Эмар Густав. Вождь окасов

   – Сюда, Цезарь! Сюда! – сказал голос.
   Собака послушалась и, ворча, вернулась к своему господину. Эти слова были произнесены по-французски. Жоан не знал этого языка, но он вспомнил, что видел в Вальдивии у французов точно такую собаку как та, которая так грозно встретила его. Это заставило его предположить, что случай свел его именно с тем, кого он искал. Жоан был человек решительный: нимало не колеблясь, он громко закричал:
   – Вы чужеземец, друг Курумиллы?
   – Курумилла! – вскричал Трангуаль Ланек, подходя. – Кто произнес это имя?
   – Человек, пришедший от него, – отвечал Жоан.
   Трангуаль Ланек устремил на Жоана подозрительный взгляд, но темнота была так густа, что он не мог различить черты его лица.
   – Подойдите, – сказал он, – если Курумилла посылает вас, стало быть вы принесли нам какое-нибудь известие?
   – Те ли вы, кого я ищу? – спросил Жоан, колеблясь в свою очередь.
   – Да, но в хижине при огне мы узнаем друг друга лучше, нежели здесь... ночь чернее кратера вулкана.
   – Это правда, – подтвердил Валентин, смеясь, – так темно, что даже дьявол, пожалуй, наступит на свой хвост.
   Все трое вошли в хижину; Цезарь составлял арьергард. Не теряя времени, Трангуаль Ланек высек огня, зажег лампу и подошел к индейцу.
   – Хорошо, – сказал он, – я узнал моего друга; это его присылал Курумилла в Вальдивию.
   – Да, – отвечал Жоан, указывая на собаку, которая легла возле него и начала лизать ему руки, – видите: собака узнала меня.
   – Того, кого любит моя собака, люблю и я, – сказал Валентин, – вот моя рука.
   Жоан дружески пожал эту благородную руку; чистосердечие француза расположилоло его к нему. Отныне эти два человека были преданы друг другу на жизнь и на смерть.
   Трангуаль Ланек присел на землю и сделал знак товарищам сесть возле него. Те повиновались. После минутного молчания, во время которого ульмен, казалось, собирался с мыслями, он наконец обратился к Жоану и сказал:
   – Я ждал сегодня на солнечном закате Курумиллу и двух моих друзей. Курумилла вождь и слово его священно. Между тем ночь уже проходит и возвещает восход солнца своим зловещим криком; но Курумиллы нет! Какая причина могла помешать ему? Сын мой храбрый воин и пришел от моего брата; пусть же он говорит; уши мои открыты.
   Жоан почтительно поклонился, вынул из-за пояса кусок от плаща Курумиллы и молча подал его ульмену.
   – Кусок от плаща Курумиллы! – вскричал с горячностью Трангуаль Ланек, схватив этот кусок и передавая его Валентину, столь же взволнованному, как и он. – Говори, вестник несчастья, брат мой умер? Какое ужасное известие принес ты? Говори, именем Пиллиана! Скажи мне имена его убийц, чтобы из их костей Трангуаль Ланек сделал воинские свистки.
   – Я действительно принес дурные известия; однако ж в ту минуту, когда я оставил Курумиллу и его товарищей, они были в безопасности и не ранены.
   Трангуаль Ланек и Валентин перевели дух.
   – Курумилла, – продолжал индеец, – отрезал этот кусок от своего плаща и отдал его мне, говоря: «Ступай к моим братьям и покажи им этот кусок; тогда они поверят тебе... перескажи им во всех подробностях, в каком положении мы находимся». Я ушел, сделал двенадцать миль не останавливаясь, и вот я здесь.
   По знаку Трангуаля Ланека, Жоан сообщил ему и Валентину все, что мы уже описали. Рассказ его был продолжителен; ульмен и Валентин выслушали его с величайшим вниманием. Когда Жоан кончил, наступило молчание. Трангуаль Ланек и Валентин размышляли о том, что передал им посланный.
   Известия действительно были неутешительны: осажденные очевидно находились в критическом положении. Невозможно было, чтобы трое человек, как бы ни были они мужественны, могли долго сопротивляться объединенным усилиям тысячи воинов, озлобленных поражением, которое они понесли от испанцев, и горевших желанием отомстить.
   Помощь, которую они могли бы принести друзьям своим, была бы очень невелика и может быть явилась бы слишком поздно. Что делать? Об этом спрашивали себя Валентин и оба индейца и не могли дать себе удовлетворительного ответа. Они видели перед собою одну невозможность ужасную, непреодолимую! Им оставалось только оставить друзей своих в опасности, не стараясь спасти их – об этом они даже и не подумали – или умереть вместе с ними. Что более могли они сделать? Напрасно ломали они себе голову, чтобы разрешить эту неразрешимую проблему. Зло было неотвратимо. Валентин решился первым.
   – Хоть бы нам пришлось только умереть с нашими друзьями, – вскричал он, вскочив, – поспешим присоединиться к ним; смерть покажется им приятнее, если мы будем возле них.
   – Пойдем! – решительно ответили оба индейца, как погребальное эхо.
   Они вышли из хижины. Солнце лучезарно выходило на горизонте.
   – Ба! – сказал вдруг Валентин, развеселившись от свежего утреннего воздуха и ослепительных лучей солнца. – Может быть нам и удастся... Пока душа держится в теле, еще есть надежда! Не будем унывать, вождь; я уверен, что мы спасем их.
   Ульмен печально покачал головой.
   В эту минуту Жоан, который удалился, так что товарищи его этого не заметили, вернулся, ведя за узду трех оседланных лошадей.
   – На лошадей, – сказал он, – может быть, мы приедем еще вовремя.
   Трангуаль Ланек и Валентин вскрикнули от радости и, вскочив на лошадей, поскакали таким бешеным галопом, который ни с чем не может сравниться. Это продолжалось шесть часов. Было уже около полудня, когда они подъехали к Корковадо.
   – Здесь мы должны сойти с лошадей, – сказал Жоан, – продолжать ехать верхом опасно: нас могут заметить лазутчики Антинагюэля.
   Лошади были оставлены. Величайшее безмолвие царствовало в окрестностях. Валентин и индейцы начали взбираться на гору. Спустя некоторое время они остановились, чтобы перевести дух и посоветоваться.
   – Подождите меня здесь, – сказал Жоан, – я пойду посмотреть: мы вероятно окружены шпионами.
   Ульмен и Валентин легли на землю отдохнуть; Жоан удалился. Вместо того, чтобы взбираться выше, Жоан, рассчитав, что он находится почти на одной высоте со скалами, повернул в сторону и скоро исчез.
   Отсутствие его продолжалось довольно долго; прошло около часа прежде чем он возвратился. Ульмен и Валентин, встревоженные продолжительным ожиданием, не знали на что решиться и что думать. Они боялись, не попал ли Жоан в плен.
   Они уже приготовлялись пуститься в путь, как вдруг увидали, что он стремительно бежит к ним, не доставляя себе труда прятаться.
   – Ну! – с живостью спросил его Валентин. – Что такое случилось? Отчего вы так веселы?
   – Курумилла вождь благоразумный, – отвечал Жоан, – он сжег лес позади скал.
   – Какую же выгоду это доставляет нам?
   – Огромную. Воины Антинагюэля сидели в засаде за деревьями, а теперь они принуждены удалиться; стало быть, дорога свободна, и мы можем присоединиться к нашим друзьям, когда захотим.
   – Пойдем же когда так! – закричал Валентин.
   – А Курумилла? – спросил Трангуаль Ланек. – Как предупредить его о нашем прибытии?
   – Я уже его предупредил, – отвечал Жоан, – он заметил мой сигнал, он нас ждет.
   «Эти демоны индейцы ничего не упускают из виду, – сказал про себя Валентин, покручивая усы, – пойдем, Цезарь, пойдем, моя добрая собака! Это будет величайшее несчастье, если с помощью трех таких решительных людей я не успею спасти моего бедного Луи; горизонт однако ж помрачается страшным образом! Надо постараться не оставить здесь своей кожи».
   И в сопровождении Цезаря, который смотрел на своего господина, махая хвостом и как будто понимая что огорчало его, Валентин пошел за Трангуалем Ланеком и Жоаном. Через двадцать минут они благополучно добрались до подошвы скалы. С площадки дон Тадео и Курумилла весело приветствовали их знаками.

ГЛАВА LXII
Волчья пасть

   Оставим на некоторое время Валентина и его друзей, чтобы рассказать о том, что происходило в лагере окасов после битвы с испанцами в ущелье.
   Чилийцы, укрывшиеся на вершинах скал, заставили окасов понести значительные потери. Главные ароканские вожди, выйдя невредимыми из ожесточенной битвы, происходившей утром, были потом опасно ранены невидимыми стрелками.
   Пуля сшибла Бустаменте с лошади, но к счастью для него, она только слегка задела кожу. Ароканы, озлобленные неожиданным нападением, в первом пароксизме гнева поклялись отомстить. Это намерение поставило авантюристов в критическое положение.
   Бустаменте унесли с поля битвы совершенно без сознания и спрятали в лесу вместе с Красавицей. Дон Панчо, немедленно перевязанный, скоро пришел в себя. Первым его движением было узнать, где он и осведомиться что случилось. Антинагюэль объяснил ему все.
   – Как теперь поступит брат мой? – спросил его генерал.
   – Я дал слово Великому Орлу и сдержу его, – отвечал токи, – пусть отец мой исполнит то, что обещал мне.
   – У меня не двойной язык, – возразил Бустаменте, – когда я снова получу власть, я отдам ароканскому народу прежде принадлежавшие ему земли.
   – Что же прикажет отец мой? Я буду повиноваться... – вскричал Антинагюэль.
   Гордая и презрительная улыбка сжала губы генерала; он понял, что не все еще кончилось для него и приготовился смело сыграть последнюю партию, от которой зависело его счастье или погибель.
   – Где мы? – спросил он.
   – Подстерегаем бледнолицых, которые так славно приветствовали нас при въезде нашем в долину.
   – Что же намерен делать брат мой?
   – Захватить их, – отвечал Антинагюэль, – они должны умереть.
   При этих последних словах токи поклонился Бустаменте и ушел. После его ухода дон Панчо погрузился в мрачную задумчивость. Он очень хорошо видел, что упорное желание окасов уничтожить горсть авантюристов, – сопротивление которых будет без сомнения продолжительно, – могло расстроить замышляемые им планы, дав Мрачным Сердцам время приготовиться к новой борьбе.
   Для успеха его намерений скорость была необходимым условием, поэтому он проклинал гордость индейцев, которая заставляла их жертвовать такими важными вопросами для пустого предприятия, не имеющего никакой цели кроме смерти нескольких человек. Печально опустив голову, Бустаменте был погружен в эти размышления, как вдруг кто-то дернул его за платье. Он обернулся с удивлением и едва удержался, чтобы не вскрикнуть от ужаса.
   Перед ним стояла донна Мария в разодранном платье, запачканном кровью и грязью, с лицом, обернутым окровавленными компрессами.
   Куртизанка угадала впечатление, произведенное ею на человека, который до сих пор повиновался ее малейшим прихотям; она поняла, что вместе с красотой исчезла и любовь; горькая улыбка сжала ее губы.
   – Я вас пугаю, дон Панчо! – сказала она медленно невыразимо печальным тоном.
   – Сеньора! – с живостью вскричал Бустаменте.
   – Не унижайтесь до лжи, недостойной вас и меня, – перебила донна Мария. – Что в этом удивительного? Всегда так бывает!
   – Сеньора, поверьте...
   – Вы не любите меня более, говорю я вам, дон Панчо; теперь я стала безобразна... впрочем, разве я не всем пожертвовала ради вас? У меня оставалась только моя красота, и я отдала вам ее с радостью.
   – Я не буду отвечать на упреки, которые вы делаете мне; я надеюсь доказать моими поступками, что...
   – Генерал! – запальчиво перебила Мария. – Оставим эти пошлости, которым не верим мы оба... Если любовь уже не может соединять нас, так пусть хоть ненависть поддержит связь между нами... у нас один общий враг.
   – Дон Тадео! – вскричал Бустаменте с гневом.
   – Да, дон Тадео, тот, который несколько дней тому назад осыпал нас такими унижениями.
   – Но я теперь свободен! – вскричал Бустаменте страшным голосом.
   – И этим обязаны мне, – сказала донна Мария значительно, – потому что все ваши подлые сообщники вас оставили.
   – Да, это правда; вы одни остались мне верны.
   – Таковы все женщины! Они не понимают никаких побочных чувств, стремятся ко всему прямой дорогой; они любят или ненавидят; но довольно об этом; вам надо поспешить воспользоваться вашей свободой; вы знаете искусство и холодную храбрость вашего врага. Если вы дадите ему время, он в несколько дней сделается колоссом и станет на крепком гранитном пьедестале, которого вы не в состоянии будете опрокинуть.
   – Да, – прошептал Бустаменте, как бы говоря сам с собой, – я это знаю, я это чувствую! Медлить – значит все потерять! Но что же я должен делать?
   – Во-первых, не отчаиваться и наблюдать за всем, что будет происходить здесь. О! – прибавила донна Мария, наклонив голову вперед. – Слышите ли вы этот шум? Может быть, это помощь, которой мы ждем.
   В лесу сделалось большое движение: это ароканы брали в плен конвой дона Рамона.
   Явился Антинагюэль, ведя за собой человека, которого и Бустаменте, и донна Мария тотчас узнали. Этот человек был дон Рамон Сандиас. Приметив Красавицу, он вздрогнул от ужаса, и если бы Антинагюэль не удержал его, он убежал бы, рискуя быть убитым индейцами.
   – Негодяй! – вскричал Бустаменте, сжимая ему горло.
   – Остановитесь! – вскричала Красавица, освобождая сенатора, который был ни жив, ни мертв.
   – Как? Вы защищаете этого человека? – вскричал Бустаменте вне себя от удивления. – Разве вы не знаете кто он? Не только он недостойно изменил мне вместе со своим сообщником Корнейо, но еще нанес вам эту ужасную рану.
   – Я знаю все это, – отвечала донна Мария с улыбкой, которая заставила бедного сенатора задрожать и подумать, что настал его последний час, – но вера наша повелевает забывать и прощать обиды; я забываю все и прощаю дону Рамону Сандиасу; надеюсь, что и вы, дон Панчо, поступите так же как я.
   – Но...
   – Вы должны сделать тоже, что и я, – перебила донна Мария настойчиво, бросив значительный взгляд на генерала.
   Бустаменте понял, что Красавица имела какой-нибудь тайный умысел и поспешил сказать:
   – Хорошо, если вы этого желаете, донна Мария, я прощаю как вы; вот вам моя рука, дон Рамон, – прибавил он, протягивая свою руку сенатору.
   Дон Рамон решительно не знал, должен ли он верить своим ушам, но на всякий случай с поспешностью схватил протянутую ему руку и пожал ее изо всех сил. Антинагюэль презрительно улыбнулся при странной развязке этой сцены, которой он не понял, несмотря на всю свою проницательность.
   – Я вижу, что дело кончилось иначе, нежели я ожидал, – сказал он, – и потому оставляю вас... кажется, бесполезно связывать этого пленника.
   – Совершенно бесполезно, – подтвердил дон Панчо. Антинагюэль ушел. Оставшись только с Красавицей и Бустаменте, дон Рамон в порыве признательности бросился к ним и вскричал с энтузиазмом:
   – О! Мои спасители!
   – Постойте, кабальеро! – вскричал дон Панчо. – Теперь нам надо объясниться.
   Сенатор остановился в остолбенении.
   – Неужели, дон Рамон, вы полагали, – сказала Красавица, – что такой пошлый плут как вы, может внушить нам малейшую жалость?
   – Дело в том, – прибавил Бустаменте, – что нам хотелось одним распоряжаться вами...
   – Вы сознаетесь, не правда ли, – продолжала Красавица, – что вы в нашей власти и что если мы захотим убить вас, так это для нас очень легко?
   Сенатор был раздавлен.
   – Теперь, – прибавил Бустаменте, – отвечайте категорически на все вопросы, которые вам сделают; я должен предупредить вас, что ложь будет стоить вам жизни.
   Новый трепет пробежал по членам сенатора. Бустаменте продолжал:
   – Как вы очутились здесь?
   – О! Очень просто, генерал; на меня напали индейцы.
   – Куда вы ехали?
   – В Сантьяго.
   – Один?
   – Нет, черт побери! – вскричал сенатор. – У меня был конвой в пятьдесят всадников... Но, увы! – прибавил он со вздохом. – Этого оказалось недостаточно.
   При слове «конвой», Бустаменте и Красавица переглянулись. Дон Панчо продолжал допрос.
   – Зачем вы ехали в Сантьяго?
   – Затем, что политика мне надоела; я имел намерение удалиться на мою ферму жить в своей семье.
   – У вас не было другой цели? – спросил Бустаменте.
   – Нет.
   – Точно?
   – Точно... Ах! Постойте, вспомнил... мне было дано поручение...
   – Ну, вот видите!
   – О! Боже мой! Я забыл про него, уверяю вас.
   – Гм! Какое же это поручение?
   – Не знаю.
   – Как не знаете?
   – Право не знаю; мне дали депешу.
   – Покажите ее мне...
   – Вот она!
   Бустаменте схватил депешу, сорвал печать и быстро пробежал бумагу глазами.
   – Ба! – сказал он, комкая ее между сжатыми пальцами. – В этой депеше нет никакого смысла, она вроде тех, которые поручаются людям вашего сорта.
   Сенатор притворился, будто принимает эту фразу за комплемент.
   – Я сам тоже думал, – сказал он с улыбкой, которая имела притязание быть приятной, но страх, искрививший его черты, делал из нее отвратительную гримасу.
   Услышав нелепый ответ дона Рамона, Бустаменте не мог удержаться и громко расхохотался; сенатор поспешил принять участие в смехе генерала, сам не зная почему. Донна Мария прекратила эту веселость, заговорив:
   – Дон Панчо, ступайте к Антинагюэлю; необходимо, чтобы завтра на рассвете он потребовал свидания у авантюристов, которые засели как совы на вершине скалы.
   – Но если он откажет? – заметил удивленный Бустаменте.
   – Он должен согласиться; постарайтесь его убедить.
   – Попробую.
   – Надо успеть во что бы то ни стало.
   – Я успею, если вы требуете.
   – Во время вашего отсутствия я поговорю с этим человеком.
   – Говорите, я уйду.
   Трудно сказать к чему прибегнул Бустаменте для того, чтобы заставить токи повести переговоры с осужденными; но дело кончилось тем, что он успел в своем предприятии.
   Когда он возвратился к донне Марии, разговор ее с сенатором уже был кончен. Генерал услышал только как она сказала сардоническим голосом:
   – Устройте же все это как можете, любезный дон Рамон; если вы не сумеете, я отдам вас индейцам, и они сожгут вас живого.
   – Гм! – прошептал дон Рамон с испугом. – Если они узнают, что это сделал я, что тогда будет со мной.
   – Вы будете сожжены.
   – Черт побери! Черт побери! Перспектива не совсем приятная; неужели вы не можете дать это поручение кому-нибудь другому?
   Донна Мария лукаво улыбнулась и сказала:
   – Успокойтесь, я буду вашей сообщницей; я вам помогу.
   – О! Когда так, – сказал сенатор с радостью, – я заранее уверен в успехе.
   Красавица сдержала слово: она помогла дону Рамону исполнить смелый план, задуманный ею. Дон Панчо остерегался расспрашивать куртизанку; он знал, что она трудится для него и потому был на этот счет совершенно спокоен. Он ожидал терпеливо, когда она сама сочтет нужным рассказать ему все.

ГЛАВА LXIII
Капитуляция

   Вернемся в хижину совета, куда граф де Пребуа Крансэ был введен генералом Бустаменте. Дон Панчо имел слишком много личного мужества, чтобы не любить и не ценить это качество в другом. Гордая и надменная поза молодого человека ему понравилась. Поэтому после довольно грубого ответа Луи, дон Панчо вместо того чтобы сердиться на него сказал ему, поклонившись:
   – Ваше замечание совершенно справедливо, господин...
   – Граф де Пребуа Крансэ, – подсказал француз, кланяясь.
   В Америке дворянства не существует, а потому титулы там неизвестны. Однако ж нет на свете другой страны, в которой это дворянство и эти титулы пользовались бы таким почетом! На графа и на маркиза там смотрят как на людей высшего сорта. То, что мы сказали, относится не к одной Южной Америке, где на основании прежних законов, утверждающих, что всякий кастеланец благороден, потомки испанцев могли бы по справедливости иметь притязание на дворянство. В Соединенных Штатах в особенности влияние титулов царствует во всей своей силе.
   Бессмертный Фенимор Купер еще прежде нас сделал это замечание в одном из своих романов. Он рассказывает, какой эффект произвело одно из его действующих лиц – американец по происхождению, который, эмигрировав в Англию во время революции, вернулся оттуда с титулом баронета. Эффект этот был огромный, и Купер наивно прибавляет, что достойные янки в полном смысле слова гордились своим соотечественником-баронетом.
   Откуда может происходить эта аномалия у таких свирепых республиканцев как американцы? Мы откровенно признаемся в нашем неведении и предоставляем другим, более посвященным в таинства человеческого сердца, старание разрешить этот трудный вопрос.
   Бустаменте и дон Рамон глядели на молодого человека с симпатическим любопытством. Через минуту дон Панчо сказал:
   – Прежде всего другой вопрос: позвольте мне, граф, спросить вас, каким это образом вы могли очутиться между людьми, которых мы осаждаем?
   – По самой простой причине, – отвечал Луи, – я путешествую с несколькими друзьями и многими слугами; вчера шум битвы долетел до нас; между тем несколько испанских солдат прибежали укрыться на ту самую скалу, где я сам искал убежища, вовсе не желая попасть в руки победителей, если бы победителями были ароканы, люди, как говорят, свирепые. Битва, начавшаяся в ущелье, продолжалась в долине; солдаты, слушаясь только своего мужества, выстрелили в неприятеля; и это-то неблагоразумие было для нас так гибельно; мы были замечены.
   Бустаменте и сенатор понимали как нельзя лучше, что думать о справедливости этого рассказа, но как люди светские сделали вид, будто поверили ему. Притом, Луи говорил с такой непринужденностью, с такой самоуверенностью, что они слушали его, улыбаясь. Антинагюэль и Черный Олень поверили всему буквально.
   – Итак, граф, – спросил Бустаменте, – вы начальник гарнизона?
   – Я, господин...
   – Генерал дон Панчо Бустаменте.
   – Ах! Извините, – сказал Луи с удивленным видом, хотя очень хорошо знал к кому он обращался, – я не знал, генерал.
   Дон Панчо улыбнулся с гордостью.
   – А велик ли ваш гарнизон? – продолжал он.
   – С меня довольно, – небрежно отвечал граф.
   – Человек в тридцать? – спросил Бустаменте вкрадчивым тоном.
   – Да, почти, – самоуверенно отвечал граф.
   Бустаменте встал.
   – Как, граф? – вскричал он с притворным гневом. – С тридцатью человеками вы хотите сопротивляться пятистам ароканским воинам, окружающим вас?
   – Почему бы и нет? – холодно отвечал молодой человек.
   Голос француза был так тверд, взор его бросал такие молнии, что присутствующие задрожали от восторга.
   – Но это безумство, – продолжал Бустаменте.
   – Нет, это мужество, – отвечал граф. – Все вы, слушающие меня, люди неустрашимые; поэтому слова мои не должны удивлять вас; на моем месте, вы сами поступили бы так же!
   – Да! – сказал Антинагюэль. – Брат мой говорит хорошо; это великий вождь между воинами своего народа; окасы будут гордиться победой над ним.
   Бустаменте нахмурил брови; свидание принимало направление, не нравившееся ему.
   – Попробуйте, вождь, – возразил молодой человек с гордостью, – но скала, укрывающая нас, высока, и мы решились скорее умереть, нежели сдаться.
   – Все это одно недоразумение, граф, – сказал Бустаменте примиряющим тоном. – Франция не в войне с Чили, насколько мне известно!
   – Я должен в этом признаться, – отвечал Луи.
   – Стало быть, как мне кажется, нам гораздо легче условиться нежели вы предполагаете.
   – Я вам скажу откровенно, что я приехал в Америку путешествовать, а не драться, и что если бы я мог избегнуть того, что случилось вчера, я сделал бы это охотно.
   – В таком случае постараемся как-нибудь окончить нашу распрю.
   – Я только этого и желаю.
   – И я тоже, – отвечал Бустаменте, – а вы, вождь? – спросил он Антинагюэля.
   – Что брат мой сделает, то будет хорошо.
   – Тем лучше! – возразил Бустаменте. – Вот каковы мои условия: вы, граф, со всеми французами, сопровождающими вас, имеете право удалиться куда заблагорассудите; но чилийцы и окасы, которые находятся между вами, немедленно должны быть нам выданы.
   Граф нахмурил брови, встал и, поклонившись присутствующим с величайшей вежливостью, вышел из хижины. Бустаменте и индейцы переглянулись с удивлением, потом бросились за молодым человеком.
   Луи медленными и тихими шагами шел по скале, Бустаменте догнал его неподалеку от укреплений.
   – Куда идете вы, граф? – сказал он ему. – Зачем вы ушли так внезапно, не удостоив нас ответом?
   Молодой человек остановился.
   – Генерал, – отвечал он резким голосом, – после подобного предложения, всякий ответ бесполезен.
   – Мне кажется, однако... – возразил дон Панчо.
   – Фи, генерал! Не настаивайте, я вернусь к моим товарищам; знайте, что все люди, находящиеся со мной, пользуются моим покровительством; бросить их – значило бы совершить предательство; я убежден, что эти два вождя окасские, слушающие нас, понимают, что я должен прервать все переговоры.
   – Брат мой говорит хорошо, – отвечал Антинагюэль, – но воины наши были убиты, пролитая кровь должна быть отомщена.
   – Справедливо, – заметил молодой человек, – поэтому я и удаляюсь; честь запрещает мне оставаться здесь долее и слушать предложения, которых я не могу принять.
   Говоря таким образом, граф продолжал идти; Бустаменте и индейцы следовали за ним. Они незаметно вышли из лагеря и находились уже недалеко от цитадели.
   – Однако ж, граф, – сказал Бустаменте, – вам не следовало бы отказываться так решительно; не мешало бы по крайней мере уведомить ваших товарищей.
   – Вы правы, генерал, – сказал Луи с насмешливой улыбкой.