Страница:
Он читал и перечитывал письмо, разглядывая ее тонкий, нервный почерк, пока слова не потеряли всякий смысл. От облегчения ему стала худо. И все – старинное здание суда, тополя, сонные упряжки мулов и коней, плотная толпа негров и тягучая монотонность их разговоров и смеха – все стало совсем другим, милым и красивым в беззаботном полуденном свете.
И он облегченно вздохнул.
В машине врач выслушал ее очень внимательно.
– Но, знаете, уважаемая, вы хотите заставить меня нарушить врачебную этику, – возразил он.
– Что вы, доктор, разве оставить его отца в заблуждении – это значит нарушить профессиональную этику? Пусть он надеется!
– Во всяком случае это нарушение моей личной этики.
– Тогда скажите все мне, а я сама расскажу его отцу.
– Хорошо. Но, простите меня, могу ли я узнать, в каких отношениях вы состоите с пациентом?
– Мы собираемся пожениться, – сказала она, глядя прямо в глаза врачу.
– Ого! Ну, тогда все в порядке. Обещаю не говорить при отце ничего такого, что могло бы его взволновать.
Он сдержал обещание. После завтрака он нашел ее в тени, на веранде. Она отложила пяльцы с вышиванием, а он, взяв стул, свирепо затянулся сигарой, пока она не разгорелась.
– Чего он ждет? – спросил он вдруг.
– Ждет? – переспросила она.
Он сверкнул на нее пронзительными серыми глазами:
– Вы понимаете, что никакой надежды нет?
– Вы про зрение?
– Нет, зрение он фактически потерял.
– Знаю. Мистер Гиллиген сказал это две недели назад.
– Гм. Разве мистер Гиллиген врач?
– Нет. Но разве это может понять только врач?
– Не обязательно. Но я полагаю, что мистер Гиллиген несколько превысил свои полномочия, высказывая вслух такое мнение.
Она слегка раскачивалась в качалке. Он следил за тлеющим кончиком сигары, окружая себя облаками дыма. Она оказала:
– Значит, вы считаете, что никакой надежды нет?
– Откровенно говоря, считаю. – Он осторожно стряхнул пепел за перила. – Фактически он уже мертвый человек. Более того: ему следовало бы умереть еще месяца три назад, если бы не то, что он словно чего-то ждет. Чего-то, что он начал и не успел докончить, какой-то отголосок прошлого, о котором он не помнит сознательно. Это единственное, что его еще удерживает в жизни, насколько я понимаю. – Он снова пристально посмотрел на нее. – Как он сейчас относится к вам? Ведь он ничего не помнит из своей жизни до того, как он был ранен.
На миг она выдержала его добрый проницательный взгляд и вдруг решила рассказать ему всю правду. Он не спускал с нее глаз, пока она не кончила.
– Значит, вы вмешиваетесь в дела Провидения?
– А разве вы, на моем месте, не сделали бы того же? – попыталась защититься она.
– Никогда не занимаюсь предположениями, что я сделал бы, – резко оказал он. – В моей профессии нет никаких «если бы…». Я обрабатываю мышцы и кости, а не обстоятельства.
– Что ж, теперь уже поздно. Я слишком тесно связана со всем этим, отступать некуда. Значит, вы думаете, что он может умереть в любую минуту?
– Опять вы заставляете меня заниматься предположениями. Я только объяснил вам, что он может умереть, если та последняя искра жизни в нем больше не будет поддерживаться. А телом он давно мертвец. Больше я ничего оказать не могу.
– А операция? – опросила она.
– Операции он не перенесет. А во-вторых, человеческую машину можно чинить, заменять в ней части только до определенной границы. Все, что можно, с ним уже сделали, иначе его никогда не выпустили бы из госпиталя.
Снова день клонился к вечеру. Они сидели, негромко разговаривая, и солнце уже пошло книзу и, пробившись косыми лучами сквозь листву, усыпало крыльцо желтыми зайчиками, похожими на кусочки слюды в ручье. Тот же негр, в той же рубашке, водил взад и вперед по лужайке жужжащую косилку; изредка, сонно поскрипывая, проезжал одинокий фургон, запряженный мулами, или мелькал грузовик, оставляя за собой неприятный запах бензина, таявший в вечернем воздухе.
Вскоре к ним подошел ректор.
– Значит, ничего не надо делать, только дать ему самому окрепнуть, поправиться? Так, доктор? – спросил он.
– Да, я так советую. Хороший уход, покой, отдых. Пусть вернутся его старые навыки… Хотя зрение у него…
Ректор медленно поднял голову.
– Да, я понимаю, что зрение он, очевидно, потеряет. Но ведь это можно как-то компенсировать. Он скоро должен жениться на прелестной девушке. Не думаете ли вы, что это может стать толчком к выздоровлению?
– Да, конечно, больше, чем что-либо другое.
– А как ваше мнение – может быть, поторопить эту свадьбу?
– М-м-м… – Доктор запнулся: он не очень привык давать советы по таким вопросам.
Выручила его миссис Пауэрс.
– По-моему, не надо его торопить ни в чем, – быстро сказала она. – Пусть постепенно привыкает… Как вы думаете, доктор Бэрд?
– Да, ваше преподобие, в этих делах вам лучше всего слушаться советов миссис Пауэрс. Я полностью доверяю ее суждениям. Пускай она возьмет все в свои руки. Женщины тут гораздо более умелы, чем мы.
– Да, это совершенно верно. Мы и так в неоплатном долгу у миссис Пауэрс.
– Глупости. Я ведь почти что усыновила Дональда. Наконец пришла машина, и Гиллиген принес вещи доктора. Они встали, миссис Пауэрс взяла ректора под руку. Она крепко сжала его локоть и выпустила. Когда она с Гиллигеном провожали доктора вниз к машине, ректор снова робко опросил:
– А вы уверены, доктор, что сейчас ничего предпринимать не надо? Мы ведь очень этим озабочены, сами понимаете, – добавил он, словно оправдываясь.
– Нет, нет, – ответил доктор резковато, – он сам себе может больше помочь, чем мы все.
Ректор следил, как машина заворачивает за угол. Обернувшись, миссис Пауэрс увидела, что он все еще стоит в дверях, глядя им вслед. Но тут машина завернула за угол.
Когда поезд подошел к перрону, доктор взял ее руку.
– Вы занялись делом, которое сулит вам много неприятностей, мой молодой друг.
В ответ она посмотрела прямо ему в глаза.
– Я на это пойду, – сказала она и крепко пожала ему руку.
– Ну, что ж, тогда – до свидания, желаю удачи.
– До свидания, сэр, – ответила она, – и большое вам спасибо.
Он повернулся к Гиллигену, протянул ему руку.
– И вам также, доктор Гиллиген, – сказал он с легкой иронией.
Они смотрели, как скрылась его прямая серая спина, и Гиллиген опросил ее:
– Чего это он назвал меня доктором?
– Пойдем, Джо, – сказала она, не отвечая на вопрос, – Пойдем домой пешком. Хочется пройтись по лесу.
И он облегченно вздохнул.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Мистер Джордж Фарр чувствовал себя настоящим мужчиной. «Интересно, видно по моему лицу или нет?» – думал он, жадно всматриваясь в лица прохожих мужчин: он пытался уговорить себя, что в некоторых лицах есть то, чего в других нет. Но потом он признался себе, что ничего такого нет, и ему стало немного обидно и грустно. Странно. Если уж это не видно по лицу, так что же надо сделать, чтоб сразу было видно? Вот было бы хорошо, если бы (Джордж Фарр был все-таки джентльменом)… если бы, без всяких разговоров, мужчины, которые шли от женщины, могли бы узнавать друг друга по первому взгляду – что-то вроде скрытого знака: невольное масонство. Конечно, он знал женщин и раньше. Но не так. И вдруг его осенила приятная мысль, что он – единственный в мире, что никогда ни с кем не случалось такое, что никто даже мечтать не смел о таком, А он вот знает, он смаковал свои тайные мысли, как приятный вкус во рту.
Когда он вспоминал (Вспоминал? Да разве он мог думать о чем-нибудь другом?), как она убежала в темный дом, в ночной рубашке, заливаясь слезами, он чувствовал себя мужественным, сильным, добрым. «Теперь она уже успокоилась, – думал он. – Они все, наверно, так…»
Но его влюбленное спокойствие слегка нарушилось, когда он безуспешно пытался добиться телефонного разговора, и окончательно разлетелось вдребезги, когда днем она безмятежно проехала мимо него в машине с подругой, совершенно игнорируя его. «Она меня не видела. (Сам знаешь, что видела.) Нет, она меня не видела. (Дурак, знаешь же, что видела!)»
К вечеру он дошел до грани легкого и, по его характеру, не очень опасного безумия. Потом и этот пыл охладел, когда охладело солнце в небе. Он ничего не испытывал, но, как неприкаянный, торчал за углом, из-за которого она могла выйти по пути в город. И вдруг его охватил ужас: «А что если я ее увижу с другим? Это было бы хуже смерти», – подумал он, пытаясь уйти, спрятаться где-нибудь, как раненое животное. Но его непослушное тело не двигалось с места.
Он то и дело видел ее, а когда оказывалось, что это другая, он сам не понимал, что он чувствует. И когда она действительно вышла из-за угла, он не поверил своим глазам. Сначала он узнал ее братишку, потом увидел ее, и вся жизнь в нем прихлынула к глазам, а тело стало неуклюжим, нелепым комом сырой глины. Он не знал, сколько минут просидел на каменном постаменте, не ощущая его, пока она с братом медленно и неумолимо проходила в его поле зрения. Но вдруг он словно ослеп, вся жизнь прихлынула от глаз к телу, он снова почувствовал себя хозяином своих рук и ног и, ничего не видя, бросился за ней.
– Эй, Джордж! – небрежно, как равного, окликнул его Роберт-младший. – Идешь в кино?
Она взглянула на него быстро, осторожно, с ужасом, почти что с ненавистью.
– Сесили… – сказал он.
Глаза у нее стали темными, черными, она отвернулась и пошла быстрее.
– Сесили! – умоляюще сказал он, касаясь ее руки.
От его прикосновения она вздрогнула, отшатнулась от него.
– Не смей, не смей меня трогать! – жалобно сказала она.
Лицо ее побелело, потеряло румянец, а он стоял, глядя, как ее тонкое платье повторяет хрупкие движения ее тела, как она с братом уходит, покидая его. И ему передалась вся ее боль, весь страх, хотя он и не понимал почему.
Когда он вспоминал (Вспоминал? Да разве он мог думать о чем-нибудь другом?), как она убежала в темный дом, в ночной рубашке, заливаясь слезами, он чувствовал себя мужественным, сильным, добрым. «Теперь она уже успокоилась, – думал он. – Они все, наверно, так…»
Но его влюбленное спокойствие слегка нарушилось, когда он безуспешно пытался добиться телефонного разговора, и окончательно разлетелось вдребезги, когда днем она безмятежно проехала мимо него в машине с подругой, совершенно игнорируя его. «Она меня не видела. (Сам знаешь, что видела.) Нет, она меня не видела. (Дурак, знаешь же, что видела!)»
К вечеру он дошел до грани легкого и, по его характеру, не очень опасного безумия. Потом и этот пыл охладел, когда охладело солнце в небе. Он ничего не испытывал, но, как неприкаянный, торчал за углом, из-за которого она могла выйти по пути в город. И вдруг его охватил ужас: «А что если я ее увижу с другим? Это было бы хуже смерти», – подумал он, пытаясь уйти, спрятаться где-нибудь, как раненое животное. Но его непослушное тело не двигалось с места.
Он то и дело видел ее, а когда оказывалось, что это другая, он сам не понимал, что он чувствует. И когда она действительно вышла из-за угла, он не поверил своим глазам. Сначала он узнал ее братишку, потом увидел ее, и вся жизнь в нем прихлынула к глазам, а тело стало неуклюжим, нелепым комом сырой глины. Он не знал, сколько минут просидел на каменном постаменте, не ощущая его, пока она с братом медленно и неумолимо проходила в его поле зрения. Но вдруг он словно ослеп, вся жизнь прихлынула от глаз к телу, он снова почувствовал себя хозяином своих рук и ног и, ничего не видя, бросился за ней.
– Эй, Джордж! – небрежно, как равного, окликнул его Роберт-младший. – Идешь в кино?
Она взглянула на него быстро, осторожно, с ужасом, почти что с ненавистью.
– Сесили… – сказал он.
Глаза у нее стали темными, черными, она отвернулась и пошла быстрее.
– Сесили! – умоляюще сказал он, касаясь ее руки.
От его прикосновения она вздрогнула, отшатнулась от него.
– Не смей, не смей меня трогать! – жалобно сказала она.
Лицо ее побелело, потеряло румянец, а он стоял, глядя, как ее тонкое платье повторяет хрупкие движения ее тела, как она с братом уходит, покидая его. И ему передалась вся ее боль, весь страх, хотя он и не понимал почему.
2
Возвращение этого бедняги, Дональда Мэгона, давно перестало быть событием, чудом из чудес. Приходили любопытные доброжелательные соседи – мужчины, сидели или стояли, уважительно-добродушные, бодрые; солидные дельцы интересовались войной, только как побочной причиной падения и возвышения президента Вильсона, да и то лишь выраженной в долларах и центах, тогда как их жены болтали между собой о тряпках, через голову Мэгона, не глядя на его изуродованный, бездумный лоб; заходили и случайные знакомые ректора в демократически расстегнутых рубахах, спрятав за раздутую щеку табачную жвачку, и вежливо, но твердо, отказывались снять шляпы; знакомые девушки, с которыми Дональд когда-то танцевал и флиртовал летними ночами, забегали взглянуть разок на его лицо и сразу убегали, подавив отвращение, и больше не приходили, если только случайно, при первом посещении, лицо его не было закрыто (тогда-то они непременно находили возможность еще раз взглянуть на него); мальчики прибегали и уходили обиженные, потому что он не рассказывал про военные приключения, и во всей этой суете только Гиллиген, его хмурый (????)
– Беги, беги! – повторял он маленькому Роберту Сондерсу, который привел целую компанию своих однолеток, обещав показать им настоящего первоклассного инвалида войны.
– Он хочет жениться на моей сестре. Почему же мне нельзя его видеть? – протестовал Роберт.
Он очутился в положении человека, который обещал своим друзьям золотые россыпи, а потом оказалось, что никаких россыпей нет. Они издевались над ним, а он отчаянно защищался, взывая к Гиллигену.
– Иди, иди отсюда, топай! Представление окончено. Уходи! – Гиллиген захлопнул перед ним двери.
Миссис Пауэрс, опускаясь вниз, спросила:
– В чем дело, Джо?
– Да этот чертов щенок, Сондерс, приволок сюда целую артель – смотреть на шрам. Нет, надо это прекратить, – сердито добавил он, – нечего этому стаду целыми днями глазеть на него.
– Ну, теперь уже затихает, – сказала она, – кажется, тут все перебывали. Даже из их газетенки приходили: «Возвращение героя войны». Ну, знаете, как обычно.
– Хоть бы и вправду стихло, – сказал он без особой надежды. – Видит Бог, все они тут уже перебывали. Знаете, пока я жил, и ел, и спал среди одних мужчин, я был о них не особо высокого мнения, но вот вернулся к культурной жизни, услыхал, как все эти женщины разговаривают: «Ах, бедненький, какое у него жуткое лицо! Интересно, выйдет она за него или нет? А вы ее видели вчера в городе – ходит чуть ли не нагишом!» – так я теперь куда лучше стал думать про мужчин. Вы заметили – бывшие солдаты его не беспокоят, особенно кто служил за океаном. Их это вроде как и не касается. Ему просто не повезло – и все, тут ни черта не поможешь. Вот как они думают. Одним повезло, другим нет – вот все их мысли.
Они стояли рядом, глядя в окно на сонную улицу. Женщины, явно «приодетые», шли под зонтиками в одном направлении.
– Дамский комитет, – пробормотал Гиллиген. – А может, женская вспомогательная служба.
– Да, вы становитесь настоящим мизантропом, Джо!
Гиллиген посмотрел на ее спокойный, задумчивый профиль – почти вровень с его лицом.
– Насчет женщин? Когда я говорю про солдат, я не себя имею в виду. Меня так же нельзя назвать солдатам, как нельзя назвать часовщиком человека, который случайно починил часы. А когда я говорю: «женщины», я – не о вас.
Она положила руку ему на плечо. Плечо было крепкое, с затаенной силой, надежное. Он знал, что может так же спокойно обнять ее, что, если он захочет, она поцелует его, откровенно и крепко, но что никогда ее веки не опустятся от прикосновения его губ. «Кто же ей под стать?» – подумал он, зная, что нет ей человека под стать, зная, что она может пройти через физическую близость, обнажить себя перед возлюбленным (возлюбленным?) с той же безличной готовностью. Нет, он должен быть… быть… ну, гладиатором, или государственным мужем, или полководцем-победителем: твердым, беспощадным, чтоб ничего от нее не ждал, чтобы и она ничего не ждала от него. Как двое небожителей меняются золотыми дарами. «А я, я не гладиатор, не государственный муж, не полководец, я – никто. Может быть, потому я так много хочу от нее». Он положил ей руку на плечо.
Негры, мулы. Жаркий вечер лежал на улице в изнеможении, как женщина после любви. Такая притихшая, такая теплая: ничего нет, возлюбленный ушел. Листья походили на зеленую струю, остановившуюся на лету, распластанную вширь; листья казались словно вырезанными из бумаги и плоско наклеенными на полуденный жар: кто-то придумал их и забыл свою выдумку. Негры, мулы.
Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят на ходу: «Увидит, что сплю, – убьет… Да кровь-то во мне ослиная: он спит – и я сплю. Он проснулся – и я просыпаюсь».
В кабинете, где сидит Дональд, его отец упорно пишет завтрашнюю проповедь. День медленно засыпает.
Г о р о д:
– Герой войны вернулся.
– Его лицо… Как эта девчонка крутит с этим мальчишкой, с Фарром…
М а л е н ь к и й Р о б е р т С о н д е р с:
– Мне бы только взглянуть на его шрам…
С е с и л и:
– Теперь я уже непорядочная. Ну и пусть! Когда-нибудь ведь нужно…
Д ж о р д ж Ф а р р:
– Да! Да! Она была невинная! Но раз она не желает меня видеть, значит, есть кто-то другой. Она в объятиях другого… Зачем же, зачем? Что тебе нужно? Скажи мне: я все для тебя сделаю, все на свете…
М а р г а р е т П а у э р с:
– Неужто меня уже ничто не затронет? Неужели ничего не захочется? Ничто не взволнует, не тронет, кроме жалости?..
Г и л л и г е н:
– Маргарет, скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю. Только скажи, Маргарет-Ректор писал: «Господь – мой пастырь: он не оставит меня в нужде».
Дональд Мэгон, ощущая Время, как силу, отнимавшую у него мир, о котором он не очень жалел, неотрывно глядел в окно, в неподвижную зелень листвы: все смутно, недвижно…
День сонно клонился к вечеру. Негры и мулы… Наконец Гиллиген прервал молчание:
– Эта толстуха собирается прислать за ним машину, покатать его.
Миссис Пауэрс ничего не ответила.
– Беги, беги! – повторял он маленькому Роберту Сондерсу, который привел целую компанию своих однолеток, обещав показать им настоящего первоклассного инвалида войны.
– Он хочет жениться на моей сестре. Почему же мне нельзя его видеть? – протестовал Роберт.
Он очутился в положении человека, который обещал своим друзьям золотые россыпи, а потом оказалось, что никаких россыпей нет. Они издевались над ним, а он отчаянно защищался, взывая к Гиллигену.
– Иди, иди отсюда, топай! Представление окончено. Уходи! – Гиллиген захлопнул перед ним двери.
Миссис Пауэрс, опускаясь вниз, спросила:
– В чем дело, Джо?
– Да этот чертов щенок, Сондерс, приволок сюда целую артель – смотреть на шрам. Нет, надо это прекратить, – сердито добавил он, – нечего этому стаду целыми днями глазеть на него.
– Ну, теперь уже затихает, – сказала она, – кажется, тут все перебывали. Даже из их газетенки приходили: «Возвращение героя войны». Ну, знаете, как обычно.
– Хоть бы и вправду стихло, – сказал он без особой надежды. – Видит Бог, все они тут уже перебывали. Знаете, пока я жил, и ел, и спал среди одних мужчин, я был о них не особо высокого мнения, но вот вернулся к культурной жизни, услыхал, как все эти женщины разговаривают: «Ах, бедненький, какое у него жуткое лицо! Интересно, выйдет она за него или нет? А вы ее видели вчера в городе – ходит чуть ли не нагишом!» – так я теперь куда лучше стал думать про мужчин. Вы заметили – бывшие солдаты его не беспокоят, особенно кто служил за океаном. Их это вроде как и не касается. Ему просто не повезло – и все, тут ни черта не поможешь. Вот как они думают. Одним повезло, другим нет – вот все их мысли.
Они стояли рядом, глядя в окно на сонную улицу. Женщины, явно «приодетые», шли под зонтиками в одном направлении.
– Дамский комитет, – пробормотал Гиллиген. – А может, женская вспомогательная служба.
– Да, вы становитесь настоящим мизантропом, Джо!
Гиллиген посмотрел на ее спокойный, задумчивый профиль – почти вровень с его лицом.
– Насчет женщин? Когда я говорю про солдат, я не себя имею в виду. Меня так же нельзя назвать солдатам, как нельзя назвать часовщиком человека, который случайно починил часы. А когда я говорю: «женщины», я – не о вас.
Она положила руку ему на плечо. Плечо было крепкое, с затаенной силой, надежное. Он знал, что может так же спокойно обнять ее, что, если он захочет, она поцелует его, откровенно и крепко, но что никогда ее веки не опустятся от прикосновения его губ. «Кто же ей под стать?» – подумал он, зная, что нет ей человека под стать, зная, что она может пройти через физическую близость, обнажить себя перед возлюбленным (возлюбленным?) с той же безличной готовностью. Нет, он должен быть… быть… ну, гладиатором, или государственным мужем, или полководцем-победителем: твердым, беспощадным, чтоб ничего от нее не ждал, чтобы и она ничего не ждала от него. Как двое небожителей меняются золотыми дарами. «А я, я не гладиатор, не государственный муж, не полководец, я – никто. Может быть, потому я так много хочу от нее». Он положил ей руку на плечо.
Негры, мулы. Жаркий вечер лежал на улице в изнеможении, как женщина после любви. Такая притихшая, такая теплая: ничего нет, возлюбленный ушел. Листья походили на зеленую струю, остановившуюся на лету, распластанную вширь; листья казались словно вырезанными из бумаги и плоско наклеенными на полуденный жар: кто-то придумал их и забыл свою выдумку. Негры, мулы.
Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят на ходу: «Увидит, что сплю, – убьет… Да кровь-то во мне ослиная: он спит – и я сплю. Он проснулся – и я просыпаюсь».
В кабинете, где сидит Дональд, его отец упорно пишет завтрашнюю проповедь. День медленно засыпает.
Г о р о д:
– Герой войны вернулся.
– Его лицо… Как эта девчонка крутит с этим мальчишкой, с Фарром…
М а л е н ь к и й Р о б е р т С о н д е р с:
– Мне бы только взглянуть на его шрам…
С е с и л и:
– Теперь я уже непорядочная. Ну и пусть! Когда-нибудь ведь нужно…
Д ж о р д ж Ф а р р:
– Да! Да! Она была невинная! Но раз она не желает меня видеть, значит, есть кто-то другой. Она в объятиях другого… Зачем же, зачем? Что тебе нужно? Скажи мне: я все для тебя сделаю, все на свете…
М а р г а р е т П а у э р с:
– Неужто меня уже ничто не затронет? Неужели ничего не захочется? Ничто не взволнует, не тронет, кроме жалости?..
Г и л л и г е н:
– Маргарет, скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю. Только скажи, Маргарет-Ректор писал: «Господь – мой пастырь: он не оставит меня в нужде».
Дональд Мэгон, ощущая Время, как силу, отнимавшую у него мир, о котором он не очень жалел, неотрывно глядел в окно, в неподвижную зелень листвы: все смутно, недвижно…
День сонно клонился к вечеру. Негры и мулы… Наконец Гиллиген прервал молчание:
– Эта толстуха собирается прислать за ним машину, покатать его.
Миссис Пауэрс ничего не ответила.
3
Миссис Пауэрс и Гиллиген поехали на станцию встречать врача-специалиста из Атланты.
«Сан-Франциско, Калифорния.
5 апреля, 1919 года.
Дорогая Маргарет, Вот я и дома, приехал сегодня днем. Только успел уйти от мамы, сейчас сел вам писать. Дома все-таки неплохо, особенно когда так собой рисковал, даже ведь многие и не вернулись. Но скучно до чего, все девчонки страдают по летчикам просто страх. И на поезде мне попались две такие ничего себе. Как они увидали мою военную фуражку, сейчас стали глазки строить, и они сказали – мы из высшего общества, тоже нашли дурака, кто им поверит, ну все равно, девчонки славные, а может они и правда из высшего общества. Ну я записал их телефоны, надо будет им позвонить. Но это все просто так, на свете есть для меня только одна женщина, сами знаете Маргарет, кто она есть. Доехали мы до Сан-Франциско, все смеялись и шутили в ихнем купе, а самую хорошенькую я уже пригласил в кино, а она велела и для ее подруги захватить кого-нибудь из моих товарищей, я захвачу: они бедняжечки всю войну проскучали, не то что мы, ребята. Нет, все равно Маргарет, это все шутки, вы не ревнуйте, я же не ревную к лейтенанту Мэгону. Мама зовет меня в гости, лучше бы меня пристрелили, чем ходить с ней чай пить, а она настаивает, ничего не поделаешь. Передайте привет Джо.
С любовью Ваш Джулиан.»
В машине врач выслушал ее очень внимательно.
– Но, знаете, уважаемая, вы хотите заставить меня нарушить врачебную этику, – возразил он.
– Что вы, доктор, разве оставить его отца в заблуждении – это значит нарушить профессиональную этику? Пусть он надеется!
– Во всяком случае это нарушение моей личной этики.
– Тогда скажите все мне, а я сама расскажу его отцу.
– Хорошо. Но, простите меня, могу ли я узнать, в каких отношениях вы состоите с пациентом?
– Мы собираемся пожениться, – сказала она, глядя прямо в глаза врачу.
– Ого! Ну, тогда все в порядке. Обещаю не говорить при отце ничего такого, что могло бы его взволновать.
Он сдержал обещание. После завтрака он нашел ее в тени, на веранде. Она отложила пяльцы с вышиванием, а он, взяв стул, свирепо затянулся сигарой, пока она не разгорелась.
– Чего он ждет? – спросил он вдруг.
– Ждет? – переспросила она.
Он сверкнул на нее пронзительными серыми глазами:
– Вы понимаете, что никакой надежды нет?
– Вы про зрение?
– Нет, зрение он фактически потерял.
– Знаю. Мистер Гиллиген сказал это две недели назад.
– Гм. Разве мистер Гиллиген врач?
– Нет. Но разве это может понять только врач?
– Не обязательно. Но я полагаю, что мистер Гиллиген несколько превысил свои полномочия, высказывая вслух такое мнение.
Она слегка раскачивалась в качалке. Он следил за тлеющим кончиком сигары, окружая себя облаками дыма. Она оказала:
– Значит, вы считаете, что никакой надежды нет?
– Откровенно говоря, считаю. – Он осторожно стряхнул пепел за перила. – Фактически он уже мертвый человек. Более того: ему следовало бы умереть еще месяца три назад, если бы не то, что он словно чего-то ждет. Чего-то, что он начал и не успел докончить, какой-то отголосок прошлого, о котором он не помнит сознательно. Это единственное, что его еще удерживает в жизни, насколько я понимаю. – Он снова пристально посмотрел на нее. – Как он сейчас относится к вам? Ведь он ничего не помнит из своей жизни до того, как он был ранен.
На миг она выдержала его добрый проницательный взгляд и вдруг решила рассказать ему всю правду. Он не спускал с нее глаз, пока она не кончила.
– Значит, вы вмешиваетесь в дела Провидения?
– А разве вы, на моем месте, не сделали бы того же? – попыталась защититься она.
– Никогда не занимаюсь предположениями, что я сделал бы, – резко оказал он. – В моей профессии нет никаких «если бы…». Я обрабатываю мышцы и кости, а не обстоятельства.
– Что ж, теперь уже поздно. Я слишком тесно связана со всем этим, отступать некуда. Значит, вы думаете, что он может умереть в любую минуту?
– Опять вы заставляете меня заниматься предположениями. Я только объяснил вам, что он может умереть, если та последняя искра жизни в нем больше не будет поддерживаться. А телом он давно мертвец. Больше я ничего оказать не могу.
– А операция? – опросила она.
– Операции он не перенесет. А во-вторых, человеческую машину можно чинить, заменять в ней части только до определенной границы. Все, что можно, с ним уже сделали, иначе его никогда не выпустили бы из госпиталя.
Снова день клонился к вечеру. Они сидели, негромко разговаривая, и солнце уже пошло книзу и, пробившись косыми лучами сквозь листву, усыпало крыльцо желтыми зайчиками, похожими на кусочки слюды в ручье. Тот же негр, в той же рубашке, водил взад и вперед по лужайке жужжащую косилку; изредка, сонно поскрипывая, проезжал одинокий фургон, запряженный мулами, или мелькал грузовик, оставляя за собой неприятный запах бензина, таявший в вечернем воздухе.
Вскоре к ним подошел ректор.
– Значит, ничего не надо делать, только дать ему самому окрепнуть, поправиться? Так, доктор? – спросил он.
– Да, я так советую. Хороший уход, покой, отдых. Пусть вернутся его старые навыки… Хотя зрение у него…
Ректор медленно поднял голову.
– Да, я понимаю, что зрение он, очевидно, потеряет. Но ведь это можно как-то компенсировать. Он скоро должен жениться на прелестной девушке. Не думаете ли вы, что это может стать толчком к выздоровлению?
– Да, конечно, больше, чем что-либо другое.
– А как ваше мнение – может быть, поторопить эту свадьбу?
– М-м-м… – Доктор запнулся: он не очень привык давать советы по таким вопросам.
Выручила его миссис Пауэрс.
– По-моему, не надо его торопить ни в чем, – быстро сказала она. – Пусть постепенно привыкает… Как вы думаете, доктор Бэрд?
– Да, ваше преподобие, в этих делах вам лучше всего слушаться советов миссис Пауэрс. Я полностью доверяю ее суждениям. Пускай она возьмет все в свои руки. Женщины тут гораздо более умелы, чем мы.
– Да, это совершенно верно. Мы и так в неоплатном долгу у миссис Пауэрс.
– Глупости. Я ведь почти что усыновила Дональда. Наконец пришла машина, и Гиллиген принес вещи доктора. Они встали, миссис Пауэрс взяла ректора под руку. Она крепко сжала его локоть и выпустила. Когда она с Гиллигеном провожали доктора вниз к машине, ректор снова робко опросил:
– А вы уверены, доктор, что сейчас ничего предпринимать не надо? Мы ведь очень этим озабочены, сами понимаете, – добавил он, словно оправдываясь.
– Нет, нет, – ответил доктор резковато, – он сам себе может больше помочь, чем мы все.
Ректор следил, как машина заворачивает за угол. Обернувшись, миссис Пауэрс увидела, что он все еще стоит в дверях, глядя им вслед. Но тут машина завернула за угол.
Когда поезд подошел к перрону, доктор взял ее руку.
– Вы занялись делом, которое сулит вам много неприятностей, мой молодой друг.
В ответ она посмотрела прямо ему в глаза.
– Я на это пойду, – сказала она и крепко пожала ему руку.
– Ну, что ж, тогда – до свидания, желаю удачи.
– До свидания, сэр, – ответила она, – и большое вам спасибо.
Он повернулся к Гиллигену, протянул ему руку.
– И вам также, доктор Гиллиген, – сказал он с легкой иронией.
Они смотрели, как скрылась его прямая серая спина, и Гиллиген опросил ее:
– Чего это он назвал меня доктором?
– Пойдем, Джо, – сказала она, не отвечая на вопрос, – Пойдем домой пешком. Хочется пройтись по лесу.
4
Пахло свеженапиленной древесиной, и они прошли по бледно-желтому городу симметрично сложенных штабелей досок. Негры передавали эти доски по цепочке, внося их по наклонной доске в товарный вагон, под наблюдением небрежно одетого человека; развалясь на груде досок, он лениво жевал табак. Он с интересом посмотрел вслед незнакомой паре, когда они проходили по тропке у шпал.
Они пересекли поросшие травой рельсы, и двор лесопилки скрылся за деревьями, но, спускаясь к подножию холма, они все время слышали голоса негров, взрывы беспричинного смеха или обрывки грустной песни; медлительное эхо падения брошенных досок раскатывалось с равномерными промежутками. Поддавшись тишине вечеряющего леса, она спокойно спустились с глинистого холма по вьющейся книзу неприметной дороге. Внизу, под холмом, куст шиповника раскинул плоские, как у пальмы, цветущие ветви среди темной густой зелени, словно белая монахиня в молитве.
– Негры ломают их на топливо, оттого что их легко рубить, – сказала миссис Пауэрс, нарушая тишину. – Жалко, правда?
– Разве? – сказал Гиллиген равнодушно.
Мягкая песчаная почва легко поддавалась под ногами, когда они подходили к ручью. Он бежал из-под темных плетей ежевики на неприметную дорогу и снова исчезал с бормотанием в дальних зарослях. Она остановилась, и, слегка наклонившись, они увидели отражение своих лиц и укороченных тел, дробившихся в воде.
– Неужели мы и людям кажемся такими смешными? – сказала она и быстро перешагнула ручеек. – Пойдем, Джо!
Тропка опять вышла из под зеленоватой тени на солнцепек. Песок стал глубже, идти было трудно, неприятно.
– Придется вам тащить меня, Джо, – оказала она. Она взяла его об руку, чувствуя, как каблуки вязнут и подворачиваются на каждом шагу. Ему трудно было поддерживать ее – равновесие нарушалось из-за ее неровной походки, и он, высвободив руку, положил ладонь ей на спину. – Так еще лучше! – сказала она, опираясь на его крепкую руку.
Дорога обошла подножие холма и как будто задержала обегающие с горы деревья, чтобы они подождали, пока они пройдут. Солнце запуталось в деревьях, остановившись косым дождем, а впереди, где зеленый путь ручья, Они медленно пробирались по сыпучему леску, за густой завесой ветвей; голоса становились все громче. Она сжала его руку, чтоб он молчал, и они сошли с дороги, осторожно раздвинув ветки над взбаламученной, сверкающей водой, которая выпускала и принимала слепящие солнечные блики, словно золото в обмен на золото. Две взлохмаченные мокрые головы буравили воду кругами, словно плавающие выдры, и, раскачиваясь на ветке, стоял, приготовясь к прыжку, третий пловец. Его тело, прекрасное, как у молодого зверька, цветом походило на потемневшую бумагу.
Они вышли на берег, и Гиллиген сказал:
– Эй, полковник!
Пловец метнул быстрый испуганный взгляд и, выпустив ветку, плюхнулся в воду. Двое других, застыв в испуге, смотрели на пришельцев, но когда нырнувший выплыл на поверхность, они захохотали, осыпая его беспощадными насмешками. Он вильнул, как угорь через запруду, спрятался под кручей. Его товарищи вопили ему вслед в неудержимом веселье. Она громко сказала, перекрывая их визг:
– Пойдем, Джо. Удовольствие им испортили. Шум остался позади, и, выйдя на дорогу, она сказала:
– Не надо было их путать. Бедный мальчишка, задразнят его теперь до смерти. И отчего все мужчины так глупо себя ведут, Джо?
– А черт его знает. Но что правда, то правда. Знаете, кто это был?
– Нет, не знаю. Кто?
– Ее брат.
– Ее…
– Маленький Сондерс.
– Ах, вот что! Бедняга! Как жаль, что он испугался меня!
Но она еще больше пожалела бы, если бы увидела, с какой ненавистью он глядел ей вслед, торопливо натягивая одежду. «Я тебе покажу!» И он выругался, чуть не плача.
Дорога шла по долине, меж двух небольших склонов. Солнце еще освещало вершины деревьев, а здесь зелеными тихими бессолнечными куполами раскинулись кедры, темные и торжественные. Запел дрозд, и оба сразу остановились, вслушиваясь в четыре нотки песенки, следя, как затухают солнечные блики по краю холмов.
– Сядем, Джо, покурим, – предложила она.
Она легко опустилась на траву, он сел с ней рядом, а в это время маленький Роберт Сондерс, запыхавшись, взбежал на холм за их спиной и, увидав их, лег на живот и стал подползать как можно ближе. Опершись на локоть, Гиллиген смотрел в ее бледное лицо. Она опустила голову, ковыряла палочкой землю, не думая ни о чем. Ее профиль четко выделялся на темном стволе кедра, и, чувствуя, что на нее смотрят, она сказала:
– Джо, надо что-то сделать с этой девушкой. Нельзя надеяться, что старик Мэгон долго будет верить отговоркам про ее нездоровье. Я надеялась, что отец заставит ее приходить к нему, но они так похожи.
– А что прикажете делать? Хотите, чтоб я ее за волосы притащил?
– Должно быть, это было бы самое лучшее, – сказала она. Палочка сломалась и, отбросив ее, она стала искать другую.
– Ясно. Самое лучшее, если только связываться с такими, как она.
– К несчастью, так делать не полагается: мы живем в век цивилизации.
– Так называемый, – пробормотал Гиллиген. Он докурил сигарету, посмотрел, как она пролетела тонкой белой дугой.
Снова запел дрозд, текучими нотками заполняя молчание, а маленький Роберт Сондерс в это время подумал: «Это они про Сесили, что ли?» И вдруг почувствовал огненную боль в ноге и стряхнул муравья чуть ли не в полдюйма длиной.
– За волосы хотят ее притащить, а? – пробормотал он. – Только попробуйте! Ой, как жжет! – И он стал чесать ногу, хотя от этого легче не стало.
– Что же нам делать, Джо? Скажите. Вы понимаете людей.
Гиллиген пересел поудобнее; по согнутому локтю побежали мурашки.
– Мы только о них и думаем, с тех пор как познакомились. Подумаем лучше о вас и обо мне, – резко сказал он. Она быстро взглянула на него. «Какие черные волосы, а рот, как гранатовый цветок. И глаза черные, а вот заговорила – и совсем ласковые».
– Не надо, Джо.
– Не бойтесь, предложения делать не стану. Просто хочу, чтобы вы мне рассказали о себе.
– А что рассказывать?
– Чего не хотите – не рассказывайте. Только перестаньте хоть на время думать о лейтенанте. Поговорите со мной – и все.
– Значит, вам странно, что женщина хочет что-то сделать без всякой явной корысти, без надежды на какие-то выгоды? Так или нет? – (Он промолчал, обхватив колени руками, уставившись в землю). – Джо, вы, наверно, решили, что я в него влюблена, да? – («Эге! Хочет украсть жениха у Си!» Маленький Роберт подполз еще ближе, песок набился у него за пазуху). – Ведь так, Джо?
– Не знаю, – угрюмо ответил он, и она спросила:
– С какими женщинами вы встречались, Джо?
– Наверно, не с такими, как надо. По крайней мере ни из-за одной я не страдал бессонницей, пока вас не встретил.
– Нет, вы не из-за меня не спите. Просто я случайно оказалась первой женщиной, которая делает то, на что, по-вашему, способен только мужчина. У вас были свои, твердые понятия о женщинах, а я их опрокинула. Права я или нет?
Она посмотрела на его опущенное лицо, некрасивое, надежное лицо. «Что они тут, всю ночь будут трепаться?» – подумал маленький Роберт. Желудок сводило от голода, везде противно набился песок.
Солнце почти зашло. Только верхушки деревьев были обмакнуты в затухающий свет, и там, где они сидели, тени обрели фиолетовую густоту, в которой еще раз прозвучала и смолкла песня дрозда.
– Маргарет, вы любили своего мужа? – спросил наконец Гиллиген.
В сумерках ее бледное лицо казалось невозмутимым. Помолчав, она заговорила:
Они пересекли поросшие травой рельсы, и двор лесопилки скрылся за деревьями, но, спускаясь к подножию холма, они все время слышали голоса негров, взрывы беспричинного смеха или обрывки грустной песни; медлительное эхо падения брошенных досок раскатывалось с равномерными промежутками. Поддавшись тишине вечеряющего леса, она спокойно спустились с глинистого холма по вьющейся книзу неприметной дороге. Внизу, под холмом, куст шиповника раскинул плоские, как у пальмы, цветущие ветви среди темной густой зелени, словно белая монахиня в молитве.
– Негры ломают их на топливо, оттого что их легко рубить, – сказала миссис Пауэрс, нарушая тишину. – Жалко, правда?
– Разве? – сказал Гиллиген равнодушно.
Мягкая песчаная почва легко поддавалась под ногами, когда они подходили к ручью. Он бежал из-под темных плетей ежевики на неприметную дорогу и снова исчезал с бормотанием в дальних зарослях. Она остановилась, и, слегка наклонившись, они увидели отражение своих лиц и укороченных тел, дробившихся в воде.
– Неужели мы и людям кажемся такими смешными? – сказала она и быстро перешагнула ручеек. – Пойдем, Джо!
Тропка опять вышла из под зеленоватой тени на солнцепек. Песок стал глубже, идти было трудно, неприятно.
– Придется вам тащить меня, Джо, – оказала она. Она взяла его об руку, чувствуя, как каблуки вязнут и подворачиваются на каждом шагу. Ему трудно было поддерживать ее – равновесие нарушалось из-за ее неровной походки, и он, высвободив руку, положил ладонь ей на спину. – Так еще лучше! – сказала она, опираясь на его крепкую руку.
Дорога обошла подножие холма и как будто задержала обегающие с горы деревья, чтобы они подождали, пока они пройдут. Солнце запуталось в деревьях, остановившись косым дождем, а впереди, где зеленый путь ручья, Они медленно пробирались по сыпучему леску, за густой завесой ветвей; голоса становились все громче. Она сжала его руку, чтоб он молчал, и они сошли с дороги, осторожно раздвинув ветки над взбаламученной, сверкающей водой, которая выпускала и принимала слепящие солнечные блики, словно золото в обмен на золото. Две взлохмаченные мокрые головы буравили воду кругами, словно плавающие выдры, и, раскачиваясь на ветке, стоял, приготовясь к прыжку, третий пловец. Его тело, прекрасное, как у молодого зверька, цветом походило на потемневшую бумагу.
Они вышли на берег, и Гиллиген сказал:
– Эй, полковник!
Пловец метнул быстрый испуганный взгляд и, выпустив ветку, плюхнулся в воду. Двое других, застыв в испуге, смотрели на пришельцев, но когда нырнувший выплыл на поверхность, они захохотали, осыпая его беспощадными насмешками. Он вильнул, как угорь через запруду, спрятался под кручей. Его товарищи вопили ему вслед в неудержимом веселье. Она громко сказала, перекрывая их визг:
– Пойдем, Джо. Удовольствие им испортили. Шум остался позади, и, выйдя на дорогу, она сказала:
– Не надо было их путать. Бедный мальчишка, задразнят его теперь до смерти. И отчего все мужчины так глупо себя ведут, Джо?
– А черт его знает. Но что правда, то правда. Знаете, кто это был?
– Нет, не знаю. Кто?
– Ее брат.
– Ее…
– Маленький Сондерс.
– Ах, вот что! Бедняга! Как жаль, что он испугался меня!
Но она еще больше пожалела бы, если бы увидела, с какой ненавистью он глядел ей вслед, торопливо натягивая одежду. «Я тебе покажу!» И он выругался, чуть не плача.
Дорога шла по долине, меж двух небольших склонов. Солнце еще освещало вершины деревьев, а здесь зелеными тихими бессолнечными куполами раскинулись кедры, темные и торжественные. Запел дрозд, и оба сразу остановились, вслушиваясь в четыре нотки песенки, следя, как затухают солнечные блики по краю холмов.
– Сядем, Джо, покурим, – предложила она.
Она легко опустилась на траву, он сел с ней рядом, а в это время маленький Роберт Сондерс, запыхавшись, взбежал на холм за их спиной и, увидав их, лег на живот и стал подползать как можно ближе. Опершись на локоть, Гиллиген смотрел в ее бледное лицо. Она опустила голову, ковыряла палочкой землю, не думая ни о чем. Ее профиль четко выделялся на темном стволе кедра, и, чувствуя, что на нее смотрят, она сказала:
– Джо, надо что-то сделать с этой девушкой. Нельзя надеяться, что старик Мэгон долго будет верить отговоркам про ее нездоровье. Я надеялась, что отец заставит ее приходить к нему, но они так похожи.
– А что прикажете делать? Хотите, чтоб я ее за волосы притащил?
– Должно быть, это было бы самое лучшее, – сказала она. Палочка сломалась и, отбросив ее, она стала искать другую.
– Ясно. Самое лучшее, если только связываться с такими, как она.
– К несчастью, так делать не полагается: мы живем в век цивилизации.
– Так называемый, – пробормотал Гиллиген. Он докурил сигарету, посмотрел, как она пролетела тонкой белой дугой.
Снова запел дрозд, текучими нотками заполняя молчание, а маленький Роберт Сондерс в это время подумал: «Это они про Сесили, что ли?» И вдруг почувствовал огненную боль в ноге и стряхнул муравья чуть ли не в полдюйма длиной.
– За волосы хотят ее притащить, а? – пробормотал он. – Только попробуйте! Ой, как жжет! – И он стал чесать ногу, хотя от этого легче не стало.
– Что же нам делать, Джо? Скажите. Вы понимаете людей.
Гиллиген пересел поудобнее; по согнутому локтю побежали мурашки.
– Мы только о них и думаем, с тех пор как познакомились. Подумаем лучше о вас и обо мне, – резко сказал он. Она быстро взглянула на него. «Какие черные волосы, а рот, как гранатовый цветок. И глаза черные, а вот заговорила – и совсем ласковые».
– Не надо, Джо.
– Не бойтесь, предложения делать не стану. Просто хочу, чтобы вы мне рассказали о себе.
– А что рассказывать?
– Чего не хотите – не рассказывайте. Только перестаньте хоть на время думать о лейтенанте. Поговорите со мной – и все.
– Значит, вам странно, что женщина хочет что-то сделать без всякой явной корысти, без надежды на какие-то выгоды? Так или нет? – (Он промолчал, обхватив колени руками, уставившись в землю). – Джо, вы, наверно, решили, что я в него влюблена, да? – («Эге! Хочет украсть жениха у Си!» Маленький Роберт подполз еще ближе, песок набился у него за пазуху). – Ведь так, Джо?
– Не знаю, – угрюмо ответил он, и она спросила:
– С какими женщинами вы встречались, Джо?
– Наверно, не с такими, как надо. По крайней мере ни из-за одной я не страдал бессонницей, пока вас не встретил.
– Нет, вы не из-за меня не спите. Просто я случайно оказалась первой женщиной, которая делает то, на что, по-вашему, способен только мужчина. У вас были свои, твердые понятия о женщинах, а я их опрокинула. Права я или нет?
Она посмотрела на его опущенное лицо, некрасивое, надежное лицо. «Что они тут, всю ночь будут трепаться?» – подумал маленький Роберт. Желудок сводило от голода, везде противно набился песок.
Солнце почти зашло. Только верхушки деревьев были обмакнуты в затухающий свет, и там, где они сидели, тени обрели фиолетовую густоту, в которой еще раз прозвучала и смолкла песня дрозда.
– Маргарет, вы любили своего мужа? – спросил наконец Гиллиген.
В сумерках ее бледное лицо казалось невозмутимым. Помолчав, она заговорила: