Эмар Густав. Вождь окасов

   Воин пригнулся к шее лошади и поскакал во весь опор.
   Антинагюэль осмотрелся вокруг; все вожди вошли в свои палатки, остался только один воин; когда токи приметил его, на губах его обрисовалась улыбка.
   Он был высокого роста, с гордой осанкой, с надменным лицом, с пронзительным взглядом, который имел выражение свирепое и жестокое. Ему, казалось, было около сорока лет; на нем был плащ из верблюжьей шерсти, чрезвычайно тонкий, испещренный яркими цветами; длинная трость с серебряным набалдашником, которую он держал в руке, заставляла узнавать в нем апо-ульмена. Он отвечал на улыбку токи многозначительной гримасой и, наклонившись к его уху, сказал с выражением радостной ненависти:
   – Когда ягуары дерутся между собой, они приготовляют богатую поживу для андских орлов.
   – Пуэльчесы – орлы, – отвечал Антинагюэль, – они властелины другой страны гор и предоставляют гулличским женщинам заботу ткать плащи.
   При этом сарказме против гулличей, раздробленного племени ароканского народа, которое более занимается земледелием и скотоводством, апо-ульмен нахмурил брови.
   – Отец мой слишком строг в отношении своих сыновей, – сказал он хриплым голосом.
   – Черный Олень – вождь страшный в своей нации, – отвечал Антинагюэль примирительным тоном, – это первый из апо-ульменов морской области. У него сердце пуэльчеса и душа моя радуется, когда он возле меня; зачем же его ульмены находятся не в одинаковом расположении с ним?
   – Вынужденные жить в постоянных торговых сношениях с презренными испанцами, племя плоских стран оставило копье и взялось за заступ; оно сделалось земледельческим; но пусть отец мой не ошибается: древний дух их породы все еще покоится в них, и в тот день, когда нужно будет сражаться за независимость, они все восстанут, чтобы наказать тех, которые вздумают поработить их.
   – Неужели это правда? – с живостью вскричал Антинагюэль, остановив свою лошадь и смотря в лицо своему собеседнику. – Точно ли можно рассчитывать на них?
   – К чему говорить об этом теперь? – сказал апо-ульмен с насмешливой улыбкой. – Когда отец мой только что возобновил договор с бледнолицыми?
   – Это справедливо, – отвечал токи, пристально посмотрев на индейского воина, – мир упрочен надолго.
   – Отец мой мудрый вождь, он все делает хорошо, – ответил тот, потупив глаза.
   Антинагюэль приготовился отвечать, как вдруг один индеец прискакал во всю прыть и с изумительной ловкостью, которой отличаются только эти отличные наездники, в одно мгновение остановился перед вождями совершенно неподвижно, как бронзовая статуя. Запыхавшаяся лошадь, из ноздрей которой выходил густой пар и бока которой покрыты были белой пеной, доказывала, что он долго скакал во всю прыть. Антинагюэль смотрел на него с минуту и потом сказал:
   – Сын мой Тегтег-Громобой сделал быструю поездку?
   – Я исполнил приказания моего отца, – отвечал индеец.
   При этих словах апо-ульмен из скромности хотел было отъехать в сторону; но Антинагюэль положил свою руку на его плечо, говоря:
   – Черный Олень может остаться; разве он мне не друг?
   – Я останусь, если отец мой этого желает, – кротко отвечал вождь.
   – Пусть же он остается. Пусть сын мой говорит, – продолжал Антинагюэль, обращаясь к воину, все еще стоявшему неподвижно.
   – Испанцы дерутся, – отвечал тот, – они вырыли топор и повернули его против своей собственной груди.
   – О! – вскричал токи с притворным удивлением. – Сын мой ошибается, бледнолицые не ягуары, чтобы пожирать друг друга.
   Говоря это, он обернулся к Черному Оленю и поглядел на него с улыбкой неизъяснимого выражения.
   – Тег-тег не ошибается, – с важностью заметил Черный Олень, – глаза его видели хорошо: каменная деревня, которую бледнолицые называют Вальдивией, в эту минуту пылает жарче нежели вулкан Отаки, который служит убежищем Гекубу, духу зла.
   – Хорошо, – холодно сказал токи, – сын мой видел хорошо; это воин очень храбрый в битве, но он точно также и благоразумен; он остался в стороне, чтобы радоваться, не стараясь узнать, кто одержит верх!
   – Тег-тег благоразумен, но когда он смотрит, он хочет видеть; поэтому он знает все, отец мой может расспросить его.
   – Хорошо, великий воин бледнолицых уехал отсюда, чтобы лететь на помощь к своим солдатам... Конечно, выгода осталась за ним?..
   Индеец улыбнулся и не отвечал.
   – Пусть брат мой говорит, – продолжал Антинагюэль, – его расспрашивает токи его народа.
   – Тот, кого отец мой называет великим воином бледнолицых, теперь в плену у своих врагов; солдаты его рассеялись как зерна пшеницы, рассыпанные по долине.
   – У сына моего лживый язык! – закричал Антинагюэль с притворным гневом. – Он говорит то, чего не может быть; неужели орел сделался добычею филина? У великого воина рука твердая как гром Пиллиана; ему ничто не сопротивляется.
   – Эта могущественная рука не могла спасти его; орел в плену; он был захвачен хитрыми лисицами; он попал вероломно побежденный в сети, которые были раскинуты под его ногами.
   – Но его солдаты? Великий токи белых имел многочисленную армию.
   – Я уже говорил моему отцу, что вождь в плену и что Гекубу поразил солдат ужасом: они пали под ударами врагов.
   – Вожди, победители, вероятно преследуют их?
   – К чему? Бледнолицые трусливые бабы: как только враги их расплачутся и попросят пощады, они прощают.
   При этом известии токи не мог удержаться от движения нетерпения, которое впрочем тотчас обуздал.
   – Братья не должны быть неумолимы, – сказал он, – когда они поднимают топор друг против друга, они могут невольно ранить кого-либо из своих друзей. Бледнолицые воины хорошо сделали.
   Индеец поклонился в знак согласия.
   – Что теперь делают бледнолицые воины? – продолжал начальник.
   – Они собрались на совет.
   – Хорошо, это мудрые люди, – заметил Антинагюэль с любезной улыбкой. – Я доволен моим сыном; это воин столь же ловкий, сколько и храбрый; он может удалиться, чтобы вкусить покой, который ему необходим после такой продолжительной поездки.
   – Тег-тег не устал, жизнь его принадлежит моему отцу, – отвечал воин, кланяясь, – он может располагать ею по своей воле.
   – Антинагюэль вспомнит о своем сыне, – сказал токи, движением руки отпуская его.
   Индеец почтительно поклонился своему начальнику, повернул лошадь, приподнял ее с земли огромным прыжком и удалился. Токи следовал за ним с минуту рассеянным взором и, обратившись к апо-ульмену, спросил:
   – Что думает брат мой о том, что сказал этот человек?
   – Отец мой самый мудрый из токи нашего народа, самый уважаемый вождь ароканских племен; Пиллиан вдохновит его ум словами, которые выйдут на его уста и которые мы будем слушать с уважением, – уклончиво отвечал Черный Олень, который боялся компрометировать слишком откровенным ответом.
   – Брат мой прав, – произнес токи с гордым видом, – у меня есть моя нимфа.
   Апо-ульмен поклонился с убежденным видом. Здесь мы должны заметить читателю, что в ароканской мифологии, кроме бесчисленного множества богов и богинь, есть нимфы, исполняющие возле людей обязанность домашних гениев. Между ароканами нет ни одного знаменитого вождя, который не тщеславился бы тем, что у него есть нимфа. Поэтому слова Антинагюэля внушили Черному Оленю большое к нему уважение. Апо-ульмен тайно льстил себя мыслью, что и у него также есть своя нимфа, но не смел громко утверждать этого.
   В эту минуту раздались громкие звуки ароканских труб и грохот их барабанов. Они звали вождя на совет.
   – Что сделает отец мой? – спросил апо-ульмен.
   – Человек слаб, – отвечал Антинагюэль, – но Пиллиан вдохновит меня и внушит мне слова, которые я должен буду произнести; мое единственное желание – счастье ароканского народа.
   – Отец мой созвал великий совет; разве он подозревал полученное известие?
   – Антинагюэль знает все, – отвечал токи с притворной улыбкой.
   – Хорошо же, теперь я знаю, что думает мой отец.
   – Может быть.
   – Пусть отец мой вспомнит, какие слова я произнес.
   – Уши мои открыты, пусть сын мой повторит мне их.
   – Когда ягуары дерутся между собою, они приготовляют богатую добычу андским орлам.
   – Хорошо, – сказал Антинагюэль, смеясь, – сын мой великий вождь; пусть он следует за мною на совет, воины ждут нас.
   Оба арокана обменялись понимающим взглядом. Эти два человека, такие хитрые и скрытные, Могли разговаривать молча.
   Они поскакали галопом к тому месту, где их ждали главные вожди, собравшиеся вокруг костра, дым которого клубами поднимался к небу.
   Ароканы, которых многие путешественники, несведущие или недобросовестные, упорно представляли дикарями, погруженными в ужасное варварство, напротив народ относительно цивилизованный. Правление их, начало которого теряется во мраке времен, и в эпоху испанского завоевания было так же хорошо устроено, как и теперь. Арокания нечто вроде аристократической республики с обычаями феодальными. Правление ее имеет все достоинства и все недостатки феодализма.
   Кроме военного времени, токи имеют только тень власти, которая сосредоточивается в целом составе вождей, решающих в общем совете все важные дела. Эти советы обыкновенно происходят на глазах всех, на обширном лугу.
   Антинагюэль с поспешностью воспользовался предлогом возобновления договора, чтобы получить от вождя позволение исполнить планы, которые он так давно замышлял. Ароканское уложение, в котором заключаются все законы нации, обязывало его прибегнуть к собранию совета, от чего ни слава, ни популярность не могли избавить его. Притом, он надеялся победить сопротивление вождей или нежелание их подчиниться его воле, благодаря своему красноречию и влиянию, которые во многих обстоятельствах заставили покоряться ульменов, наиболее к нему не расположенных.
   Ароканы с успехом занимаются усовершенствованием красноречия, которое у них ведет к общественным почестям. Они стараются говорить хорошо и чисто на своем языке и в особенности остерегаются вводить в него иностранные слова. Эта страсть доходит у них до того, что когда белый поселится между ними, они принуждают его переменить имя и взять одно из их имен.
   Язык их полон метафор. Замечательно, что речи их содержат в себе все главные части настоящей риторики и состоят почти всегда из трех частей. Этих слов достаточно, чтобы доказать, что ароканы не такие дикари, как иные предполагают.
   Словом, этот немногочисленный народ, не имеющий союзников и уединившийся на самом краю континента, со времени высадки испанцев на его берега, то есть почти триста лет, постоянно сопротивлялся один европейским армиям, составленным из опытных солдат и жадных искателей приключений, которых никакие затруднения, по-видимому, не могли бы остановить. Ароканы сохранили неприкосновенными и свою независимость, и свою национальность. По нашему мнению, они заслуживают уважения во всех отношениях и не должны быть безосновательно заклеймены именем варваров. Для нас забавно это жалкое, презренное мнение гордых и бессильных испанцев, которые никогда не могли победить их и выродившиеся потомки которых платят им ныне дань под благовидным предлогом ежегодных подарков.
   Мы жили с ароканами долгое время и потому можем объективно судить об этом народе. Мы могли оценить все, что в его характере есть простого, великого и благородного.
   Оканчивая здесь это несколько длинное отступление, дань признательности старинным и очень дорогим для нас друзьям, мы продолжаем наш рассказ.
   Антинагюэль и Черный Олень приехали на то место, где собрались вожди. Они сошли с лошадей и приблизились к группам ульменов. При их появлении ульмены, спокойно разговарива , шие между собою, замолчали, и несколько минут величайшее безмолвие парило над собранием.
   Наконец Катикара, токи страны в Андах, сделал несколько шагов к центру круга и заговорил.
   Катикара был старик лет семидесяти, с величественной походкой и благородными чертами. Знаменитый воин в молодости, теперь, когда лета уже сгорбили его и посеребрили длинные волосы, он по справедливости пользовался в народе репутацией одного из мудрейших старцев. Происходя от старинного рода ульменов, постоянно сопротивлявшихся белым, он был ожесточенным врагом чилийцев, с которыми сам долго вел войну. Он знал тайные виды Антинагюэля, которому был самым преданным другом.
   – Токи, апо-ульмены и ульмены доблестной нации Окасов, обширные охотничьи области которых покрывают поверхность земли, – сказал он, – сердце мое печально, тучи покрывают мои мысли, глаза мои, наполненные слезами, беспрестанно устремляются в землю; откуда происходит горе, пожирающее меня! Почему веселая песня жаворонка невесело раздается в ушах моих? Зачем солнечные лучи кажутся мне не столь теплыми как прежде? Зачем, наконец, природа кажется мне менее прекрасной? Отвечайте мне, братья! Вы храните молчание, стыд покрывает ваши лица; ваши пристыженные глаза потупляются, вы не смеете отвечать? Это потому, что мы теперь не что иное, как выродившийся народ! Воины ваши бабы; вместо копья они берут прялку! Это потому, что вы трусливо сгибаетесь под игом чужеземцев, которые насмехаются над вами, зная хорошо, что в вас не достанет крови сражаться с ними! Воины окасские, совы и филины вьют гнезда в орлиных гнездах? К чему мне служит теперь этот каменный топор, символ силы, который вы мне дали для того, чтобы защищать вас, если он должен оставаться в бездействии в руках моих, и если мне нужно сойти в могилу, к которой я уже склоняюсь, не сделав ничего для вашего избавления? Возьмите его назад, воины, если он более ничего как суетное почетное украшение; долгая жизнь моя начинает тяготить меня... позвольте же мне удалиться в мое жилище, где до последнего дня я буду оплакивать нашу независимость, потерянную вашей слабостью, и нашу славу, помраченную навсегда вашей трусостью!
   Произнося эти слова, старик сделал несколько шагов назад, шатаясь, как будто бы был уничтожен горестью. Антинагюэль бросился к нему и казалось шепотом расточал ему утешения.
   Эта речь сильно взволновала собрание; токи был любим и уважаем всеми. Ульмены оставались безмолвны, бесстрастны по наружности, но души их были сильно взволнованы: ненависть и гнев начинали сверкать в глазах их мрачным огнем. Подошел Черный Олень.
   – Отец, – сказал он медовым голосом с важной осанкой, – ваши слова жестоки, они погрузили сердца наши в печаль; может быть, вам не следовало бы быть таким строгим к вашим детям. Пиллиан один знает намерения людей. В чем вы нас упрекаете? Не в том ли, что мы делали ныне тоже самое, что отцы наши делали до нас, пока считали себя не в силах победоносно бороться со своими врагами? Нет, совы и филины не вьют гнезд в орлиных гнездах! Нет, окасы не бабы! Это доблестные и непобедимые воины, такие же, какими были их отцы! Слушайте! Слушайте, что дух открывает мне: мирный договор с испанцами ныне уничтожен, потому что он происходил не так как следует: токи не подал вождю бледнолицых ветви коричневого дерева, символа мира, трости апо-ульменов не были связаны вместе со шпагой вождя бледнолицых; клятвы и речи были произнесены над крестом бледнолицых, а не над этим пуком, как требует наш закон. Итак, я повторяю – договор уничтожен; это была одна пустая и смешная церемония, которой мы не должны придавать никакой важности! Хорошо ли я говорил, могущественные люди?
   – Да, да! – закричали вожди, потрясая своим оружием. – Договор уничтожен!
   Антинагюэль сделал тогда несколько шагов в круг, склонив голову вперед, устремив глаза в пространство и протянув руки, как будто бы слышал и видел то, что только он один мог видеть и слышать.
   – Молчать! – вскричал Черный Олень, указывая на него пальцем. – Великий токи беседует со своей нимфой.
   Вожди с ужасом глядели на Антинагюэля. Торжественное молчание царствовало в собрании. Антинагюэль не шевелился. Черный Олень тихо подошел и, наклонившись к его уху, спросил:
   – Что видит мой отец?
   – Я вижу воинов бледнолицых; они вырыли воинственный топор и дерутся друг против друга.
   – Что видит еще отец мой? – продолжал Черный Олень.
   – Я вижу потоки крови, обагряющие землю; запах этой крови радует мое сердце; это кровь бледнолицых, пролитая их братьями.
   – Отец мой видит ли еще что-нибудь?
   – Я вижу великого вождя белых; он храбро сражается во главе своих солдат; вот он окружен, но все сражается; вот он падает, он пал, он побежден! Враги овладели им!
   Ульмены в испуге присутствовали при этой сцене, которая была для них непонятна. Презрительная улыбка сжала губы Черного Оленя. Он опять спросил Антинагюэля:
   – Отец мой слышит что-нибудь?
   – Я слышу крики умирающих, требующих мщения у своих братьев.
   – Отец мой слышит ли еще что-нибудь?
   – Да, я слышу воинов окасских, давно умерших; крики их леденят меня ужасом.
   – Что говорят они? – вскричали на этот раз все вожди с живейшим беспокойством. – Что говорят воины окасские?
   – Они говорят: «Братья, час настал! К оружию! К оружию!»
   – К оружию! – закричали вожди все в один голос. – К оружию! Смерть бледнолицым.
   Толчок был дан, энтузиазм овладел всеми сердцами. Отныне Антинагюэль мог по своей воле управлять страстями этой толпы. Улыбка удовольствия осветила его надменное лицо, он выпрямился.
   – Вожди окасов, – сказал он, – что приказываете вы мне?
   – Антинагюэль, – отвечал Катикара, бросая свой каменный топор в жаровню, чему последовали немедленно и другие токи, – в нашей наций остался только один топор; он в вашей руке; пусть же он обагрится до рукоятки кровью подлых испанцев; ведите наши уталь-манусы на битву; вы имеете верховную власть! Мы даем вам право жизни и смерти; начиная с этого часа, один вы в целом народе имеете право повелевать, и каковы бы ни были ваши приказания, мы будем исполнять их.
   Антинагюэль выступил вперед с сияющим лицом, высоко подняв голову и потрясая в своей сильной руке могущественным воинским топором, символом диктаторской неограниченной власти, которая была ему вверена.
   – Окасы, – сказал он гордым голосом, – я принимаю честь, которую вы делаете мне; я сумею сделаться достойным доверия, которое вы возлагаете на меня; этот топор будет зарыт только тогда, когда мой труп послужит пищей андским ястребам или когда подлые бледнолицые, против которых мы будем сражаться, будут на коленях просить нас прощения!
   Вожди отвечали на эти слова радостными криками и свирепым воем. Совет кончился. Накрыли столы, и пир соединил всех воинов, присутствовавших на совете!
   В ту минуту, когда Антинагюэль садился на свое место, индеец, покрытый потом и пылью, приблизился к нему и сказал несколько слов шепотом. Вождь вздрогнул, трепет пробежал по всему его телу, он встал в сильнейшем волнении.
   – О! – закричал он с гневом. – Мне одному должна принадлежать эта женщина! Пусть мои воины садятся на лошадей и будут готовы следовать за мной сию же минуту! – обратился он к индейцу.

ГЛАВА XLI
Ночная поездка

   Антинагюэль знаком подозвал к себе Черного Оленя. Апо-ульмен не заставил себя ждать; несмотря на многочисленные возлияния, ароканский вождь имел такое же бесстрастное лицо, такую же спокойную походку как если бы пил только одну воду.
   Подойдя к токи, он почтительно ему поклонился и молча ждал, чтобы тот заговорил с ним. Антинагюэль, устремив глаза в землю и погрузившись в серьезное размышление, долго не замечал его присутствия. Наконец он поднял глаза. Лицо его было мрачно, глаза сверкали.
   – Отец мой страдает? – спросил Черный Олень кротким и дружеским голосом.
   – Да, я страдаю, – отвечал вождь.
   – Гекубу вдохнул печаль в сердце моего отца, но пусть он не теряет мужества, Пиллиан его поддержит.
   – Нет, – отвечал Антинагюэль, – дыхание, которое сушит мою грудь, дыхание боязни.
   – Боязни?
   – Да, испанцы могущественны; я опасаюсь силы их оружия для моих молодых воинов.
   Черный Олень глядел на него с удивлением.
   – Какое дело до могущества бледнолицых, – сказал он, – когда отец мой во главе четырех уталь-мапусов?
   – Эта война будет ужасна; я хочу победить.
   – Мой отец победит; разве не все воины слушают его голос?
   – Нет, – печально отвечал Антинагюэль. – Ульмены пуэльчесские не присутствовали на совете.
   – Это правда, – прошептал Черный Олень.
   – Пуэльчесы первые между воинами окасскими.
   – Это правда, – сказал опять Черный Олень.
   – Я страдаю, – повторил Антинагюэль. Черный Олень положил ему руку на плечо.
   – Отец мой, – сказал он вкрадчивым голосом, – вождь великого народа; для него нет ничего невозможного.
   – Что хочет сказать сын мой?
   – Война объявлена, и между тем как мы будем делать набеги на чилийскую землю, чтобы держать неприятеля в беспокойстве на счет наших планов, пусть отец мой сядет со своими воинами на лошадей и полетит на крыльях бури к пуэльчесам; слова его убедят их, воины оставят все, чтобы последовать за ним и сражаться под его начальством; с их помощью мы победим испанцев, и сердце моего отца наполнится радостью и гордостью.
   – Сын мой мудр, я последую его совету, – отвечал токи с улыбкой неописанного выражения, – но он сказал, что война дело решенное; выгоды моего народа не должны страдать от краткого отсутствия, которое я принужден сделать.
   – Отец мой позаботится об этом.
   – Я уже позаботился, – возразил Антинагюэль со сладкой улыбкой, – пусть сын мой слушает меня.
   – Уши мои открыты, чтобы внимать словам моего отца.
   – На восходе солнца, когда пары огненной воды рассеются, вожди спросят Антинагюэля.
   Черный Олень сделал знак согласия.
   – Я вручаю моему сыну, – продолжал вождь, – каменный топор, знак моего достоинства; Черный Олень часть души моей, сердце его мне предано; я назначаю его моим помощником, он заменит меня.
   Апо-ульмен почтительно поклонился Антинагюэлю и поцеловал у него руку.
   – То, что прикажет мой отец, будет исполнено, – сказал он.
   – Вожди имеют надменный характер, мужество их мимолетно; сын мой не даст им времени охладеть; между ними есть такие, которых надо занять делом сейчас же, чтобы они не могли после отступить.
   – Как зовут этих вождей? Я должен сохранить имена их в моей памяти.
   – Это самые могущественные ульмены. Пусть сын мой помнит, их восемь, каждый из них сделает набег на границу, чтобы доказать чилийцам, что неприязненные действия начались; четверо главных между ними пусть немедленно отправятся в Вальдивию, чтобы объявить войну бледнолицым.
   – Хорошо.
   – Вот имена ульменов: Манкепан, Танголь, Аучангуэр, Кудпаль, Кольфунгуин, Трумау, Куюмиль и Пайлапан. Сын мой хорошо слышал эти имена?
   – Я их слышал.
   – Понял ли, сын мой, смысл моих слов? Вошли ли они в его мозг?
   – Слова моего отца здесь, – сказал Черный Олень, поднося руку ко лбу, – он может оставить всякое беспокойство и лететь к той, которая овладела его сердцем.
   – Хорошо, – отвечал Антинагюэль, – сын мой меня любит, он будет помнить; через два солнца он найдет меня в деревне Черных Змей.
   – Черный Олень будет там в сопровождении своих доблестных воинов, – пусть Пиллиан руководит стонами моего отца, а Эпананум – бог войны – пошлет ему успех.
   – До свиданья, брат, – прошептал Антинагюэль, прощаясь со своим помощником.
   Черный Олень поклонился токи и ушел. Оставшись один, Антинагюэль сделал знак индейцу, который принес ему известие, заставившее его ехать. Во время совещания начальников, этот человек стоял неподвижно в нескольких шагах, так что не мог ничего слышать, но был наготове немедленно исполнить приказания, какие могли быть даны ему. Он подошел.
   – Сын мой устал? – спросил его токи.
   – Нет, но моя лошадь нуждается в отдыхе.
   – Хорошо, сыну моему дадут другую лошадь; он нас проводит.
   Не говоря более ни слова, Антинагюэль, в сопровождении лазутчика, подошел к группе всадников, которые, опираясь на свои длинные копья, стояли чуть поодаль. Эти всадники, числом тридцать человек, были воины токи. Антинагюэль одним прыжком вскочил на великолепную лошадь, которую держали за узду двое индейцев.
   – В путь, – закричал он, вонзив шпоры в бока лошади, которая полетела с быстротою стрелы. Воины последовали за ним. Эта группа мрачных всадников скользила в темноте, как легион зловещих призраков. Перед ними скакал проводник.
   Кто может выразить очарование ночной поездки в американских пустынях! Полночный ветер очистил небо, свод которого, темно-голубой и усыпанный, как царская мантия, бесчисленным множеством звезд, был полон торжественного величия. Ночь отличалась бархатистой прозрачностью, свойственной южноамериканскому климату. По временам ветер с какими-то неопределенными звуками кружил сухие листья в пространстве и потом терялся вдали, как вздох.
   Ароканы, пригнувшись к шеям своих лошадей, ноздри которых дымились, скакали, не осматриваясь вокруг. Между тем пустыня, через которую они проезжали быстро и безмолвно, разливала в пространстве тысячи гармонических звуков. Это было журчание воды между лианами, свист ветра в листьях или тихое жужжанье миллиона невидимых насекомых; время от времени между листьев пробивался на траву свет как блуждающий огонек; изредка старые деревья вставали на краях пропастей; тысячи звуков носились в воздухе, рычание доносилось из берлог, вырытых под корнями деревьев, заглушаемые вздохи словно спускались с вершин гор: пустыня представляла собою неведомый, таинственный и чудесный мир. Повсюду – на земле, в воздухе слышался гул великого потока жизни, исходящего от Бога!