Страница:
Через несколько дней после "Суда над имажинистами" ими был устроен в Политехническом музее "Суд над русской литературой". Представителем от подсудимой русской литературы являлся Валерий Брюсов. Есенин играл роль литературного обвинителя. Он приготовил обвинительную речь и читал ее по бумажке звонким высоким тенором. По прочтении речи стал критиковать ближайших литературных врагов: футуристов. На этот раз он, сверх ожидания, говорил удачно и быстро овладел аудиторией. – Маяковский безграмотен! – начал Есенин. При этом, как почти всегда, звук "г" он произносил по-рязански. "Яговал", как говорят о таком произношении московские мужики. И от этого "ягования" подчеркивание безграмотности Маяковского приобретало невероятную четкость и выразительность. Оно вламывалось в уши слушателей, это резкое
згр.Затем он обратился к словотворчеству Велемира Хлебникова. Доказывал, что словотворчество Хлебникова не имеет ничего общего с историей развития русского языка, что словотворчество Хлебникова произвольно и хаотично, что он не только не намечает нового пути для русской поэзии, а, наоборот: уничтожает возможность движения вперед. Впрочем, смягчающим вину обстоятельством был признан для Хлебникова тот факт, что он перешел в группу имажинистов: Хлебников в Харькове всенародно был помазан миром имажинизма
22.
Вечер. Идем по Тверской. Советская площадь. Есенин критикует Маяковского, высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение. Я: – Неужели ты не заметил ни одной хорошей строчки у Маяковского? Ведь даже у Тредьяковского находят прекрасные строки? Есенин: – Мне нравятся строки о глазах газет: "Ах, закройте, закройте глаза газет!" И он вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: "Мама и убитый немцами вечер" и "Война объявлена". Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью. ‹…›
1921 г.Мы несколько раз посетили с Есениным музеи новой европейской живописи: бывшие собрания Щукина и Морозова. Больше всего его занимал Пикассо. Есенин достал откуда-то книгу о Пикассо на немецком языке, со множеством репродукций с работ Пикассо.
Ничевоки выступают в кафе "Домино" 24. Есенин и я присутствуем при их выступлении. Ничевоки предлагают нам высказаться об их стихах и теории. С эстрады мы не хотим рассуждать о ничевоках. Ничевоки обступают нас во втором зале "Домино", и поневоле приходится высказываться. Сначала теоретизирую я. Затем Есенин. Он развивает следующую мысль: В поэзии нужно поступать так же, как поступает наш народ, создавая пословицы и поговорки. Образ для него, как и для народа, конкретен. Образ для него, как и для народа, утилитарен; утилитарен в особом, лучшем смысле этого слова. Образ для него – это гать, которую он прокладывает через болото. Без этой гати – нет пути через болото. При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать.
После первого чтения "Пугачева" в "Стойле Пегаса" присутствующим режиссерам, артистам и публике Есенин излагал свою точку зрения на театральное искусство. Сначала, как почти всегда в таких случаях, речь его была путаной и бессвязной, затем он овладел собой и более или менее отчетливо сформулировал свои теоретические положения. Он сказал, что расходится во взглядах на искусство со своими друзьями-имажинистами: некоторые из его друзей считают, что в стихах образы должны быть нагромождены беспорядочной толпой. Такое беспорядочное нагромождение образов его не устраивает, толпе образов он предпочитает органический образ. Точно так же он расходится со своими друзьями-имажинистами во взглядах на театральное искусство: в то время как имажинисты главную роль в театре отводят действию, в ущерб слову, он полагает, что слову должна быть отведена в театре главная роль. Он не желает унижать словесное искусство в угоду искусству театральному. Ему как поэту, работающему преимущественно над словом, неприятна подчиненная роль слова в театре. Вот почему его новая пьеса, в том виде, как она есть, является произведением лирическим. И если режиссеры считают "Пугачева" не совсем сценичным, то автор заявляет, что переделывать его не намерен: пусть театр, если он желает ставить "Пугачева", перестроится так, чтобы его пьеса могла увидеть сцену в том виде, как она есть.
1922 г.Есенин в кафе "Домино" познакомил меня с Айседорой Дункан. Мы разместились втроем за столиком. Пили кофе. Разглядывали надписи, рисунки и портреты поэтов, находящиеся под стеклянной крышкой столика. Показывали Дункан роспись на стенах "Домино". Разговор не клеился. Была какая-то неловкость. Эта неловкость происходила, вероятно, потому, что Дункан не знала русского языка, а Есенин не говорил ни на одном из европейских языков. Вскоре начали беседу о стихах. И время от времени обращались к Айседоре Дункан, чтобы чем-нибудь показать внимание к ней: по десять раз предлагали то кофе, то пирожное. В руках у Есенина был немецкий иллюстрированный журнал. Готовясь поехать в Германию, он знакомился с новейшей немецкой литературой. Он предложил мне просмотреть журнал, и мы вместе стали его перелистывать. Это был орган немецких дадаистов. Есенин, глядя на рисунки дадаистов и читая их изречения и стихи: – Ерунда! Такая же ерунда, как наш Крученых. Они отстали. Это у нас было давно. Я возразил: – У нас и теперь есть поэтические группы, близкие к немецким дадаистам: фуисты, беспредметники, ничевоки. Ближе всех к немецким дадаистам, пожалуй, ничевоки. ‹…›
В творчестве Есенина наступил перерыв. Он выискивал, прислушивался, весь насторожившись. Он остановился, готовясь сделать новый прыжок. За границей прыжок этот был им сделан: появилась "Москва кабацкая". Для "Москвы кабацкой" он взял некоторые элементы у левых эротических поэтов того времени, разбавил эти чрезмерно терпкие элементы Александром Блоком, вульгаризировал цыганским романсом. Благодаря качествам, которые Есенин придал с помощью Блока и цыганского романса изысканной и малопонятной левой поэзии того времени, она стала общедоступней и общеприемлемей.
Перед отъездом за границу Есенин спрашивает А. М. Сахарова: – Что мне делать, если Мережковский или Зинаида Гиппиус встретятся со мной? Что мне делать, если Мережковский подаст мне руку? – А ты руки ему не подавай! – отвечает Сахаров. – Я не подам руки Мережковскому, – соглашается Есенин. – Я не только не подам ему руки, но я могу сделать и более решительный жест… Мы остались здесь. В трудные для родины минуты мы остались здесь. А он со стороны, он издали смеет поучать нас!
1923 г.По возвращении из-за границы Есенин перевез свое небольшое имущество в Богословский переулок, в комнату, где он обитал раньше. Здесь он в первый раз читал своим друзьям "Москву кабацкую". Комната долгое время оставалась неприбранной: в беспорядке были разбросаны его американские чемоданы, дорожные ремни, принадлежности туалета, части костюма. На окне бритва и книги: "Антология новейшей русской поэзии" на английском языке 25и Илья Эренбург "Гибель Европы". Есенин по адресу Эренбурга: – Пустой. Нулевой. Лучше не читать.
Прошло два или три дня после возвращения Есенина на родину. В эти дни я почти не расставался с ним. Вечером мы у памятника Пушкина. Берем извозчика, покупаем пару бутылок вина и направляемся к Зоологическому саду, в студию Коненкова. Чтобы ошеломить Коненкова буйством и пьяным видом, Есенин, подходя к садику коненковского дома, заломил кепку, растрепал волосы, взял под мышку бутылки с вином и, шатаясь и еле выговаривая приветствия, с шумом ввалился в переднюю. После вскриков удивления и объятий, после чтения "Москвы кабацкой" Коненков повел нас в мастерскую. Сергей хвалил работы Коненкова, но похвалы эти были холодны. Вдруг он бросается к скульптору, чтобы поцеловать ему руки. – Это гениально! Это гениально! – восклицает он, показывая на портрет жены скульптора. Как почти всегда, он и на этот раз не мог обойтись без игры, аффектации, жеста. Но работа Коненкова, столь восторженно отмеченная Есениным, была, пожалуй, самой лучшей из всех его вещей, находившихся в мастерской.
"Стойло Пегаса". Сергей показывает правую руку; на руке что-то вроде черной перчатки: чернила. – В один присест написал статью об Америке для "Известий". Это только первая часть. Напишу еще ряд статей. Ряда статей он, как известно, не написал. Больше не упоминал об этих статьях 26. ‹…›
Осень. У Есенина наступает временный перерыв в творчестве. Он хочет заняться редактированием и переделкой старой литературы для широких читательских масс. Встретив меня в "Стойле Пегаса", сообщает: – Я начинаю работать над Решетниковым. Подготовляю Решетникова для Государственного издательства.
Осень. Ранним утром я встречаю Есенина на Тверской: он несет целую охапку книг: издания "Круга". Так и несет, как охапку дров. На груди. Обеими руками. Без перчаток. Холодно. Вечером того же дня в "Стойле Пегаса" он говорит мне: – Я занимаюсь просмотром новейшей литературы. Нужно быть в курсе современной литературы. Хочу организовать журнал. Буду издавать журнал. Буду работать, как Некрасов 27.
1924 г.Летний день. Нас четверо. Идем к одному видному советскому работнику. Хлопотать о деле. Жарко. Есенин не пропускает ни одного киоска с водами. У каждого киоска он предлагает нам выпить кваса. Я нападаю на него: – У тебя, Сергей, столько раз повторяется слово "знаменитый", что в собрании сочинений оно будет на каждой странице. У Игоря Северянина лучше: тот раза два или три написал, что он гений, и перестал. А знаешь, у кого ты заимствовал слово "знаменитый"? Ты заимствовал его, конечно бессознательно, из учебника церковной истории протоиерея Смирнова. Протоиерей Смирнов любит это словечко! Дальше я привожу из Есенина целый ворох церковнославянских слов. Он долго молчит. Наконец не выдерживает, начинает защищаться. В ожидании приема у советского работника продолжаем прерванный разговор. – Раньше я все о мирах пел, – заметил Есенин, – все у меня было в мировом масштабе. Теперь я пою и буду петь о мелочах.
Лето. Пивная близ памятника Гоголю. Есенин, обращаясь к начинающему поэту, рассказывает, как Александр Блок учил его писать лирические стихи: – Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи. Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, говорил мне Блок. Идеальная мера лирического стихотворения двадцать строк. Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее двадцати строк, оно, безусловно, потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым. Учись быть кратким! В стихотворении, имеющем от трех до пяти четверостиший, можно все сказать, что чувствуешь, можно выразить определенную настроенность, можно развить ту или иную мысль. Это на первых порах. Потом, через год, через два, когда окрепнешь, когда научишься писать стихотворения в двадцать строк,- тогда уже можешь испытать свои силы, можешь начинать писать более длинные лирические вещи. Помни: идеальная мера лирического стихотворения – двадцать строк.
В журнале группы имажинистов "Гостиница для путешествующих в прекрасном" пропагандировался и выдвигался на первый план Таиров и Московский Камерный театр. Есенин был недоволен таким положением вещей. На собраниях группы имажинистов и в частных беседах он говорил: – Во-первых, вы меня ссорите с Мейерхольдом, с которым я ссориться не намерен; во-вторых, я нахожу, что театр Мейерхольда интереснее театра Таирова. В дальнейшем, когда рознь в группе имажинистов обозначилась отчетливее, он заявлял: – В журнале, где выдвигают Таирова и нападают на Мейерхольда, я участвовать не желаю. В журнале, который я организую в дальнейшем, будет пропагандироваться театр Мейерхольда.
‹…› Брюсовский пер., д. 2а, кв. 27. Вечер. Есенин на кушетке, в цветном персидском халате, в туфлях. Берет с подоконника "Голубые пески" Всеволода Иванова. Перелистывает. Бросает на стол. Снова, не читая, перелистывает и с аффектацией восклицает: – Гениально! Гениальный писатель! И звук "г" у него, как почти всегда, по-рязански.
Иван Рукавишников выступает в "Стойле Пегаса" со "Степаном Разиным". Есенин стоит близ эстрады и внимательно слушает сказ Ивана Рукавишникова, написанный так называемым напевным стихом. В перерывах и после чтения "Степана Разина" он повторяет: – Хорошо! Очень хорошо! Талантливая вещь!
"Стойло Пегаса". Я прочел книгу Александра Востокова "Опыт о русском стихосложении", изданную в 1817 году. Встретив Есенина, я делился с ним прочитанным, восторгался редкой книгой. Книга была редкой не только по содержанию, но и по внешнему виду: на ней был в качестве книжного знака фамильный герб одного из видных декабристов. Я привел Есенину мнение Пушкина о Востокове: "Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостью и сметливостию" 28. Я сообщил ему, что первого русского стихотворца звали также Сергеем: Сергей Кубасов, сочинитель "Хронографа", по свидетельству Александра Востокова, первый в России написал в XVI веке русские рифмованные стихи. Темами нашей беседы в дальнейшем, естественно, были: формы стиха, эволюция русского стиха. Между прочим, Есенин сказал: – Я давно обратил внимание на переносы в стихе. Я учился и учусь стиху на конкретном стихотворном материале. Переносы предложения из одной строки в другую в первый раз я заметил у Лермонтова. Я всегда избегал в своих стихах переносов и разносок. Я люблю естественное течение стиха. Я люблю совпадение фразы и строки. Я ответил, что в стихах Есенина в самом деле мало переносов и разносок, в особенности если иметь в виду его песенную лирику: в этом отношении он походит на наших русских песнотворцев и сказочников: по мнению Востокова, переносы и разноски заимствованы нашей искусственной книжной поэзией от греков и римлян. В одной из моих тетрадок сохранилась выдержка из книги Востокова, относящаяся к нашему разговору. Привожу ее полностью: "Свойственные греческой и римской поэзии, а с них и в новейшую нашу поэзию вошедшие разноски слов (inversions) и переносы из одного стиха в другой (enjambements) в русских стихах совсем непозволительны: у русского песнотворца или сказочника в каждом стихе полный смысл речи заключается, и расположение слов ничем не отличается от простого разговорного".
1925 г.Лето. По возвращении с Кавказа Есенин сообщал о романе, который он будто бы начал писать. Но, по-видимому, это было только предположением. К прозе он не вернулся. Намерение его осталось невыполненным.
Лето. Я с Есениным у одного из наших общих знакомых. Он мечтает отпраздновать свою свадьбу: намечает – кого пригласить из друзей, где устроить свадебный пир. Бывает так: привяжется какой-нибудь мотив песни или стихотворный отрывок, повторяешь его целый день. К Есенину на этот раз привязался Демьян Бедный: Как родная меня мать Провожала. Тут и вся моя родня Набежала. Он пел песню Демьяна Бедного, кое-кто из присутствующих подтягивал. – Вот видите! Как-никак, а Демьяна Бедного поют. И в деревне поют. Сам слышал! – заметил Есенин. – Не завидуй, Сергей, Демьяном станешь! – ответил ему кто-то из присутствующих.
Классической музыкой Есенин мало интересовался. По крайней мере, я лично за все время нашей многолетней дружбы (с 1918 г.) ни разу не видал его в опере или в концерте. Он плясал русскую, играл на гармонике, пел народные песни и частушки. Песен и частушек знал он большое количество. Некоторые частушки, распеваемые им, были плодом его творчества. Есенинские частушки большею частью сложены на случай, на злобу дня или направлены по адресу его знакомых: эти частушки его, как и многие народные частушки, имеют юмористический характер. В период 1918-1920 г., в самый пышный расцвет богемной поэтической жизни Москвы, Есенин на литературных вечерах в кафе "Домино" и в "Стойле Пегаса" любил распевать частушки. С каждым годом он становился угрюмей. Гармонь забросил давно. Перестал плясать. Все реже и реже пел частушки и песни. Однажды, летом 1921 года, я направился в Богословский переулок, чтобы послушать только что написанного "Пугачева". Лишь только я вошел в парадное дома N 3, как до меня стали доноситься какие-то протяжные завывания. Я недоумевал: откуда эти странные звуки? Вхожу в переднюю. Дверь, ведущая в комнату, расположенную по левую сторону, открыта. Есенин и Орешин сидят в углу за столом и тянут какую-то старинную песню. Они были неподвижны. Лица их посинели от напряжения. Так поют степные мужики и казаки. Я не хотел мешать певцам, мне жаль было прерывать песню, и можете себе представить, сколько времени мне пришлось бы стоять в передней? Песня была не окончена: Сергей заметил меня и потянул в комнату. Один глаз у него был подбит – синяк и ссадина. – Это я об косяк, это я об косяк, – повторял он, усаживая меня за стол. Осенью 1925 года я собирался устроить вечер народной песни. По моим предположениям, на вечере должны были петь поэты из народа и мои деревенские друзья. Я пригласил Есенина на этот вечер народной песни. Он изъявил согласие принять участие на вечере, но сделал это с полным равнодушием. Я заметил его безразличное отношение к песням и спросил: – Ты, кажется, разлюбил народные песни? – Теперь я о них не думаю. Со мной было так: увлекался песнями периодически, отхожу от песни и снова прихожу к ней.
Всем известно литературное "супружество" Клюева и Есенина. На нем останавливаться не буду. Уже с 1918 года Есенин начинает отходить от Клюева. Причины расхождения с Клюевым излагаются в "Ключах Марии". "Для Клюева, – пишет автор "Ключей Марии", – все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников". "Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…, он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея…, художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и "изрони женьчужну душу из храбра тела, чрез злато ожерелие". Те же мысли мы находим у Есенина в стихотворении, посвященном Клюеву: "Теперь любовь моя не та". Однако в последнее время у него были попытки примирения с Клюевым, попытки совместной работы. Так, в 1923 году, когда обозначился уход Есенина из группы имажинистов, он прежде всего обратился к Клюеву и хотел восстановить с ним литературную дружбу. – Я еду в Питер, – таинственным шепотом сообщает мне Сергей, – я привезу Клюева. Он будет у нас главный, он будет председателем "Ассоциации вольнодумцев". Ведь это он учредил "Ассоциацию вольнодумцев"! Клюева он действительно привез в Москву. Устроил с ним несколько совместных выступлений. Но прочных литературных взаимоотношений с Клюевым не наладилось. Стало ясно: между ними нет больше точек соприкосновения 29. ‹…› Со стороны Есенина это была последняя попытка совместной литературной работы с Клюевым. Личными друзьями они остались: Есенин, приезжая в Ленинград, считал своим долгом посетить Клюева. К последним стихам Клюева Есенин относился отрицательно. Осенью 1925 года Есенин, будучи у меня, прочел "Гитарную" Клюева, напечатанную в ленинградской "Красной газете" 30. – Плохо! Никуда! – вскричал он и бросил газету под ноги.
Осень. Есенин и С. А. Толстая у меня. Даю ему новый карандаш. – Люблю мягкие карандаши, – восклицает он, – этим карандашом я напишу строк тысячу! Мысль о создании журнала до самой смерти не покидает Есенина. На клочке бумаги он набрасывает проект первого номера журнала:
"1. Статью.
3. Конч. о живописи. Репродукции.
Нас. Груз. Рецензии" 31. – Я непременно напишу статью для журнала. Непременно. Я знаю твою линию в искусстве. Мы не совпадаем. Я напишу иначе. Твоя статья будет дополнять мою – и обратно, – мечтает Есенин и просит достать ему взаймы червонец. Два дня или три назад он получил гонорар в Госиздате, сегодня уже ни копейки нет. Для первого номера журнала предполагалось собрать следующий материал: статья Д. Кончаловского о современной живописи; репродукции с картин П. Кончаловского, А. Куприна, В. Новожилова; стихи Есенина, Грузинова, Наседкина. Проект журнала составлялся спешно. В ближайшее время решили собраться еще раз, чтобы составить подробный план журнала и приступить к работе по его изданию 32. ‹…›
M. Д. РОЙЗМАН
ИЗ КНИГИ "ВСЕ, ЧТО ПОМНЮ О ЕСЕНИНЕ"
Все это происходило в ту осеннюю пору 1919 года, когда Союз поэтов решил приспособить свое помещение под клуб. Союз находился в бывшем кафе "Домино" на Тверской улице (ныне Горького) дом N 18, напротив улицы Белинского (бывший Долгоруковский переулок). После Октябрьской революции владелец кафе "Домино" эмигрировал за границу, и беспризорное помещение отдали Союзу поэтов. Переделка под клуб состояла в небольшой перестройке вестибюля и украшении росписью стен первого зала, отделенного от второго аркой. Занимался этим молодой задорный художник Юрий Анненков, стилизуя все под гротеск, лубок, а иногда отступая от того и другого. Например, на стене, слева от арки, была повешена пустая, найденная в сарае бывшего владельца "Домино" птичья клетка. Далее произошло невероятное: первый председатель союза Василий Каменский приобрел за продукты новые брюки, надел их, а старые оставил в кафе. В честь него эти черные с заплатами на заду штаны приколотили гвоздями рядом с клеткой. На кухне валялась плетеная корзина из-под сотни яиц, кто-то оторвал крышку и дал Анненкову. Он прибил эту крышку на брюки Василия Васильевича наискосок. Под этим "шедевром" белыми буквами были выведены строки: Будем помнить Стеньку, Мы от Стеньки Стеньки кость. И пока горяч – кистень куй, Чтоб звенела молодость!!! 1Далее вдоль стены шли гротесковые рисунки, иллюстрирующие дву- и четверостишия поэтов А. Блока, Андрея Белого. В. Брюсова, имажинистов. Под красной лодкой были крупно выведены строки Есенина: Веслами отрубленных рук Вы гребетесь в страну грядущего 2.В клубе была доступная для всех членов союза эстрада. Редкий литературный вечер обходился без выступления начинающих или старых поэтов. ‹…› Присматриваясь к членам союза и прислушиваясь к их читаемым с эстрады стихам, я решил попытать счастья. Я взял с собой номера журнала "Свободный час" с моими напечатанными опусами, шесть стихотворений, на основании которых я был принят в члены "Дворца искусств", помеченный Ю. Айхенвальдом стишок и стихотворение "Странники", которое похвалили в литературно-художественной "Среде" (председательствовал Ю. А. Бунин). Я отправился в союз к дежурному члену президиума Василию Каменскому и сказал, что хочу вступить в союз, да побаиваюсь. Он засмеялся и ответил, что ничего не может сказать, пока не прочтет мои стихи. Я вынул из кармана мой поэтический багаж и подал ему. Он прочитал, сказал, что поддержит мою кандидатуру, предложил написать заявление и заполнить анкету. Спустя неделю я пошел в Союз поэтов, чтобы узнать, рассмотрели ли мое заявление. Я открыл дверь президиума, за столом сидел Есенин, а перед ним лежала какая-то напечатанная на машинке бумага. – Заходи! Заходи! – воскликнул он. Я поздоровался и объяснил, зачем пришел. Он – в то время член правления союза – сказал, что в союз я принят, и добавил: – Ты что же это, плохие стихи показал, а хорошее скрыл. – А какое хорошее? – "Странники"! ‹…› – Я задумал учредить литературное общество,- сказал Есенин,- и хочу привлечь тебя. – Он дал мне напечатанную бумагу. – Читай! Это был устав "Ассоциации вольнодумцев в Москве". Там было сказано: "Ассоциация" ставит целью "духовное и экономическое объединение свободных мыслителей и художников, творящих в духе мировой революции" и ведущих самое широкое распространение "творческих идей революционной мысли и революционного искусства человечества путем устного и печатного слова". Действительными членами "Ассоциации" могли быть "мыслители и художники, как-то: поэты, беллетристы, композиторы, режиссеры театра, живописцы и скульпторы" 3. Далее в уставе – очень характерном для того времени – приводился обычный для такого рода организаций порядок созыва общего собрания, выбора совета "Ассоциации", который позднее стал именоваться правлением, а также поступление средств "Ассоциации", складывающихся из доходов от лекций, концертов, митингов, изданий книг и журналов, работы столовой и т. п. Под уставом стояли несколько подписей: Д. И. Марьянов, Я. Г. Блюмкин, Мариенгоф, А. Сахаров, Ив. Старцев, В. Шершеневич. Впоследствии устав еще подписали М. Герасимов, А. Силин, Колобов, Марк Кривицкий. – Прочитал и подписывай! – заявил Есенин. – Сергей Александрович! – заколебался я. – Я же только-только начинаю! – Подписывай! – Он наклонился и, понизив голос, добавил: – Вопрос идет об издательстве, журнале, литературном кафе… На уставе сбоку стояла подпись Шершеневича: "В. Шерш.". Я взял карандаш и тоже подписался пятью буквами. – Это еще что такое? – сказал Есенин сердито. – Я подписался, как Шершеневич. – Раньше будь таким, как Шершеневич, а потом так же подписывайся. Он стер мою подпись резинкой, и я вывел фамилию полностью. 24 октября 1919 года под этим уставом стояло: "Подобные общества в Советской России в утверждении не нуждаются. Во всяком случае, целям Ассоциации я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь. Народный комиссар по просвещению:
Вечер. Идем по Тверской. Советская площадь. Есенин критикует Маяковского, высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение. Я: – Неужели ты не заметил ни одной хорошей строчки у Маяковского? Ведь даже у Тредьяковского находят прекрасные строки? Есенин: – Мне нравятся строки о глазах газет: "Ах, закройте, закройте глаза газет!" И он вспоминает отрывки из двух стихотворений Маяковского о войне: "Мама и убитый немцами вечер" и "Война объявлена". Читает несколько строк с особой, свойственной ему нежностью и грустью. ‹…›
1921 г.Мы несколько раз посетили с Есениным музеи новой европейской живописи: бывшие собрания Щукина и Морозова. Больше всего его занимал Пикассо. Есенин достал откуда-то книгу о Пикассо на немецком языке, со множеством репродукций с работ Пикассо.
Ничевоки выступают в кафе "Домино" 24. Есенин и я присутствуем при их выступлении. Ничевоки предлагают нам высказаться об их стихах и теории. С эстрады мы не хотим рассуждать о ничевоках. Ничевоки обступают нас во втором зале "Домино", и поневоле приходится высказываться. Сначала теоретизирую я. Затем Есенин. Он развивает следующую мысль: В поэзии нужно поступать так же, как поступает наш народ, создавая пословицы и поговорки. Образ для него, как и для народа, конкретен. Образ для него, как и для народа, утилитарен; утилитарен в особом, лучшем смысле этого слова. Образ для него – это гать, которую он прокладывает через болото. Без этой гати – нет пути через болото. При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать.
После первого чтения "Пугачева" в "Стойле Пегаса" присутствующим режиссерам, артистам и публике Есенин излагал свою точку зрения на театральное искусство. Сначала, как почти всегда в таких случаях, речь его была путаной и бессвязной, затем он овладел собой и более или менее отчетливо сформулировал свои теоретические положения. Он сказал, что расходится во взглядах на искусство со своими друзьями-имажинистами: некоторые из его друзей считают, что в стихах образы должны быть нагромождены беспорядочной толпой. Такое беспорядочное нагромождение образов его не устраивает, толпе образов он предпочитает органический образ. Точно так же он расходится со своими друзьями-имажинистами во взглядах на театральное искусство: в то время как имажинисты главную роль в театре отводят действию, в ущерб слову, он полагает, что слову должна быть отведена в театре главная роль. Он не желает унижать словесное искусство в угоду искусству театральному. Ему как поэту, работающему преимущественно над словом, неприятна подчиненная роль слова в театре. Вот почему его новая пьеса, в том виде, как она есть, является произведением лирическим. И если режиссеры считают "Пугачева" не совсем сценичным, то автор заявляет, что переделывать его не намерен: пусть театр, если он желает ставить "Пугачева", перестроится так, чтобы его пьеса могла увидеть сцену в том виде, как она есть.
1922 г.Есенин в кафе "Домино" познакомил меня с Айседорой Дункан. Мы разместились втроем за столиком. Пили кофе. Разглядывали надписи, рисунки и портреты поэтов, находящиеся под стеклянной крышкой столика. Показывали Дункан роспись на стенах "Домино". Разговор не клеился. Была какая-то неловкость. Эта неловкость происходила, вероятно, потому, что Дункан не знала русского языка, а Есенин не говорил ни на одном из европейских языков. Вскоре начали беседу о стихах. И время от времени обращались к Айседоре Дункан, чтобы чем-нибудь показать внимание к ней: по десять раз предлагали то кофе, то пирожное. В руках у Есенина был немецкий иллюстрированный журнал. Готовясь поехать в Германию, он знакомился с новейшей немецкой литературой. Он предложил мне просмотреть журнал, и мы вместе стали его перелистывать. Это был орган немецких дадаистов. Есенин, глядя на рисунки дадаистов и читая их изречения и стихи: – Ерунда! Такая же ерунда, как наш Крученых. Они отстали. Это у нас было давно. Я возразил: – У нас и теперь есть поэтические группы, близкие к немецким дадаистам: фуисты, беспредметники, ничевоки. Ближе всех к немецким дадаистам, пожалуй, ничевоки. ‹…›
В творчестве Есенина наступил перерыв. Он выискивал, прислушивался, весь насторожившись. Он остановился, готовясь сделать новый прыжок. За границей прыжок этот был им сделан: появилась "Москва кабацкая". Для "Москвы кабацкой" он взял некоторые элементы у левых эротических поэтов того времени, разбавил эти чрезмерно терпкие элементы Александром Блоком, вульгаризировал цыганским романсом. Благодаря качествам, которые Есенин придал с помощью Блока и цыганского романса изысканной и малопонятной левой поэзии того времени, она стала общедоступней и общеприемлемей.
Перед отъездом за границу Есенин спрашивает А. М. Сахарова: – Что мне делать, если Мережковский или Зинаида Гиппиус встретятся со мной? Что мне делать, если Мережковский подаст мне руку? – А ты руки ему не подавай! – отвечает Сахаров. – Я не подам руки Мережковскому, – соглашается Есенин. – Я не только не подам ему руки, но я могу сделать и более решительный жест… Мы остались здесь. В трудные для родины минуты мы остались здесь. А он со стороны, он издали смеет поучать нас!
1923 г.По возвращении из-за границы Есенин перевез свое небольшое имущество в Богословский переулок, в комнату, где он обитал раньше. Здесь он в первый раз читал своим друзьям "Москву кабацкую". Комната долгое время оставалась неприбранной: в беспорядке были разбросаны его американские чемоданы, дорожные ремни, принадлежности туалета, части костюма. На окне бритва и книги: "Антология новейшей русской поэзии" на английском языке 25и Илья Эренбург "Гибель Европы". Есенин по адресу Эренбурга: – Пустой. Нулевой. Лучше не читать.
Прошло два или три дня после возвращения Есенина на родину. В эти дни я почти не расставался с ним. Вечером мы у памятника Пушкина. Берем извозчика, покупаем пару бутылок вина и направляемся к Зоологическому саду, в студию Коненкова. Чтобы ошеломить Коненкова буйством и пьяным видом, Есенин, подходя к садику коненковского дома, заломил кепку, растрепал волосы, взял под мышку бутылки с вином и, шатаясь и еле выговаривая приветствия, с шумом ввалился в переднюю. После вскриков удивления и объятий, после чтения "Москвы кабацкой" Коненков повел нас в мастерскую. Сергей хвалил работы Коненкова, но похвалы эти были холодны. Вдруг он бросается к скульптору, чтобы поцеловать ему руки. – Это гениально! Это гениально! – восклицает он, показывая на портрет жены скульптора. Как почти всегда, он и на этот раз не мог обойтись без игры, аффектации, жеста. Но работа Коненкова, столь восторженно отмеченная Есениным, была, пожалуй, самой лучшей из всех его вещей, находившихся в мастерской.
"Стойло Пегаса". Сергей показывает правую руку; на руке что-то вроде черной перчатки: чернила. – В один присест написал статью об Америке для "Известий". Это только первая часть. Напишу еще ряд статей. Ряда статей он, как известно, не написал. Больше не упоминал об этих статьях 26. ‹…›
Осень. У Есенина наступает временный перерыв в творчестве. Он хочет заняться редактированием и переделкой старой литературы для широких читательских масс. Встретив меня в "Стойле Пегаса", сообщает: – Я начинаю работать над Решетниковым. Подготовляю Решетникова для Государственного издательства.
Осень. Ранним утром я встречаю Есенина на Тверской: он несет целую охапку книг: издания "Круга". Так и несет, как охапку дров. На груди. Обеими руками. Без перчаток. Холодно. Вечером того же дня в "Стойле Пегаса" он говорит мне: – Я занимаюсь просмотром новейшей литературы. Нужно быть в курсе современной литературы. Хочу организовать журнал. Буду издавать журнал. Буду работать, как Некрасов 27.
1924 г.Летний день. Нас четверо. Идем к одному видному советскому работнику. Хлопотать о деле. Жарко. Есенин не пропускает ни одного киоска с водами. У каждого киоска он предлагает нам выпить кваса. Я нападаю на него: – У тебя, Сергей, столько раз повторяется слово "знаменитый", что в собрании сочинений оно будет на каждой странице. У Игоря Северянина лучше: тот раза два или три написал, что он гений, и перестал. А знаешь, у кого ты заимствовал слово "знаменитый"? Ты заимствовал его, конечно бессознательно, из учебника церковной истории протоиерея Смирнова. Протоиерей Смирнов любит это словечко! Дальше я привожу из Есенина целый ворох церковнославянских слов. Он долго молчит. Наконец не выдерживает, начинает защищаться. В ожидании приема у советского работника продолжаем прерванный разговор. – Раньше я все о мирах пел, – заметил Есенин, – все у меня было в мировом масштабе. Теперь я пою и буду петь о мелочах.
Лето. Пивная близ памятника Гоголю. Есенин, обращаясь к начинающему поэту, рассказывает, как Александр Блок учил его писать лирические стихи: – Иногда важно, чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи. Лирическое стихотворение не должно быть чересчур длинным, говорил мне Блок. Идеальная мера лирического стихотворения двадцать строк. Если стихотворение начинающего поэта будет очень длинным, длиннее двадцати строк, оно, безусловно, потеряет лирическую напряженность, оно станет бледным и водянистым. Учись быть кратким! В стихотворении, имеющем от трех до пяти четверостиший, можно все сказать, что чувствуешь, можно выразить определенную настроенность, можно развить ту или иную мысль. Это на первых порах. Потом, через год, через два, когда окрепнешь, когда научишься писать стихотворения в двадцать строк,- тогда уже можешь испытать свои силы, можешь начинать писать более длинные лирические вещи. Помни: идеальная мера лирического стихотворения – двадцать строк.
В журнале группы имажинистов "Гостиница для путешествующих в прекрасном" пропагандировался и выдвигался на первый план Таиров и Московский Камерный театр. Есенин был недоволен таким положением вещей. На собраниях группы имажинистов и в частных беседах он говорил: – Во-первых, вы меня ссорите с Мейерхольдом, с которым я ссориться не намерен; во-вторых, я нахожу, что театр Мейерхольда интереснее театра Таирова. В дальнейшем, когда рознь в группе имажинистов обозначилась отчетливее, он заявлял: – В журнале, где выдвигают Таирова и нападают на Мейерхольда, я участвовать не желаю. В журнале, который я организую в дальнейшем, будет пропагандироваться театр Мейерхольда.
‹…› Брюсовский пер., д. 2а, кв. 27. Вечер. Есенин на кушетке, в цветном персидском халате, в туфлях. Берет с подоконника "Голубые пески" Всеволода Иванова. Перелистывает. Бросает на стол. Снова, не читая, перелистывает и с аффектацией восклицает: – Гениально! Гениальный писатель! И звук "г" у него, как почти всегда, по-рязански.
Иван Рукавишников выступает в "Стойле Пегаса" со "Степаном Разиным". Есенин стоит близ эстрады и внимательно слушает сказ Ивана Рукавишникова, написанный так называемым напевным стихом. В перерывах и после чтения "Степана Разина" он повторяет: – Хорошо! Очень хорошо! Талантливая вещь!
"Стойло Пегаса". Я прочел книгу Александра Востокова "Опыт о русском стихосложении", изданную в 1817 году. Встретив Есенина, я делился с ним прочитанным, восторгался редкой книгой. Книга была редкой не только по содержанию, но и по внешнему виду: на ней был в качестве книжного знака фамильный герб одного из видных декабристов. Я привел Есенину мнение Пушкина о Востокове: "Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостью и сметливостию" 28. Я сообщил ему, что первого русского стихотворца звали также Сергеем: Сергей Кубасов, сочинитель "Хронографа", по свидетельству Александра Востокова, первый в России написал в XVI веке русские рифмованные стихи. Темами нашей беседы в дальнейшем, естественно, были: формы стиха, эволюция русского стиха. Между прочим, Есенин сказал: – Я давно обратил внимание на переносы в стихе. Я учился и учусь стиху на конкретном стихотворном материале. Переносы предложения из одной строки в другую в первый раз я заметил у Лермонтова. Я всегда избегал в своих стихах переносов и разносок. Я люблю естественное течение стиха. Я люблю совпадение фразы и строки. Я ответил, что в стихах Есенина в самом деле мало переносов и разносок, в особенности если иметь в виду его песенную лирику: в этом отношении он походит на наших русских песнотворцев и сказочников: по мнению Востокова, переносы и разноски заимствованы нашей искусственной книжной поэзией от греков и римлян. В одной из моих тетрадок сохранилась выдержка из книги Востокова, относящаяся к нашему разговору. Привожу ее полностью: "Свойственные греческой и римской поэзии, а с них и в новейшую нашу поэзию вошедшие разноски слов (inversions) и переносы из одного стиха в другой (enjambements) в русских стихах совсем непозволительны: у русского песнотворца или сказочника в каждом стихе полный смысл речи заключается, и расположение слов ничем не отличается от простого разговорного".
1925 г.Лето. По возвращении с Кавказа Есенин сообщал о романе, который он будто бы начал писать. Но, по-видимому, это было только предположением. К прозе он не вернулся. Намерение его осталось невыполненным.
Лето. Я с Есениным у одного из наших общих знакомых. Он мечтает отпраздновать свою свадьбу: намечает – кого пригласить из друзей, где устроить свадебный пир. Бывает так: привяжется какой-нибудь мотив песни или стихотворный отрывок, повторяешь его целый день. К Есенину на этот раз привязался Демьян Бедный: Как родная меня мать Провожала. Тут и вся моя родня Набежала. Он пел песню Демьяна Бедного, кое-кто из присутствующих подтягивал. – Вот видите! Как-никак, а Демьяна Бедного поют. И в деревне поют. Сам слышал! – заметил Есенин. – Не завидуй, Сергей, Демьяном станешь! – ответил ему кто-то из присутствующих.
Классической музыкой Есенин мало интересовался. По крайней мере, я лично за все время нашей многолетней дружбы (с 1918 г.) ни разу не видал его в опере или в концерте. Он плясал русскую, играл на гармонике, пел народные песни и частушки. Песен и частушек знал он большое количество. Некоторые частушки, распеваемые им, были плодом его творчества. Есенинские частушки большею частью сложены на случай, на злобу дня или направлены по адресу его знакомых: эти частушки его, как и многие народные частушки, имеют юмористический характер. В период 1918-1920 г., в самый пышный расцвет богемной поэтической жизни Москвы, Есенин на литературных вечерах в кафе "Домино" и в "Стойле Пегаса" любил распевать частушки. С каждым годом он становился угрюмей. Гармонь забросил давно. Перестал плясать. Все реже и реже пел частушки и песни. Однажды, летом 1921 года, я направился в Богословский переулок, чтобы послушать только что написанного "Пугачева". Лишь только я вошел в парадное дома N 3, как до меня стали доноситься какие-то протяжные завывания. Я недоумевал: откуда эти странные звуки? Вхожу в переднюю. Дверь, ведущая в комнату, расположенную по левую сторону, открыта. Есенин и Орешин сидят в углу за столом и тянут какую-то старинную песню. Они были неподвижны. Лица их посинели от напряжения. Так поют степные мужики и казаки. Я не хотел мешать певцам, мне жаль было прерывать песню, и можете себе представить, сколько времени мне пришлось бы стоять в передней? Песня была не окончена: Сергей заметил меня и потянул в комнату. Один глаз у него был подбит – синяк и ссадина. – Это я об косяк, это я об косяк, – повторял он, усаживая меня за стол. Осенью 1925 года я собирался устроить вечер народной песни. По моим предположениям, на вечере должны были петь поэты из народа и мои деревенские друзья. Я пригласил Есенина на этот вечер народной песни. Он изъявил согласие принять участие на вечере, но сделал это с полным равнодушием. Я заметил его безразличное отношение к песням и спросил: – Ты, кажется, разлюбил народные песни? – Теперь я о них не думаю. Со мной было так: увлекался песнями периодически, отхожу от песни и снова прихожу к ней.
Всем известно литературное "супружество" Клюева и Есенина. На нем останавливаться не буду. Уже с 1918 года Есенин начинает отходить от Клюева. Причины расхождения с Клюевым излагаются в "Ключах Марии". "Для Клюева, – пишет автор "Ключей Марии", – все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников". "Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…, он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея…, художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и "изрони женьчужну душу из храбра тела, чрез злато ожерелие". Те же мысли мы находим у Есенина в стихотворении, посвященном Клюеву: "Теперь любовь моя не та". Однако в последнее время у него были попытки примирения с Клюевым, попытки совместной работы. Так, в 1923 году, когда обозначился уход Есенина из группы имажинистов, он прежде всего обратился к Клюеву и хотел восстановить с ним литературную дружбу. – Я еду в Питер, – таинственным шепотом сообщает мне Сергей, – я привезу Клюева. Он будет у нас главный, он будет председателем "Ассоциации вольнодумцев". Ведь это он учредил "Ассоциацию вольнодумцев"! Клюева он действительно привез в Москву. Устроил с ним несколько совместных выступлений. Но прочных литературных взаимоотношений с Клюевым не наладилось. Стало ясно: между ними нет больше точек соприкосновения 29. ‹…› Со стороны Есенина это была последняя попытка совместной литературной работы с Клюевым. Личными друзьями они остались: Есенин, приезжая в Ленинград, считал своим долгом посетить Клюева. К последним стихам Клюева Есенин относился отрицательно. Осенью 1925 года Есенин, будучи у меня, прочел "Гитарную" Клюева, напечатанную в ленинградской "Красной газете" 30. – Плохо! Никуда! – вскричал он и бросил газету под ноги.
Осень. Есенин и С. А. Толстая у меня. Даю ему новый карандаш. – Люблю мягкие карандаши, – восклицает он, – этим карандашом я напишу строк тысячу! Мысль о создании журнала до самой смерти не покидает Есенина. На клочке бумаги он набрасывает проект первого номера журнала:
"1. Статью.
2. Статью.
3. Конч. о живописи. Репродукции.
Ес.
Нас. Груз. Рецензии" 31. – Я непременно напишу статью для журнала. Непременно. Я знаю твою линию в искусстве. Мы не совпадаем. Я напишу иначе. Твоя статья будет дополнять мою – и обратно, – мечтает Есенин и просит достать ему взаймы червонец. Два дня или три назад он получил гонорар в Госиздате, сегодня уже ни копейки нет. Для первого номера журнала предполагалось собрать следующий материал: статья Д. Кончаловского о современной живописи; репродукции с картин П. Кончаловского, А. Куприна, В. Новожилова; стихи Есенина, Грузинова, Наседкина. Проект журнала составлялся спешно. В ближайшее время решили собраться еще раз, чтобы составить подробный план журнала и приступить к работе по его изданию 32. ‹…›
Июнь 1926
M. Д. РОЙЗМАН
ИЗ КНИГИ "ВСЕ, ЧТО ПОМНЮ О ЕСЕНИНЕ"
Все это происходило в ту осеннюю пору 1919 года, когда Союз поэтов решил приспособить свое помещение под клуб. Союз находился в бывшем кафе "Домино" на Тверской улице (ныне Горького) дом N 18, напротив улицы Белинского (бывший Долгоруковский переулок). После Октябрьской революции владелец кафе "Домино" эмигрировал за границу, и беспризорное помещение отдали Союзу поэтов. Переделка под клуб состояла в небольшой перестройке вестибюля и украшении росписью стен первого зала, отделенного от второго аркой. Занимался этим молодой задорный художник Юрий Анненков, стилизуя все под гротеск, лубок, а иногда отступая от того и другого. Например, на стене, слева от арки, была повешена пустая, найденная в сарае бывшего владельца "Домино" птичья клетка. Далее произошло невероятное: первый председатель союза Василий Каменский приобрел за продукты новые брюки, надел их, а старые оставил в кафе. В честь него эти черные с заплатами на заду штаны приколотили гвоздями рядом с клеткой. На кухне валялась плетеная корзина из-под сотни яиц, кто-то оторвал крышку и дал Анненкову. Он прибил эту крышку на брюки Василия Васильевича наискосок. Под этим "шедевром" белыми буквами были выведены строки: Будем помнить Стеньку, Мы от Стеньки Стеньки кость. И пока горяч – кистень куй, Чтоб звенела молодость!!! 1Далее вдоль стены шли гротесковые рисунки, иллюстрирующие дву- и четверостишия поэтов А. Блока, Андрея Белого. В. Брюсова, имажинистов. Под красной лодкой были крупно выведены строки Есенина: Веслами отрубленных рук Вы гребетесь в страну грядущего 2.В клубе была доступная для всех членов союза эстрада. Редкий литературный вечер обходился без выступления начинающих или старых поэтов. ‹…› Присматриваясь к членам союза и прислушиваясь к их читаемым с эстрады стихам, я решил попытать счастья. Я взял с собой номера журнала "Свободный час" с моими напечатанными опусами, шесть стихотворений, на основании которых я был принят в члены "Дворца искусств", помеченный Ю. Айхенвальдом стишок и стихотворение "Странники", которое похвалили в литературно-художественной "Среде" (председательствовал Ю. А. Бунин). Я отправился в союз к дежурному члену президиума Василию Каменскому и сказал, что хочу вступить в союз, да побаиваюсь. Он засмеялся и ответил, что ничего не может сказать, пока не прочтет мои стихи. Я вынул из кармана мой поэтический багаж и подал ему. Он прочитал, сказал, что поддержит мою кандидатуру, предложил написать заявление и заполнить анкету. Спустя неделю я пошел в Союз поэтов, чтобы узнать, рассмотрели ли мое заявление. Я открыл дверь президиума, за столом сидел Есенин, а перед ним лежала какая-то напечатанная на машинке бумага. – Заходи! Заходи! – воскликнул он. Я поздоровался и объяснил, зачем пришел. Он – в то время член правления союза – сказал, что в союз я принят, и добавил: – Ты что же это, плохие стихи показал, а хорошее скрыл. – А какое хорошее? – "Странники"! ‹…› – Я задумал учредить литературное общество,- сказал Есенин,- и хочу привлечь тебя. – Он дал мне напечатанную бумагу. – Читай! Это был устав "Ассоциации вольнодумцев в Москве". Там было сказано: "Ассоциация" ставит целью "духовное и экономическое объединение свободных мыслителей и художников, творящих в духе мировой революции" и ведущих самое широкое распространение "творческих идей революционной мысли и революционного искусства человечества путем устного и печатного слова". Действительными членами "Ассоциации" могли быть "мыслители и художники, как-то: поэты, беллетристы, композиторы, режиссеры театра, живописцы и скульпторы" 3. Далее в уставе – очень характерном для того времени – приводился обычный для такого рода организаций порядок созыва общего собрания, выбора совета "Ассоциации", который позднее стал именоваться правлением, а также поступление средств "Ассоциации", складывающихся из доходов от лекций, концертов, митингов, изданий книг и журналов, работы столовой и т. п. Под уставом стояли несколько подписей: Д. И. Марьянов, Я. Г. Блюмкин, Мариенгоф, А. Сахаров, Ив. Старцев, В. Шершеневич. Впоследствии устав еще подписали М. Герасимов, А. Силин, Колобов, Марк Кривицкий. – Прочитал и подписывай! – заявил Есенин. – Сергей Александрович! – заколебался я. – Я же только-только начинаю! – Подписывай! – Он наклонился и, понизив голос, добавил: – Вопрос идет об издательстве, журнале, литературном кафе… На уставе сбоку стояла подпись Шершеневича: "В. Шерш.". Я взял карандаш и тоже подписался пятью буквами. – Это еще что такое? – сказал Есенин сердито. – Я подписался, как Шершеневич. – Раньше будь таким, как Шершеневич, а потом так же подписывайся. Он стер мою подпись резинкой, и я вывел фамилию полностью. 24 октября 1919 года под этим уставом стояло: "Подобные общества в Советской России в утверждении не нуждаются. Во всяком случае, целям Ассоциации я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь. Народный комиссар по просвещению: