Эмар Густав. Вождь окасов

   После довольно продолжительного молчания, во время которого наши четыре действующих лица добросовестно докурили сигары и трубки, Трангуаль Ланек обратился к присутствующим и сказал громким голосом:
   – Воины Антинагюэля многочисленны; мы можем надеяться победить их только хитростью; с тех пор, как мы напали на их след, случилось много происшествий, которые мы должны узнать; мы должны также осведомиться и о том, что Антинагюэль намерен делать со своими пленниками и действительно ли они в опасности; чтобы получить эти сведения, я пойду в их лагерь. Антинапоэлю неизвестны узы, связывающие меня с теми, которые находятся в его власти; он не будет остерегаться меня; братья последуют за мною издали. На следующую ночь я принесу им желаемые известия.
   – Хорошо, – отвечал Курумилла, – брат мой благоразумен; он будет иметь успех, но я должен предупредить его, что воины, среди которых он будет находиться, Черные Змеи – самые низкие и самые вероломные из всех племен ароканских; пусть он старательно обдумывает свои поступки и свои слова, пока будет у них.
   Валентин взглянул с удивлением на своего молочного брата.
   – Это что значит? – спросил он. – О каких индейцах говорят они? Разве след Антинагюэля найден?
   – Да, брат, – печально отвечал граф, – донна Розарио и ее отец находятся в полумиле от нас, в смертельной опасности.
   – А мы здесь рассуждаем, вместо того, чтобы лететь к ним на помощь? – вскричал Валентин, вскочив и схватив свою винтовку.
   – Увы! – сказал со вздохом Луи. – Что могут сделать четверо против пятидесяти?
   – Это правда! – согласился Валентин с унынием, опускаясь на свое место. – Трангуаль Ланек говорит правду: надо не драться, а хитрить.
   – Вождь, – заметил Луи, – мне кажется, что ваш план очень хорош; только нужно сделать два важных дополнения.
   – Пусть говорит брат мой, он мудр, совет его будет исполнен, – отвечал Трангуаль Ланек, вежливо кланяясь.
   – Мы должны все предвидеть, чтобы не потерпеть неудачи. Ступайте в лагерь, а мы пойдем за вами; только если вам не удастся возвратиться к нам так скоро, как мы желаем, условимся о сигнале, который нас уведомит о невозможности встречи; условимся также в другом сигнале на тот случай, если ваша жизнь будет в опасности, чтобы мы могли помочь вам.
   – Очень хорошо, – подтвердил Курумилла, – если вождю понадобится наше присутствие, он будет подражать крику баклана; если он будет принужден остаться у окасов, пусть он уведомит нас о том, подражая пению щегленка, повторенному три раза.
   – Это условлено, – отвечал Трангуаль Ланек, – какое же второе замечание моего брата?
   Граф порылся в своем мешке, вынул оттуда бумагу, написал несколько слов на листке, который сложил вчетверо, и отдал его вождю, говоря:
   – Особенно важно, чтобы те, которого мы хотим освободить, не мешали нашим планам; может быть, дон Тадео не узнает моего брата. Чтобы избегнуть недоразумения, вождь сунет эту записку в руки молодой бледнолицей девушки... она уведомит ее о нашем присутствии.
   – Это будет сделано; девушка с лазоревыми глазами получит вашу записку, – отвечал вождь.
   – Теперь, – сказал Курумилла, – пойдем по следу наших врагов, чтобы не потерять его во второй раз.
   – Да, потому что время не терпит, – прошептал Валентин, с досадой стиснув зубы и садясь в седло.
   Европейцы с трудом могут представить себе, с каким терпением индейцы идут по чьим-либо следам. Постоянно согнув спину и устремив глаза в землю, они не пропускают ни листка, ни травинки. Они отводят течение ручьев, чтобы найти на песке следы шагов, и часто возвращаются на несколько миль назад, когда попадут на ложный след, потому что индейцы, преследуют их или нет, непременно скрывают свои следы насколько возможно.
   На этот раз ароканы, интерес которых требовал, чтобы за ними не было погони, выказали величайшую хитрость, стараясь скрыть свои следы. Как ни были опытны Трангуаль Ланек и Курумилла, след часто ускользал от них. Только посредством прозорливости и какого-то инстинкта, после неслыханных поисков и сверхъестественных усилий успели они связать нить, которая на каждом шагу обрывалась в их руках.
   К вечеру второго дня Трангуаль Ланек, оставив своих спутников на склоне холма у входа в природный грот, какие часто встречаются в этих областях, вонзил шпоры в бока своей лошади и скоро исчез из виду. Он направлялся к тому месту, где Черные Змеи остановились на ночь; это место обозначалось для прозорливых глаз индейца тонкой струей белого дыма, которая, как легкий пар, поднималась к небу.
   Доехав почти до лагеря, Трангуаль Ланек вдруг увидел перед собой двух индейцев Черных Змей, в их военном костюме из невыделанной кожи, которую окасы носят, чтобы защитить себя от ран. Эти индейцы сделали ему знак остановиться. Вождь исполнил это немедленно.
   – Куда едет брат мой? – спросил один из Черных Змей, подъезжая к Трангуалю Ланеку, между тем как другой, укрывшись за дерево, готов был прийти на помощь, если бы это оказалось необходимо.
   – Трангуаль Ланек узнал след своих братьев Черных Змей, – отвечал вождь, вскидывая на плечо свое ружье, которое он держал в левой руке, – он хочет покурить у их огня прежде чем будет продолжать свое путешествие.
   – Пусть брат мой следует за мной, – лаконически отвечал индеец.
   Он сделал неприметный знак своему товарищу, который вышел из своей засады, и оба проводили вождя в лагерь. Трангуаль Ланек последовал за ними, бросая вокруг взгляд, внешне беззаботный, но от которого ничто не укрывалось.
   Через несколько минут они приехали. Место было искусно выбрано. Это была вершина пригорка, с которой прекрасно видны были окрестности, что делало неожиданное нападение невозможным. Зажжено было несколько костров; пленники, в числе которых находилась и Красавица, были по-видимому свободны и сидели под деревом. Индейцы, казалось, не занимались ими.
   Приезд пуэльчесского воина вызвал сильное волнение, скоро однако прикрытое индейским бесстрастием.
   Трангуаля Ланека отвели к токи. Так как высокая репутация пуэльчесского ульмена была известна между его соотечественниками, Антинапоэль, чтобы встретить его с почетом, дожидался на самом возвышенном месте лагеря, стоя и скрестив руки на груди.
   Оба вождя поклонились друг другу с обычным приветствием, обнялись, положив друг другу правую руку на левое плечо и, взявшись за мизинцы, подошли к огню, от которого все удалились, они сели друг подле друга и молча начали курить. Окончив эту важную часть церемониала, Трангуаль Ланек, давно знавший хитрый и лукавый характер своего собрата, заговорил первый.
   – Брат мой Антинапоэль охотится со своими молодыми людьми? – сказал он.
   – Да, – лаконично отвечал токи.
   – И охота моего брата была счастлива?
   – Очень счастлива, – сказал Антинагюэль со зловещей улыбкой, указывая пальцем на пленных, – пусть брат мой раскроет глаза и смотрит.
   – Бледнолицые! – сказал Трангуаль Ланек, притворившись будто приметил испанцев в первый раз. – У брата моего точно была хорошая охота, он получит большой выкуп за своих пленных.
   – Жилище Антинагюэля одиноко; он ищет жену, которая жила бы в нем; он не возвратит своих пленных.
   – Хорошо, я понимаю: брат мой возьмет одну из бледнолицых женщин?
   – Девушка с лазуревыми глазами будет женою вождя.
   – Зачем брат мой оставил Великого Орла? Этот человек стесняет его в лагере.
   Антинагюэль отвечал улыбкой, в выражении которой Трангуаль Ланек не мог ошибиться.
   – Хорошо, – продолжал он, – брат мой великий вождь; кто может изведать его мысль?
   Воин пуэльчесский встал. Он оставил Антинагюэля и несколько минут прохаживался по лагерю, притворно любуясь порядком, но на самом деле он приблизился мало-помалу, почти неприметным образом к тому месту, где сидели пленники. Антинагюэль, которому было лестно одобрение человека, пользовавшегося справедливой известностью и уважением, подошел к нему и сам подвел его к трем несчастным испанцам.
   – Пусть смотрит брат мой, – сказал он, указывая на молодую девушку, – не заслуживает ли эта женщина быть женой вождя?
   – Она хороша, – холодно отвечал Трангуаль Ланек, – но я отдал бы всех бледнолицых женщин за мех огненной воды, как те три меха, которые привязаны к седлу моей лошади.
   – У брата моего есть огненная вода? – спросил Антинагюэль, и глаза его сверкнули жадностью.
   – Да, – отвечал вождь, – посмотрите...
   Токи обернулся. Трангуаль Ланек воспользовался этим движением и ловко уронил на колени донны Розарио записку, которую отдал ему граф и которую он держал в левой руке.
   – Солнце спускается к горизонту, – сказал он, чтобы отдалить внимание Антинагюэля, – перепелка поет первую вечернюю песнь; пусть брат мой следует за мною, мы осушим с его воинами эти меха; я рад, что имею их, потому что они помогут мне отблагодарить его за дружеское гостеприимство.
   Оба вождя удалились. Через несколько минут индейцы распивали водку, привезенную ульменом. Опьянение уже начало овладевать ими.
   Донна Розарио сначала не знала, что значит это послание, которое явилось к ней таким неожиданным образом; она взглянула на отца, как бы спрашивая у него совета.
   – Читай, моя Розарита, – кротко сказал дон Тадео, – в нашем положении что можем мы узнать, кроме приятного известия?
   Молодая девушка с трепетом развернула записку и прочла ее с тайной радостью; сердце уже открыло ей имя ее анонимного корреспондента. В ней заключались только слова довольно лаконические, но вызвавшие однако ж улыбку на губах бедного ребенка. В шестнадцать лет надежда легко входит в сердце!
   «Ободритесь, мы все приготовляем, чтобы спасти вас».
   Прочтя эти слова, молодая девушка отдала записку своему отцу, говоря ему своим мелодическим голосом:
   – Кто такой этот друг, бодрствующий над нами? Что может он сделать? Увы! Только одно чудо может спасти нас!
   Дон Тадео в свою очередь внимательно прочел записку, потом отвечал дочери голосом нежным, но несколько строгим:
   – Зачем сомневаться в бесконечном милосердии Бога, дочь моя? Разве наша участь не в Его руках? Неблагодарное дитя, разве ты забыла наших двух добрых французов?
   Молодая девушка улыбнулась сквозь слезы и, грациозно наклонившись к отцу, запечатлела горячий поцелуй на челе его. Красавица не могла удержать ревнивого движения при этой ласке, в которой она не имела своей доли, но надежда на то, что дочь ее скоро будет свободна, сделала ее счастливой и заставила забыть еще раз равнодушие и отвращение, которые невольно выказывала ей донна Розарио; бедная девушка не могла забыть, что ей она была обязана всеми своими несчастиями.
   Между тем индейцы все пили. Меха быстро опорожнялись. Многие из окасов уже спали, совершенно опьяневшие. Трангуаль Ланек и Антинагюэль одни еще пили. Наконец глаза токи закрылись против его воли; он уронил свою роговую чашку, прошептал несколько прерывистых слов и опрокинулся назад. Он уснул.
   Трангуаль Ланек подождал несколько минут и внимательно осмотрел лагерь, в котором не спали только пленники и он; потом, убедившись, что Черные Змеи действительно попались в сети, которые он расставил им, он встал с осторожностью, сделал знак ободрения пленникам, которые устремили на него вопросительные взоры, и с быстротой оленя, преследуемого охотниками, исчез в лесу.
   – Враг это или друг? – с беспокойством прошептала Красавица.
   – О! Я давно знаю этого человека, – отвечал дон Тадео, бросив взгляд на дочь, – у него благородное сердце! Он предан друзьям нашим и телом и душой.
   Улыбка счастья скользнула по губам донны Розарио.

ГЛАВА LXXXV
Ураган

   Луи не мог удержать себя. Вместо того, чтобы ждать, он уговорил Валентина и Курумиллу следовать за ним. Все трое подползли через кустарник и тростник на двадцать шагов от лагеря индейцев, так что Трангуаль Ланек почти немедленно встретился с ними.
   – Ну? – спросил с беспокойством граф.
   – Все хорошо, пойдемте.
   Вождь тотчас проводил своих друзей к пленникам. При виде этих четырех человек улыбка невыразимо – приятная осветила очаровательное личико донны Розарио. Она готова была вскрикнуть от радости, но удержалась из осторожности. Дон Тадео встал и, твердыми шагами подойдя к своим избавителям, с жаром поблагодарил их.
   – Кабальеро, – сказал граф, который был как на горячих угольях, – поспешим; эти люди скоро проснутся; постараемся как можно далее удалиться от них.
   – Да, – прибавил Валентин, – если они нас застигнут здесь, придется драться, а нас немного.
   Дон Тадео понял справедливость этого замечания. Трангуаль Ланек и Курумилла отвязали лошадей пленников, которые паслись вместе с лошадьми окасов. Дон Тадео и молодая девушка сели в седла. Красавица, которой никто не занимался, вскочила на лошадь и приготовилась ехать позади дочери с кинжалом в руке. Если бы Валентин не опасался доноса со стороны этой женщины, он заставил бы ее остаться; он не знал, что случилось и какая перемена совершилась в ней в несколько дней.
   Маленькая кавалькада удалилась без всякой помехи и направилась к гроту, в котором были оставлены лошади французов и их двух товарищей. Как только приехали, Валентин сделал знак своим друзьям остановиться.
   – Вы можете отдохнуть здесь недолго, – сказал он, – ночь темна, а через несколько часов мы опять пустимся в путь. Вы найдете в этом гроте две постели из листьев, на которых я убеждаю вас отдохнуть, потому что вам предстоит тяжелый путь.
   Эти слова, сказанные с бесцеремонностью, свойственной парижанину, вызвали веселую улыбку у чилийцев. Когда они бросились на листья, наваленные в углу грота, граф позвал собаку, которая тотчас подбежала к нему.
   – Слушай, что я прикажу тебе; Цезарь, – сказал он ему, – ты видишь эту молодую девушку, не так ли, моя добрая собака? Ну! Я поручаю ее тебе, слышишь, Цезарь? Ты должен беречь ее и отвечать мне за нее.
   Цезарь выслушал своего господина, смотря на него своими умными глазами и тихо вертя хвостом, потом лег у ног молодой девушки и начал лизать ей руки. Донна Розарио обняла огромную голову водолаза и поцеловала ее несколько раз, улыбаясь графу. Тот покраснел до ушей и вышел из грота, шатаясь, как пьяный. Счастье сводило его с ума.
   Он бросился на землю, чтобы на свободе насладиться радостью, которая овладела его сердцем. Он не приметил Валентина, который, прислонившись к дереву, следил за ним печальным взором. Валентин также любил донну Розарио!
   Внезапный переворот совершился в его мыслях; случай в одну минуту перевернул его жизнь, до сих пор столь беззаботную, открыв ему вдруг силу чувства, которое по его прежнему мнению можно было легко обуздать. С самого рождения занятый тяжелым трудом, принужденный зарабатывать каждый день насущный кусок хлеба, Валентин достиг двадцати пяти лет, а сердце его ни разу не трепетало при мысли о любви, и душа еще не раскрылась для тех сладостных ощущений, которые занимают столько места в жизни мужчины.
   Он был вечно в борьбе с нищетой, вечно подчинялся требованиям своего положения и жил с людьми, столь, же несведущими как и он в жизни сердца; единственным лучом, осветившим душу его блестящими отблесками, была его дружба к Луи, дружба, принявшая у него грандиозные размеры страсти. Его любящее сердце чувствовало потребность в самоотвержении; потому он предался дружбе с каким-то неистовством. С наивностью девственных натур, он убедил себя, что Господь поручил ему сделать счастливым его друга, и что если Он позволит ему спасти его жизнь, то вероятно затем, чтобы потом постоянно заботиться о его счастье; словом, Луи принадлежал ему, составлял часть его существа.
   Увидев донну Розарио, Валентин впервые узнал любовь, он понял, что кроме живого и сильного чувства дружбы в его сердце было место для другого чувства, не менее живого и не менее сильного. Это совершенное неведение страстей должно было предать его беззащитным первому удару любви; так и случилось. Валентин был уже без ума от молодой девушки, но все еще старался прочесть в своем сердце и отдать себе отчет в странном волнении, которое он испытывал при одном взгляде на донну Розарио.
   Прислонившись к дереву, устремив глаза на грот, порывисто дыша, он припоминал малейшие обстоятельства своей встречи с молодой девушкой; их поездку через лес, слова, которые она ему говорила, и улыбался при воспоминании об этих восхитительных часах, не подозревая опасности подобных воспоминаний и нового чувства, родившегося в его душе, потому что ему все более и более нравилась мысль, что донна Розарио когда-нибудь сделается женою его молочного брата.
   Два часа протекло таким образом; но погруженный в свои мысли, Валентин не замечал этого; ему казалось, что он стоит тут несколько минут, как вдруг Трангуаль Ланек и Курумилла явились перед ним.
   – Верно брат наш спит очень глубоко, если не видит нас? – сказал Курумилла.
   – Нет, – отвечал Валентин, проводя рукой по своему пылающему лбу, – я не спал, но думал.
   – Брат мой находился с гением сновидений. Он был счастлив, – сказал с улыбкой Трангуаль Ланек.
   – Чего вы хотите от меня?
   – Пока брат мой размышлял, мы вернулись в лагерь Черных Змей, взяли их лошадей, отвели их далеко и отпустили; теперь врагам нашим нелегко будет их найти.
   – Итак, мы можем быть спокойны на несколько часов? – спросил Валентин.
   – Надеюсь, – отвечал Трангуаль Ланек, – но не будем полагаться на это; Черные Змеи хитры; у них чутье собаки и ловкость обезьян; они сумеют найти след врага; но на этот раз окасы будут действовать против окасов... увидим, кто будет искуснее.
   – Что должны мы делать?
   – Нам надо обмануть наших врагов, оставить за собою ложный след. Я поеду с тремя лошадьми бледнолицых, а брат мой, друг его и Курумилла спустятся по ложу ручья до островка Ганакко, где будут меня ждать.
   – Мы едем сейчас?
   – Сию минуту.
   Трангуаль Ланек срезал палочку тростника в полтора фута длины, привязал концы его к удилам лошадей, чтобы они не могли слишком приблизиться одна к другой и пустил их в долину, где скоро исчез вместе с ними.
   Валентин вошел в грот. Красавица сидела возле дочери и мужа, охраняя их сон. Когда молодой человек сказал ей, что час отъезда наступил, она разбудила спящих. Луи все уже приготовил. Он посадил дона Тадео на лошадь Валентина, а Красавицу и донну Розарио на свою лошадь, велев им въехать в ручей, старательно смел следы лошадей на песке. Курумилла шел впереди, Валентин прикрывал отступление.
   Была одна из тех великолепных ночей, которыми славится Южная Америка. Темно-голубое небо было усыпано бесчисленными звездами, которые блистали в эфире как бриллианты; луна, достигнувшая половины своего течения, проливала лучи серебристого сияния, придавая предметам фантастический вид.
   Душистая атмосфера была так чиста и прозрачна, что позволяла видеть на большом расстоянии; легкий ветерок, таинственное дыхание Творца, шелестел вершинами высоких деревьев; в глубине лесов раздавался иногда рев хищных зверей, которые, утолив свою жажду у источников, известных им одним, возвращались в свои логовища.
   Маленький караван продвигался безмолвно и осторожно, прислушиваясь к шуму леса, наблюдая за движением кустов и опасаясь каждую минуту, чтобы во мраке не засверкали свирепые глаза Черных Змей. Часто Курумилла останавливался, хватался за оружие, наклоняя тело вперед, уловив своим тонким слухом какой-нибудь подозрительный шум, ускользавший от менее чутких ушей белых. Тогда каждый останавливался неподвижно, с трепещущим сердцем, с нахмуренными бровями, готовый отстаивать свою жизнь. Потом, когда тревога проходила, путники по безмолвному знаку своего проводника пускались вновь в путь, чтобы снова остановиться через несколько шагов.
   Европейцы, привыкнув к скучному однообразию своих больших дорог, усыпанных по всем направлениям жандармами и другими агентами правительства, специальная обязанность которых состоит в том, чтобы охранять путешественников и удалять от них всякую опасность или затруднения, не могут представить себе как велико наслаждение ночной поездки в пустыне, под охраной одного Бога. Душа путника возвеличивается, когда он дышит жизнью пустыни, которая обольщает и увлекает его своим удивительным великолепием.
   К четырем часам утра, в ту минуту как солнце готовилось появиться на горизонте, островок Ганакко начал мало-помалу выходить из тумана, который в этих теплых странах поднимается с земли на рассвете, и явился наконец восхищенным глазам путешественников как пристань спасения после утомительного плавания.
   На самом мысу островка стоял неподвижно всадник: это был Трангуаль Ланек. Возле него в высокой траве паслись лошади испанцев. Путешественники нашли разведенный огонь, над которым жарилась лань, а возле лежали маисовые лепешки, словом, прекрасный завтрак ожидал их.
   – Закусите, – лаконически сказал Трангуаль Ланек, – только поскорее... нам надо сейчас ехать.
   Не спрашивая у вождя объяснения этих слов, голодные путешественники сели в кружок и весело принялись за лакомую дичь, находившуюся перед ними. В эту минуту солнце в полном блеске появилось на горизонте и осветило небо своими великолепными лучами.
   – Ба! – весело сказал Валентин. – Чему быть, того не миновать... будем есть! Вот жаркое, которое, как кажется, славно приготовлено.
   При этих словах бывшего спага, донна Розарио сделала движение. Молодой человек замолчал, краснея за свою неловкость, и начал есть, не смея сказать ни слова более.
   Первый раз в жизни Валентин подумал о том, на что до сих пор не обращал ни малейшего внимания, то есть о тривиальности своего обращения и языка.
   Странное дело! Этот человек, у которого случай был единственным учителем, который в своем желании научиться чему-нибудь без разбора поглощал все – и хорошие, и плохие книги, попадавшиеся ему под руку, вдруг как будто был освещен лучом божественной благодати при виде мрачного величия первозданной американской природы. Он понял, как были пусты, нелепы и безнравственны мнимые этические правила, как они ограничивают ум и сбивают его с толку. В течение нескольких месяцев он преобразился и физически, и нравственно.
   Кто же был виновником этого чуда? Шестнадцатилетний ребенок, простая, невинная, чистосердечная и неопытная девушка, неопытная по преимуществу, потому что она даже и не подозревала о своей неопредолимой власти над сильной и энергической организацией молодого человека; но эта девушка обладала инстинктом к доброму, к прекрасному и к великому, тактом и в особенности чувством приличия, которые не приобретаются, если не врождены самой природой.
   Валентин инстинктивно понял как он оскорбил невольно эту чистосердечную душу; но однако ж почувствовал, так сказать, болезненную радость при этом открытии.
   Как только кончился завтрак, а он был недолгий по причине небезопасного положения путешественников и беспокойства, пожиравшего их, Трангуаль Ланек с помощью Курумиллы смастерил пирогу. Спустив ее на воду, вождь пригласил трех испанцев сесть в нее. Индейцы управляли лодкой, а французы шли по ручью, ведя лошадей за поводья. Впрочем переезд был непродолжителен. Через час путешественники высадились, лодку сложили, и дорога продолжалась посуху.
   Теперь караван находился на чилийской земле. В несколько часов, как это часто случается в горах, погода совершенно изменилась: солнце мало-помалу приняло красноватый оттенок; оно как будто плавало в океане тумана, который закрывал его горячие лучи. Небо медного цвета постепенно омрачалось синеватыми тучами.
   Слышались глухие раскаты отдаленного грома. От земли шел едкий запах. Атмосфера была тяжелая. Капли дождя, крупные как пиастры, начинали падать. Ветер дул порывами, поднимая вихри пыли и испуская те почти человеческие стоны, которые слышатся только на возвышенных местах, подверженных каждую минуту великим переворотам природы. Птицы беспокойно кружились в пространстве, бросая время от времени жалобные и отрывистые крики; лошади сильно вдыхали воздух ноздрями, обнаруживая тревогу и страх. Словом, все предвещало один из тех ураганов, которые так обыкновенны в Кордильерских горах и которые иногда в несколько часов совершенно изменяют поверхность земли.
   Хотя был полдень, но туман до того сгустился, что мрачная темнота окружала путешественников. Они двигались почти на ощупь, со всеми предосторожностями.
   – Что вы думаете об этой погоде, вождь, – спросил граф с беспокойством у Трангуаля Ланека.
   – Дурная, очень дурная, – отвечал тот, качая головой, – хорошо, если бы нам удалось проехать Скачок Колдуна, прежде чем разразится гроза.
   – Разве мы в опасности?
   – Мы погибли! – отвечал лаконически индеец.
   – Гм! Ваши слова не очень успокоительны. Вождь, – сказал Валентин, – неужели вы думаете, что опасность так велика?
   – Она гораздо больше нежели я говорю моему брату. Неужели вы думаете, что возможно устоять против урагана в том месте, где мы находимся теперь?
   Молодые люди осмотрелись вокруг.