек слишком серьезный, чтобы понять тысячи мелочных забот, которых требует воспитание молодых девушек. Донна Розарио испытывала к нему только глубокую, почтительную дружбу, отдаляющую всякие наивные признания, которые в ранней молодости девушка осмеливается делать матери или подруге одного с нею возраста.
   Посещения дона Тадео были окружены непонятной тайной. Иногда, без всякой видимой причины, он вдруг заставлял молодую девушку бросать людей, которым поручил ее, увозил ее с собою, заставив переменить имя, и принуждал к продолжительным путешествиям – таким образом ездила она во Францию, потом вдруг он привозил ее опять в Чили и переезжал с нею из одного города в другой, никогда не объясняя, по каким причинам несчастная должна была вести такую странствующую жизнь. Привыкшая полагаться только на себя с самого раннего детства, эта молодая девушка, столь слабая и деликатная по наружности, была одарена энергией и твердостью характера, которых сама в себе и не подозревала, но которые, без ее ведома, поддерживали ее и должны были во время опасности оказать ей большую услугу.