Страница:
4. Кого только не перебывало в "Стойле Пегаса"! Просматривая сохранившиеся у меня афиши о выступлениях и заметки о программах вечеров в "Стойле", нахожу имена Брюсова, Мейерхольда, Якулова, Есенина, Шершеневича, Мариенгофа и множество других
5. Диспуты об искусстве, диспуты о кино, о театре, о живописи, о танце Дункан, вечера поэзии чередовались изо дня в день под немолчный говор столиков. Публику, особенно провинциалов, эпатировала как сама обстановка кафе, так и имена выступавших в нем поэтов, художников и театральных деятелей. Есенин играл главную роль как председатель "Ассоциации вольнодумцев", как единоличный почти владелец кафе и как лучший из выступавших там поэтов. Передавая мне руководство "Стойлом Пегаса", Есенин вводил меня в мельчайшие подробности дела. Обязанность по составлению программы литературных выступлений в кафе лежала на мне. И мне немало пришлось повоевать с Есениным на этой почве. Есенин неизменно каждый раз, когда я его вставлял в программу и предупреждал утром о предстоящем выступлении, принимал в разговорах со мной официальный тон и начинал торговаться о плате за выступление, требуя обычно втридорога больше остальных участников. Когда я пытался ему доказать, что, по существу, он не может брать деньги за выступление, являясь хозяином кафе, он неизменно мне говорил одну и ту же фразу: – Мы себе цену знаем! Дураков нет! Обычный шум в кафе, пьяные выкрики и замечания со столиков при выступлении Есенина тотчас же прекращались. Слушали его с напряженным вниманием. Бывали вечера его выступлений, когда публика, забив буквально все щели кафе, слушала, затаясь при входе в открытых дверях на улице. Излюбленными вещами, которые Есенин читал в эту зиму, были "Исповедь хулигана", "Сорокоуст", "Песнь о хлебе", глава о Хлопуше из "Пугачева", "Волчья гибель"
6, "Не жалею, не зову, не плачу". В эту зиму он начал проявлять склонность к вину. Все чаще и чаще, возвращаясь домой из "Стойла", ссылаясь на скуку и усталость, предлагал он завернуть в тот или иной кабачок – выпить и освежиться. И странно, он не столько пьянел от вина, сколько досадовал на чье-нибудь не понравившееся ему в разговоре замечание, зажигая свои нервы, доходя до буйства и бешенства. Читал Есенин в это время мало и неохотно. Бывало, принесешь книгу из магазина и покажешь ее Есенину. Он ее возьмет в руки, осмотрит со стороны корешка, заглянет на цифру последней страницы и одобрительно скажет: – Ничего себе книжка. И тут же спросит: – Сколько стоит? Но, видимо, он читал много раньше. "Слово о полку Игореве" знал почти наизусть. Из писателей самое большое впечатление на него производил Гоголь, особенно "Мертвые души". – Замечательно! Умереть можно! Как хорошо! – цитировал он целые страницы наизусть. Разбирая "Бесы" Достоевского, говорил: – Ставрогин – бездарный бездельник. Верховенский – замечательный организатор. С особым преклонением относился к Пушкину. Из стихов Пушкина любил декламировать "Деревню" и особенно "Роняет лес багряный свой убор". – Видишь, как он! – добавлял всегда после чтения и щелкал от восторга пальцами. Из современников любил Белого, Блока и какой-то двойственной любовью Клюева. Души не чаял в Клычкове и каждый раз обижал его. Несколько раз восторгался "Серебряным голубем" Белого. – Знаешь, Белый замечательно понимает природу! Удивляться надо! – И читал наизусть описание дороги мимо села Гуголева, восхищаясь плотскими судорогами рябой Матрены. Из левых своих современников почитал Маяковского. – Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, – говаривал он, – и многие о него споткнутся. Возглавляя "Ассоциацию вольнодумцев" и литературную группу имажинистов, считаясь метром возглавляемой им школы, он редко говорил об имажинизме, расценивая его исключительно с точки зрения своего личного творчества. Школе имажинизма он не придавал особого значения в ряде других литературных течений, прекрасно сознавая свою силу и правоту как поэта прежде всего и затем уже как имажиниста. Модернизированную литературу Есенин не любил, разговоры о ней заминал, притворяясь из скромности непонимающим. К остальным видам искусства относился равнодушно. Концертную музыку не любил, тянуло его к песням, очевидно, по деревенскому наследию. Пел мастерски, с особыми интонациями и переходами, округляя наиболее выразительные места жестами, хватаясь за голову или разводя руками. Народных частушек и частушек собственного сочинения пел он бесконечное множество. Пел их не переставая, часами, особенно под аккомпанемент Сандро Кусикова на гитаре и под "зыканье" на губах Сахарова. Любил слушать игру Коненкова на гармонике или на гуслях. О живописи никогда не говорил. Любил коненковскую скульптуру. Восторгался до слез его "Березкой" и однажды, проходя со мной мимо музея по Дмитровке, обратился ко мне с вопросом, был ли я в этом музее
7. На отрицательный мой ответ сказал: – Дурной ты! Как же это можно допустить, ведь тут Сергея Тимофеевича "Стенька Разин" – гениальная вещь! Коненковым была выстругана из дерева голова Есенина. Схватившись рукой за волосы, с полуоткрытым ртом, был он похож, особенно в те моменты, когда читал стихи. В свое время она была выставлена в витрине книжного магазина "Артели художников слова" на Никитской. Есенин не раз выходил там на улицу – проверять впечатление – и умилительно улыбался. В эту зиму ему на именины был подарен плакатный рисунок (художника не помню) – сельский пейзаж. На рисунке была изображена церковная колокольня с вьющимися над ней стрижами, проселочная дорога и трактир с надписью "Стойло". По дороге из церкви в "Стойло" шел Есенин, в цилиндре, под руку с овцой. "Картинка" много радовала Есенина. Показывая ее, он говорил: – Смотри, вот дурной, с овцой нарисовал! Уезжая за границу, он бережно передал ее на сохранение в числе других архивных мелочей, записок и писем А. М. Сахарову. О творчестве своем распространяться не любил, но обижался, когда его вещи не нравились. Случалось, люди, скверно о нем отзывавшиеся, делались его врагами. Не обижался он только на одного Коненкова, которому считал обязанностью прочитывать все свои новые вещи. Коненков, хватаясь за бороду, подчас обрушивался на него криком, – и к поучениям его Есенин всегда прислушивался. У Есенина была своеобразная манера в работе. Он брался за перо с заранее выношенными мыслями, легко и быстро облекая их в стихотворный наряд. Если это ему почему-либо не удавалось, стихотворение бросалось. Закинув руки за голову, он, бывало, часами лежал на кровати и не любил, когда его в такие моменты беспокоили. Застав однажды Есенина в таком состоянии, Сахаров его спросил, что с ним. Есенин ответил: – Не мешай мне, я пишу. Вот почему мне показалась однажды до поразительности странной та быстрота, с какой было написано (по существу, оформлено на бумаге) стихотворение "Волчья гибель". Возвратясь домой усталый, я повалился на диван. Рядом со мной сидел Есенин. Не успел я задремать, как слышу, меня кто-то будит. Открываю глаза. Надо мной – склонившееся лицо Есенина. – Вставай, гусар, послушай! И прочитал написанную им с маху "Волчью гибель". Стилистическая отделка записанного стихотворения производилась им уже спустя некоторое время, по мере того, как он прислушивался к собственному голосу в чтении. В этот же день Есенин читал "Волчью гибель" в "Стойле Пегаса". Возвращаясь домой после чтения, он по дороге сделал замечание: – Это я зря написал: "Из черных недр кто-то спустит сейчас курки". Непонятно. Надо – "Из пасмурных недр". Так звучит лучше. И, придя домой, сейчас же исправил
8. Сопоставляя два этих эпитета в стилистическом разряде описания травли волка, мы видим, что замена слова "черный" – "пасмурным" действительно оживляет и конкретизирует описание. Таким исправлениям подвергалось почти каждое его стихотворение. Запроданный Есениным в свое время Кожебаткину и не осуществленный издателем первый том собрания его сочинений должен хранить в корректурах следы таких исправлений
9. Работал Есенин вообще уединенно и быстро. Бывало, возвращаешься домой и случайно застаешь его изогнувшимся за столом или забравшимся с ногами на подоконник за работой. Он сразу отрывался. В руках застывали листки бумаги и огрызок карандаша. Если стихотворение было хотя бы вчерне и даже частично только написано, Есенин его сейчас же вслух зачитывал целиком, на отзыв, зорко присматриваясь к слушателям. Однажды он проработал около трех часов кряду над правкой корректуры "Пугачева" и, уходя в "Стойло", забыл корректуру на полу перед печкой, сидя около которой он работал. Возвратившись домой, он стал искать корректуру. Был поднят на ноги весь дом. Корректуры не было. Сыпались отборные ругательства по адресу приятелей, бесцеремонно, по обыкновению, приходивших к Есенину и рывшихся в его папке. И что же – в конце концов выяснилось, что прислуге нечем было разжигать печку, она подняла валявшуюся на полу бумагу (корректуру "Пугачева") и сожгла ее. Корректура была выправлена на следующий день вновь. "Пугачев" доставлял ему самое большое удовлетворение. Он долго ожидал от критики заслуженной оценки и был огорчен, когда критика не сумела оценить значительность этой вещи. – Говорят, лирика, нет действия, одни описания, – что я им, театральный писатель, что ли? Да знают ли они, дурачье, что "Слово о полку Игореве" – все в природе! Там природа в заговоре с человеком и заменяет ему инстинкт. Лирика! Да знают ли они, что человек человека может зарезать в самом наилиричном состоянии? – негодовал Есенин. Есенин, между прочим, не один раз говорил мне, что им выкинута из "Пугачева" глава о Суворове. На мои просьбы прочитать эту главу он по-разному отнекивался, ссылаясь каждый раз на то, что он запамятовал ее, или просто на то, что она его не удовлетворяет и он не хочет портить общее впечатление. Рукопись этой главы, по его словам, должна находиться у Г. А. Бениславской, которой он ее якобы подарил
10. Есенин долго готовился к поэме "Страна негодяев", всесторонне обдумывая сюжет и порядок событий в ней. Мысль о написании этой поэмы появилась у него тотчас же по выходе "Пугачева". По первоначальному замыслу поэма должна была широко охватить революционные события в России с героическими эпизодами гражданской войны. Главными действующими лицами в поэме должны были быть Ленин, Махно и бунтующие мужики на фоне хозяйственной разрухи, голода, холода и прочих "кризисов" первых годов революции. Он мне читал тогда же набросанное вчерне вступление к этой поэме: приезд автора в глухую провинцию метельной ночью на постоялый двор, но аналогичное по схеме начало в "Пугачеве" его смущало, и он этот отрывок вскоре уничтожил. От этого отрывка осталось у меня в памяти сравнение поэта с синицей, которая хвасталась, но моря не зажгла. Обдумывая поэму, он опасался впасть в отвлеченность, намереваясь подойти конкретно и вплотную к описываемым событиям. Ссылаясь на "Двенадцать" Блока, он говорил о том, как легко надорваться над простой с первого взгляда и космической по существу темой. Поэму эту он так и не написал в ту зиму и только уже по возвращении из-за границы читал из нее один отрывок. Первоначальный замысел этой поэмы у него разбрелся по отдельным вещам: "Гуляй-поле" и "Страна негодяев" в существующем тексте
11. Есенин мало заботился о внешности своих книг, не разбирался в шрифтах, не любил рисованных обложек. Памятью он обладал колоссальной. Схватывал и запоминал прочитанные однажды стихи. В сборнике "Явь" в 1918 году было помещено (единственное, написанное мной) стихотворение
12. Сидя как-то в компании, он сказал улыбаясь: – Знаешь, ты самый знаменитый из поэтов. Из каждого поэта я знаю по несколько стихотворений, а твое я помню полное собрание сочинений наизусть. И тут же прочитал с утрированной манерой мое стихотворение, звонко рассмеявшись. Не любил он поэтических разговоров и теорий. Отрицал выученность, называя ее "брюсовщиной", полагаясь всем своим поэтическим существом на интуицию и свободную походку слова. Поэтому придавал лишь организующую роль в словесном механизме. Однажды задумался над созданием "машины образов". Говорил о возможности изобретения такого механического приспособления, в котором слова будут располагаться по выбору поэта, как буквы в ремингтоне. Достаточно будет повернуть рычаг – и готовые стихотворения будут выбрасываться пачками. Старался это доказать. Делал из бумаги талоны, раздавал их присутствующим, заставляя писать на каждом талоне по одному произвольно взятому слову. Выпавшие на талонах слова немедленно дополнялись соответствующим содержанием, связывались в грамматические формулы и укладывались в стихотворные строфы. Получалось по-есенински очень талантливо, но не для всех убедительно. Есенин хотел написать о своей "машине образов" целое теоретическое исследование, потом охладел и совершенно забыл об этом. К сожалению, я не записывал тогда и теперь не помню ни одного механического экспромта. Возвращаемся однажды на извозчике из Политехнического музея. Разговорившись с извозчиком, Есенин спросил его, знает ли он Пушкина и Гоголя. – А кто они такие будут, милой? – озадачился извозчик. – Писатели, знаешь, памятники им поставлены на Тверском и Пречистенском бульварах. – А, это чугунные-то? Как же, знаем! – отвечал простодушный извозчик. – Боже, можно окаменеть от людского простодушия! Неужели, чтобы стать известным, надо превратиться в бронзу? – грустно заметил Есенин. Весной 1922 года * Есенин отправился с Дункан в заграничное путешествие. Стояло туманное утро. Мы с Сахаровым спешили на аэродром попрощаться с улетавшими на аэроплане в Кенигсберг. У каждого из нас была затаенная в глубине надежда, что Есенин останется. Расставаясь с нами накануне, считаясь уже официально мужем Дункан, Есенин терялся и не находил нужных слов. На аэродром мы опоздали. Аэроплан был уже высоко в воздухе, удаляясь от Москвы. Уезжая за границу, Есенин хотел оставить А. М. Сахарову завещание на все свои печатные труды и неопубликованные рукописи. Не знаю, состоялось ли нотариальное оформление этого любопытного акта или нет
13. * 10 мая.
Возвратился он из-за границы в августе 1923 года. В личной беседе редко вспоминал про свое европейское путешествие (ездил в Берлин, Париж, Нью-Йорк). Рассказывал между прочим о том, как они приехали в Берлин, отправились на какое-то литературное собрание, как там их приветствовали и как он, вскочив на столик, потребовал исполнить "Интернационал" ко всеобщему недоумению и возмущению. В Париже он устроил скандал русским белогвардейским офицерам, за что якобы тут же был жестоко избит 14. Про Нью-Йорк говорил: – Там негры на положении лошадей! За границей он работал мало, написал несколько стихотворений, вошедших потом в "Москву кабацкую". Большею частью пил и скучал по России. – Ты себе не можешь представить, как я скучал. Умереть можно. Знаешь, скука, по-моему, тоже профессия, и ею обладают только одни русские. Выглядел скверно. Производил какое-то рассеянное впечатление. Внешне был европейски вылощен, меняя по нескольку костюмов в день. Вскоре после приезда читал "Москву кабацкую". Присутствовавший при чтении Я. Блюмкин начал протестовать, обвиняя Есенина в упадочности. Есенин стал ожесточенно говорить, что он внутренне пережил "Москву кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание поэта. Думается, что в большей своей части "Москва кабацкая" была отзвуком "Стойла Пегаса", тем более что в некоторых из стихотворений проскальзывают мысли, которые он тогда же высказывал и топил их в вине. За границей было переведено несколько его сборников – и это немало его радовало. Вскоре по возвращении из-за границы он разошелся с Дункан. Переехал к себе на старую квартиру в Богословском. Назревал конфликт с имажинизмом и, в частности, с Мариенгофом. После разрыва с Мариенгофом не пожелал оставаться в общей квартире и перекочевал временно ко мне на Оружейный. У него не было квартиры. Мы с женой предлагали ему окончательно перебраться в нашу большую и светлую комнату, где бы он мог спокойно работать и отдыхать. Отнекивался. То собирался ехать в санаторий поправлять нервы, то говорил: – Пойду, попрошу себе жилье. Что такое, хожу, как бездомный! Бесприютность его очень тяготила. Не раз с обидой за себя заговаривал о своей прежней жене. Положение действительно было очень тяжелое. Вещи и рукописи были разбросаны по разным квартирам Москвы. Ночуя у меня и желая утром переодеться, он подчас бывал вынужден или одалживать необходимые ему вещи или тащиться за своими вещами в другой конец Москвы, где они были оставлены. Летом 1924 года умер Ширяевец. Придя ко мне с этой печальной вестью, Есенин повалился на диван, разрыдался, заметив сквозь слезы: – Боже мой, какой ужас! Пора и мне собираться в дорогу! Укладываясь спать, он настойчиво просил жену разбудить его как можно раньше. Утром он попросил нашить ему на рукав траур. Собрал на похороны Ширяевца всех близких знакомых, пригласил священника. Вечером в "Стойле" после похорон Ширяевца вскочил на эстраду, сообщил находившейся в кафе публике о смерти своего лучшего друга и горько заметил: – Оживают только черви. Лучшие существа уходят навсегда и безвозвратно. 15 марта 1926
H. О. АЛЕКСАНДРОВА
ЕСЕНИН В РОСТОВЕ
Солнечным июльским днем 1920 года в книжную лавку ростовского Союза поэтов (она помещалась на Садовой) вошел стройный светлокудрый человек. Он приветливо улыбнулся, слегка прищуривая синие глаза. Лицо незнакомца, милое своей простотой, сразу располагало к себе. – Сергей Есенин! – узнал пришельца кто-то из ростовских литераторов, и его тотчас же окружили, засыпали вопросами 1. Есенин охотно отвечал: приехал из Москвы вместе с А. Б. Мариенгофом и Г. Р. Колобовым. Цель приезда – пропаганда советской поэзии. Вот мандат за подписью наркома А. В. Луначарского, вот афиши о предстоящем вечере поэзии, которые надо побыстрее расклеить. В подборе помещения для вечера просил помочь. Прошло немногим более полугода после освобождения Ростова от белогвардейщины. Приезд к нам столичного поэта был свидетельством крепнущих литературных связей с Москвой, становлением нового в культурной жизни города. В ту пору много ростовских школьников увлекались поэзией, с нетерпением ждали приезда В. В. Маяковского, стихи которого знали наизусть. Но Есенин – это тоже было здорово! А когда Сергей Александрович рассказал, как вместе с друзьями-поэтами расписал стены Страстного монастыря стихами, мы были совсем покорены. Вечер с участием С. Есенина состоялся вскоре в помещении кинотеатра "Колизей" (в доме, где теперь кинотеатр "Буревестник"). Сергей Александрович попросил меня прийти пораньше, до начала вечера. Я сидела рядом с ним и по его сжатым губам и напряженному взгляду видела, как серьезно он готовился к выступлению, словно к состязанию, из которого надо обязательно выйти победителем. – Ведь в зале, – сказал он, – могут оказаться и люди враждебные молодой советской поэзии, всему новому. Таким надо дать бой. Есенин читал ярко, своеобразно. В его исполнении не было плохих стихов: его сильный гибкий голос отлично передавал и гнев, и радость – все оттенки человеческих чувств. Огромный, переполненный людьми зал словно замер, покоренный обаянием есенинского таланта. Бурей аплодисментов были встречены "Исповедь хулигана", "Кобыльи корабли", космическая концовка "Пантократора". Лирическим стихам Я покинул родимый дом, Голубую оставил Русь. В три звезды березняк над прудом Теплит матери старой грустьаплодировали так неуемно, что, казалось, Есенину никогда не уйти с эстрады. Но вот его сменил А. Мариенгоф, прочитавший новую поэму. Г. Колобов не выступал, хотя в афише значился третьим участником вечера. Мы уже знали, что Григорий Романович не поэт, а работник транспорта, в служебном вагоне которого Есенин приехал в Ростов. Назавтра, встретив Есенина в книжной лавке поэтов, я сказала ему. что стихи его очень хороши и нисколько не похожи на имажинистские. Он засмеялся и защищать имажинизм не стал. Почти ежедневно в течение двух недель, проведенных в Ростове, Есенин бывал в доме моего отца по Социалистической улице, N 50. Здесь, окруженный поэтической молодежью, Сергей Александрович читал стихи, рассказывал о своей юности, о своих первых встречах с С. Городецким и А. Блоком. – Очень люблю Блока, – говорил он, – у него глубокое чувство родины. А это – главное, без этого нет поэзии. Как-то раз Есенин принес свою "ростовскую" фотографию, он снялся, присев на цоколь решетки городского сада. Ярко светило солнце, и глаза на фотографии получились сильно сощуренными. Мы побывали в гостях у С. А. Есенина. Он жил на вокзале в том самом служебном вагоне, который доставил его в Ростов. И Колобов, и Мариенгоф были "дома". Все они гостеприимно хозяйничали, угощали нас абрикосами, поили сладким чаем. Ставить самовар пришлось Есенину, была его очередь. Я удивилась, когда увидела, что Сергей Александрович переоделся и вместо серого щегольского пиджака на нем матросская белая блуза с голубым воротником. Мне объяснили: для того, чтобы разжечь самовар, надо добыть полешек, а вокзальная администрация охотнее сговаривается с моряками, чем с поэтами. Из Ростова Есенин уезжал в Баку. Накануне была устроена прощальная встреча. Мы сдружились с московским гостем, жаль было, что он покидал Ростов. По нашей просьбе Есенин без устали читал свои стихи. Прочел полюбившееся нам, приветствующее революционную новь стихотворение, где есть строки: Разбуди меня завтра рано, Засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я скоро стану Знаменитый русский поэт.Все были взволнованны, все молчали… И вдруг Есенин по-озорному сказал: – А ведь есть продолжение! И прочел: Расступаются в небе тучи, Петухи льют с крыльев рассвет… Давно уже знаю, что я самый лучший, Самый первый в России поэт!Эти строки нигде не были напечатаны. Очевидно, экспромту-шутке Есенин не придал никакого значения. Но для нас в нем прозвучала большая доля правды. Посмеялись, пошутили, пожелали "лучшему поэту в России" доброго пути! Второй приезд Есенина в Ростов в феврале 1922 года был очень коротким. Он провел в нашем городе всего один день в ожидании вагона, который должен был увезти его в Баку. Настроение у него было неважное, ощущалось, что обстановка, сложившаяся в его личной жизни, тяготила его, что ему очень хотелось уехать куда-нибудь из Москвы. Есенину не понравилась ростовская погода: подтаявший снег, туманный день. Он с гордостью рассказывал, как работал над драматической поэмой "Пугачев", как много материалов и книг прочел он тогда. Показал на ладонях рубцы: – Когда читаю "Пугачева", так сжимаю кулаки, что изранил ладони до крови… Есенин прочел мне два отрывка из "Пугачева", прочел несколько стихотворений, написанных после первого приезда в Ростов. Стихи были великолепными, по-новому сильными. Особенно глубокое впечатление произвело на меня стихотворение "Не жалею, не зову, не плачу…". Я даже потеряла дар речи, ничего не смогла сказать. Сергею Александровичу было приятно мое искреннее восхищение. Он сказал: – А "Пугачев" – это уже эпос, но волнует, волнует меня сильней всего… "Пугачев", бесспорно, одно из любимых творений Есенина, в которое он вложил всю свою творческую страсть… Вагона не было, и намеченная Есениным поездка не состоялась. ‹1965›
В. И. ВОЛЬПИН
О СЕРГЕЕ ЕСЕНИНЕ
Я стращать мертвецом вас не стану, Но должны да вы, должны понять… Есенин "Пугачев"
I
В своих воспоминаниях о Сергее Есенине я хотел бы главным образом остановиться на его кратком пребывании в Туркестане, которое отразилось в его творчестве ("Пугачев") и вызвало к жизни книгу стихов "Персидские мотивы". Несмотря на обилие персидских имен и географических наименований в "Персидских мотивах", Есенин в Персии по разным причинам не был, хотя и очень энергично туда собирался. Материалом для "Персидских мотивов" послужили впечатления от путешествий в Туркестан и на Кавказ. Есенин мог писать, только переживая, только осязая предметно свою тему.
Познакомился я с Есениным в конце 1920 года. Я работал тогда в качестве представителя от Туркцентропечати в Москве при главном управлении Центропечати на Тверской. Имажинисты в то время почти монопольно, несмотря на острый бумажный кризис, ухитрялись издавать свои тощие книжки и часто бывали в Центропечати, экспедируя через ее аппарат свои издания в провинцию. Там я впервые увидел Есенина, пришедшего туда по делу. Наши встречи стали почти ежедневными. Встречались мы в кафе поэтов "Домино", в кафе имажинистов "Стойло Пегаса", на вечерах в консерватории и в Политехническом музее, в книжной лавке на Никитской, у него на квартире в Богословском пер. (рядом с театром б. Корша) N 3, кв. 48, где жил он вместе с Мариенгофом. ‹…› В то время Есенин был бодр. Он казался вождем какой-то воинствующей секты фанатиков, не желающих никому и ни в чем уступать. Особенно он был настроен против футуристов, отрицая за ними всякие заслуги и аттестуя их вождей весьма "крепкими" эпитетами. Писал он в ту пору много, но выступал все время с одними и теми же вещами, главным образом с "Исповедью хулигана" и некоторыми стихами из "Трерядницы". ‹…› Помню, однажды уже перед самым моим отъездом в Ташкент Есенин, как бы по секрету, наклонясь над ухом, сообщил, что у него завтра будут блины, и пригласил меня к себе в Богословский переулок. Когда я пришел, гости были уже в сборе. Помимо хозяев (Есенина и Мариенгофа) были Г. Р. Колобов, какая-то нарядная женщина – кажется, актриса – и не то родственник, не то земляк Есенина, приехавший из деревни, человек уже пожилой, исправно евший и пивший, но упорно молчавший. Есенин был в хорошем настроении. Я впервые видел его в роли хозяина, усердно потчующего гостей, и внимательно присматривался к нему. Он был хорошо и со вкусом одет, гладко выбрит, от него пахло духами. Есенин много ел, пил, в промежутках между едой курил, не забывал подгонять гостей и много говорил, говорил… Рассказывал, что пишет "Пугачева", что собирается поехать в киргизские степи и на Волгу, хочет проехать по тому историческому пути, который проделал Пугачев, двигаясь на Москву, а затем побывать в Туркестане, который, по его словам, давно уже его к себе манит. – Там у меня друг большой живет, Шурка Ширяевец, которого я никогда не видел, – говорил он оживленно. После обеда актриса пела песни, затем Есенин вместе с ней пел частушки, читал стихи и рассказывал анекдоты, над которыми все много и долго хохотали. В то посещение я увидел на столике в комнате Есенина несколько книг о Пугачеве: очевидно, материалы к его трагедии. ‹…›
Возвратился он из-за границы в августе 1923 года. В личной беседе редко вспоминал про свое европейское путешествие (ездил в Берлин, Париж, Нью-Йорк). Рассказывал между прочим о том, как они приехали в Берлин, отправились на какое-то литературное собрание, как там их приветствовали и как он, вскочив на столик, потребовал исполнить "Интернационал" ко всеобщему недоумению и возмущению. В Париже он устроил скандал русским белогвардейским офицерам, за что якобы тут же был жестоко избит 14. Про Нью-Йорк говорил: – Там негры на положении лошадей! За границей он работал мало, написал несколько стихотворений, вошедших потом в "Москву кабацкую". Большею частью пил и скучал по России. – Ты себе не можешь представить, как я скучал. Умереть можно. Знаешь, скука, по-моему, тоже профессия, и ею обладают только одни русские. Выглядел скверно. Производил какое-то рассеянное впечатление. Внешне был европейски вылощен, меняя по нескольку костюмов в день. Вскоре после приезда читал "Москву кабацкую". Присутствовавший при чтении Я. Блюмкин начал протестовать, обвиняя Есенина в упадочности. Есенин стал ожесточенно говорить, что он внутренне пережил "Москву кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание поэта. Думается, что в большей своей части "Москва кабацкая" была отзвуком "Стойла Пегаса", тем более что в некоторых из стихотворений проскальзывают мысли, которые он тогда же высказывал и топил их в вине. За границей было переведено несколько его сборников – и это немало его радовало. Вскоре по возвращении из-за границы он разошелся с Дункан. Переехал к себе на старую квартиру в Богословском. Назревал конфликт с имажинизмом и, в частности, с Мариенгофом. После разрыва с Мариенгофом не пожелал оставаться в общей квартире и перекочевал временно ко мне на Оружейный. У него не было квартиры. Мы с женой предлагали ему окончательно перебраться в нашу большую и светлую комнату, где бы он мог спокойно работать и отдыхать. Отнекивался. То собирался ехать в санаторий поправлять нервы, то говорил: – Пойду, попрошу себе жилье. Что такое, хожу, как бездомный! Бесприютность его очень тяготила. Не раз с обидой за себя заговаривал о своей прежней жене. Положение действительно было очень тяжелое. Вещи и рукописи были разбросаны по разным квартирам Москвы. Ночуя у меня и желая утром переодеться, он подчас бывал вынужден или одалживать необходимые ему вещи или тащиться за своими вещами в другой конец Москвы, где они были оставлены. Летом 1924 года умер Ширяевец. Придя ко мне с этой печальной вестью, Есенин повалился на диван, разрыдался, заметив сквозь слезы: – Боже мой, какой ужас! Пора и мне собираться в дорогу! Укладываясь спать, он настойчиво просил жену разбудить его как можно раньше. Утром он попросил нашить ему на рукав траур. Собрал на похороны Ширяевца всех близких знакомых, пригласил священника. Вечером в "Стойле" после похорон Ширяевца вскочил на эстраду, сообщил находившейся в кафе публике о смерти своего лучшего друга и горько заметил: – Оживают только черви. Лучшие существа уходят навсегда и безвозвратно. 15 марта 1926
H. О. АЛЕКСАНДРОВА
ЕСЕНИН В РОСТОВЕ
Солнечным июльским днем 1920 года в книжную лавку ростовского Союза поэтов (она помещалась на Садовой) вошел стройный светлокудрый человек. Он приветливо улыбнулся, слегка прищуривая синие глаза. Лицо незнакомца, милое своей простотой, сразу располагало к себе. – Сергей Есенин! – узнал пришельца кто-то из ростовских литераторов, и его тотчас же окружили, засыпали вопросами 1. Есенин охотно отвечал: приехал из Москвы вместе с А. Б. Мариенгофом и Г. Р. Колобовым. Цель приезда – пропаганда советской поэзии. Вот мандат за подписью наркома А. В. Луначарского, вот афиши о предстоящем вечере поэзии, которые надо побыстрее расклеить. В подборе помещения для вечера просил помочь. Прошло немногим более полугода после освобождения Ростова от белогвардейщины. Приезд к нам столичного поэта был свидетельством крепнущих литературных связей с Москвой, становлением нового в культурной жизни города. В ту пору много ростовских школьников увлекались поэзией, с нетерпением ждали приезда В. В. Маяковского, стихи которого знали наизусть. Но Есенин – это тоже было здорово! А когда Сергей Александрович рассказал, как вместе с друзьями-поэтами расписал стены Страстного монастыря стихами, мы были совсем покорены. Вечер с участием С. Есенина состоялся вскоре в помещении кинотеатра "Колизей" (в доме, где теперь кинотеатр "Буревестник"). Сергей Александрович попросил меня прийти пораньше, до начала вечера. Я сидела рядом с ним и по его сжатым губам и напряженному взгляду видела, как серьезно он готовился к выступлению, словно к состязанию, из которого надо обязательно выйти победителем. – Ведь в зале, – сказал он, – могут оказаться и люди враждебные молодой советской поэзии, всему новому. Таким надо дать бой. Есенин читал ярко, своеобразно. В его исполнении не было плохих стихов: его сильный гибкий голос отлично передавал и гнев, и радость – все оттенки человеческих чувств. Огромный, переполненный людьми зал словно замер, покоренный обаянием есенинского таланта. Бурей аплодисментов были встречены "Исповедь хулигана", "Кобыльи корабли", космическая концовка "Пантократора". Лирическим стихам Я покинул родимый дом, Голубую оставил Русь. В три звезды березняк над прудом Теплит матери старой грустьаплодировали так неуемно, что, казалось, Есенину никогда не уйти с эстрады. Но вот его сменил А. Мариенгоф, прочитавший новую поэму. Г. Колобов не выступал, хотя в афише значился третьим участником вечера. Мы уже знали, что Григорий Романович не поэт, а работник транспорта, в служебном вагоне которого Есенин приехал в Ростов. Назавтра, встретив Есенина в книжной лавке поэтов, я сказала ему. что стихи его очень хороши и нисколько не похожи на имажинистские. Он засмеялся и защищать имажинизм не стал. Почти ежедневно в течение двух недель, проведенных в Ростове, Есенин бывал в доме моего отца по Социалистической улице, N 50. Здесь, окруженный поэтической молодежью, Сергей Александрович читал стихи, рассказывал о своей юности, о своих первых встречах с С. Городецким и А. Блоком. – Очень люблю Блока, – говорил он, – у него глубокое чувство родины. А это – главное, без этого нет поэзии. Как-то раз Есенин принес свою "ростовскую" фотографию, он снялся, присев на цоколь решетки городского сада. Ярко светило солнце, и глаза на фотографии получились сильно сощуренными. Мы побывали в гостях у С. А. Есенина. Он жил на вокзале в том самом служебном вагоне, который доставил его в Ростов. И Колобов, и Мариенгоф были "дома". Все они гостеприимно хозяйничали, угощали нас абрикосами, поили сладким чаем. Ставить самовар пришлось Есенину, была его очередь. Я удивилась, когда увидела, что Сергей Александрович переоделся и вместо серого щегольского пиджака на нем матросская белая блуза с голубым воротником. Мне объяснили: для того, чтобы разжечь самовар, надо добыть полешек, а вокзальная администрация охотнее сговаривается с моряками, чем с поэтами. Из Ростова Есенин уезжал в Баку. Накануне была устроена прощальная встреча. Мы сдружились с московским гостем, жаль было, что он покидал Ростов. По нашей просьбе Есенин без устали читал свои стихи. Прочел полюбившееся нам, приветствующее революционную новь стихотворение, где есть строки: Разбуди меня завтра рано, Засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я скоро стану Знаменитый русский поэт.Все были взволнованны, все молчали… И вдруг Есенин по-озорному сказал: – А ведь есть продолжение! И прочел: Расступаются в небе тучи, Петухи льют с крыльев рассвет… Давно уже знаю, что я самый лучший, Самый первый в России поэт!Эти строки нигде не были напечатаны. Очевидно, экспромту-шутке Есенин не придал никакого значения. Но для нас в нем прозвучала большая доля правды. Посмеялись, пошутили, пожелали "лучшему поэту в России" доброго пути! Второй приезд Есенина в Ростов в феврале 1922 года был очень коротким. Он провел в нашем городе всего один день в ожидании вагона, который должен был увезти его в Баку. Настроение у него было неважное, ощущалось, что обстановка, сложившаяся в его личной жизни, тяготила его, что ему очень хотелось уехать куда-нибудь из Москвы. Есенину не понравилась ростовская погода: подтаявший снег, туманный день. Он с гордостью рассказывал, как работал над драматической поэмой "Пугачев", как много материалов и книг прочел он тогда. Показал на ладонях рубцы: – Когда читаю "Пугачева", так сжимаю кулаки, что изранил ладони до крови… Есенин прочел мне два отрывка из "Пугачева", прочел несколько стихотворений, написанных после первого приезда в Ростов. Стихи были великолепными, по-новому сильными. Особенно глубокое впечатление произвело на меня стихотворение "Не жалею, не зову, не плачу…". Я даже потеряла дар речи, ничего не смогла сказать. Сергею Александровичу было приятно мое искреннее восхищение. Он сказал: – А "Пугачев" – это уже эпос, но волнует, волнует меня сильней всего… "Пугачев", бесспорно, одно из любимых творений Есенина, в которое он вложил всю свою творческую страсть… Вагона не было, и намеченная Есениным поездка не состоялась. ‹1965›
В. И. ВОЛЬПИН
О СЕРГЕЕ ЕСЕНИНЕ
Я стращать мертвецом вас не стану, Но должны да вы, должны понять… Есенин "Пугачев"
I
В своих воспоминаниях о Сергее Есенине я хотел бы главным образом остановиться на его кратком пребывании в Туркестане, которое отразилось в его творчестве ("Пугачев") и вызвало к жизни книгу стихов "Персидские мотивы". Несмотря на обилие персидских имен и географических наименований в "Персидских мотивах", Есенин в Персии по разным причинам не был, хотя и очень энергично туда собирался. Материалом для "Персидских мотивов" послужили впечатления от путешествий в Туркестан и на Кавказ. Есенин мог писать, только переживая, только осязая предметно свою тему.
II
Познакомился я с Есениным в конце 1920 года. Я работал тогда в качестве представителя от Туркцентропечати в Москве при главном управлении Центропечати на Тверской. Имажинисты в то время почти монопольно, несмотря на острый бумажный кризис, ухитрялись издавать свои тощие книжки и часто бывали в Центропечати, экспедируя через ее аппарат свои издания в провинцию. Там я впервые увидел Есенина, пришедшего туда по делу. Наши встречи стали почти ежедневными. Встречались мы в кафе поэтов "Домино", в кафе имажинистов "Стойло Пегаса", на вечерах в консерватории и в Политехническом музее, в книжной лавке на Никитской, у него на квартире в Богословском пер. (рядом с театром б. Корша) N 3, кв. 48, где жил он вместе с Мариенгофом. ‹…› В то время Есенин был бодр. Он казался вождем какой-то воинствующей секты фанатиков, не желающих никому и ни в чем уступать. Особенно он был настроен против футуристов, отрицая за ними всякие заслуги и аттестуя их вождей весьма "крепкими" эпитетами. Писал он в ту пору много, но выступал все время с одними и теми же вещами, главным образом с "Исповедью хулигана" и некоторыми стихами из "Трерядницы". ‹…› Помню, однажды уже перед самым моим отъездом в Ташкент Есенин, как бы по секрету, наклонясь над ухом, сообщил, что у него завтра будут блины, и пригласил меня к себе в Богословский переулок. Когда я пришел, гости были уже в сборе. Помимо хозяев (Есенина и Мариенгофа) были Г. Р. Колобов, какая-то нарядная женщина – кажется, актриса – и не то родственник, не то земляк Есенина, приехавший из деревни, человек уже пожилой, исправно евший и пивший, но упорно молчавший. Есенин был в хорошем настроении. Я впервые видел его в роли хозяина, усердно потчующего гостей, и внимательно присматривался к нему. Он был хорошо и со вкусом одет, гладко выбрит, от него пахло духами. Есенин много ел, пил, в промежутках между едой курил, не забывал подгонять гостей и много говорил, говорил… Рассказывал, что пишет "Пугачева", что собирается поехать в киргизские степи и на Волгу, хочет проехать по тому историческому пути, который проделал Пугачев, двигаясь на Москву, а затем побывать в Туркестане, который, по его словам, давно уже его к себе манит. – Там у меня друг большой живет, Шурка Ширяевец, которого я никогда не видел, – говорил он оживленно. После обеда актриса пела песни, затем Есенин вместе с ней пел частушки, читал стихи и рассказывал анекдоты, над которыми все много и долго хохотали. В то посещение я увидел на столике в комнате Есенина несколько книг о Пугачеве: очевидно, материалы к его трагедии. ‹…›