Страница:
Но сегодня тела рабов ни в малой степени не интересовали ее, так же как и возгласы нищих, призывающих благословение богов на тех, кто соглашался поделиться монеткой с менее удачливыми собратьями. Маре не было дела до матросов, разгуливавших по набережной и выделявшихся среди всех прочих особенной походкой вразвалку, которая свойственна тем, кто проводит жизнь на воде, втайне презирая сухопутную публику. Не умеряя зычных голосов, они перебрасывались грубыми шутками. Все казалось менее ярким, менее оживленным и менее захватывающим — теперь, когда Мара смотрела вокруг иными Глазами: как видно, она разом повзрослела и утратила способность видеть во всем, что ее окружало, чудо и повод для благоговения. Теперь каждый предмет, залитый солнечным светом, отбрасывал темную тень. И в этих тенях могли прятаться враги.
Мара быстро покинула паланкин. Несмотря на белую хламиду послушницы ордена Лашимы, она держалась с достоинством, которого следовало ожидать от властительницы Акомы. Глядя прямо перед собой, она направилась к барке, которая должна была доставить ее в город Сулан-Ку, расположенный ниже по реке. Папевайо расчищал для нее проход, бесцеремонно расталкивая в стороны попадающихся на пути простолюдинов. Навстречу продвигались другие вооруженные отряды:
Стражники в ярких мундирах, сопровождающие своих господ с реки в город. Кейок приглядывался к ним бдительным оком, шагая по пристани рядом с Марой.
Когда офицеры подвели новую госпожу Акомы к деревянным сходням, Мара мечтала только об одном: оказаться в темном тихом уголке, где уже будет можно не сдерживать свое страдание. Но едва она ступила на палубу, как ей поспешил представиться капитан барки. Его короткая куртка красного и пурпурного цветов казалась раздражающе яркой после скромных одеяний жрецов и сестер в монастыре. Нефритовые браслеты звякнули у него на запястьях, когда он склонился в подобострастном поклоне и предложил знатной пассажирке наилучшее место из всех, которые имелись на его скромном судне, — груду подушек под центральным навесом, окруженную со всех сторон тонким занавесом. Как того требовала учтивость, Мара позволила ему раболепствовать, пока ее не усадили на подушки, но не долее: своим молчанием она дала понять угодливому капитану, что здесь его присутствие больше не требуется. Убедившись, что его болтовня не интересует слушателей, он опустил занавес, предоставив, наконец, Маре это слабое подобие уединения; Кейок и Папевайо сели напротив, тогда как стражники расположились вокруг навеса.
Провожая невидящим взглядом водовороты на поверхности реки, Мара спросила:
— Кейок, а где отцовская… где моя барка? И мои служанки?
Старый воин ответил:
— Барка семьи Акома стоит у причала в Сулан-Ку, госпожа. Я рассудил так: ночная стычка с солдатами Минванаби или их союзников будет менее вероятной, если мы наймем общественную барку. В этом случае — если враги замышляют нападение под видом бандитского налета — им придется принять в расчет, что кто-нибудь из свидетелей останется в живых; возможно, это заставит их поостеречься. А если все же по пути случится что-либо непредвиденное, служанки могут оказаться только лишней обузой. — Кейок не забывал обводить пристань настороженным взглядом. — Это судно отчалит ночью вместе с другими, так что на реке мы ни на минуту не останемся в одиночестве.
Мара кивнула, опустила веки и тихо сказала:
— Вот и прекрасно.
Сейчас она больше всего нуждалась в возможности побыть одной — роскошь, недоступная на общественной барке, — но опасения Кейока были весьма основательными.
Для того чтобы убрать со своего пути последнюю из рода Акома, властитель Джингу без сожаления пожертвовал бы ротой солдат: ведь он был уверен, что может выставить против охранников Мары достаточно бойцов, чтобы обеспечить любое численное превосходство. Однако пойти на это он мог только в том случае, если бы знал наверняка, что успех ему обеспечен, и если бы имел возможность потом разыграть перед другими вельможами Высшего Совета полнейшую неосведомленность относительно совершенного злодеяния. Каждый из участников Игры Совета без труда сообразит, кому могла понадобиться подобная резня, но формы благопристойности нарушать нельзя. Достаточно одного спасшегося пассажира, одного опознанного гвардейца Минванаби, одного случайного словца, подслушанного рабом, который орудует багром на соседней барке, — и Джингу можно считать конченым человеком. Даже косвенная причастность к подобной предательской засаде — если бы вся история выплыла наружу — означала бы для него серьезную потерю престижа в Совете, ;а это, в свою очередь, послужило бы для его «верных» союзников красноречивым сигналом, что влияние главы семейства Минванаби идет на убыль. И тогда придется опасаться друзей не меньше, чем врагов. Такова была самая суть Игры Совета. Выбранный Кейоком способ путешествия мог оказаться более действенным средством против возможной засады, чем дополнительная сотня ратников.
Послышалась громкая команда капитана: он приказал рабам отдать швартовы. Глухой удар, толчок — и вот уже судно двинулось, откачнувшись от причала и выходя на се редину медленно текущей реки. Мара легла, рассудив, что теперь это вполне приемлемо: со стороны будет казаться, что она просто отдыхает. Рабы, расставленные вдоль бортов, мерно отталкивались баграми; их худые, темные от загара тела двигались слаженно, повинуясь ритму незатейливой песни:
— Держитесь середины! — запевал рулевой.
— В берег не воткнись! — отвечали багорщики.
Все движения теперь выполнялись в такт с песней, и рулевой начал добавлять простые строчки, строго соблюдая темп:
— Я знаю бабу злую!
— В берег не воткнись!
— Не баба, а змея!
— В берег не воткнись!
— Я выпил как-то лишку!
— В берег не воткнись!
— И к ней пошел в мужья!
Глупая песня успокаивала Мару, и она дала волю мыслям. Отец долго и горячо возражал против ее намерения уйти в монастырь. Теперь, когда просить прощения было уже не у кого, она горько сожалела при воспоминании о том, как близка была к открытому неповиновению; отец сжалился только потому, что любовь к единственной дочери пересилила в нем желание выбрать ей подходящего жениха ради выгодного политического брака. Их расставание было весьма бурным. Властитель Седзу, глава рода Акомы, мог быть воистину страшен — в пылу битвы, перед лицом неприятеля; в такие минуты многие предпочли бы встретиться с гигантским хищником гарулхтом, грозой пастухов и охотников. Но он никогда не мог ни в чем отказать дочери, сколь бы неразумными ни были ее требования. Правда, с ней он никогда не чувствовал себя так легко, как с ее братом, но, сколько она себя помнит, ей он потакал во всем, и только няне по имени Накойя удавалось держать ее в узде в детские годы.
Мара закрыла глаза. Барка сулила хоть какую-то меру безопасности, и теперь появилась возможность спрятаться за темной броней сна; люди, расположившиеся за драпировками крошечного шатра, могли лишь предполагать, что она просто спасается от скуки долгого путешествия по реке. Но сон не хотел приходить: в памяти воскресал образ брата, которого она любила как собственную душу… Ланокота, с блестящими темными глазами; Ланокота, у которого всегда была наготове улыбка для маленькой, обожающей его сестры. Лано, который бегал быстрее, чем воины из отцовского отряда; который становился победителем летних состязаний в Сулан-Ку три года подряд — подвиг, с тех пор не повторенный никем. У Лано всегда находилось время для Мары; он даже показывал ей приемы борьбы, чем несказанно возмущал Накойю, считавшую такие развлечения совершенно неподобающими для девушки из знатного рода. И еще Лано не скупился на глупые шутки — обычно неприличные, — которые заставляли девочку смеяться и краснеть. Если бы она не избрала для себя созерцательную жизнь в монастыре и ей пришлось выйти замуж… Мара понимала, что ни один из возможных искателей руки не мог бы сравниться с ее братом. Ланокота, чей веселый смех никогда больше не отразится от сводов зала, как случалось во время их поздних ужинов… Даже отец, известный своей суровостью и строгостью во всех отношениях, улыбался, не в силах противостоять обаянию заразительной веселости сына. Мара почитала отца и восхищалась им, но брата она любила всем сердцем, и теперь горе накатывало на нее волна за волной.
Надо было взять себя в руки. Здесь не место предаваться скорби; оплакивать свою потерю она будет позже. Обратившись к делам насущным, Мара спросила Кейока:
— Тела отца и брата… удалось отбить?
Кейок с горечью ответил:
— Нет, госпожа. Не удалось.
Мара прикусила губу. Значит, нет даже пепла, который можно было бы развеять в священной роще. Вместо этого ей придется выбрать по одной реликвии из числа вещей, принадлежавших отцу и брату и особенно ценимых ими, и захоронить эти реликвии около священного натами — камня, где обитает душа рода Акома, — чтобы их души могли отыскать путь в родную землю, когда Колесо Жизни совершит свой оборот. Мара снова закрыла глаза — отчасти из-за изнеможения, отчасти же ради того, чтобы не дать воли слезам. Она безуспешно пыталась успокоиться, но воспоминания теснились в голове… утешения ждать не приходилось. Потом, по прошествии нескольких часов, покачивание барки и монотонная песня-перекличка кормчего и рабов-багорщиков стали уже чем-то привычным. Их ритм постепенно подчинял себе и душу осиротевшей девушки, и ее тело, и она мало-помалу расслабилась. Тепло летней ночи и спокойствие реки наконец сумели общими усилиями убаюкать Мару, и она погрузилась в глубокий сон.
Когда носилки были подняты на плечи рабов, Мара позволила себе облегченно вздохнуть. Правда, она предпочла бы занавески паланкина из менее прозрачной ткани: было трудно выносить взгляды крестьян и мастеровых, попадавшихся на пути в этот ранний час. Сидя наверху тележек с овощами или стоя позади прилавков с разложенными товарами, они с любопытством рассматривали знатную госпожу, проплывающую мимо них в паланкине, и ее свиту. Приходилось все время помнить о необходимости сохранять подобающую осанку, и это оказалось ужасно утомительным делом. Улицы быстро заполнялись толпой, и продвигаться в толчее становилось все труднее. Мара погрузилась в размышления; со стороны она казалась собранной и внимательной ко всему вокруг, на самом же деле просто не замечала развертывающейся перед ней городской панорамы, которая обычно вызывала в ней живой интерес.
Торговцы выставляли товары на балконы, расположенные над головами покупателей, и раздвигали загораживающие их ширмы. Когда продавец и покупатель кончали торговаться, оговоренная ими плата поднималась наверх в корзинке, а затем товары в той же корзинке опускались к покупателю. Блудницы, промышлявшие Своим делом с дозволения властей, еще отсыпались после бурной ночи, и потому ширмы на каждом пятом или шестом балконе пока оставались закрытыми.
Мара чуть улыбнулась, вспомнив, как она впервые увидела прелестниц из Круга Зыбкой Жизни. По заведенному обычаю, эти женщины выставляли на балконах самих себя: в одеяниях, нарочито оставленных в дразнящем беспорядке, они обмахивались веерами, отгоняя вечную городскую духоту.
Все женщины были красивы, их лица умело раскрашены, а прически казались великолепными, как у сказочных цариц. Их легкие одеяния, сшитые из самых дорогих тканей, украшала дивная вышивка. При этом зрелище шестилетняя Мара не могла сдержать восторга. Она громко объявила — к сведению всех, кто мог ее услышать, — что, когда вырастет, обязательно станет точно такой, как эти дамы на балконах. То был единственный раз в ее жизни, когда она увидела, что отец лишился дара речи. Лано дразнил ее, припоминая этот случай, до того самого утра, когда она отбыла в храм… Теперь его игривые насмешки уже никогда не будут вгонять ее в краску.
Почти доведенная до слез, Мара отогнала воспоминания. Она пыталась отвлечься, задержать внимание на чем-то, находящемся за пределами ее носилок. Бойкие разносчики на всех углах нахваливали всевозможные товары; попрошайки приставали к прохожим с горестными повестями о собственных несчастьях; жулики предлагали желающим древние диковинки, а купцы зазывали всех полюбоваться редкими шелками. Но ничто не могло облегчить душевную боль.
Наконец рынок остался позади; процессия вышла из города. За стенами Сулан-Ку простирались возделанные поля; они тянулись до синеватых гор на горизонте. Горы Кайамака были не такими крутыми и высокими, как великий хребет Высокой Стены на севере, но долины и здесь оставались достаточно дикими, чтобы в них находили укрытие бандиты и прочие отщепенцы.
Путь к поместью Мары пролегал через болото, которое упорно сопротивлялось любым попыткам его осушить. Рой насекомых облепил носильщиков, и они принялись было роптать потихоньку, но одно только слово Кейока заставило их замолчать.
Миновав рощицу деревьев нгагги под зеленовато-голубой сенью шатра, образованного их огромными нижними ветвями, путники вступили в более холмистую местность. Им пришлось пройти по множеству ярко раскрашенных мостов, наведенных над ручьями и речками, которые то и дело пересекали любую дорогу, проложенную человеком, и питали оставшееся позади болото. Затем показались врата молитвы — арка, раскрашенная столь же пестро, как и мосты, возведенная по приказу какого-то богача в знак признательности богам за их благодеяния. Проходя под аркой, каждый путешественник мысленно возносил благодарственную молитву и получал в ответ малую толику благоволения. И когда врата молитвы скрылись за поворотом дороги, Мара все еще размышляла о том, что в грядущие дни ей понадобится вся помощь, которую боги пожелают ей ниспослать, если Акоме суждено выжить.
Носильщики ускорили шаг. О, как хотелось бы Маре, чтобы они, наоборот, пошли помедленнее или свернули в сторону и отнесли ее куда угодно, в любое другое место! Но ее прибытие уже было замечено сборщиками хвороста, которые трудились в лесах между полями и лугом, примыкавшим к главной усадьбе. Некоторые что-то выкрикивали или приветственно взмахивали руками на ходу, пригнувшись под тяжестью вязанок, удерживаемых на спине ремнем, проходящим через лоб. Приветствия были искренними и горячими, и, несмотря на печальные обстоятельства ее возвращения, эти люди вправе были ожидать от новой хозяйки чего-то большего, нежели холодное высокомерие.
Мара выпрямилась; она улыбалась слабой улыбкой и кивала головой. Вокруг простирались ее владения; когда она видела их в последний раз, она полагала, что прощается с ними навсегда. Ограды, ухоженные поли, аккуратные хижины, в которых ютились работники, — все это оставалось неизменным. Впрочем, подумала Мара, ведь она и отсутствовала-то меньше года.
Носилки теперь продвигались по дороге через пастбища нидр. В полуденном воздухе слышались заунывные звуки многоголосого мычания и резкие окрики — «хат-хат-хат!» — пастухов, которые замахивались остроконечными посохами, направляя животных к небольшим загонам, где их полагалось осматривать и освобождать от паразитов. Мара разглядывала нидр, щиплющих траву; в лучах солнца их серые шкуры казались рыжеватыми. Некоторые задирали тупые морды, ненадолго потеряв из виду приземистых упитанных телят, как правило, те быстро возвращались на своих шести коротеньких ножках под защиту матерей. Для Мары это выглядело так, как будто ее спрашивают: когда же вернется Лано и снова будет разыгрывать свои безумные фокусы на спинах злобных племенных быков? Боль утраты терзала Мару тем сильнее, чем меньшее расстояние оставалось пройти до дома. Однако она сумела придать лицу подобающее спокойно-приветливое выражение, когда носильщики свернули на широкую аллею, ведущую к сердцу усадьбы.
Впереди раскинулся большой господский дом, построенный из брусьев и тонких. Как бумага, раздвижных перегородок. Путники вошли во двор усадьбы, и у Mapы перехватило дыхание. Посреди цветов акаси не было видно ни одной собаки. Обычно они лежали тут на солнцепеке, высунув языки и виляя хвостами, в ожидании появления властителя Акомы. В его отсутствие собак всегда держали в конуре; теперь им придется привыкнуть к постоянному отсутствию хозяина. И все таки дом, опустевший и ставший обителью горя, означал возможность побыть наедине с собой. Скоро Мара сможет удалиться от всех в священную рощу и дать наконец выход скорби, которая накапливалась в сердце семь утомительных дней.
Когда носилки и свита приблизились к казарме, солдаты гарнизона выстроились в ряд вдоль дороги. Их доспехи и оружие блестели, одежда была безупречно опрятной, и все-таки среди них, если не считать Кейока и Папевайо, виднелся лишь один офицерский плюмаж. Почувствовав, как холодеет сердце, Мара взглянула на Кейока:
— Почему так мало воинов, военачальник? Где остальные?
Кейок смотрел прямо перед собой, пренебрегая и пылью, приставшей к его покрытым лаком доспехам, и потом, увлажнившим волосы под шлемом. Бесцветным голосом он ответил:
— Вернулись все, кто мог, госпожа.
Мара зажмурилась; скрыть потрясение она не сумела. Простые слова Кейока означали, что погибли почти две тысячи солдат, сражавшихся рядом с ее отцом и братом. За плечами многих из них были долгие годы верной службы, некоторые стояли на страже у ее колыбели. У большинства воинов отцы и деды воевали под знаменами Акомы.
Ошеломленная, онемевшая Мара пересчитала солдат, стоявших в строю, и мысленно прибавила их число к числу тех, кто охранял ее в пути. Получалось, что на службе у нее оставалось тридцать семь воинов — жалкая горстка, неимоверно малая часть гарнизона, которым командовал ее отец. Из двух с половиной тысяч бойцов, носивших зеленые доспехи Акомы, пять сотен охраняли разрозненные владения Акомы в дальних городах и провинциях. Три сотни были потеряны еще раньше за Звездными Вратами, — там, где шла война против варваров. И гарнизон этого дома, где прежде постоянно несли службу две тысячи солдат, теперь не насчитывал и пятидесяти бойцов! Мара горестно покачала головой. Как много женщин, кроме нее самой, сейчас оплакивали своих родных, погибших в чужом мире! Отчаянием наполнилось ее сердце, когда она осознала: силы Акомы слишком ничтожны, чтобы противостоять любому нападению, даже простому бандитскому на бегу… если в горах соберется достаточно наглая шайка! Но Мара понимала также и причину, по которой Кейок подверг поместье столь явному риску, когда увел большую часть уцелевших воинов — двадцать четыре из тридцати семи, — чтобы охранять ее в пути. Нельзя было допустить, чтобы какие-нибудь шпионы Минванаби открыли, сколь слаба сейчас Акома. Безнадежность окутала Мару плотной удушающей пеленой.
— Почему ты не сказал мне раньше, Кейок?..
Ответом ей было молчание. Но она поняла. Ее верный военачальник боялся, что такие вести могут сломить ее, если выложить их все разом. А этого следовало избежать во что бы то ни стало. Если Мару одолеет отчаяние, то жертвы, принесенные воинами ради чести рода Акома, обернутся злой насмешкой, а их смерть — бессмысленной потерей. Теперь, когда Мара оказалась столь внезапно втянутой в водоворот Игры Совета, ей потребуются весь ее разум, вся хитрость до последней крупицы, чтобы не угодить в капкан интриги, расставленный прямо у нее перед ногами. Предательству, готовому погубить ее дом, не будет конца, пока она, Мара, необученная и одинокая, не расстроит планы властителя Минванаби и его приспешников.
Рабы остановились во дворике перед домом. Мара прерывисто вздохнула. С высоко поднятой головой она вышла из паланкина и вступила под резные арки галереи, опоясывающей дом. Пока Кейок отпускал носильщиков и отдавал приказания солдатам эскорта, Мара стояла в ожидании. После того как ей отсалютовал последний солдат, она повернулась, чтобы войти в дом, и ее взгляд упал на человека, согнувшегося в поклоне. Это оказался новый хадонра
— управляющий поместьем; его лицо с раскосыми глазами было Маре незнакомо. Но рядом с ним стояла маленькая сухонькая старушка — Накойя, которая пестовала Мару с младенческих лет. Позади них ожидали хозяйку прочие слуги.
Снова на Мару обрушилось жгучее осознание рокового удара, необратимых перемен. Впервые за всю ее жизнь она не могла кинуться в объятия старой няни, чтобы обрести утешение. Теперь она властительница Акомы, и этикет предписывает ей иное: она должна ограничиться сдержанным кивком и прошествовать мимо, предоставив Накойе и хадонре последовать за ней вверх по деревянным ступеням в тенистый полумрак большого дома. Сегодня она обязана держаться и делать вид, что не замечает, как отражается ее боль в печальных глазах Накойи. Мара слегка прикусила губу, но тут же одернула себя. За эту привычку — прикусывать губу в минуты волнения — Накойя не раз устраивала ей нагоняй. Поэтому Мара просто глубоко вздохнула и вошла в родной дом, чувствуя себя бесконечно одинокой оттого, что ей уже не доведется услыхать шаги отца, поднимающегося по лестнице.
— Госпожа?.. — услышала она неуверенный голос.
Мара остановилась:
— В чем дело?
Хадонра заговорил снова:
— Добро пожаловать домой, госпожа, — добавил он, как требовал этикет. — Меня зовут Джайкен, госпожа.
— Что случилось с Сотаму? — тихо спросила Мара.
Джайкен опустил глаза:
— Он умер от горя, госпожа… последовал за своим господином в царство смерти.
Мара смогла лишь кивнуть в ответ и двинулась к своим покоям. Она не удивилась, узнав, что прежний хадонра отказался от пищи и питья после смерти властителя Седзу. Он был старым человеком, и, должно быть, ему хватило нескольких дней, чтобы уморить себя… Невольно она задумалась: кто мог назначить вместо него на должность хадонры этого Джайкена?..
Она уже повернулась в сторону одного из боковых залов, примыкавших к саду, и тут Накойя произнесла:
— Госпожа, ваши покои — по ту сторону сада.
Маре с трудом удалось еще раз кивнуть. Все ее личные вещи теперь будут перенесены в покои отца — самые просторные в доме.
На одеревеневших ногах она прошла через весь сад; такой сад располагался в центре каждого цуранского дома, где проживали знатные семьи. Резные деревянные решетки, обрамляющие галереи второго этажа, цветочные клумбы и фонтаны под деревьями в саду казались одновременно и привычными и неизбежно-странными после каменной архитектуры храмов.
Мара быстро покинула паланкин. Несмотря на белую хламиду послушницы ордена Лашимы, она держалась с достоинством, которого следовало ожидать от властительницы Акомы. Глядя прямо перед собой, она направилась к барке, которая должна была доставить ее в город Сулан-Ку, расположенный ниже по реке. Папевайо расчищал для нее проход, бесцеремонно расталкивая в стороны попадающихся на пути простолюдинов. Навстречу продвигались другие вооруженные отряды:
Стражники в ярких мундирах, сопровождающие своих господ с реки в город. Кейок приглядывался к ним бдительным оком, шагая по пристани рядом с Марой.
Когда офицеры подвели новую госпожу Акомы к деревянным сходням, Мара мечтала только об одном: оказаться в темном тихом уголке, где уже будет можно не сдерживать свое страдание. Но едва она ступила на палубу, как ей поспешил представиться капитан барки. Его короткая куртка красного и пурпурного цветов казалась раздражающе яркой после скромных одеяний жрецов и сестер в монастыре. Нефритовые браслеты звякнули у него на запястьях, когда он склонился в подобострастном поклоне и предложил знатной пассажирке наилучшее место из всех, которые имелись на его скромном судне, — груду подушек под центральным навесом, окруженную со всех сторон тонким занавесом. Как того требовала учтивость, Мара позволила ему раболепствовать, пока ее не усадили на подушки, но не долее: своим молчанием она дала понять угодливому капитану, что здесь его присутствие больше не требуется. Убедившись, что его болтовня не интересует слушателей, он опустил занавес, предоставив, наконец, Маре это слабое подобие уединения; Кейок и Папевайо сели напротив, тогда как стражники расположились вокруг навеса.
Провожая невидящим взглядом водовороты на поверхности реки, Мара спросила:
— Кейок, а где отцовская… где моя барка? И мои служанки?
Старый воин ответил:
— Барка семьи Акома стоит у причала в Сулан-Ку, госпожа. Я рассудил так: ночная стычка с солдатами Минванаби или их союзников будет менее вероятной, если мы наймем общественную барку. В этом случае — если враги замышляют нападение под видом бандитского налета — им придется принять в расчет, что кто-нибудь из свидетелей останется в живых; возможно, это заставит их поостеречься. А если все же по пути случится что-либо непредвиденное, служанки могут оказаться только лишней обузой. — Кейок не забывал обводить пристань настороженным взглядом. — Это судно отчалит ночью вместе с другими, так что на реке мы ни на минуту не останемся в одиночестве.
Мара кивнула, опустила веки и тихо сказала:
— Вот и прекрасно.
Сейчас она больше всего нуждалась в возможности побыть одной — роскошь, недоступная на общественной барке, — но опасения Кейока были весьма основательными.
Для того чтобы убрать со своего пути последнюю из рода Акома, властитель Джингу без сожаления пожертвовал бы ротой солдат: ведь он был уверен, что может выставить против охранников Мары достаточно бойцов, чтобы обеспечить любое численное превосходство. Однако пойти на это он мог только в том случае, если бы знал наверняка, что успех ему обеспечен, и если бы имел возможность потом разыграть перед другими вельможами Высшего Совета полнейшую неосведомленность относительно совершенного злодеяния. Каждый из участников Игры Совета без труда сообразит, кому могла понадобиться подобная резня, но формы благопристойности нарушать нельзя. Достаточно одного спасшегося пассажира, одного опознанного гвардейца Минванаби, одного случайного словца, подслушанного рабом, который орудует багром на соседней барке, — и Джингу можно считать конченым человеком. Даже косвенная причастность к подобной предательской засаде — если бы вся история выплыла наружу — означала бы для него серьезную потерю престижа в Совете, ;а это, в свою очередь, послужило бы для его «верных» союзников красноречивым сигналом, что влияние главы семейства Минванаби идет на убыль. И тогда придется опасаться друзей не меньше, чем врагов. Такова была самая суть Игры Совета. Выбранный Кейоком способ путешествия мог оказаться более действенным средством против возможной засады, чем дополнительная сотня ратников.
Послышалась громкая команда капитана: он приказал рабам отдать швартовы. Глухой удар, толчок — и вот уже судно двинулось, откачнувшись от причала и выходя на се редину медленно текущей реки. Мара легла, рассудив, что теперь это вполне приемлемо: со стороны будет казаться, что она просто отдыхает. Рабы, расставленные вдоль бортов, мерно отталкивались баграми; их худые, темные от загара тела двигались слаженно, повинуясь ритму незатейливой песни:
— Держитесь середины! — запевал рулевой.
— В берег не воткнись! — отвечали багорщики.
Все движения теперь выполнялись в такт с песней, и рулевой начал добавлять простые строчки, строго соблюдая темп:
— Я знаю бабу злую!
— В берег не воткнись!
— Не баба, а змея!
— В берег не воткнись!
— Я выпил как-то лишку!
— В берег не воткнись!
— И к ней пошел в мужья!
Глупая песня успокаивала Мару, и она дала волю мыслям. Отец долго и горячо возражал против ее намерения уйти в монастырь. Теперь, когда просить прощения было уже не у кого, она горько сожалела при воспоминании о том, как близка была к открытому неповиновению; отец сжалился только потому, что любовь к единственной дочери пересилила в нем желание выбрать ей подходящего жениха ради выгодного политического брака. Их расставание было весьма бурным. Властитель Седзу, глава рода Акомы, мог быть воистину страшен — в пылу битвы, перед лицом неприятеля; в такие минуты многие предпочли бы встретиться с гигантским хищником гарулхтом, грозой пастухов и охотников. Но он никогда не мог ни в чем отказать дочери, сколь бы неразумными ни были ее требования. Правда, с ней он никогда не чувствовал себя так легко, как с ее братом, но, сколько она себя помнит, ей он потакал во всем, и только няне по имени Накойя удавалось держать ее в узде в детские годы.
Мара закрыла глаза. Барка сулила хоть какую-то меру безопасности, и теперь появилась возможность спрятаться за темной броней сна; люди, расположившиеся за драпировками крошечного шатра, могли лишь предполагать, что она просто спасается от скуки долгого путешествия по реке. Но сон не хотел приходить: в памяти воскресал образ брата, которого она любила как собственную душу… Ланокота, с блестящими темными глазами; Ланокота, у которого всегда была наготове улыбка для маленькой, обожающей его сестры. Лано, который бегал быстрее, чем воины из отцовского отряда; который становился победителем летних состязаний в Сулан-Ку три года подряд — подвиг, с тех пор не повторенный никем. У Лано всегда находилось время для Мары; он даже показывал ей приемы борьбы, чем несказанно возмущал Накойю, считавшую такие развлечения совершенно неподобающими для девушки из знатного рода. И еще Лано не скупился на глупые шутки — обычно неприличные, — которые заставляли девочку смеяться и краснеть. Если бы она не избрала для себя созерцательную жизнь в монастыре и ей пришлось выйти замуж… Мара понимала, что ни один из возможных искателей руки не мог бы сравниться с ее братом. Ланокота, чей веселый смех никогда больше не отразится от сводов зала, как случалось во время их поздних ужинов… Даже отец, известный своей суровостью и строгостью во всех отношениях, улыбался, не в силах противостоять обаянию заразительной веселости сына. Мара почитала отца и восхищалась им, но брата она любила всем сердцем, и теперь горе накатывало на нее волна за волной.
Надо было взять себя в руки. Здесь не место предаваться скорби; оплакивать свою потерю она будет позже. Обратившись к делам насущным, Мара спросила Кейока:
— Тела отца и брата… удалось отбить?
Кейок с горечью ответил:
— Нет, госпожа. Не удалось.
Мара прикусила губу. Значит, нет даже пепла, который можно было бы развеять в священной роще. Вместо этого ей придется выбрать по одной реликвии из числа вещей, принадлежавших отцу и брату и особенно ценимых ими, и захоронить эти реликвии около священного натами — камня, где обитает душа рода Акома, — чтобы их души могли отыскать путь в родную землю, когда Колесо Жизни совершит свой оборот. Мара снова закрыла глаза — отчасти из-за изнеможения, отчасти же ради того, чтобы не дать воли слезам. Она безуспешно пыталась успокоиться, но воспоминания теснились в голове… утешения ждать не приходилось. Потом, по прошествии нескольких часов, покачивание барки и монотонная песня-перекличка кормчего и рабов-багорщиков стали уже чем-то привычным. Их ритм постепенно подчинял себе и душу осиротевшей девушки, и ее тело, и она мало-помалу расслабилась. Тепло летней ночи и спокойствие реки наконец сумели общими усилиями убаюкать Мару, и она погрузилась в глубокий сон.
***
Барка причалила к пристани Сулан-Ку на рассвете. Туман кольцами поднимался с поверхности реки; в лавках и мастерских, выстроившихся вдоль набережной, открывались забранные ставнями окна: город готовился к началу торгового дня. Кейок постарался выгрузить с барки паланкин Мары как можно скорее, пока улицами еще не завладела дневная суета: скоро торговые аллеи будут кишеть повозками и носильщиками, покупателями и нищими. В считанные минуты рабы были готовы. Все еще одетая в белую хламиду ордена Лашимы, несколько помятую за шесть дней путешествия, Мара с усталым вздохом взошла на свои носилки. Она откинулась на подушки с вышитым символом ее семьи — птицей шетра — и только сейчас вполне осознала, как страшило ее возвращение домой. Она даже вообразить не могла просторные помещения большого дома без оживляющего их громкого голоса Лано или циновки на полу кабинета, не усеянные свитками, которые так и оставались в беспорядке, когда отцу надоедало читать хозяйственные отчеты. Мара слабо улыбнулась, вспомнив, с каким отвращением отец относился к коммерции, хотя и был в ней весьма сведущ и опытен. Он предпочитал заниматься делами, связанными с военным искусством, состязаниями и политикой; но Мара не забыла и его слова о том, что для всего требуются деньги, а потому не стоит ими пренебрегать.Когда носилки были подняты на плечи рабов, Мара позволила себе облегченно вздохнуть. Правда, она предпочла бы занавески паланкина из менее прозрачной ткани: было трудно выносить взгляды крестьян и мастеровых, попадавшихся на пути в этот ранний час. Сидя наверху тележек с овощами или стоя позади прилавков с разложенными товарами, они с любопытством рассматривали знатную госпожу, проплывающую мимо них в паланкине, и ее свиту. Приходилось все время помнить о необходимости сохранять подобающую осанку, и это оказалось ужасно утомительным делом. Улицы быстро заполнялись толпой, и продвигаться в толчее становилось все труднее. Мара погрузилась в размышления; со стороны она казалась собранной и внимательной ко всему вокруг, на самом же деле просто не замечала развертывающейся перед ней городской панорамы, которая обычно вызывала в ней живой интерес.
Торговцы выставляли товары на балконы, расположенные над головами покупателей, и раздвигали загораживающие их ширмы. Когда продавец и покупатель кончали торговаться, оговоренная ими плата поднималась наверх в корзинке, а затем товары в той же корзинке опускались к покупателю. Блудницы, промышлявшие Своим делом с дозволения властей, еще отсыпались после бурной ночи, и потому ширмы на каждом пятом или шестом балконе пока оставались закрытыми.
Мара чуть улыбнулась, вспомнив, как она впервые увидела прелестниц из Круга Зыбкой Жизни. По заведенному обычаю, эти женщины выставляли на балконах самих себя: в одеяниях, нарочито оставленных в дразнящем беспорядке, они обмахивались веерами, отгоняя вечную городскую духоту.
Все женщины были красивы, их лица умело раскрашены, а прически казались великолепными, как у сказочных цариц. Их легкие одеяния, сшитые из самых дорогих тканей, украшала дивная вышивка. При этом зрелище шестилетняя Мара не могла сдержать восторга. Она громко объявила — к сведению всех, кто мог ее услышать, — что, когда вырастет, обязательно станет точно такой, как эти дамы на балконах. То был единственный раз в ее жизни, когда она увидела, что отец лишился дара речи. Лано дразнил ее, припоминая этот случай, до того самого утра, когда она отбыла в храм… Теперь его игривые насмешки уже никогда не будут вгонять ее в краску.
Почти доведенная до слез, Мара отогнала воспоминания. Она пыталась отвлечься, задержать внимание на чем-то, находящемся за пределами ее носилок. Бойкие разносчики на всех углах нахваливали всевозможные товары; попрошайки приставали к прохожим с горестными повестями о собственных несчастьях; жулики предлагали желающим древние диковинки, а купцы зазывали всех полюбоваться редкими шелками. Но ничто не могло облегчить душевную боль.
Наконец рынок остался позади; процессия вышла из города. За стенами Сулан-Ку простирались возделанные поля; они тянулись до синеватых гор на горизонте. Горы Кайамака были не такими крутыми и высокими, как великий хребет Высокой Стены на севере, но долины и здесь оставались достаточно дикими, чтобы в них находили укрытие бандиты и прочие отщепенцы.
Путь к поместью Мары пролегал через болото, которое упорно сопротивлялось любым попыткам его осушить. Рой насекомых облепил носильщиков, и они принялись было роптать потихоньку, но одно только слово Кейока заставило их замолчать.
Миновав рощицу деревьев нгагги под зеленовато-голубой сенью шатра, образованного их огромными нижними ветвями, путники вступили в более холмистую местность. Им пришлось пройти по множеству ярко раскрашенных мостов, наведенных над ручьями и речками, которые то и дело пересекали любую дорогу, проложенную человеком, и питали оставшееся позади болото. Затем показались врата молитвы — арка, раскрашенная столь же пестро, как и мосты, возведенная по приказу какого-то богача в знак признательности богам за их благодеяния. Проходя под аркой, каждый путешественник мысленно возносил благодарственную молитву и получал в ответ малую толику благоволения. И когда врата молитвы скрылись за поворотом дороги, Мара все еще размышляла о том, что в грядущие дни ей понадобится вся помощь, которую боги пожелают ей ниспослать, если Акоме суждено выжить.
***
Отряд Мары свернул с большого тракта на дорогу, ведущую к месту назначения. На тайзовых полях кормились птицы шетра, поедая насекомых и гусениц. Вид у стоящих птиц был довольно забавный: они напоминали ссутулившихся старичков. Поскольку стаи шетр на полях помогали вырастить хороший урожай, присутствие этих созданий, несмотря на их глупый вид, считалось счастливой приметой. Именно поэтому изображение птицы шетра помещалось в самом центре фамильного герба рода Акома. Мара не находила ничего смешного в знакомых очертаниях шетр, с их ногами-ходулями и непрерывно движущимися заостренными ушками; сейчас ей было особенно отрадно их увидеть, ибо и птицы, и работники на полях служили верным знаком, что она наконец достигла угодий Акомы.Носильщики ускорили шаг. О, как хотелось бы Маре, чтобы они, наоборот, пошли помедленнее или свернули в сторону и отнесли ее куда угодно, в любое другое место! Но ее прибытие уже было замечено сборщиками хвороста, которые трудились в лесах между полями и лугом, примыкавшим к главной усадьбе. Некоторые что-то выкрикивали или приветственно взмахивали руками на ходу, пригнувшись под тяжестью вязанок, удерживаемых на спине ремнем, проходящим через лоб. Приветствия были искренними и горячими, и, несмотря на печальные обстоятельства ее возвращения, эти люди вправе были ожидать от новой хозяйки чего-то большего, нежели холодное высокомерие.
Мара выпрямилась; она улыбалась слабой улыбкой и кивала головой. Вокруг простирались ее владения; когда она видела их в последний раз, она полагала, что прощается с ними навсегда. Ограды, ухоженные поли, аккуратные хижины, в которых ютились работники, — все это оставалось неизменным. Впрочем, подумала Мара, ведь она и отсутствовала-то меньше года.
Носилки теперь продвигались по дороге через пастбища нидр. В полуденном воздухе слышались заунывные звуки многоголосого мычания и резкие окрики — «хат-хат-хат!» — пастухов, которые замахивались остроконечными посохами, направляя животных к небольшим загонам, где их полагалось осматривать и освобождать от паразитов. Мара разглядывала нидр, щиплющих траву; в лучах солнца их серые шкуры казались рыжеватыми. Некоторые задирали тупые морды, ненадолго потеряв из виду приземистых упитанных телят, как правило, те быстро возвращались на своих шести коротеньких ножках под защиту матерей. Для Мары это выглядело так, как будто ее спрашивают: когда же вернется Лано и снова будет разыгрывать свои безумные фокусы на спинах злобных племенных быков? Боль утраты терзала Мару тем сильнее, чем меньшее расстояние оставалось пройти до дома. Однако она сумела придать лицу подобающее спокойно-приветливое выражение, когда носильщики свернули на широкую аллею, ведущую к сердцу усадьбы.
Впереди раскинулся большой господский дом, построенный из брусьев и тонких. Как бумага, раздвижных перегородок. Путники вошли во двор усадьбы, и у Mapы перехватило дыхание. Посреди цветов акаси не было видно ни одной собаки. Обычно они лежали тут на солнцепеке, высунув языки и виляя хвостами, в ожидании появления властителя Акомы. В его отсутствие собак всегда держали в конуре; теперь им придется привыкнуть к постоянному отсутствию хозяина. И все таки дом, опустевший и ставший обителью горя, означал возможность побыть наедине с собой. Скоро Мара сможет удалиться от всех в священную рощу и дать наконец выход скорби, которая накапливалась в сердце семь утомительных дней.
Когда носилки и свита приблизились к казарме, солдаты гарнизона выстроились в ряд вдоль дороги. Их доспехи и оружие блестели, одежда была безупречно опрятной, и все-таки среди них, если не считать Кейока и Папевайо, виднелся лишь один офицерский плюмаж. Почувствовав, как холодеет сердце, Мара взглянула на Кейока:
— Почему так мало воинов, военачальник? Где остальные?
Кейок смотрел прямо перед собой, пренебрегая и пылью, приставшей к его покрытым лаком доспехам, и потом, увлажнившим волосы под шлемом. Бесцветным голосом он ответил:
— Вернулись все, кто мог, госпожа.
Мара зажмурилась; скрыть потрясение она не сумела. Простые слова Кейока означали, что погибли почти две тысячи солдат, сражавшихся рядом с ее отцом и братом. За плечами многих из них были долгие годы верной службы, некоторые стояли на страже у ее колыбели. У большинства воинов отцы и деды воевали под знаменами Акомы.
Ошеломленная, онемевшая Мара пересчитала солдат, стоявших в строю, и мысленно прибавила их число к числу тех, кто охранял ее в пути. Получалось, что на службе у нее оставалось тридцать семь воинов — жалкая горстка, неимоверно малая часть гарнизона, которым командовал ее отец. Из двух с половиной тысяч бойцов, носивших зеленые доспехи Акомы, пять сотен охраняли разрозненные владения Акомы в дальних городах и провинциях. Три сотни были потеряны еще раньше за Звездными Вратами, — там, где шла война против варваров. И гарнизон этого дома, где прежде постоянно несли службу две тысячи солдат, теперь не насчитывал и пятидесяти бойцов! Мара горестно покачала головой. Как много женщин, кроме нее самой, сейчас оплакивали своих родных, погибших в чужом мире! Отчаянием наполнилось ее сердце, когда она осознала: силы Акомы слишком ничтожны, чтобы противостоять любому нападению, даже простому бандитскому на бегу… если в горах соберется достаточно наглая шайка! Но Мара понимала также и причину, по которой Кейок подверг поместье столь явному риску, когда увел большую часть уцелевших воинов — двадцать четыре из тридцати семи, — чтобы охранять ее в пути. Нельзя было допустить, чтобы какие-нибудь шпионы Минванаби открыли, сколь слаба сейчас Акома. Безнадежность окутала Мару плотной удушающей пеленой.
— Почему ты не сказал мне раньше, Кейок?..
Ответом ей было молчание. Но она поняла. Ее верный военачальник боялся, что такие вести могут сломить ее, если выложить их все разом. А этого следовало избежать во что бы то ни стало. Если Мару одолеет отчаяние, то жертвы, принесенные воинами ради чести рода Акома, обернутся злой насмешкой, а их смерть — бессмысленной потерей. Теперь, когда Мара оказалась столь внезапно втянутой в водоворот Игры Совета, ей потребуются весь ее разум, вся хитрость до последней крупицы, чтобы не угодить в капкан интриги, расставленный прямо у нее перед ногами. Предательству, готовому погубить ее дом, не будет конца, пока она, Мара, необученная и одинокая, не расстроит планы властителя Минванаби и его приспешников.
Рабы остановились во дворике перед домом. Мара прерывисто вздохнула. С высоко поднятой головой она вышла из паланкина и вступила под резные арки галереи, опоясывающей дом. Пока Кейок отпускал носильщиков и отдавал приказания солдатам эскорта, Мара стояла в ожидании. После того как ей отсалютовал последний солдат, она повернулась, чтобы войти в дом, и ее взгляд упал на человека, согнувшегося в поклоне. Это оказался новый хадонра
— управляющий поместьем; его лицо с раскосыми глазами было Маре незнакомо. Но рядом с ним стояла маленькая сухонькая старушка — Накойя, которая пестовала Мару с младенческих лет. Позади них ожидали хозяйку прочие слуги.
Снова на Мару обрушилось жгучее осознание рокового удара, необратимых перемен. Впервые за всю ее жизнь она не могла кинуться в объятия старой няни, чтобы обрести утешение. Теперь она властительница Акомы, и этикет предписывает ей иное: она должна ограничиться сдержанным кивком и прошествовать мимо, предоставив Накойе и хадонре последовать за ней вверх по деревянным ступеням в тенистый полумрак большого дома. Сегодня она обязана держаться и делать вид, что не замечает, как отражается ее боль в печальных глазах Накойи. Мара слегка прикусила губу, но тут же одернула себя. За эту привычку — прикусывать губу в минуты волнения — Накойя не раз устраивала ей нагоняй. Поэтому Мара просто глубоко вздохнула и вошла в родной дом, чувствуя себя бесконечно одинокой оттого, что ей уже не доведется услыхать шаги отца, поднимающегося по лестнице.
— Госпожа?.. — услышала она неуверенный голос.
Мара остановилась:
— В чем дело?
Хадонра заговорил снова:
— Добро пожаловать домой, госпожа, — добавил он, как требовал этикет. — Меня зовут Джайкен, госпожа.
— Что случилось с Сотаму? — тихо спросила Мара.
Джайкен опустил глаза:
— Он умер от горя, госпожа… последовал за своим господином в царство смерти.
Мара смогла лишь кивнуть в ответ и двинулась к своим покоям. Она не удивилась, узнав, что прежний хадонра отказался от пищи и питья после смерти властителя Седзу. Он был старым человеком, и, должно быть, ему хватило нескольких дней, чтобы уморить себя… Невольно она задумалась: кто мог назначить вместо него на должность хадонры этого Джайкена?..
Она уже повернулась в сторону одного из боковых залов, примыкавших к саду, и тут Накойя произнесла:
— Госпожа, ваши покои — по ту сторону сада.
Маре с трудом удалось еще раз кивнуть. Все ее личные вещи теперь будут перенесены в покои отца — самые просторные в доме.
На одеревеневших ногах она прошла через весь сад; такой сад располагался в центре каждого цуранского дома, где проживали знатные семьи. Резные деревянные решетки, обрамляющие галереи второго этажа, цветочные клумбы и фонтаны под деревьями в саду казались одновременно и привычными и неизбежно-странными после каменной архитектуры храмов.