Но хотя мистер Снэп не соизволил (как, быть может, следовало по мягким требованиям учтивости) отпустить графа на честное слово, однако и не стал (как допускали строгие требования закона) запирать его одного в комнате. Графу разрешили свободно расхаживать по всему дому; и мистер Снэп, заперев из предосторожности дверь на ключ и засов, взял с узника обещание, что он не будет выходить на улицу.
Мистеру Снэпу его вторая жена оставила двух дочерей, которые были теперь в расцвете юности и красоты. Молодые леди, подобно девицам из романов, прониклись состраданием к пленному графу и всячески старались скрасить для него заключение; но, хотя обе они были очень красивы, наиболее действительным средством для достижения цели оказалась игра в карты, в которой, как станет видно из дальнейшего, граф был чрезвычайно искусен.
Так как самой модной игрой была тогда «метла и швабра», им приходилось подыскивать себе четвертого партнера. Иногда сам мистер Снэп бывал не прочь после тяжких служебных трудов дать отдых своему уму в этом занятии, иногда же приходили на выручку какой-нибудь молодой сосед или соседка; но самым частым гостем бывал юный мастер Уайлд, который с раннего детства воспитывался вместе с девицами Снэп и которого все соседи прочили в мужья мисс Тиши (или Летиции), младшей из сестер; правда, как племянница его тетки, она, пожалуй, по суду строгой морали, состояла с ним в слишком близком родстве, – однако родители жениха и невесты, хоть и были достаточно щепетильны в некоторых тонких вопросах, согласились пренебречь этим препятствием. Гениальные люди распознают друг друга так же легко, как масоны. Поэтому не удивительно, что скоро у графа возникло желание ближе сойтись с нашим героем, чьи всесторонние способности не могли остаться незамеченными для столь проницательного человека. Хотя граф был в картах таким искусником, что играл всегда наверняка, однако он не мог тягаться с мастером Уайлдом, который, при всей своей неопытности и при всем мастерстве, сноровке, а иногда и удаче противника, неизменно выпускал его из-за стола с облегченным карманом, – ибо воистину сам Уайлд Долгохват не мог бы так ловко вытащить чужой кошелек, как наш юный герой.
Его руки успели несколько раз наведаться в карманы графа, прежде чем у того зародилось первое подозрение; до сих пор, недосчитываясь временами денег, граф в этих потерях склонен был видеть скорее невинные шалости мисс Доши (или Теодозии), с которыми считал себя обязанным мириться, так как и она в награду разрешала ему кое-какие столь же невинные вольности по отношению к своей особе; но как-то вечером Уайлд, вообразив, что граф уснул, повел на него такую неосторожную атаку, что тот поймал его на месте преступления. Граф, однако, не счел нужным сообщать о сделанном открытии и, лишь помешав Уайлду на этот раз захватить добычу, стал впредь тщательно застегивать карманы и с удвоенным усердием подтасовывать колоду.
Это открытие не только не посеяло ссоры между двумя плутами[31], но послужило своего рода рекомендацией, ибо умный человек, иначе говоря – мошенник, смотрит на трюки в жизни, как актер на театральные трюки: они заставляют его насторожиться, но он восхищается ловкостью того, кто их разыгрывает. Таким образом, и этот и многие другие примеры Уайлдова мастерства произвели на графа столь сильное впечатление, что, невзирая на неравенство, создаваемое между ними возрастом, званием, а главное, одеждой, он решил завязать знакомство с Уайлдом. Знакомство вскоре привело к полному единодушию, а то в свою очередь – к дружбе, просуществовавшей дольше, чем держится обычно это чувство между двумя людьми, которые не могут предложить друг другу ничего, кроме возможности вместе поесть, попить, пораспутничать или взять денег взаймы; а поскольку эти возможности быстро иссякают, то иссякает и дружба, основанная на них. Взаимная выгода, сильнейшее из всех побуждений, была цементом этого союза, который, следовательно, могло расторгнуть только одно – более высокая выгода.
Глава V
Глава VI
Глава VII
Мистеру Снэпу его вторая жена оставила двух дочерей, которые были теперь в расцвете юности и красоты. Молодые леди, подобно девицам из романов, прониклись состраданием к пленному графу и всячески старались скрасить для него заключение; но, хотя обе они были очень красивы, наиболее действительным средством для достижения цели оказалась игра в карты, в которой, как станет видно из дальнейшего, граф был чрезвычайно искусен.
Так как самой модной игрой была тогда «метла и швабра», им приходилось подыскивать себе четвертого партнера. Иногда сам мистер Снэп бывал не прочь после тяжких служебных трудов дать отдых своему уму в этом занятии, иногда же приходили на выручку какой-нибудь молодой сосед или соседка; но самым частым гостем бывал юный мастер Уайлд, который с раннего детства воспитывался вместе с девицами Снэп и которого все соседи прочили в мужья мисс Тиши (или Летиции), младшей из сестер; правда, как племянница его тетки, она, пожалуй, по суду строгой морали, состояла с ним в слишком близком родстве, – однако родители жениха и невесты, хоть и были достаточно щепетильны в некоторых тонких вопросах, согласились пренебречь этим препятствием. Гениальные люди распознают друг друга так же легко, как масоны. Поэтому не удивительно, что скоро у графа возникло желание ближе сойтись с нашим героем, чьи всесторонние способности не могли остаться незамеченными для столь проницательного человека. Хотя граф был в картах таким искусником, что играл всегда наверняка, однако он не мог тягаться с мастером Уайлдом, который, при всей своей неопытности и при всем мастерстве, сноровке, а иногда и удаче противника, неизменно выпускал его из-за стола с облегченным карманом, – ибо воистину сам Уайлд Долгохват не мог бы так ловко вытащить чужой кошелек, как наш юный герой.
Его руки успели несколько раз наведаться в карманы графа, прежде чем у того зародилось первое подозрение; до сих пор, недосчитываясь временами денег, граф в этих потерях склонен был видеть скорее невинные шалости мисс Доши (или Теодозии), с которыми считал себя обязанным мириться, так как и она в награду разрешала ему кое-какие столь же невинные вольности по отношению к своей особе; но как-то вечером Уайлд, вообразив, что граф уснул, повел на него такую неосторожную атаку, что тот поймал его на месте преступления. Граф, однако, не счел нужным сообщать о сделанном открытии и, лишь помешав Уайлду на этот раз захватить добычу, стал впредь тщательно застегивать карманы и с удвоенным усердием подтасовывать колоду.
Это открытие не только не посеяло ссоры между двумя плутами[31], но послужило своего рода рекомендацией, ибо умный человек, иначе говоря – мошенник, смотрит на трюки в жизни, как актер на театральные трюки: они заставляют его насторожиться, но он восхищается ловкостью того, кто их разыгрывает. Таким образом, и этот и многие другие примеры Уайлдова мастерства произвели на графа столь сильное впечатление, что, невзирая на неравенство, создаваемое между ними возрастом, званием, а главное, одеждой, он решил завязать знакомство с Уайлдом. Знакомство вскоре привело к полному единодушию, а то в свою очередь – к дружбе, просуществовавшей дольше, чем держится обычно это чувство между двумя людьми, которые не могут предложить друг другу ничего, кроме возможности вместе поесть, попить, пораспутничать или взять денег взаймы; а поскольку эти возможности быстро иссякают, то иссякает и дружба, основанная на них. Взаимная выгода, сильнейшее из всех побуждений, была цементом этого союза, который, следовательно, могло расторгнуть только одно – более высокая выгода.
Глава V
Обмен мыслями между юным мастером Уайлдом и графом Ла Рюз, перешедший в препирательство, но разрешившийся затем самым мирным, спокойным и естественным образом
Однажды вечером, когда девицы Снэп удалились на покой, граф обратился к юному Уайлду с такими словами:
– Я полагаю, мистер Уайлд, ваши большие способности вам самому достаточно известны, и вас не удивит, если я вам скажу, что я нередко с изумлением и грустью смотрел на ваши блистательные дарования, ограниченные кругом, где они никогда не будут замечены никем из тех, кто мог бы вывести их на свет и поднять на такую высоту, откуда они сияли бы на удивление всему человечеству. Уверяю вас, я радуюсь своему пленению, когда думаю о том, что ему я, по-видимому, обязан знакомством и, надеюсь, дружбой с величайшим гением нашего века, и – что еще важнее – когда я льщу себя тщеславной мыслью извлечь из мрака неизвестности (простите мне это слово) такие таланты, каких он, думается, еще никогда не покрывал. Ибо я твердо надеюсь, что, как только выйду отсюда, – а этого теперь недолго ждать, – я смогу ввести вас в общество, где лучшие ваши качества получат возможность полного развития. Я вас познакомлю, сударь, с теми, кто способен не только по достоинству оценить ваши качества, но и благосклонно отнестись к вам ради них. Быть введенным в этот круг – вот единственно, чего недостает вам и без чего ваши достоинства могут стать вашим несчастием. Ибо те самые способности, которые при высоком положении в обществе принесли бы вам почет и выгоду, при низком положении только навлекут на вас опасности и позор.
Мастер Уайлд отвечал:
– Сэр, я вам глубоко признателен как за вашу слишком лестную оценку моих скромных дарований, так и за любезное ваше предложение ввести меня в более высокий круг. Должен сознаться, мой отец часто уговаривал меня пробраться в общество людей более высокопоставленных, но, сказать по правде, моей натуре свойственна нелепая гордость, и мне более по нраву быть первым в низшем классе, чем, принадлежа к высшему, стоять на самом дне. Позвольте мне сказать: хотя такое сравнение, может быть, и грубо, но я предпочел бы стоять на вершине навозной кучи, чем у подножия какого-нибудь райского холма.
Я всегда полагал, что не так уж это существенно, в какой круг забросила меня судьба, – лишь бы я был в нем крупной фигурой. И для меня одинаково приятно, проявлять ли мои таланты, возглавляя небольшую партию или шайку или же командуя могучей армией, – так как я отнюдь не согласен с вами, что большие способности при низком положении часто пропадают втуне; напротив, я убежден, что они не могут пропасть. Я часто уверял сам себя, что в войсках Александра было не меньше тысячи человек, способных совершить то же, что сделал сам Александр.
Но если эти лица не были избраны или же предназначены для верховного командования, должны ли мы предположить, что они остались без добычи? Или что они удовольствовались долей, равной доле их товарищей? Конечно нет! В гражданском мире, бесспорно, тот же гений, те же дарования нередко отмечали наравне государственного мужа и плута, как мы именуем того, кого чернь называет вором. Нередко те же качества и тот же образ действий, какие ставят человека во главе общества в высших слоях, поднимают его до главенства и в низших; и где тут существенная разница, если один кончает Тауэром, а другой Тайберном[32]? Разве это не пустое заблуждение, что плаха предпочтительнее виселицы, а топор – веревки? Итак, вы меня извините, если я не так легко загораюсь восторгом перед внешней стороной вещей и не склонен, как иные, отдавать предпочтение одному состоянию перед другим. Гинея стоит одинаково что в расшитом кошельке, что в кожаном, а треска останется треской – что на олове, что на серебряном блюде.
Граф отвечал на это так:
– То, что вы сейчас сказали, не снижает моей оценки ваших способностей, но утверждает меня во мнении о вредном воздействии дурного и низкого общества. Кто же станет сомневаться, что лучше быть большим государственным человеком, чем простым вором? Я слышал не раз, будто черт говаривал, не знаю где и кому, что лучше царствовать в аду, чем быть лакеем в раю, – и, может быть, он был прав; но если бы ему пришлось решать, где царствовать, тут или там, он, уж конечно, сумел бы сделать правильный выбор. Истина же в том, что мы, вращаясь в низких слоях, проникаемся большим почтением к высоким вещам, чем они заслуживают. Мы отказываемся преследовать великие цели не из презрения, а от безнадежности. Когда человек предпочитает грабеж на большой дороге более почетным способам добывания богатства, он поступает так лишь потому, что этот способ кажется ему легче других; но вы сами утверждаете, – и здесь вы бесспорно правы, – что на обоих путях от вас требуются для начала одни и те же способности и к цели приводят одни и те же средства, – как в музыке мотив остается тот же, играете ли вы его в более высоком или более низком ключе. Разберем для ясности некоторые примеры. Человек захотел, допустим, наняться слугой, войти в доверие к хозяину и проникнуть в его тайны с целью обокрасть его; разве не те же нужны для этого качества, какие позволили б ему снискать доверие высшего порядка, чтобы затем вероломно нарушить его? Путем притворства обмануть лавочника и добиться, чтоб он доверил вам свои товары, с которыми вы потом сбежите, – разве это легче, чем, обольстив его внешним блеском и видимостью богатства, получить у него кредит, который принесет вам прибыль, а ему двадцатикратный убыток? И не больше ли требуется ловкости, чтобы никем не замеченным вытащить из кармана у мужчины кошелек или из-за пояса у дамы часы (мастерство, в котором вас, скажу без лести, никто не превзойдет), чем для того, чтобы подделать кость или подтасовать колоду?
Разве не то же искусство, не те же превосходные качества делают ловким сводником привратника непотребного дома, как те, что нужны семейному человеку, чтобы для собственной выгоды толкнуть на бесчестие свою жену или дочь или жену и дочь своего друга? Разве не та же отличная память, тонкая изобретательность, не та же твердость взгляда нужны для ложной присяги в Вестминстер-холле, каких достало бы на целый правительственный аппарат, включая и государственного мужа, его главу?
Нет нужды разбирать подробно всевозможные случаи; мы в каждом убедились бы, что связь между высокими и низкими сферами жизни теснее, чем принято думать, и что грабитель с большой дороги имеет право на большую благосклонность великих людей, чем обычно встречает на деле. Итак, если я, как мне думается, доказал, что те самые способности, которые позволяют человеку выдвинуться в низшем кругу, достаточны и для выдвижения в высшем, то, конечно, не может быть спора о том, какой круг ему следует выбрать для их приложения. Честолюбие – это непременное свойство великого человека – тотчас научит его предпочесть, как вы выразились, райский холм навозной куче. Даже страх – самое противное величию чувство – и тот подскажет ему, насколько для него безопаснее дать полно и свободно развернуться своим могучим дарованиям при высоком положении, нежели при низком; ибо весь опыт убедит его, что в Тауэре за сто лет не соберется столько раз толпа поглазеть на казнь, сколько на Тайберне за год.
Мастер Уайлд с большой торжественностью ответил на это, что те же способности, какие позволят «скокарю»[33], «уздечке»[34] или «саламандрику»[35] выдвинуться до некоторой степени в своей профессии, равным образом помогли бы возвыситься и тому, кто избрал для себя специальность, почитающуюся в свете более почтенной. «Этого, – сказал он, – я не отрицаю; мало того: из некоторых ваших примеров ясно, что в более низких профессиях требуется больше ловкости, больше искусства, чем в более высоких. Поэтому, пока вы утверждаете, что каждый плут может, если хочет, быть министром, я охотно с вами соглашаюсь; но когда вы делаете вывод, что ему выгодно им быть, что честолюбие склонило бы его к такому выбору, – словом, что министр выше или счастливей плута,– то с этим я никак не согласен. Когда вы сравниваете их между собой, остерегайтесь впасть в заблуждение, приняв вульгарную ошибочную оценку вещей: в суждении об этих двух натурах люди постоянно допускают ту же ошибку, что врачи, когда они, рассматривая проявления болезни, не учитывают возраста и телесного склада своих пациентов. Степень жара, обычная для одной конституции, может в другом случае означать жестокую лихорадку; равным образом, то, что для меня – богатство и честь, для другого может быть нищетой и позором. Все эти вещи надо оценивать соотносительно с тем, на чью долю они выпадают. Добыча в десять фунтов стерлингов представляется большой в глазах «уздечки» и обещает ему столько же подлинных утех, сколько десять тысяч фунтов – государственному деятелю; и разве первый не тратит свои приобретения на девок и на кутежи с большей радостью, с большим весельем, чем второй на дворцы и картины? Что государственному деятелю в лести, в лживых комплиментах его шайки, когда он должен сам осуждать свои ошибки и поневоле уступает Фортуне всю честь своего успеха? Чего стоит гордость, порожденная такими неискренними хвалами, по сравнению с тайным удовлетворением, какое в душе испытывает плут, размышляя о хорошо задуманном и хорошо проведенном замысле? Возможно, в самом деле, что опасностей выпадает больше на долю плута, но зато, не забывайте, и почета ему больше. Когда я говорю о почете, я имею в виду тот, какой оказывает каждому из них его шайка, – ибо той слабой части человечества, которую пошлая толпа называет мудрецами, оба они представляются в невыгодном и неблаговидном свете; к тому же плут, пользуясь (и по заслугам) большим почетом у своей шайки, в то же время меньше страдает от поношения со стороны света, полагающего, что его злодейства, как у них это зовется, достаточно будут наказаны петлей, которая, сразу положит конец его мукам и бесчестию, тогда как государственного мужа не только ненавидят, пока он стоит у власти, – его презирают и поносят при его восхождении на эшафот, а грядущие века со злобой чернят его память, между тем как плут спит в покое и забвении. Кстати о покое – заглянем в тайники их совести: как мало обременительна мысль о нескольких шиллингах или фунтах, которые ты взял у незнакомца без вероломства и, быть может, без большого ущерба для потерпевшего, по сравнению с мыслью о том, что ты обманул общественное доверие и разрушил благосостояние многих тысяч, возможно целого великого народа! Насколько смелей совершается грабеж на большой дороге, чем за игорным столом, и насколько невинней привратник непотребного дома, чем титулованный сводник!
Он с жаром продолжал свою речь, пока, бросив взгляд на графа, не увидел, что тот крепко спит. Поэтому, выудив сперва у него из кармана три шиллинга, он его легонько дернул за полу, чтобы попрощаться, пообещал зайти еще раз утром к завтраку, и они расстались: граф пошел почивать, а мастер Уайлд – в ночной погребок.
– Я полагаю, мистер Уайлд, ваши большие способности вам самому достаточно известны, и вас не удивит, если я вам скажу, что я нередко с изумлением и грустью смотрел на ваши блистательные дарования, ограниченные кругом, где они никогда не будут замечены никем из тех, кто мог бы вывести их на свет и поднять на такую высоту, откуда они сияли бы на удивление всему человечеству. Уверяю вас, я радуюсь своему пленению, когда думаю о том, что ему я, по-видимому, обязан знакомством и, надеюсь, дружбой с величайшим гением нашего века, и – что еще важнее – когда я льщу себя тщеславной мыслью извлечь из мрака неизвестности (простите мне это слово) такие таланты, каких он, думается, еще никогда не покрывал. Ибо я твердо надеюсь, что, как только выйду отсюда, – а этого теперь недолго ждать, – я смогу ввести вас в общество, где лучшие ваши качества получат возможность полного развития. Я вас познакомлю, сударь, с теми, кто способен не только по достоинству оценить ваши качества, но и благосклонно отнестись к вам ради них. Быть введенным в этот круг – вот единственно, чего недостает вам и без чего ваши достоинства могут стать вашим несчастием. Ибо те самые способности, которые при высоком положении в обществе принесли бы вам почет и выгоду, при низком положении только навлекут на вас опасности и позор.
Мастер Уайлд отвечал:
– Сэр, я вам глубоко признателен как за вашу слишком лестную оценку моих скромных дарований, так и за любезное ваше предложение ввести меня в более высокий круг. Должен сознаться, мой отец часто уговаривал меня пробраться в общество людей более высокопоставленных, но, сказать по правде, моей натуре свойственна нелепая гордость, и мне более по нраву быть первым в низшем классе, чем, принадлежа к высшему, стоять на самом дне. Позвольте мне сказать: хотя такое сравнение, может быть, и грубо, но я предпочел бы стоять на вершине навозной кучи, чем у подножия какого-нибудь райского холма.
Я всегда полагал, что не так уж это существенно, в какой круг забросила меня судьба, – лишь бы я был в нем крупной фигурой. И для меня одинаково приятно, проявлять ли мои таланты, возглавляя небольшую партию или шайку или же командуя могучей армией, – так как я отнюдь не согласен с вами, что большие способности при низком положении часто пропадают втуне; напротив, я убежден, что они не могут пропасть. Я часто уверял сам себя, что в войсках Александра было не меньше тысячи человек, способных совершить то же, что сделал сам Александр.
Но если эти лица не были избраны или же предназначены для верховного командования, должны ли мы предположить, что они остались без добычи? Или что они удовольствовались долей, равной доле их товарищей? Конечно нет! В гражданском мире, бесспорно, тот же гений, те же дарования нередко отмечали наравне государственного мужа и плута, как мы именуем того, кого чернь называет вором. Нередко те же качества и тот же образ действий, какие ставят человека во главе общества в высших слоях, поднимают его до главенства и в низших; и где тут существенная разница, если один кончает Тауэром, а другой Тайберном[32]? Разве это не пустое заблуждение, что плаха предпочтительнее виселицы, а топор – веревки? Итак, вы меня извините, если я не так легко загораюсь восторгом перед внешней стороной вещей и не склонен, как иные, отдавать предпочтение одному состоянию перед другим. Гинея стоит одинаково что в расшитом кошельке, что в кожаном, а треска останется треской – что на олове, что на серебряном блюде.
Граф отвечал на это так:
– То, что вы сейчас сказали, не снижает моей оценки ваших способностей, но утверждает меня во мнении о вредном воздействии дурного и низкого общества. Кто же станет сомневаться, что лучше быть большим государственным человеком, чем простым вором? Я слышал не раз, будто черт говаривал, не знаю где и кому, что лучше царствовать в аду, чем быть лакеем в раю, – и, может быть, он был прав; но если бы ему пришлось решать, где царствовать, тут или там, он, уж конечно, сумел бы сделать правильный выбор. Истина же в том, что мы, вращаясь в низких слоях, проникаемся большим почтением к высоким вещам, чем они заслуживают. Мы отказываемся преследовать великие цели не из презрения, а от безнадежности. Когда человек предпочитает грабеж на большой дороге более почетным способам добывания богатства, он поступает так лишь потому, что этот способ кажется ему легче других; но вы сами утверждаете, – и здесь вы бесспорно правы, – что на обоих путях от вас требуются для начала одни и те же способности и к цели приводят одни и те же средства, – как в музыке мотив остается тот же, играете ли вы его в более высоком или более низком ключе. Разберем для ясности некоторые примеры. Человек захотел, допустим, наняться слугой, войти в доверие к хозяину и проникнуть в его тайны с целью обокрасть его; разве не те же нужны для этого качества, какие позволили б ему снискать доверие высшего порядка, чтобы затем вероломно нарушить его? Путем притворства обмануть лавочника и добиться, чтоб он доверил вам свои товары, с которыми вы потом сбежите, – разве это легче, чем, обольстив его внешним блеском и видимостью богатства, получить у него кредит, который принесет вам прибыль, а ему двадцатикратный убыток? И не больше ли требуется ловкости, чтобы никем не замеченным вытащить из кармана у мужчины кошелек или из-за пояса у дамы часы (мастерство, в котором вас, скажу без лести, никто не превзойдет), чем для того, чтобы подделать кость или подтасовать колоду?
Разве не то же искусство, не те же превосходные качества делают ловким сводником привратника непотребного дома, как те, что нужны семейному человеку, чтобы для собственной выгоды толкнуть на бесчестие свою жену или дочь или жену и дочь своего друга? Разве не та же отличная память, тонкая изобретательность, не та же твердость взгляда нужны для ложной присяги в Вестминстер-холле, каких достало бы на целый правительственный аппарат, включая и государственного мужа, его главу?
Нет нужды разбирать подробно всевозможные случаи; мы в каждом убедились бы, что связь между высокими и низкими сферами жизни теснее, чем принято думать, и что грабитель с большой дороги имеет право на большую благосклонность великих людей, чем обычно встречает на деле. Итак, если я, как мне думается, доказал, что те самые способности, которые позволяют человеку выдвинуться в низшем кругу, достаточны и для выдвижения в высшем, то, конечно, не может быть спора о том, какой круг ему следует выбрать для их приложения. Честолюбие – это непременное свойство великого человека – тотчас научит его предпочесть, как вы выразились, райский холм навозной куче. Даже страх – самое противное величию чувство – и тот подскажет ему, насколько для него безопаснее дать полно и свободно развернуться своим могучим дарованиям при высоком положении, нежели при низком; ибо весь опыт убедит его, что в Тауэре за сто лет не соберется столько раз толпа поглазеть на казнь, сколько на Тайберне за год.
Мастер Уайлд с большой торжественностью ответил на это, что те же способности, какие позволят «скокарю»[33], «уздечке»[34] или «саламандрику»[35] выдвинуться до некоторой степени в своей профессии, равным образом помогли бы возвыситься и тому, кто избрал для себя специальность, почитающуюся в свете более почтенной. «Этого, – сказал он, – я не отрицаю; мало того: из некоторых ваших примеров ясно, что в более низких профессиях требуется больше ловкости, больше искусства, чем в более высоких. Поэтому, пока вы утверждаете, что каждый плут может, если хочет, быть министром, я охотно с вами соглашаюсь; но когда вы делаете вывод, что ему выгодно им быть, что честолюбие склонило бы его к такому выбору, – словом, что министр выше или счастливей плута,– то с этим я никак не согласен. Когда вы сравниваете их между собой, остерегайтесь впасть в заблуждение, приняв вульгарную ошибочную оценку вещей: в суждении об этих двух натурах люди постоянно допускают ту же ошибку, что врачи, когда они, рассматривая проявления болезни, не учитывают возраста и телесного склада своих пациентов. Степень жара, обычная для одной конституции, может в другом случае означать жестокую лихорадку; равным образом, то, что для меня – богатство и честь, для другого может быть нищетой и позором. Все эти вещи надо оценивать соотносительно с тем, на чью долю они выпадают. Добыча в десять фунтов стерлингов представляется большой в глазах «уздечки» и обещает ему столько же подлинных утех, сколько десять тысяч фунтов – государственному деятелю; и разве первый не тратит свои приобретения на девок и на кутежи с большей радостью, с большим весельем, чем второй на дворцы и картины? Что государственному деятелю в лести, в лживых комплиментах его шайки, когда он должен сам осуждать свои ошибки и поневоле уступает Фортуне всю честь своего успеха? Чего стоит гордость, порожденная такими неискренними хвалами, по сравнению с тайным удовлетворением, какое в душе испытывает плут, размышляя о хорошо задуманном и хорошо проведенном замысле? Возможно, в самом деле, что опасностей выпадает больше на долю плута, но зато, не забывайте, и почета ему больше. Когда я говорю о почете, я имею в виду тот, какой оказывает каждому из них его шайка, – ибо той слабой части человечества, которую пошлая толпа называет мудрецами, оба они представляются в невыгодном и неблаговидном свете; к тому же плут, пользуясь (и по заслугам) большим почетом у своей шайки, в то же время меньше страдает от поношения со стороны света, полагающего, что его злодейства, как у них это зовется, достаточно будут наказаны петлей, которая, сразу положит конец его мукам и бесчестию, тогда как государственного мужа не только ненавидят, пока он стоит у власти, – его презирают и поносят при его восхождении на эшафот, а грядущие века со злобой чернят его память, между тем как плут спит в покое и забвении. Кстати о покое – заглянем в тайники их совести: как мало обременительна мысль о нескольких шиллингах или фунтах, которые ты взял у незнакомца без вероломства и, быть может, без большого ущерба для потерпевшего, по сравнению с мыслью о том, что ты обманул общественное доверие и разрушил благосостояние многих тысяч, возможно целого великого народа! Насколько смелей совершается грабеж на большой дороге, чем за игорным столом, и насколько невинней привратник непотребного дома, чем титулованный сводник!
Он с жаром продолжал свою речь, пока, бросив взгляд на графа, не увидел, что тот крепко спит. Поэтому, выудив сперва у него из кармана три шиллинга, он его легонько дернул за полу, чтобы попрощаться, пообещал зайти еще раз утром к завтраку, и они расстались: граф пошел почивать, а мастер Уайлд – в ночной погребок.
Глава VI
Дальнейшие переговоры между графом и мастером Уайлдом и прочие великие дела
Наутро граф хватился своих денег и отлично понял, у кого они; но, зная, как бесполезна будет всякая жалоба, он предпочел оставить дело без последствий и не упоминать о пропаже. Правда, иному читателю покажется странным, что эти джентльмены, зная каждый о другом, что тот – вор, ни разу ни единым намеком не выдали в разговоре, что им это известно, – напротив того, слова «честность», «честь» и «дружба» так же часто срывались у них с уст, как и у всех других людей. Это, повторяю, иному покажется странным; но кто подолгу живал в больших городах, при дворах, в тюрьмах и прочих подобных местах, тем, быть может, нетрудно будет понять эту мнимую несообразность.
Когда наши два приятеля встретились наутро, граф (которому, хотя в целом он не был согласен с рассуждениями друга, все же очень пришлись по душе его доводы) начал жаловаться на свое злосчастное пленение и на несклонность друзей помогать друг другу в нужде; но больше всего, сказал он, его терзает жестокость красавицы. И он посвятил Уайлда з тайну своих отношений с мисс Теодозией, старшей из девиц Снэп, с которой завел интригу с первых же дней своего заключения, а все никак не убедит ее выпустить его на свободу. Уайлд ответил с улыбкой, что нет ничего удивительного, если женщина предпочитает держать своего любезного под замком, раз это ей дает уверенность, что так он будет принадлежать ей безраздельно, но добавил, что, пожалуй, мог бы указать ему надежный способ выйти на свободу. Граф горячо взмолился открыть ему этот способ. Уайлд ему сказал, что нет средства вернее подкупа, и посоветовал испытать его на служанке. Граф поблагодарил, но ответил, что у него не осталось ни фартинга, кроме одной гинеи, которую он дал ей разменять. На что Уайлд сказал, что можно все устроить при помощи посулов, а дальше граф, как человек светский, сумеет оттянуть исполнение обещанного. Граф весьма одобрил совет и выразил надежду, что друг его со временем, склонившись на его уговоры, согласится стать великим человеком, к чему он так превосходно подготовлен.
Договорившись о способе действий, два друга сели за карты, – обстоятельство, о котором я упоминаю только ради того, чтобы показать поразительную силу привычки, ибо граф, хоть и знал, что, сколько бы он ни выиграл, ему все равно не получить с мастера Уайлда ни шиллинга, не удержался и подтасовал колоду; так же и Уайлд не мог не пошарить в карманах друга, хоть и знал, что в них ничего нет.
Когда служанка вернулась, граф принялся ее уговаривать: он предлагал ей все, что имеет, и обещал золотые горы in futuro;[36] но тщетно – девушка была непоколебима в своей честности: она сказала, что не нарушит доверия хозяев «ни за какие блага на свете, ни даже за сто гиней». Тут приступился к ней Уайлд и объяснил, что ей-де нечего бояться потерять место, потому что никто ничего не узнает: можно будет выбросить на улицу две связанные простыни, чтобы подумали, будто граф вылез в окно; он, Уайлд, сам присягнет, что видел, как тот спускался. А деньги – всегда деньги; как-никак, помимо обещаний, на которые она смело может положиться, ей будет дано наличными двадцать шиллингов девять пенсов (ибо три пенса из гинеи она, как водится, удержала в свою пользу), и, наконец, помимо своей чести, граф вручит ей пару очень ценных золотых пуговиц (впоследствии они оказались медными) как дополнительный залог.
Служанка, однако, упорно не сдавалась, пока Уайлд не предложил другу в долг еще одну гинею, с тем чтобы тут же отдать ей. Это подкрепление сломило решимость бедной девушки, и она дала твердое обещание вечером отпереть для графа дверь.
Так наш юный герой выручил друга не только своим красноречием, что немногие готовы делать безвозмездно, но еще и деньгами (суммой, с которой иной порядочный человек нипочем бы не расстался и уж нашел бы для этого пятьдесят извинений) и тем возвратил ему свободу.
Но образ Уайлда Великого был бы жестоко опорочен, если бы читатель вообразил, что эту сумму мастер Уайлд одолжил другу без всяких видов на выгоду для себя. И так как читатель без урона для репутации нашего героя свободно может предположить, что наш герой связывал освобождение графа с некоторыми корыстными видами, мы будем надеяться именно на такое милостивое суждение, тем более что дальнейшее течение событий покажет, насколько эта предпосылка о корыстных видах не только разумна, но и необходима.
Тесная близость и дружба надолго связали графа с мастером Уайлдом, который по его совету стал носить хорошую одежду и был им введен в лучшее общество. Они постоянно появлялись вдвоем на балах, аукционах, за карточным столом и на спектаклях; в театре они бывали каждый вечер: просмотрят два акта и затем удаляются, не платя, – по привилегии, которую столичные франты, кажется, присвоили себе с незапамятных времен. Однако Уайлду это было не по вкусу: такие поступки он называл плутнями и возражал против них, утверждая, что они не требуют никакой ловкости и доступны каждому болвану. Дело это, говорил он, сильно отдает медвежатиной[37], но не так хитро и не так почетно.
Уайлд был теперь заметною фигурой и сходил за джентльмена, располагающего большими деньгами. Светские дамы в обращении с ним допускали известную свободу, юные леди начинали уже пробовать на нем свои чары, когда одно происшествие заставило его отступить от этого образа жизни, слишком пошлого и бездейственного, не позволявшего развернуться его талантам, которым назначено было доставить их обладателю более значительную в свете роль, чем та, что сочетается с образом франта или записного красавца.
Когда наши два приятеля встретились наутро, граф (которому, хотя в целом он не был согласен с рассуждениями друга, все же очень пришлись по душе его доводы) начал жаловаться на свое злосчастное пленение и на несклонность друзей помогать друг другу в нужде; но больше всего, сказал он, его терзает жестокость красавицы. И он посвятил Уайлда з тайну своих отношений с мисс Теодозией, старшей из девиц Снэп, с которой завел интригу с первых же дней своего заключения, а все никак не убедит ее выпустить его на свободу. Уайлд ответил с улыбкой, что нет ничего удивительного, если женщина предпочитает держать своего любезного под замком, раз это ей дает уверенность, что так он будет принадлежать ей безраздельно, но добавил, что, пожалуй, мог бы указать ему надежный способ выйти на свободу. Граф горячо взмолился открыть ему этот способ. Уайлд ему сказал, что нет средства вернее подкупа, и посоветовал испытать его на служанке. Граф поблагодарил, но ответил, что у него не осталось ни фартинга, кроме одной гинеи, которую он дал ей разменять. На что Уайлд сказал, что можно все устроить при помощи посулов, а дальше граф, как человек светский, сумеет оттянуть исполнение обещанного. Граф весьма одобрил совет и выразил надежду, что друг его со временем, склонившись на его уговоры, согласится стать великим человеком, к чему он так превосходно подготовлен.
Договорившись о способе действий, два друга сели за карты, – обстоятельство, о котором я упоминаю только ради того, чтобы показать поразительную силу привычки, ибо граф, хоть и знал, что, сколько бы он ни выиграл, ему все равно не получить с мастера Уайлда ни шиллинга, не удержался и подтасовал колоду; так же и Уайлд не мог не пошарить в карманах друга, хоть и знал, что в них ничего нет.
Когда служанка вернулась, граф принялся ее уговаривать: он предлагал ей все, что имеет, и обещал золотые горы in futuro;[36] но тщетно – девушка была непоколебима в своей честности: она сказала, что не нарушит доверия хозяев «ни за какие блага на свете, ни даже за сто гиней». Тут приступился к ней Уайлд и объяснил, что ей-де нечего бояться потерять место, потому что никто ничего не узнает: можно будет выбросить на улицу две связанные простыни, чтобы подумали, будто граф вылез в окно; он, Уайлд, сам присягнет, что видел, как тот спускался. А деньги – всегда деньги; как-никак, помимо обещаний, на которые она смело может положиться, ей будет дано наличными двадцать шиллингов девять пенсов (ибо три пенса из гинеи она, как водится, удержала в свою пользу), и, наконец, помимо своей чести, граф вручит ей пару очень ценных золотых пуговиц (впоследствии они оказались медными) как дополнительный залог.
Служанка, однако, упорно не сдавалась, пока Уайлд не предложил другу в долг еще одну гинею, с тем чтобы тут же отдать ей. Это подкрепление сломило решимость бедной девушки, и она дала твердое обещание вечером отпереть для графа дверь.
Так наш юный герой выручил друга не только своим красноречием, что немногие готовы делать безвозмездно, но еще и деньгами (суммой, с которой иной порядочный человек нипочем бы не расстался и уж нашел бы для этого пятьдесят извинений) и тем возвратил ему свободу.
Но образ Уайлда Великого был бы жестоко опорочен, если бы читатель вообразил, что эту сумму мастер Уайлд одолжил другу без всяких видов на выгоду для себя. И так как читатель без урона для репутации нашего героя свободно может предположить, что наш герой связывал освобождение графа с некоторыми корыстными видами, мы будем надеяться именно на такое милостивое суждение, тем более что дальнейшее течение событий покажет, насколько эта предпосылка о корыстных видах не только разумна, но и необходима.
Тесная близость и дружба надолго связали графа с мастером Уайлдом, который по его совету стал носить хорошую одежду и был им введен в лучшее общество. Они постоянно появлялись вдвоем на балах, аукционах, за карточным столом и на спектаклях; в театре они бывали каждый вечер: просмотрят два акта и затем удаляются, не платя, – по привилегии, которую столичные франты, кажется, присвоили себе с незапамятных времен. Однако Уайлду это было не по вкусу: такие поступки он называл плутнями и возражал против них, утверждая, что они не требуют никакой ловкости и доступны каждому болвану. Дело это, говорил он, сильно отдает медвежатиной[37], но не так хитро и не так почетно.
Уайлд был теперь заметною фигурой и сходил за джентльмена, располагающего большими деньгами. Светские дамы в обращении с ним допускали известную свободу, юные леди начинали уже пробовать на нем свои чары, когда одно происшествие заставило его отступить от этого образа жизни, слишком пошлого и бездейственного, не позволявшего развернуться его талантам, которым назначено было доставить их обладателю более значительную в свете роль, чем та, что сочетается с образом франта или записного красавца.
Глава VII
Мастер Уайлд отправляется в путешествие и возвращается снова домой. Очень короткая глава, охватывающая неизмеримо больший период времени и меньший материал, чем любая другая во всей нашей повести
К сожалению, мы не можем удовлетворить любопытство нашего читателя полным и исчерпывающим отчетом об этом происшествии. О нем имеется несколько различных версий, но из них может быть только одна, отвечающая истине, а возможно, и даже очень вероятно, что такой и вовсе нет; поэтому, отступив от обычного метода историков, которые в подобных случаях приводят ряд различных вариантов и предоставляют вам выбирать между ними по собственному разумению, мы обходим молчанием все версии.
Достоверно лишь одно: в чем бы ни состояло это происшествие, оно привело отца нашего героя к решению немедленно отправить сына на семь лет за границу, и притом – что может показаться довольно примечательным – на плантации его величества в Америке[38], так как, по его словам, эта часть света свободней от пороков, чем столицы и дворы европейских государей, и, следовательно, менее гибельна для нравственности молодого человека. Что же касается преимуществ, то они, по мнению старого джентльмена, не уступали тем, какие предлагают страны более мягкого климата. Путешествие есть путешествие, сказал он, что по одной части света, что по другой; оно заключается в том, чтобы пробыть такой-то срок вдали от дома и проделать столько-то миль пути; и он сослался на опыт большинства наших путешественников по Италии и Франции: разве по их возвращении не оказывалось, что их с такой же пользой можно было бы послать в Норвегию и Гренландию?
Итак, согласно решению отца, юный джентльмен был посажен на корабль и в многочисленном и приятном обществе отбыл в Западное полушарие. Срок его пребывания там точно не известен; всего вероятнее, он прожил там дольше, чем предполагал. Но как ни долго отсутствовал наш герой, эти годы должны составить пробел в настоящей повести, так как вся его история в целом содержит немало похождений, достойных занять внимание читателя, и являет собой сплошную картину распутства, пьянства и передвижения с места на место.
Признаться, нам стало так стыдно за краткость этой главы, что мы решились было совершить насилие над историей и включить в нашу хронику два-три приключения какого-нибудь другого путешественника. С этой целью мы просмотрели путевые записки нескольких молодых джентльменов, вернувшихся недавно из поездки по Европе; но, к нашему большому огорчению, не могли извлечь из них ни одного происшествия, достаточно яркого, чтобы оправдать перед нашей совестью подобное воровство.
Когда мы думаем о том, какой смешной должна выглядеть эта глава, охватывающая по меньшей мере восемь лет, нас утешает лишь одно: что биографии многих людей – и, может быть, людей, которые немало нашумели в мире, – в сущности представляют собою такой же сплошной пробел, как путешествие нашего героя. Итак, поскольку в дальнейшем мы намерены с преизбытком возместить этот пропуск, поспешим перейти к делам поистине значительным и беспримерно великим. Здесь же удовольствуемся тем, что приведем нашего героя туда, где мы с ним расстались; а читателям уже известно, что он уезжал, пробыл за морем семь лет и затем вернулся домой.
Достоверно лишь одно: в чем бы ни состояло это происшествие, оно привело отца нашего героя к решению немедленно отправить сына на семь лет за границу, и притом – что может показаться довольно примечательным – на плантации его величества в Америке[38], так как, по его словам, эта часть света свободней от пороков, чем столицы и дворы европейских государей, и, следовательно, менее гибельна для нравственности молодого человека. Что же касается преимуществ, то они, по мнению старого джентльмена, не уступали тем, какие предлагают страны более мягкого климата. Путешествие есть путешествие, сказал он, что по одной части света, что по другой; оно заключается в том, чтобы пробыть такой-то срок вдали от дома и проделать столько-то миль пути; и он сослался на опыт большинства наших путешественников по Италии и Франции: разве по их возвращении не оказывалось, что их с такой же пользой можно было бы послать в Норвегию и Гренландию?
Итак, согласно решению отца, юный джентльмен был посажен на корабль и в многочисленном и приятном обществе отбыл в Западное полушарие. Срок его пребывания там точно не известен; всего вероятнее, он прожил там дольше, чем предполагал. Но как ни долго отсутствовал наш герой, эти годы должны составить пробел в настоящей повести, так как вся его история в целом содержит немало похождений, достойных занять внимание читателя, и являет собой сплошную картину распутства, пьянства и передвижения с места на место.
Признаться, нам стало так стыдно за краткость этой главы, что мы решились было совершить насилие над историей и включить в нашу хронику два-три приключения какого-нибудь другого путешественника. С этой целью мы просмотрели путевые записки нескольких молодых джентльменов, вернувшихся недавно из поездки по Европе; но, к нашему большому огорчению, не могли извлечь из них ни одного происшествия, достаточно яркого, чтобы оправдать перед нашей совестью подобное воровство.
Когда мы думаем о том, какой смешной должна выглядеть эта глава, охватывающая по меньшей мере восемь лет, нас утешает лишь одно: что биографии многих людей – и, может быть, людей, которые немало нашумели в мире, – в сущности представляют собою такой же сплошной пробел, как путешествие нашего героя. Итак, поскольку в дальнейшем мы намерены с преизбытком возместить этот пропуск, поспешим перейти к делам поистине значительным и беспримерно великим. Здесь же удовольствуемся тем, что приведем нашего героя туда, где мы с ним расстались; а читателям уже известно, что он уезжал, пробыл за морем семь лет и затем вернулся домой.