Фолкнер Уильям. Солдатская награда

   – …ему было тогда восемнадцать лет, – говорил ректор. – Никогда не хотел носить ни шляп, ни галстуков, мать никак его не могла заставить. Бывало, уговорит его одеться как следует, и все равно, даже в самых торжественных случаях, он вечно являлся без галстука.
   Сесили потерлась о рукав старика, как котенок.
   – Ах, дядя Джо, я так его люблю!
   Джонс, тоже похожий на кота, только толстого и важного, заморгав желтыми глазами, пробормотал непристойное слово. Старик был увлечен собственной речью, Сесили – приятно погружена в себя, но миссис Пауэрс наполовину услышала, наполовину догадалась, и Джонс, подняв глаза, встретил ее гневный взгляд. Он попробовал переглядеть ее, но ее взгляд был бесстрастен, как нож хирурга, и, не выдержав, он отвел глаза и стал нашаривать в карманах трубку.
   – Ах, там… один наш… наш знакомый. Сейчас отошлю его и вернусь. Простите, я только на минуточку. Дядя Джо, можно?
   – Что? – Старик прервал себя. – Да, да.
   – Вы меня извините, миссис Пауэрс, правда? – Она пошла к дверям и мельком взглянула на Джонса. – И вы тоже, мистер Джонс?
   – Значит, у Джорджа своя машина? – спросил Джонс, когда она проходила мимо. – Знаю: вы не вернетесь!
   Она окинула его холодным взглядом и, выйдя за дверь, услыхала, как ректор снова заговорил – конечно, о Дональде. «Вот я опять невеста, – с удовлетворением подумала она, заранее предвкушая, какое лицо будет у Джорджа, когда она ему это сообщит. – А эта длинная черная женщина, наверно, крутила с ним любовь, вернее – он с ней, я-то знаю Дональда, Что ж, все мужчины такие. Может быть, он на нас обеих женится… – Она простучала каблучками по ступенькам и вышла на солнце, и солнце радостно обласкало ее, словно она была дочерью солнца. – Интересно, как бы это было – вдруг у меня был бы муж с другой женой? Или два мужа? Не знаю, кажется, я и одного не хочу, вообще не хочу замуж. Впрочем, один раз не мешает попробовать. Посмотреть бы, какое лицо сделал бы этот противный толстяк, если бы услышал, что я думаю. И зачем я позволила ему поцеловать меня? Брр…»
   Джордж выглядывал из машины, следя за ее чуть покачивающейся походкой со сдержанной страстью.
   – Ну, скорее, скорее! – позвал он.
   Но она ничуть не ускорила шаг. Он открыл дверцу, даже не подумав выйти из машины.
   – Господи, что ты так долго? – жалобно спросил он. – Я уже вообразил, что ты вовсе не поедешь!
   – И не поеду, – сказала она, кладя руку на дверцу. Ее белое платье, прильнувшее к гибкому, хрупкому телу, невыносимо слепило на солнце. За ней, через лужайку, виднелся такой же гибкий силуэт, только там стояло просто дерево, молодой тополек.
   – Что?
   – Не еду. Сегодня возвращается мой жених.
   – Да ну тебя, садись скорее!
   – Сегодня приезжает Дональд, – повторила она, глядя ему в лицо. До чего смешное лицо: сначала – невыразительное, как тарелка, и вдруг начинает пробиваться испуг, изумление.
   – Да ведь он умер!
   – А вот и не умер! – сказала она весело. – Он ехал со своей знакомой, и она предупредила нас, что он сейчас явится. Дядя Джо стал похож на воздушный шар.
   – Да будет тебе, Сесили. Ты меня просто, дразнишь.
   – Честное слово, нет! Это чистая правда, клянусь!
   Его гладкое пустое лицо стояло перед ней, словно луна, пустое, как обещание. Потом на нем появилось что-то вроде выражения.
   – Черт, да ты же обещала вечером покататься со мной. Что теперь будет?
   – Ничего не будет! Дональд приедет домой – и все!
   – Значит, для нас все кончено?
   Она посмотрела на него, потом быстро отвела глаза. Странно, как чужие слова вдруг помогли понять, что значит возвращение Дональда и все неизбежные последствия. Она молча кивнула, чувствуя себя несчастной и беспомощной.
   Он высунулся из машины, схватил ее за руку.
   – Садись скорей! – скомандовал он.
   – Нет, нет, нельзя! – Она упиралась, пытаясь вырвать руку. Он крепко сжал ее запястье. – Нет, нет, пусти меня! Мне больно!
   – Так тебе и надо! – буркнул он. – Садись!
   – Перестань, Джордж, пусти! Меня там ждут!
   – Когда же мы увидимся?
   У нее задрожали губы.
   – Ах, не знаю! Ну, пусти же меня, пожалуйста! Разве ты не видишь, как мне плохо? – Глаза у нее стали синими, темными; солнце смело очертило напряженный поворот тела, тонкую твердую руку. – Пусти, пожалуйста!
   – Сама сядешь или мне тебя поднять и посадить силком?
   – Сейчас я заплачу! Пусти меня, слышишь?
   – О черт! Прости, малыш, ей-богу я не хотел. Мне бы только видеться с тобой. Все равно нам надо видеться, даже если все кончено. Ну, поедем, я же тебя никогда не обижал!
   Она сразу успокоилась:
   – Хорошо, объедем квартал, только разик. Мне надо туда, к ним. – Она поставила ногу на подножку. – Обещаешь?
   – Ясно. Раз объедем – и все. Не хочешь – так я тебя насильно похищать не буду.
   Она села в машину и, отъезжая, быстро взглянула на дом. В окне виднелось лицо, круглое, любопытное.

4

   Джордж повернул и въехал в тихий, обсаженный деревьями переулок между высокими стенами, увитыми жимолостью. Он остановил машину, но Сесили сразу сказала:
   – Нет, нет, Джордж, поезжай!
   Но он выключил мотор.
   – Пожалуйста! – повторила она. Он повернулся к ней.
   – Сесили, это все нарочно?
   Она включила зажигание, попыталась достать ногой стартер. Он схватил ее руки, сжал.
   – Посмотри на меня!
   Ее глаза снова угрожающе налились синевой.
   – Ты меня обманула, скажи?
   – Сама не знаю. Ах, Джордж, все это так неожиданно. Там, когда мы про него говорили, казалось, как замечательно, что Дональд возвращается, хотя с ним приехала эта женщина, и вообще быть невестой такого знаменитого человека – ох, ты знаешь, мне показалось, что я даже люблю его, что все так и надо. А теперь… И вообще я еще не хочу выходить замуж. И его так долго не было. И он ехал ко мне, – а сам связался с другой женщиной… Не знаю, не знаю, что мне делать. Я… Я сейчас заплачу! – И вдруг она уронила руку на спинку сиденья, уткнулась лицом в согнутый локоть.
   Он обнял ее за плечи, пытаясь притянуть к себе. Но она уперлась ему руками в грудь.
   – Нет, нет, отвези меня назад!
   – Слушай, Сесили!
   – Не смей! Разве ты не понимаешь: я с ним обручена! Наверно, он завтра захочет обвенчаться – и мне придется выйти за него!
   – Да как ты можешь! Ты же его не любишь!
   – Но я должна, понимаешь, должна!
   – А ты его любишь?
   – Отвези меня к дяде Джо, пожалуйста, слышишь? Но он оказался сильнее, и наконец ему удалось обнять ее, почувствовать под платьем эти тонкие косточки, это хрупкое напряженное тело.
   – Ты его любишь? – повторил он. Она зарылась лицом в его куртку.
   – Смотри на меня! – Но она заупрямилась, и он, просунув руку под ее подбородок, силой поднял ее гомону. – Любишь его?
   – Да, да! – крикнула она, глядя на него. – Поезжай назад!
   – Ты врешь. Ты не выйдешь за него замуж.
   Она уже плакала:
   – Нет выйду. Я должна. Он так считает, и дядя Джо так считает. Говорю тебе: я должна!
   – Да как же ты можешь, малыш, милый? Ты же любишь меня, меня! Ведь любишь, правда? Значит, ты не можешь за него замуж! – (Она уже не вырывалась и горько плакала, прижавшись к нему.) – Ну, скажи, скажи скорее, что ты за него не выйдешь.
   – Нет, Джордж, не могу, – сказала она безнадежно. – Неужели ты не понимаешь, что я должна выйти за него?
   Они крепко прижались друг к другу, такие юные, такие несчастные. Сонный день окружал их в пустом переулке. Даже воробьи, казалось, осовели, и голуби кружили вокруг церковного шпиля, далекие, однообразные и скучные, как дремота. Она подняла голову.
   – Поцелуй меня, Джордж!
   Он ощутил вкус слез; их лиц коснулась прохлада. Она откинула голову, всматриваясь в его глаза.
   – Это в последний раз, Джордж!
   – Нет! Нет! – Он обнял ее еще крепче.
   Она попробовала сопротивляться, потом сама горячо поцеловала его.
   – Милый!
   – Милая!
   Но она уже выпрямилась и стала вытирать глаза носовым платочком.
   – Фу, теперь мне стало легче. Отвезите меня домой, добрый господин!
   – Но, Сесили… – возмутился он, пытаясь снова поцеловать ее.
   Она спокойно отвела его голову.
   – Больше никогда, все! Отвези меня домой, будь умницей!
   – Но, Сесили!..
   – Хочешь, чтобы я пошла пешком? Это просто, сам знаешь, тут недалеко!
   Он завел машину и поехал в тупом ребяческом отчаянии. Она приглаживала волосы, ее пальцы, белея, расцветали в них. Машина вышла на ту улицу. Когда Сесили выходила у ворот, он сделал последнюю отчаянную попытку:
   – Сесили, Бога ради!
   Она посмотрела через плечо на его несчастную физиономию.
   – Не глупи, Джордж! Ну, конечно, мы еще увидимся. Я ведь не замужем – пока что.
   Белое платье невыносимо сверкало на солнце, повторяя ее движения, потом она ушла из света в тень, поднялась по лестнице. У дверей она обернулась, блеснула ему улыбкой, помахала рукой. Потом белое платье растворилось в тусклом свете стеклянной двери под цветными стеклами фонаря, старыми и давно не мытыми, ставшими от этого еще прекраснее. А Джордж остался один, неотрывно глядя в пустую пасть дома, полный надежды, отчаяния и обманутой мальчишеской страсти.

5

   Джонс видел из окна, как они уехали. Его круглое лицо было бесстрастным, как у божка, в прозрачных наглых глазах ни тени волнения. «Хороша штучка, ничего не скажешь», – подумал он с завистливым и бесстрастным восхищением. Надо ей отдать справедливость. Он еще думал о ней, когда эта злая черноволосая женщина, прервав бесконечные воспоминания ректора о детстве и отрочестве сына, напомнила, что время ехать на вокзал.
   Священник заметил отсутствие Сесили: в эту минуту она сидела в машине, остановившейся в глухом переулке и плакала на плече у юноши, которого звали не Дональд. Джонс, единственный, кто видел, как она уехала, по какой-то необъяснимой причине благоразумно молчал.
   Ректор с раздражением оказал, что Сесили – в эту минуту она целовала юношу, которого звали не Дональд, – не должна была уходить в такой момент. Но эта женщина («Честное слово, она, наверно, злая, как черт», – подумал Джонс) снова вмешалась и сказала, что так даже лучше.
   – Но ей надо было бы встретить его на вокзале, – с неудовольствием сказал священник.
   – Нет, нет. Не забывайте – он очень болен. Чем меньше волнений – тем для него лучше. И вообще им лучше встретиться наедине.
   – Да, да, вы правы, правы. В этих делах верьте женщинам, мистер Джонс. Может быть, и вам лучше было бы подождать тут, как вы полагаете?
   – Совершенно согласен, сэр. Я подожду и объясню мисс Сондерс, почему вы уехали без нее. Она, безусловно, будет спрашивать.
   Когда они дождались такси и уехали, Джонс, не садясь, сердито и хмуро набил трубку. Он бесцельно бродил по комнате, выглядывая в каждое окно, попыхивая трубкой, потом остановился, чтобы кончиком ботинка засунуть обгорелую спичку под ковер, и вдруг подошел к бюро ректора. Он выдвинул и задвинул два ящика, пока не нашел то, что искал.
   Бутылка была темная, пузатая и приятно просвечивала, когда он опрокинул ее в рот. Вытерев губы тыльной стороной руки, он поставил ее на место. И как раз вовремя: быстрые шаги ломко застучали по веранде, и он услыхал звук отъезжающей машины.
   В рамке двери – ее хрупкость, ее недоумение. Она сказала:
   – О-о! А где же остальные?
   – Что случилось? Прокол? – с вызовом бросил Джонс. Ее глаза заметались, как птицы, но он не остановился: – Где другие? Они уехали на станцию, на вокзал. Ну, знаете, туда, куда поезд приходит. Там этот сын священника как будто приезжает домой. Приятная новость, а? Да почему же вы не входите?
   Она нерешительно шагнула, следя за его движениями.
   – Ну идите же, не бойтесь, милашечка, я вас не обижу.
   – Почему они меня не дождались?
   – По-моему, они решили, что вам неохота ехать. Как будто вы сами создали такое впечатление?
   В затихшем доме тиканье часов походило на размеренное дыхание, где-то смутно чувствовалось присутствие Эмми. Эти звуки успокоили ее, она снова сделала несколько шагов.
   – Вы же видели, как я вышла. Разве вы не сказали им, где я?
   – Сказал, что вы пошли в уборную.
   Она взглянула на него с любопытством, чутьем угадывая, что он не врет.
   – Зачем вы это сказали?
   – Ваше дело, куда вы ушли, мне все равно. Надо было самой им сказать, если вам хотелось, чтоб они знали.
   Она села, по-прежнему настороженная.
   – Странный вы все-таки человек!
   Джонс осторожно сделал шаг, будто случайно.
   – Чем странный? Она встала.
   – О черт, неужели вы думаете, что мне трудно соврать?
   Она ответила не сразу:
   – Мне кажется, вы на все способны – лишь бы только получить удовольствие. – И, увидев его глаза, она двинулась к двери.
   Чужие брюки мешали ему, и все-таки он проявил невероятную ловкость. Но она была настороже, и ее заученная грация придала ей быстроту и собранность, и его руки коснулись только гладкой полированной поверхности дверной филенки. Мелькнуло платье, послышался щелк замка и ее смех, приглушенный, издевательский.
   – Вот подлая, – пробормотал он в тихой, беззвучной ярости. – Откройте дверь!
   Дерево оставалось гладким, непроницаемым: в полированной глубине отразилось жирное белое пятно его собственной физиономии. Он затаил дыхание, но ничего, кроме тиканья часов, не услышал.
   – Откройте дверь! – повторил он, но никто не ответил.
   «Ушла она, что ли?» – подумал он, наклоняясь к пузатому, в широких брюках, Нарциссу, отраженному в полированном дереве. Он подумал об окне и, осторожно ступая, подошел к нему, но его встретила тонкая, наглухо прибитая, проволочная сетка. Он снова вышел на середину комнаты, уже не заглушая шагов, и с возрастающей злобой ругал ее медленно и ровно. И вдруг увидел, как дверная ручка зашевелились.
   Он подскочил к двери.
   – Открой двери, подлая девчонка! Вот погоди, выбью из тебя дурь!
   Щелкнул замок, он рванул дверь – перед ним стояла Эмми с его брюками, уставившись на него испуганным враждебным взглядом.
   – А где же… – начал Джонс, и Сесили, выйдя из тени, присела перед ним, насмешливая, как цветок.
   – Шах и мат, мистер Джонс, – пропищал Джонс тоненьким фальцетом, перефразируя слова ректора. – Да вы знаете…
   – Знаю! – быстро сказала Сесили, взяв Эмми под руку. – Но вы нам лучше расскажите все на веранде!
   Она пошла вперед, и Джонс последовал за ней в невольном восхищении. Вместе со зловеще молчавшей Эмми они прошли вперед и вместе сели рядом в большую качалку на веранде, куда пытался пробиться дневной свет сквозь уже начинающие лиловеть гроздья глицинии; дневной свет волнами проходил по качалке, когда они стали раскачиваться, и по их чулкам – шелковым у одной, бумажным у другой – перебегали и прятались плоские солнечные лучи.
   – Садитесь, мистер Джонс! – умильно залепетала она. – Пожалуйста, расскажите нам о себе. Нам так интересно, правда, Эмми, душенька? – Но Эмми оставалась настороженной и бессловесной, как зверек. – Знаете, дорогой мистер Джонс, Эмми пропустила все наши разговоры, но она от вас в восторге, как и мы все, – да это и понятно, правда, мистер Джонс? – и ей, конечно, ужасно хочется послушать вас.
   Джонс заслонил ладонями спичку, и в его глазах запрыгали и сузились до точки огоньки.
   – Что же вы умолкли, мистер Джонс? Мы с Эмми так хотели бы послушать, что вы узнали о нас, чему вас научили ваши многочисленные любовные приключения. Правда, Эмми, милочка?
   – Нет, не хочу портить впечатления, – сказал Джонс неуклюже, – ведь вы в скорости получите информацию из первых рук. Что же касается Эмми, то я ой когда-нибудь наедине преподам все, что надо.
   Эмми следила за ним все с тем же гневным и немым недоверием.
   – Из первых рук? – переспросила Сесили.
   – Кажется, вы завтра выходите замуж? Пусть ваш Освальд вас и научит. Он, наверно, сможет вас просветить, ведь он даже путешествует с партнершей, для тренировки. Поймали вас наконец, а?
   Она вздрогнула. И вдруг стала такой беспомощной, такой беззащитной, что Джонс, в порыве мужской сентиментальности, опять почувствовал себя неуклюжим скотом. Он снова закурил трубку, но тут к Эмми вернулся дар речи:
   – Вот они, приехали!
   Машина подошла к воротам, и Сесили, вскочив на ноги, побежала через веранду, к лестнице. Джонс и Эмми тоже встали, но Эмми сразу скрылась, как только четыре человека вышли из машины. «Так вот он самый, – нескладно подумал Джонс, идя за Сесили, наблюдая, как она, словно птица, замерла на верхней ступеньке, прижав руки к груда Эта знает, что делает!»
   Он снова посмотрел на входившую в калитку группу; старик возвышался над всеми. Что-то в нем изменилось: старость сразу одолела его, напала, как разбойник на большой дороге, не встретив сопротивления. «Да он же болен», – подумал Джонс. Эта женщина, эта миссис Как-Ее-Там, отделилась от них и поторопилась вперед. Она взбежала по ступеням к Сесили.
   – Пойдем, дружок, – сказала она и взяла девушку под руку, – пойдем в комнаты. Он нездоров, глаза болят на свету. Пойдем в дом, там и встретитесь, так будет лучше.
   – Нет, нет, тут! Я так долго ждала его!
   Но эта женщина, ласково и настойчиво повела девушку в дом. Сесили упиралась и, не оборачиваясь, крикнула:
   – Что с дядей Джо? Какое у него лицо! Он болен?
   Лицо священника было серое и оплывшее, как грязный снег. Он споткнулся на ступенях, и Джонс, подскочив к нему, взял его под руку.
   – Спасибо, братец, – сказал третий человек, в солдатской форме – он поддерживал Мэгона под локоть.
   Они поднялись на лестницу и, переступив порог, прошли под фонарем в темную прихожую.
   – Давайте фуражку, лейтенант, – пробормотал солдат.
   Тот снял фуражку и отдал ее солдату. Раздался быстрый стук каблучков, дверь кабинета открылась, поток света упал на них, и Сесили закричала:
   – Дональд! Дональд! Она говорит, что у тебя на лице… А-а-а! – взвизгнула она, увидав его.
   Луч света, пройдя сквозь ее тонкие волосы, окружил ее нимбом, легкое платье смутно засветилось, когда она падала, как срубленный тополек. Миссис Пауэрс быстрым движением поймала ее, но она уже ударилась головой о дверной косяк.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

   Миссис Сондерс сказала:
   – Уйди отсюда, оставь сестру в покое.
   Маленький Роберт Сондерс, обиженный, но полный оптимизма, снова вступил в старый бой, бой детей с родителями, не теряя надежды, несмотря на явное поражение:
   – Но могу же я задать ей самый обыкновенный вопрос? Я только хочу знать, какой шрам…
   – Ну, пойдем, пойдем с мамой.
   – Но я хочу знать про шра…
   – Роберт!
   – Ну, мама! – в отчаянии сопротивлялся он.
   Но мать решительно выставила его за дверь:
   – Беги в сад, скажи папе, пусть идет сюда. Ну, беги!
   Он выбежал из комнаты, расстроенный, обиженный. Если бы мать могла прочесть его мысли, она пришла бы в ужас. Но не только про нее думал он так. «Все они одинаковые, – справедливо решил он, как решали многие до него и будут решать многие после. – Зачем обижать эту глупую трусливую кошку?»
   На прохладных простынях лежала Сесили, без платья, совсем ослабевшая, трогательная; вокруг стоял смешанный запах одеколона и нашатырного спирта; чалма из полотенца оттеняла хрупкость лица. Мать пододвинула стул к постели и долго разглядывала хорошенькое пустое личико дочери, изогнутые ресницы на белой щеке, тонкие голубые жилки запястья, длинные узкие руки, безвольно брошенные на одеяло ладонями кверху. И тут маленький Роберт Сондерс был отомщен, сам того не зная.
   – Детка, но что же у него с лицом?
   Сесили вздрогнула, заметалась на подушке.
   – О-о-о.– Не надо, не надо, мамочка! Б-боюсь даже вспомнить!
   («Но я просто задаю тебе самый обыкновенный вопрос».)
   – Хорошо, хорошо, не надо, поговорим, когда ты поправишься!
   – Нет, никогда, никогда! Если я еще раз его увижу – я– я умру! Не могу я, не могу, не могу!
   Она уже плакала, всхлипывая, как ребенок, даже не пряча лица. Мать встала, наклонилась над ней.
   – Ну, перестань, перестань! Не надо плакать. Ты совсем разболеешься. – Она ласково отвела волосы с висков девушки, поправляя полотенце. Поцеловала бледную щеку. – Прости, детка, мама больше не будет. Попробуй-ка уснуть. Принести тебе чего-нибудь к ужину?
   – Нет, я не могу есть. Дай мне полежать одной, мне станет лучше.
   Однако мать не уходила, из любопытства. («Я ведь задаю ей самый обыкновенный вопрос».) Но тут зазвонил телефон, и, ненужным жестом поправив подушки, она удалилась.
   – Да?.. Миссис Сондерс… А, Джордж!.. Спасибо, хорошо. А вы?.. Нет, боюсь, что нельзя… Что?.. Да, но она плохо себя чувствует… Может быть, попозже… Нет, не сегодня. Позвоните ей завтра… Да, да, ничего… Спасибо. До свидания.
   Она прошла через прохладный затемненный холл на веранду и, скрипнув крепко стянутым корсетом, опустилась в кресло, когда ее муж, неся в руках веточку мяты и шляпу, поднялся по ступенькам. Перед ней стояла Сесили, только в мужском роде и сильно располневшая: та же поверхностная, пустая красота, та же проступающая неустойчивость характера. Когда-то он был подтянут, собран, но теперь выглядел небрежно, в сером неотглаженном костюме, в нечищеных башмаках. Но волосы у него все еще вились по-молодому, и глаза были как у Сесили. Он был католиком, что считалось почти таким же грехом, как быть республиканцем, и сограждане, завидуя его общественному положению и богатству, все же смотрели на него искоса, потому что изредка он с семьей ездил в Атланту, где посещал католическую церковь.
   – Тоби! – заорал он, усаживаясь подле жены.
   – Слушай, Роберт, – возбужденно заговорила она. – Дональд Мэгон сегодня вернулся домой.
   – А что, разве правительство прислало его тело?
   – Да нет же, он сам вернулся. Сегодня приехал, поездом.
   – Да ну? Он же умер!
   – Вовсе нет! Сесили была там, она его видела сама. Ее привез домой какой-то толстый молодой человек – совсем незнакомый, она была не в себе. Что-то сказал про шрам. Она там упала в обморок, бедняжка. Я ее сразу уложила в постель. И до сих пор не знаю, кто был этот незнакомый молодой человек, – добавила она недовольным голосом.
   Появился Тоби, в белой куртке, неся чашку со льдом, сахар и графин. Мистер Сондерс уставился на жену.
   – Вот чертовщина! – сказал он наконец. – И повторил: – Вот так чертовщина!
   Его жена, сообщив эту новость, спокойно раскачивалась в качалке. Потом мистер Сондерс, выйдя из оцепенения, зашевелился. Он растер веточку мяты и, взяв кусочек льда, потер его мятой и опустил в высокий стакан. Сверху он насыпал сахару, медленно накапал на лед виски из графина и, медленно помешивая ложкой, снова уставился на жену.
   – Вот так чертовщина! – сказал он в третий раз. Тоби долил стакан водой из другого графина и удалился.
   – Значит, вернулся домой? Так, так. Что ж, рад за старика. Очень порядочный человек.
   – Но ты забываешь, что это означает.
   – Как?
   – Для нас.
   – Для нас?
   – Не забывай, что Сесили была его невестой.
   Мистер Сондерс отпил из стакана и, поставив его на пол рядом с креслом, закурил сигару.
   – Ну, что ж, ведь мы, кажется, дали согласие? Я не собираюсь отступаться. – Какая-то мысль мелькнула у него. – А Си еще хочет за него?
   – Не знаю. Все было так неожиданно для нее, бедняжка, и его приезд, и этот шрам. Но как, по-твоему, хорошо все это или нет?
   – Да я-то всегда считал, что ничего хорошего из этой помолвки не выйдет. Я всегда был против!
   – Хочешь свалить на меня? Думаешь, я настаивала?
   Долгий опыт заставил мистера Сондерса смягчить ответ.
   – Рано ей идти замуж, – сказал он только.
   – Глупости. А мне сколько было лет, когда мы поженились?
   Он снова взял стакан.
   – Выходит, что ты сама на этом настаиваешь. – (Миссис Сондерс раскачалась сильнее и смерила его взглядом: он был уличен в глупости). – Почему же ты спрашиваешь, хорошо это или нет?
   – Ну, знаешь, Роберт… Иногда ты… – Она вздохнула и объяснила, ласково, как глупому ребенку, отчаявшись, что он сам поймет: – Видишь ли, обручиться во время войны или в мирное время – вещи совершенно разные. По правде говоря, я не понимаю, как он может надеяться, что все останется по-прежнему.
   – Вот что я тебе скажу, Минни. Если он уехал на войну с надеждой, что она его будет ждать, и вернулся с надеждой, что она станет его женой, – значит, так и должно быть. И если она хочет выйти за него, так ты, пожалуйста, не отговаривай ее, слышишь?
   – Неужели ты хочешь насильно выдать свою дочь замуж? Ты сам сказал, что ей рано замуж.