Есенин Сергей Александрович. С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 1.

   – Видела? – обратилась ко мне Нюшка. – Вот тебе змей огненный.
   – А вы – ни гугу, – погрозил кулаком Семка, – мы хоть теперь уснем, а то бабы как чуть, так в сад лезут.
   Дома я рассказала, как видала огненного змея.
   Сергей хохотал до слез:
   – Вот молодцы, додумались, и караулить не надо.
   А мать ворчала:
   – Паршивые, чего придумали, людей пугать понапрасну.
 
   На троицын день мать разбудила меня к обедне. Нарядившись и собрав букет цветов, я пошла в церковь.
   В церкви я стояла недолго. За время обедни я вместе с моими сверстницами лазила в барский сад за цветами. Потом мы долго гуляли, и, когда кончилась обедня, я со всеми вместе пошла домой.
   Дома у нас все было убрано березой. В открытые окна вместе с весной лился праздничный звон с нашей колокольни.
   Мать ждала конца обедни, чтобы собрать завтрак.
   Самовар уже кипел давно.
   Весна была чудесная, день был солнечный, и праздник был в избе и на улице. В окно я увидела, что к нам прямо из церкви идет Хаичка *. Мать не поверила, когда я сказала:
   * Прозвище бабы, которая жила у нас в селе.
 
   – Хаичка к нам идет.
   – Это она к Ерофеевне. К нам ей незачем, – проговорила мать.
   Но Хаичка пришла к нам.
   – Здравствуйте, с праздником вас, – сладко заговорила Хаичка.
   – Поди, здорово, – отвечала мать, с любопытством глядя на Хаичку.
   – Уж есть хорошо вы живете-то, – запела Хаичка, – и изба хорошая, и храм божий рядом.
   – Ты проходи, садись, – приглашала мать. – Да, у нас хорошо, – ответила она на хвалу.
   – А где же, Таня, у тебя: еще-то твои? – усаживаясь, спросила Хаичка.
   – Мы все тут,- улыбнулась мать, оглядывая нас. – Сергей спит в амбаре.
   – Хорошо, хорошо вы живете. Сынка-то женить не думаешь?
   – Да нет, рано еще, не думали.
   – Ну где же рано, ровесники его давно поженились, пора и ему.
   – Не знаю, мы волю с него не снимаем, как хочет сам.
   – А вы не давайте зря волю-то, женить пора. Вот Дарье-то желательно Соню к тебе отдать, – прибавила она другим тоном, – и жени! Девушка сама знаешь какая. Что красавица, что умница. Другой такой во всей округе нет.
   – Девка хорошая, что говорить. Я поговорю с ним, – сказала мать.
   – Ты поговори, а потом мне скажешь.
   – Ладно, поговорю. Давай чай пить с нами.
   Хаичка отказалась от чая.
   После ее ухода мать послала меня будить Сергея. Сергей уже проснулся. Дверь амбара была открыта, и он, задрав ноги на кровати, пел. "Уж и жених", – мелькнуло у меня в голове.
   – Иди чай пить,- сказала я.
   – Как? Обедня отошла уже? – спросил он.
   – Давно, – ответила я и побежала домой.
   За столом мать сказала Сергею о посещении Хаички.
   – Я не буду жениться, – сказал Сергей.
   Когда я пошла на улицу, мать остановила меня:
   – Ты смотри, ничего никому не говори.
   Хаичке мать ответила:
   – Отец не хочет женить сейчас, еще, говорит, молод. Годок подождать надо.
 
   Началась война. Сергея призвали в армию.
   Худой, остриженный наголо, приехал он на побывку. Отпустили его после операции аппендицита ⁵.
   – Какая тишина здесь, – говорил Сергей, стоя у окна и любуясь нашей тихой зарей.
   В армии он ездил на фронт с санитарным поездом, и его обязанностью было записывать имена и фамилии раненых. Много тяжелых и смешных случаев с ранеными рассказывал он. Ему приходилось бывать и в операционной. Он говорил об операции одного офицера, которому отнимали обе ноги.
   Сергей рассказывал, что это был красивый и совсем молодой офицер. Под наркозом он пел "Дремлют плакучие ивы". Проснулся он калекой…
   Через несколько дней Сергей уехал в Питер.
   В этот приезд Сергей написал стихотворение "Я снова здесь, в семье родной…".
   После операции Сергей не мог ехать на фронт. Его оставили служить в лазарете в Царском Селе. Дважды он приезжал оттуда на побывку ⁶. Полковник Ломан, под начальством которого находился Сергей, позволял ему многое, что не полагалось рядовому солдату. Поездки в деревню, домой, тоже были поблажкой полковника Ломана. Отец и мать с тревогой смотрели на Сергея: "Уж больно высоко взлетел!" Да и Сергей не очень радовался своему положению. Поэтому его приезды домой, несмотря на внешнее благополучие, оставили что-то тревожное.
   Но вот и до нашего отца дошла очередь идти в солдаты. Он приехал из Москвы домой на призыв. Простившись с нами, отец уехал в Рязань на медицинскую комиссию. В Рязани отец наш случайно оказался вместе с отцом Гриши Панфилова, который тоже был призван в армию. Отец Гриши, услышав знакомую фамилию, спросил его, не родня ли он Сережи Есенина. Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II .Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа ⁷. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось "перстом указующим" в принятом Сергеем решении.
   И вот в Константиново пришло письмо:
   "Дорогая мамаша, свяжи, пожалуйста, мне чулки шерстяные и обшей по пяткам. Здесь в городе не достать таких. Пошли мне закрытое письмо и пропиши, что с Шуркой и как учится Катька. Отец мне недавно прислал письмо, в котором пишет, что он лежит с отцом Гриши Панфилова. Для меня это какой-то перст указующий заколдованного круга. Пока жизнь моя течет по-старому, только все простужаюсь часто и кашляю. По примеру твоему натираюсь камфарой и кутаюсь.
    Сергей Есенин".
   Открытка эта была последней из Царского Села. На следующий день мать пошла в Кузьминское послать посылку. Мы долго не получали ничего от Сергея, но в начале весны 1917 года он приехал домой на все лето ⁸. Из армии он с началом революции самовольно ретировался.
   Барский сад с двухэтажным домом занимал у нас часть села и подгорье почти до самой реки. Вся усадьба была огорожена высоким бревенчатым забором, и ничей любопытный глаз не мог увидеть, что делается за высокой оградой. Высокие деревья, росшие по краям ограды, делали усадьбу красивой и таинственной. В годы моего детства владельцем этой усадьбы был Иван Петрович Кулаков, хозяин богатый и строгий. Ему принадлежал лес и половина наших лугов.
   "Барин", "барское", "Кулаково" – то и дело склонялось мужиками и бабами. Для детей Кулаков был страшнее черта. Красная рябина, свисавшая через забор, соблазняла и манила сорвать ее. Смельчаки залезали на забор за рябиной, но, стоило кому-нибудь крикнуть: "Кулак, Кулак, лови", отважные похитители кубарем ссыпались с забора. Мне Кулаков казался чудовищем с черными длинными руками, и, когда кричали: "Кулак, лови", у меня мороз пробегал по спине. И вдруг новость: Кулак умер. Нам с Нюшкой очень хотелось видеть хоть мертвого барина, и мы в день похорон с утра дежурили у церкви. Было холодно и скучно. Мы внимательно осмотрели могилу барина, выложенную всю кирпичом, и не могли понять, для чего могилу сделали, как погреб. "Это чтобы дольше не сгнил", – объяснила мне потом мать.
   После Кулакова барская усадьба перешла по наследству к его дочери Кашиной Лидии Ивановне. При молодой барыне усадьба стала гораздо интересней. Каждое лето Кашина с детьми приезжала в Константиново. Мужа с ней не было. Говорили, что муж ее очень важный генерал, но она ни за что не хочет с ним жить ⁹. Молодая красивая барыня развлекалась чем только можно. В усадьбе появились чудные лошади и хмурый, уродливый наездник. Откуда-то приехал опытный садовник и зимой выращивал клубнику.
   Кучер, горничная, кухарка, прачка, экономка и много разного люда появилось в усадьбе. К молодой барыне все относились с уважением. Бабы бегали к ней с просьбой написать адрес на немецком языке в Германию пленному мужу.
   Каждый день после полдневной жары барыня выезжала на своей породистой лошади кататься в поле. Рядом с ней ехал наездник.
   Тимоша Данилин, друг Сергея, занимался с ее детьми.
   Однажды он пригласил с собой Сергея. С тех пор они стали часто бывать по вечерам в ее доме ¹⁰.
   Матери нашей очень не нравилось, что Сергей повадился ходить к барыне. Она была довольна, когда он бывал у Поповых. Ей нравилось, когда он гулял с учительницами. Но барыня? Какая она ему пара? Она замужняя, у нее дети.
   – Ты нынче опять у барыни был? – спрашивала она.
   – Да, – отвечал Сергей.
   – Чего же вы там делаете?
   – Читаем, играем, – отвечал Сергей и вдруг заканчивал сердито: – Какое тебе дело, где я бываю!
   – Мне, конешно, нет дела, а я вот что тебе скажу: брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней. Ишь ты, – продолжала мать, – нашла с кем играть.
   Сергей молчал и каждый вечер ходил в барский дом.
   Однажды за завтраком он сказал матери:
   – Я еду сегодня на яр с барыней.
   Мать ничего не сказала. День был до обеда чудесный. После обеда поползли тучи, и к вечеру поднялась страшная гроза. Буря ломала деревья, в избе стало совсем темно. Дождь широкой струей хлестал по стеклам. Мать забеспокоилась. "Господи, – вырвалось у нее, – спаси его, батюшка Николай Угодник".
   И как нарочно в этот момент послышалось за окнами: "Тонут! Помогите! Тонут!" Мать бросилась из избы. Мы остались вдвоем с Шурой. На душе было тревожно и страшно. Чтобы отвлечься, я стала сочинять стихи о Сергее и барыне:
    Не к добру ветер свистал,
    Он, наверно, вас искал,
    Он, наверно, вас искал
    Окол свешнековских скал.
   Этой строфой начиналось и заканчивалось мое стихотворение.
   Две средние строфы говорили о том, что бог послал нарочно бурю, чтобы разогнать Сергея и Кашину в разные стороны.
   Мать вернулась сердитая. Оказалось, оборвался канат и паром понесло к шлюзам, где он мог разбиться о щиты. Паром спасли, Сергея на нем не было. Желая развеселить мать, я прочитала свое стихотворение. Оно ей понравилось.
   Настала ночь. Мать несколько раз ходила на барский двор, но Кашина еще не возвращалась. Мало того, кучер Иван, оказалось, вернулся с дороги, и Сергей с барыней поехали вдвоем.
   – Если бы Иван с ними был, мужик он опытный, все бы спокойней было, – ворчала мать.
   Поздно ночью вернулся Сергей.
   Утром мать рассказала ему о моем стихотворении. Сергей смеялся, хвалил меня, а через несколько дней написал стихотворение, в котором он как бы отвечал на мои стихи:
    Не напрасно дули ветры,
    Не напрасно шла гроза.
    Кто-то тайный тихим светом
    Напоил мои глаза.
   Мать больше не пробовала говорить о Кашиной с Сергеем. И когда маленькие дети Кашиной, мальчик и девочка, приносили Сергею букеты из роз, только качала головой. В память об этой весне Сергей написал стихотворение Л. И. Кашиной "Зеленая прическа…" ¹¹.
   Настала осень. Уехал Сергей, и мы опять погрузились в длинный зимний сон.
 
   Весной этого же года я окончила нашу сельскую четырехклассную школу. Все лето я занималась с Тимошей Данилиным, который готовил трех мальчиков из нашего села для поступления в разные учебные заведения.
   Сергей старался, насколько возможно, оградить меня от домашней работы, чтобы я имела время приготовить уроки. Он радовался моим успехам больше всех. Теперь я приехала в Москву. Осенью отец устроил меня в частную гимназию.
   Я тосковала по дому и часто во сне видела себя дома, в деревне, и вслух говорила с матерью.
   – Ты сегодня опять во сне капризничала с матерью, не хотела есть кислые сливки. – говорил отец. – Набаловала она вас, совсем испортила.
   Оставшись одна, я молилась богу: "Господи, сделай так, чтобы я вернулась домой!"
   Жили мы с отцом очень скучно. Отец не знал, о чем со мной говорить, а я боялась его строгого взгляда. Наконец появился Сергей.
   – Ну, ты не плачь. Я буду часто теперь ездить к вам, – говорил он. – Я знаю, трудно с отцом. А ты что-нибудь пишешь?
   Я показала ему сказку о Кощее Бессмертном, написанную мною в стихах. Сергей похвалил меня. Он стал часто приходить к нам.
   Ожидания Сергея сблизили нас с отцом.
   – Ну вот, сегодня Сергей придет, а я масло принес, будем жарить картошку, – говорил отец, и лицо его становилось светлым.
   За чаем мы все трое говорили и смеялись. Разговор был только о деревне, о наших людях.
   – Да, как волка ни корми, он все в лес тянет, – говорил отец. – Тридцать лет с лишним, как я живу в Москве, а все не дома. И ты тоже, Сергей, приехала Катька, запахло домом, деревней, бежишь теперь к нам.
   В сундуке у отца хранились вещи Сергея. Однажды отец открыл сундук и развернул чудесный ковер. На белом атласном коне сидел прекрасный юноша. Переднюю ногу коня обвила зеленая змея. Юноша занес копье над головой змеи. Ковер был сделан из шелка, атласа и бархата.
   – Это называется панно, – объяснил мне отец. – Картина означает "Святой Георгий побеждает зло".
   Пришел Сергей и унес с собой это панно.
   – Подарок замечательной художницы, – сказал он.
   Вскоре панно украли у Сергея. У отца даже слезы брызнули, когда он узнал о пропаже картины. Сергею он ничего не сказал, только горестно поник головою.
   Еще у отца в сундуке лежало несколько книг Сергея. Это были Библия, Пушкин и Гоголь с хорошими иллюстрациями.
   Однажды Сергей пришел в неурочное время и застал меня за игрой в куклы.
   Я быстро сгребла куклы со стола, но было поздно. Сергей улыбнулся:
   – Ты все еще играешь в куклы?
   – Да, – ответила я, – не говори, пожалуйста, отцу.
   – А что ты читаешь?
   – У меня нет книг, и я ничего не читаю, – ответила я.
   Через день Сергей принес мне целый узел лоскутов для кукол. Лоскутья были всех цветов, и шелк, и кружево, и бархат – все было там. И еще он принес чудесную книгу – "Сказки братьев Гримм".
   Теперь из школы я бежала скорей домой. Меня ждали сказки и ленты.
   В 1918 году гимназию, в которой я училась, закрыли. В нашей же школе, в Константинове, открыли пятый класс, и отец посоветовал мне учиться в пятом классе, чтобы не забыть, что знала. "А там видно будет", – сказал он.
   Пятый класс вела у нас Софья Павловна Прокимнова, молодая учительница, дочь священника из соседнего села Кузьминского. Учились в пятом классе одни мальчишки. Я была единственная девочка. Потом к нам в класс пришла еще одна девочка – Редина Маня. Она была моложе всех нас, очень маленького роста.
   Однажды Софья Павловна предложила нам во время каникул устроить самодеятельный концерт для ребят. Она хорошо играла на гитаре. Вместе с ней мы разучили хоровые песни, подготовили сцену из "Мертвых душ" – приезд Чичикова к Коробочке. Мне поручили роль Коробочки.
   В назначенный день нашего выступления в большом классе устроили сцену, сшили из чего-то занавес. И при открытии занавеса я одна сижу за столом в широкой черной юбке и в кофте с длинным узким рукавом. На голове у меня какой-то белый капор с кружевом. Лицо мне Софья Павловна сделала такое, что мать родная не узнала бы. Публика не скупилась на аплодисменты.
   Спектакль был рассчитан только для учеников, но – боже мой! – мужики и бабы торчали на всех подоконниках. Класс был битком набит взрослыми. Ободренные успехом, мы поставили еще два спектакля.
   Видя, с каким успехом проходят наши школьные спектакли, молодежь села под руководством Клавдия Петровича Воронцова решила организовать свой кружок самодеятельности. Под зрительный зал была оборудована огромная барская конюшня. Все было хорошо, но в кружок вошли только три девушки. Причем ни одна из них не хотела играть старух. Тогда кружковцы поручили эти роли мне. Моя мать очень удивилась и сначала не хотела пускать меня (мне еще не было и четырнадцати лет), но ребята ее уговорили.
   Наши спектакли шли с таким успехом, что нас стали приглашать в другие села. Однажды на репетицию к нам зашел наш деревенский коммунист Мочалин Петр Яковлевич. После репетиции он похвалил нас и предложил всем кружковцам вступить в комсомол. Все согласились, но я не могла сделать этого без разговора с матерью, да и годов мне не хватало.
   Мать подумала и сказала:
   – Раз такое дело, иди со всеми вместе, а богу молиться не обязательно в церкви, ты про себя молись, бог ведь знает, что теперь делается на белом свете.
   На каждое комсомольское собрание обязательно приходил Мочалин.
   После собрания мы пели песни и, довольные, расходились по домам.
   Наши спектакли шли свои чередом.
   В Октябрьские дни и Первого мая мы, комсомольцы, ходили с флагами по селу, пели "Варшавянку", частушки Демьяна Бедного:
    Долой, долой монахов,
    Долой, долой попов!
    Залезем мы на небо,
    Разгоним всех богов.
   Бабы качали головами и ругались нам вслед: "Антихристы проклятые!" Мужики молча отворачивались и отходили в сторону при нашем приближении. Но нам в ту пору ничего не было страшно.
 
   1918 год. В селе у нас творилось бог знает что.
   – Долой буржуев! Долой помещиков! – неслось со всех сторон.
   Каждую неделю мужики собираются на сход.
   Руководит всем Мочалин Петр Яковлевич, наш односельчанин, рабочий коломенского завода. Во время революции он пользовался в нашем селе большим авторитетом. Наша константиновская молодежь тех лет многим была обязана Мочалину, да и не только молодежь.
   Личность Мочалина интересовала Сергея. Он знал о нем все. Позднее Мочалин послужил ему в известной мере прототипом для образа Оглоблина Прона в "Анне Снегиной" и комиссара в "Сказке о пастушонке Пете".
   В 1918 году Сергей часто приезжал в деревню. Настроение у него было такое же, как и у всех, – приподнятое. Он ходил на все собрания, подолгу беседовал с мужиками.
   Однажды вечером Сергей и мать ушли на собрание, а меня оставили дома. Вернулись они вместе поздно, и мать говорила Сергею:
   – Она тебя просила, что ль, заступиться?
   – Никто меня не просил, но ты же видишь, что делают? Растащат, разломают все, и никакой пользы, а сохранится целиком, хоть школа будет или амбулатория. Ведь ничего нет у нас! – говорил Сергей.
   – А я вот что скажу – в драке волос не жалеют. И добро это не наше, и нечего и горевать о нем.
   Наутро пришла ко мне Нюшка.
   – Эх ты, чего вчера на собрание не пошла? Интересно было. – И Нюшка, волнуясь, с удовольствием продолжала: – Знаешь, Мочалин говорит: надо буржуйское гнездо разорить так, чтобы духу его не было, а ваш Сергей взял слово и давай его крыть. Это, говорит, неправильно, у нас нет школы, нет больницы, к врачу за восемь верст ездим. Нельзя нам громить это помещение. Оно нам самим нужно! Ну и пошло у них.
   Через год в доме Кашиной была открыта амбулатория, а барскую конюшню переделали в клуб.
 
   Все наши бабы везут своим мужикам в Москву продукты.
   И меня мать послала к отцу вместе с бабами. Ехать в Москву надо пароходом, о поезде думать нечего, не сядешь.
   Уселись мы в самом проходе, где отдают причал, мест больше нет нигде. Это третий класс. Ветер свищет и оттуда и туда. Пароход ползет как черепаха. Ночь. Люди спят кто как может, а нам не до сна. Сквозит кругом, замерзли. Сидим на своих продуктах, как совы, сгорбатились, глазами хлопаем. До Москвы еще целые сутки плыть.
   День кажется невероятно долгим. На утро следующего дня – Москва. Отец бесконечно рад моему приезду. Теперь каждый месяц я еду с кем-нибудь в Москву с продуктами. Врач советует отцу уехать из Москвы в деревню. Астма и сердце плохое.
   – Последний раз съезди и скажи отцу, чтобы ехал домой. Как-нибудь проживем. Люди-то живут,- сказала мне мать.
   Теперь отец дома, в Константинове. Он устроился работать в волисполком делопроизводителем. Кроме жалованья ему дают тридцать фунтов муки. С хлебом и у нас теперь плохо – неурожай.
   В селе у нас организовали комитет бедноты. Председателем выбрали Ивана Владимировича Уколова. Отца выбрали секретарем комитета бедноты.
   Мать наша недовольна работой отца в комитете бедноты.
   – Это что же? Людям по два-три пуда даешь муки, а мы тридцать фунтов получаем?
   – Мы получаем хлеб за мою работу в волости, у нас есть корова, поэтому мы считаемся середняками. Хлеб дают многодетным, беднякам, бескоровным…
   Весной организовали коллективный огород на бывших землях федякинского помещика. Я работала вместе с бабами на этом огороде. Отец вел весь учет. Он следил за очередью лошадей, он отмечал, кто сколько дней работал, выписывал семена и распределял урожай.
   – Вот это хорошее дело, – говорил он, – каждый делает, что может, на что способен. Так жить можно!
   Решили купить лошадь и заняться хозяйством. Достали заветный мешочек с деньгами (керенки, что прислал Сергей), сложили кофты, сарафаны и последнее поношенное пальто отца на барашковом меху с каракулевым воротником (подарок купца Крылова со своего плеча). Все это отдали за лошадь. Лошадь привели молодую, красивую. Вскоре выяснилось, что она не любит женщин: только мать подойдет, лошадь прижимает уши и косит глазами. Значит, не подходи – укусит.
   – Ох, чтоб тебя вихор поднял! – вздыхала мать.
   Поехал отец в косу, хворосту на плетни привезти, лошадь наша до горы довезла, около горы встала и ни с места. И били и ругали. Ничто не помогало, пока не подъехала другая лошадь с возом дров. Лошадь с дровами поехала в гору, наша за ней. Так мы у горы и ждали всегда попутчика. С пустой телегой наша лошадь бежит хоть куда, с возом она не любит сворачивать с дороги, кроме как домой.
   Однажды отец послал меня отвезти в поле навоз. До нашей доли я доехала хорошо, но дальше лошадь не пошла. Я отдала ей весь хлеб, что дал мне для нее отец, я била кобылу изо всей мочи кнутом, я ревела и опять била, ничто не помогало – кобыла стоит. Били ее все прохожие мужики и бабы, кобыла ни с места.
   – Сваливай, Катя, навоз у дороги, отец сам потом возьмет его, – посоветовал сосед.
   Только Маня, так звали кобылу, увидела, что телега пустая, она стала послушной, и я, как на рысаке, примчала домой.
   Осень. Все убрали и в поле и в лугах. Отец с карандашом в руках сидит за тетрадью и что-то колдует.
   – Ничего не выходит, – сказал он, поднявшись из-за стола.
   – Чего не выходит-то? – спросила мать.
   – Не хватит у нас до весны ни хлеба, ни кормов скотине. Надо срочно продавать лошадь. Вот съезжу еще за дровами – и с богом, в Рязань, на базар.
   В следующую субботу я с матерью еду на телеге продавать Маню. Завтра базар. Остановились ночевать у своих деревенских. Утром мы на сенном рынке. Рынок большой, лошадей много продают.
   – Ты постой тут. а я похожу, приценюсь, почем лошади,- говорит мать.
   Ко мне подходят люди, спрашивают, сколько стоит лошадь, но я ничего не могу ответить до матери. Вернувшись, мать назначает цену. Есть покупатель, но он хочет попробовать лошадь, как она ходит в гору.
   – Погоди немного, сейчас хозяин придет, – говорит мать покупателю.
   Покупатель отходит. Мать думает вслух:
   – Как же быть? Может, эта дура с пустой телегой пойдет в гору-то?
   Запрягли нашу Маню, ударили кнутом, она и пошла шарахаться в разные стороны, но только не на гору.
   Наконец лошадь продали.
   Вечер. Отец сидит у окна, не отрывая глаз от улицы. Управится со скотиной и опять к окну.
   – Тоскует о лошади, вот голова-то! – укоризненно говорит мать, когда отец пошел в ригу.
   Отец по-прежнему работает секретарем комитета бедноты, это хорошо для него, он хоть какую-то пользу приносит людям, и люди уважают его. К нам часто заходят мужики. Они ведут с отцом беседы о странной, непонятной жизни, иногда просят его написать какое-нибудь ходатайство в сельсовет.
 
   Почтальон Поля Царькова опять прошла мимо наших окон. Значит, ничего у нее для нас нет.
   – Хоть бы ты, отец, в Москву к Сергею съездил, что же это – ни слуху ни духу нет от него? – сказала мать.
   – Легко сказать – в Москву. Поезда переполнены, а Сергей, как ветер, поймаешь ли его в Москве, – говорит отец.
   – Поймаешь не поймаешь, ехать надо,- ответила мать. – Может, он больной валяется, а мы тут прохлаждаемся.
   Отец уехал в Москву.
   Прошло три дня. По пыльной дороге, следом за чьей-то тощей клячей, сгорбившись, шагал наш отец домой.
   – Пресвятая богородица, что же это? Ай что с Сергеем? – испуганно говорит мать, уставясь в окно глазами.
   Мы с Шурой тоже прилипли у окна. Никто из нас не вышел отцу навстречу. Лошадь свернула с дороги к нашему дому. Мать как угорелая побежала к отцу.
   – Сергей уезжал из Москвы, потому и не отвечал нам,- говорил отец, – а его письмо, должно быть, пропало на почте.
   На следующий день мать допрашивала отца:
   – Мерингофа-то ты видал?
   – Видел, – отвечал отец. – Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видно, около нашего Сергея.