Страница:
– Кстати, доктор, можно мне зайти повидать Дональда?
– О, конечно. Непременно. Он будет рад повидать старого знакомого. Конечно, заходите сейчас же.
Облака подымались все выше. Мужчины прошли мимо церкви, пересекли лужайку. Подымаясь по ступенькам к дому ректора, они увидели на террасе миссис Пауэрс с книжкой. Она подняла глаза, сразу увидала сходство. Слова ректора «Мистер Сондерс – старый друг Дональда» были излишними. Она встала, заложив книгу пальцем.
– Дональд прилег. По-моему, мистер Гиллиген у него. Я им сейчас скажу.
– Нет, нет, – заторопился мистер Сондерс, – не беспокойте его. Я зайду попозже.
– Зачем же? Ведь вы специально зашли повидать его! Он будет огорчен, если вы к нему не подымитесь. Вы ведь старый друг, не так ли? Кажется, вы сказали, что мистер Сондерс старый друг Дональда, доктор?
– Да, да, конечно. Это отец Сесили.
– Ну, тогда вы непременно должны его повидать. – Она взяла гостя под руку.
– Нет, нет, мэм. Доктор, вам не кажется, что лучше его не беспокоить? – взмолился он.
– Да, пожалуй, лучше. Значит, вы с миссис Сондерс придете сегодня после обеда?
Но она заупрямилась:
– Нет, доктор. Дональд будет очень рад увидеть отца мисс Сондерс. – Она решительно направила его к дверям, и он вместе со стариком поднялся за ней по лестнице.
На ее стук ответил голос Гиллигена, и она открыла двери.
– Джо, отец Сесили хочет видеть Дональда, – сказала она, посторонившись.
Двери распахнулись, свет хлынул в узкий коридор, потом закрылись, стало темнее, и в полумраке, стеной вставшем перед ней, она снова медленно сошла вниз. Косилка давно смолкла, под деревом виднелся садовник: он лежал, выставив одно колено, погруженный в сон. По улицам медленно проходила обычная вереница негритянских ребятишек: не связанные почасовым расписанием и, как видно, не очень обремененные наукой, они бегали в школу в любое время дня, пока было светло с ведерками из консервных банок, где когда-то держали сало и патоку, а теперь носили школьные завтраки. У некоторых были книги. Завтрак обычно съедался по дороге в школу, где учительствовал полный негр в полотняном галстуке и люстриновом пиджаке, который, взяв любую строку из любой книги, до телефонного справочника включительно, заставлял всех, кто в это время был в классе, хором тянуть за ним слоги и потом отпускал домой.
Облака громоздились все выше, все плотнее, приобретая лиловатый оттенок, отчего озерца неба между ними казались еще голубее. Стало душнее, жарче, церковный шпиль потерял объемность и сейчас казался двухмерным сооружением из металла и картона.
Листья повисли грустно и безжизненно, словно жизнь у них отняли, не дав им развернуться как следует, и остался только призрак молодой листвы. Задержавшись у выхода, гостья слышала, как Эмми гремит посудой в столовой, и наконец услыхала то, чего ждала:
– …ждать вас и миссис Сондерс к вечеру! – говорил ректор, когда они выходили.
– Да, да, – рассеянно отвечал посетитель. Он встретился глазами с миссис Пауэрс.
«До чего похож на свою дочку! – подумала она, и сердце у нее упало. – Неужели я опять сделала промах?» Она бегло взглянула ему в лицо и с облегчением вздохнула.
– Как он выглядит, по-вашему, мистер Сондерс? – спросила она.
– Отлично, особенно после такого долгого пути, просто отлично.
Ректор сразу оживился:
– Я это и сам заметил, еще с утра. Правда, миссис Пауэрс? Правда? – Его глаза умоляли ее, и она ответила: «Да, правда». – Вы бы видели его вчера, тогда вам заметнее была бы эта разительная перемена. А, миссис Пауэрс?
– О да, сэр, конечно. Мы все так говорили утром. Мистер Сондерс, не надевая смятую панаму, стал опускаться в сад.
– Что ж, доктор, это большое счастье, что мальчик уже дома. Мы все так рады, и за вас, и за себя. Может, мы чем-нибудь можем быть вам полезны? – добавил он с добрососедской искренностью.
– Очень вам благодарен, очень. Непременно воспользуюсь. Но Дональд теперь сам справится, особенно если будет почаще принимать нужное лекарство. А в этом мы зависим от вас, сами понимаете, – ответил старик с добродушным намеком.
Мистер Сондерс дополнил намек смехом, который от него ждали.
– О, как только она придет в себя, мы с матерью, наверно, будем зависеть от вас – тогда нам придется просить вас иногда отпускать Сесили к нам.
– Ну, тут нетрудно будет сговориться, особенно – друзьям.
Старик, рассмеялся, и миссис Пауэрс, слыша это, обрадовалась. Но тут же почувствовала сомнение. Они так похожи! Неужели обе эти женщины заставят его передумать? Она сказала:
– Можно я провожу мистера Сондерса до калитки? Вы не возражаете?
– Что вы, мэм! Я буду счастлив! – Ректор стоял в дверях, сияя улыбкой им вослед, когда они спускались вниз. – Жаль, что вы не можете остаться к завтраку.
– В другой раз, доктор, в другой раз. Сегодня меня ждет моя хозяюшка.
– Значит, в другой раз, – согласился ректор.
Мистер Сондерс пристально посмотрел на нее.
– Не нравится мне все это, – отрезал он. – Почему никто не скажет ему правду про сына?
– И мне не нравится, – сказала она. – Но если бы ему даже сказать, разве он поверит? Вам-то не пришлось ничего объяснять?
– О господи, конечно, нет! Стоит только взглянуть на него. Мне даже смотреть было страшно. Но я-то вообще трус, – добавил он невесело, словно оправдываясь. – А что о нем говорит врач?
– Ничего определенного. Очевидно, он позабыл все, что было до ранения… Тот, кто был ранен, исчез, сейчас это другой человек, взрослый ребенок. Самое ужасное – это его апатия, отрешенность от жизни. Ему все равно, где он, что он делает. Должно быть, его просто передавали из рук в руки, как ребенка.
– Нет, я хотел сказать: поправится он или нет?
– Кто знает? – Она пожала плечами. – Физически в нем нет ничего такого, что можно было бы исправить хирургическим путем, если только вы об этом.
Он молча шагал по дорожке.
– Все-таки отцу надо было бы сказать, – проговорил он наконец.
– Знаю, но кто возьмет это на себя? А, кроме того, он все равно скоро сам поймет. Зачем же заранее отнимать у него надежду? Удар все равно не смягчить, ни сейчас, ни потом. Ведь он такой старый, а сейчас он так счастлив. А может быть, Дональд и выздоровеет… Все бывает, – солгала она.
– Да, конечно. Значит, вы считаете, что он может выздороветь?
– Почему бы и нет? Остаться навсегда таким, как сейчас, он не может.
Они дошли до калитки. Чугун решетки был шершав на ощупь и нагрет солнцем, но в небе уже не осталось просветов.
Мистер Сондерс мял шляпу в руках;
– А вдруг… вдруг он не выздоровеет? Она взглянула прямо ему в глаза.
– Вы хотите сказать: умрет? – резко спросила она.
– Ну да. Если хотите.
– Об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вопрос в том, как укрепить его дух, дать ему что-то, ради чего, ну, ради чего жить. Кому же лучше сделать это, как не мисс Сондерс?
– Ну, знаете ли, мэм, не слишком ли многого вы требуете? Могу ли я рисковать счастьем своей дочери ради такой смутной надежды?
– Вы меня не поняли. Я не прошу вас настаивать на их обручении. Но почему бы Сесили – мисс Сондерс – не видеться с ним как можно чаще, быть с ним поласковей, если надо, пока он не станет узнавать ее, не сделает над собой усилие? Подумайте, мистер Сондерс. А если бы речь шла о вашем сыне? Разве это была бы слишком большая просьба к вашему другу?
Он снова посмотрел на нее, пристально, с одобрением.
– У вас хорошая голова на плечах, мой юный друг. Значит, мне надо только уговорить ее приходить к нему, видеться с ним. Так, что ли?
– Нет, вам надо сделать больше: вы должны настоять, чтобы она с ним виделась, обращалась с ним, как раньше. – Она схватила его за руку. – Не позволяйте вашей жене отговаривать ее. Ни за что не позволяйте! Помните: он мог бы быть вашим сыном.
– А почему вы думаете, что жена будет возражать? – удивленно спросил он.
Она усмехнулась.
– Не забывайте, что я тоже как-никак женщина, – сказала она. Лицо у нее стало серьезным, непоколебимым. – Вы не должны допустить до этого, слышите?
– Ее глаза настаивали. – Обещаете?
– Да, – согласился он. Он взял протянутую руку, почувствовал простое, крепкое рукопожатие.
– Помните: вы обещали! – сказала она.
Крупные теплые капли дождя уже тяжело срывались с пухлого, скучного неба. Она быстро простилась и побежала по лужайке к дому, спасаясь от нападения серых эскадронов дождя. Длинные ноги несли ее вверх по ступенькам, на веранду, и дождь, как обманутый преследователь, понесся по лужайке, словно отряд кавалерии с серебряными пиками.
– О, конечно. Непременно. Он будет рад повидать старого знакомого. Конечно, заходите сейчас же.
Облака подымались все выше. Мужчины прошли мимо церкви, пересекли лужайку. Подымаясь по ступенькам к дому ректора, они увидели на террасе миссис Пауэрс с книжкой. Она подняла глаза, сразу увидала сходство. Слова ректора «Мистер Сондерс – старый друг Дональда» были излишними. Она встала, заложив книгу пальцем.
– Дональд прилег. По-моему, мистер Гиллиген у него. Я им сейчас скажу.
– Нет, нет, – заторопился мистер Сондерс, – не беспокойте его. Я зайду попозже.
– Зачем же? Ведь вы специально зашли повидать его! Он будет огорчен, если вы к нему не подымитесь. Вы ведь старый друг, не так ли? Кажется, вы сказали, что мистер Сондерс старый друг Дональда, доктор?
– Да, да, конечно. Это отец Сесили.
– Ну, тогда вы непременно должны его повидать. – Она взяла гостя под руку.
– Нет, нет, мэм. Доктор, вам не кажется, что лучше его не беспокоить? – взмолился он.
– Да, пожалуй, лучше. Значит, вы с миссис Сондерс придете сегодня после обеда?
Но она заупрямилась:
– Нет, доктор. Дональд будет очень рад увидеть отца мисс Сондерс. – Она решительно направила его к дверям, и он вместе со стариком поднялся за ней по лестнице.
На ее стук ответил голос Гиллигена, и она открыла двери.
– Джо, отец Сесили хочет видеть Дональда, – сказала она, посторонившись.
Двери распахнулись, свет хлынул в узкий коридор, потом закрылись, стало темнее, и в полумраке, стеной вставшем перед ней, она снова медленно сошла вниз. Косилка давно смолкла, под деревом виднелся садовник: он лежал, выставив одно колено, погруженный в сон. По улицам медленно проходила обычная вереница негритянских ребятишек: не связанные почасовым расписанием и, как видно, не очень обремененные наукой, они бегали в школу в любое время дня, пока было светло с ведерками из консервных банок, где когда-то держали сало и патоку, а теперь носили школьные завтраки. У некоторых были книги. Завтрак обычно съедался по дороге в школу, где учительствовал полный негр в полотняном галстуке и люстриновом пиджаке, который, взяв любую строку из любой книги, до телефонного справочника включительно, заставлял всех, кто в это время был в классе, хором тянуть за ним слоги и потом отпускал домой.
Облака громоздились все выше, все плотнее, приобретая лиловатый оттенок, отчего озерца неба между ними казались еще голубее. Стало душнее, жарче, церковный шпиль потерял объемность и сейчас казался двухмерным сооружением из металла и картона.
Листья повисли грустно и безжизненно, словно жизнь у них отняли, не дав им развернуться как следует, и остался только призрак молодой листвы. Задержавшись у выхода, гостья слышала, как Эмми гремит посудой в столовой, и наконец услыхала то, чего ждала:
– …ждать вас и миссис Сондерс к вечеру! – говорил ректор, когда они выходили.
– Да, да, – рассеянно отвечал посетитель. Он встретился глазами с миссис Пауэрс.
«До чего похож на свою дочку! – подумала она, и сердце у нее упало. – Неужели я опять сделала промах?» Она бегло взглянула ему в лицо и с облегчением вздохнула.
– Как он выглядит, по-вашему, мистер Сондерс? – спросила она.
– Отлично, особенно после такого долгого пути, просто отлично.
Ректор сразу оживился:
– Я это и сам заметил, еще с утра. Правда, миссис Пауэрс? Правда? – Его глаза умоляли ее, и она ответила: «Да, правда». – Вы бы видели его вчера, тогда вам заметнее была бы эта разительная перемена. А, миссис Пауэрс?
– О да, сэр, конечно. Мы все так говорили утром. Мистер Сондерс, не надевая смятую панаму, стал опускаться в сад.
– Что ж, доктор, это большое счастье, что мальчик уже дома. Мы все так рады, и за вас, и за себя. Может, мы чем-нибудь можем быть вам полезны? – добавил он с добрососедской искренностью.
– Очень вам благодарен, очень. Непременно воспользуюсь. Но Дональд теперь сам справится, особенно если будет почаще принимать нужное лекарство. А в этом мы зависим от вас, сами понимаете, – ответил старик с добродушным намеком.
Мистер Сондерс дополнил намек смехом, который от него ждали.
– О, как только она придет в себя, мы с матерью, наверно, будем зависеть от вас – тогда нам придется просить вас иногда отпускать Сесили к нам.
– Ну, тут нетрудно будет сговориться, особенно – друзьям.
Старик, рассмеялся, и миссис Пауэрс, слыша это, обрадовалась. Но тут же почувствовала сомнение. Они так похожи! Неужели обе эти женщины заставят его передумать? Она сказала:
– Можно я провожу мистера Сондерса до калитки? Вы не возражаете?
– Что вы, мэм! Я буду счастлив! – Ректор стоял в дверях, сияя улыбкой им вослед, когда они спускались вниз. – Жаль, что вы не можете остаться к завтраку.
– В другой раз, доктор, в другой раз. Сегодня меня ждет моя хозяюшка.
– Значит, в другой раз, – согласился ректор.
Мистер Сондерс пристально посмотрел на нее.
– Не нравится мне все это, – отрезал он. – Почему никто не скажет ему правду про сына?
– И мне не нравится, – сказала она. – Но если бы ему даже сказать, разве он поверит? Вам-то не пришлось ничего объяснять?
– О господи, конечно, нет! Стоит только взглянуть на него. Мне даже смотреть было страшно. Но я-то вообще трус, – добавил он невесело, словно оправдываясь. – А что о нем говорит врач?
– Ничего определенного. Очевидно, он позабыл все, что было до ранения… Тот, кто был ранен, исчез, сейчас это другой человек, взрослый ребенок. Самое ужасное – это его апатия, отрешенность от жизни. Ему все равно, где он, что он делает. Должно быть, его просто передавали из рук в руки, как ребенка.
– Нет, я хотел сказать: поправится он или нет?
– Кто знает? – Она пожала плечами. – Физически в нем нет ничего такого, что можно было бы исправить хирургическим путем, если только вы об этом.
Он молча шагал по дорожке.
– Все-таки отцу надо было бы сказать, – проговорил он наконец.
– Знаю, но кто возьмет это на себя? А, кроме того, он все равно скоро сам поймет. Зачем же заранее отнимать у него надежду? Удар все равно не смягчить, ни сейчас, ни потом. Ведь он такой старый, а сейчас он так счастлив. А может быть, Дональд и выздоровеет… Все бывает, – солгала она.
– Да, конечно. Значит, вы считаете, что он может выздороветь?
– Почему бы и нет? Остаться навсегда таким, как сейчас, он не может.
Они дошли до калитки. Чугун решетки был шершав на ощупь и нагрет солнцем, но в небе уже не осталось просветов.
Мистер Сондерс мял шляпу в руках;
– А вдруг… вдруг он не выздоровеет? Она взглянула прямо ему в глаза.
– Вы хотите сказать: умрет? – резко спросила она.
– Ну да. Если хотите.
– Об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вопрос в том, как укрепить его дух, дать ему что-то, ради чего, ну, ради чего жить. Кому же лучше сделать это, как не мисс Сондерс?
– Ну, знаете ли, мэм, не слишком ли многого вы требуете? Могу ли я рисковать счастьем своей дочери ради такой смутной надежды?
– Вы меня не поняли. Я не прошу вас настаивать на их обручении. Но почему бы Сесили – мисс Сондерс – не видеться с ним как можно чаще, быть с ним поласковей, если надо, пока он не станет узнавать ее, не сделает над собой усилие? Подумайте, мистер Сондерс. А если бы речь шла о вашем сыне? Разве это была бы слишком большая просьба к вашему другу?
Он снова посмотрел на нее, пристально, с одобрением.
– У вас хорошая голова на плечах, мой юный друг. Значит, мне надо только уговорить ее приходить к нему, видеться с ним. Так, что ли?
– Нет, вам надо сделать больше: вы должны настоять, чтобы она с ним виделась, обращалась с ним, как раньше. – Она схватила его за руку. – Не позволяйте вашей жене отговаривать ее. Ни за что не позволяйте! Помните: он мог бы быть вашим сыном.
– А почему вы думаете, что жена будет возражать? – удивленно спросил он.
Она усмехнулась.
– Не забывайте, что я тоже как-никак женщина, – сказала она. Лицо у нее стало серьезным, непоколебимым. – Вы не должны допустить до этого, слышите?
– Ее глаза настаивали. – Обещаете?
– Да, – согласился он. Он взял протянутую руку, почувствовал простое, крепкое рукопожатие.
– Помните: вы обещали! – сказала она.
Крупные теплые капли дождя уже тяжело срывались с пухлого, скучного неба. Она быстро простилась и побежала по лужайке к дому, спасаясь от нападения серых эскадронов дождя. Длинные ноги несли ее вверх по ступенькам, на веранду, и дождь, как обманутый преследователь, понесся по лужайке, словно отряд кавалерии с серебряными пиками.
5
Мистер Сондерс с беспокойством посмотрел на разверзшееся небо, вышел из калитки и столкнулся с сынишкой, бежавшим из школы.
– Ты видел его шрам, папка? Видел шрам?! – сразу закричал мальчик.
Он посмотрел на это неугомонное существо – свою миниатюрную копию – и вдруг, опустившись на колени, обнял сына, крепко прижав его к себе.
– Значит, видел шрам, – укоризненно сказал Роберт Сондерс-младший, пытаясь высвободиться из рук отца, а струи дождя плясали по ним, прорываясь сквозь ветви деревьев.
– Ты видел его шрам, папка? Видел шрам?! – сразу закричал мальчик.
Он посмотрел на это неугомонное существо – свою миниатюрную копию – и вдруг, опустившись на колени, обнял сына, крепко прижав его к себе.
– Значит, видел шрам, – укоризненно сказал Роберт Сондерс-младший, пытаясь высвободиться из рук отца, а струи дождя плясали по ним, прорываясь сквозь ветви деревьев.
6
Глаза у Эмми были плоские и черные, как у игрушечного зверька, волосы неопределенного цвета, выгоревшие на солнце, стояли копной. И в лице Эмми было что-то дикое: сразу было видно, что она перегоняла своих братьев и в беге, и в драке, и в лазанье по деревьям, и легко было себе представить, что она выросла на мусорной куче, как маленькое, но крепкое растение. Не цветок, но и не простой сорняк.
Ее отец, маляр, имел неизбежную для всех маляров склонность к алкогольным напиткам и часто бил свою жену. К счастью, она не пережила рождения четвертого брата Эмми, после чего отец воздержался от пьянства ровно настолько, чтобы покорить и взять за себя худую, сварливую бабу, которая, став орудием возмездия, сама крепко колотила его поленом в минуты просветления.
– Не женись на бабе, Эмми, – советовал ей отец, пьяненький и ласковый.
– Ни за что, ни за кого не выйду! – клялась себе Эмми, особенно после того, как Дональд ушел на войну, и все ее письма, такие старательные, оставались без ответа.
«А теперь он меня даже не узнает», – думала она тупо.
– Ни за что, ни за кого не пойду, – повторяла она про себя, накрывая на стол. – Лучше умереть, – сказала она, держа последнюю тарелку в руках и глядя в залитое дождем окно, следя, как дождь, словно серый с проблесками серебра корабль, летит перед ее глазами. Потом вышла из оцепенения, поставила тарелку на стол и, подойдя к кабинету, остановилась в дверях.
Все они сидели там, смотрели в залитые стекла окон, слушали, как серый дождь миллионами маленьких ног топал по крыше и по деревьям.
– Готово, дядя Джо, – оказала она и убежала на кухню.
Они кончали завтракать, когда ливень стал стихать, корабли дождя уплыли вдаль, гонимые ветром, и остался только шелест в зеленых волнах листьев да случайные всплески, пробегающие по траве длинными, белесыми волнами, словно вереницы эльфов, держащихся за руки. Но Эмми все не приносила десерт.
– Эмми! – снова позвал ее ректор. Миссис Пауэрс встала.
– Пойду посмотрю, – сказала она. В кухне было пусто.
– Эмми! – тихо позвала она. Ответа не было, и она уже хотела уйти, как что-то заставило ее заглянуть за распахнутую дверь. Она отвела створки двери от стены и встретилась с немым взглядом Эмми.
– Эмми, что случилось? – опросила она.
Но Эмми молча вышла из укрытия и, взяв поднос, положила на него приготовленный десерт и отдала миссис Пауэрс.
– Эмми, это просто глупо – так себя вести. Нужно дать ему время привыкнуть к нам.
Но Эмми только взглянула на нее из-за неприступного барьера с бессловесным отчаянием, и гостья понесла поднос в столовую.
– Эмми не совсем здорова, – объяснила она.
– Боюсь, что Эмми слишком много работает, – сказал ректор. – Но она всегда работала сверх сил. Помнишь, Дональд?
Мэгон поднял растерянный взгляд на отца. – Эмми? – повторил он.
– Ты ведь помнишь Эмми?
– Да, сэр, – беззвучно сказал он.
Ее отец, маляр, имел неизбежную для всех маляров склонность к алкогольным напиткам и часто бил свою жену. К счастью, она не пережила рождения четвертого брата Эмми, после чего отец воздержался от пьянства ровно настолько, чтобы покорить и взять за себя худую, сварливую бабу, которая, став орудием возмездия, сама крепко колотила его поленом в минуты просветления.
– Не женись на бабе, Эмми, – советовал ей отец, пьяненький и ласковый.
– Ни за что, ни за кого не выйду! – клялась себе Эмми, особенно после того, как Дональд ушел на войну, и все ее письма, такие старательные, оставались без ответа.
«А теперь он меня даже не узнает», – думала она тупо.
– Ни за что, ни за кого не пойду, – повторяла она про себя, накрывая на стол. – Лучше умереть, – сказала она, держа последнюю тарелку в руках и глядя в залитое дождем окно, следя, как дождь, словно серый с проблесками серебра корабль, летит перед ее глазами. Потом вышла из оцепенения, поставила тарелку на стол и, подойдя к кабинету, остановилась в дверях.
Все они сидели там, смотрели в залитые стекла окон, слушали, как серый дождь миллионами маленьких ног топал по крыше и по деревьям.
– Готово, дядя Джо, – оказала она и убежала на кухню.
Они кончали завтракать, когда ливень стал стихать, корабли дождя уплыли вдаль, гонимые ветром, и остался только шелест в зеленых волнах листьев да случайные всплески, пробегающие по траве длинными, белесыми волнами, словно вереницы эльфов, держащихся за руки. Но Эмми все не приносила десерт.
– Эмми! – снова позвал ее ректор. Миссис Пауэрс встала.
– Пойду посмотрю, – сказала она. В кухне было пусто.
– Эмми! – тихо позвала она. Ответа не было, и она уже хотела уйти, как что-то заставило ее заглянуть за распахнутую дверь. Она отвела створки двери от стены и встретилась с немым взглядом Эмми.
– Эмми, что случилось? – опросила она.
Но Эмми молча вышла из укрытия и, взяв поднос, положила на него приготовленный десерт и отдала миссис Пауэрс.
– Эмми, это просто глупо – так себя вести. Нужно дать ему время привыкнуть к нам.
Но Эмми только взглянула на нее из-за неприступного барьера с бессловесным отчаянием, и гостья понесла поднос в столовую.
– Эмми не совсем здорова, – объяснила она.
– Боюсь, что Эмми слишком много работает, – сказал ректор. – Но она всегда работала сверх сил. Помнишь, Дональд?
Мэгон поднял растерянный взгляд на отца. – Эмми? – повторил он.
– Ты ведь помнишь Эмми?
– Да, сэр, – беззвучно сказал он.
7
Окна прояснились, хотя дождь еще шел. Мужчины вышли из-за стола, а она все еще сидела, пока Эмми, заглянув в двери, не вошла наконец в столовую. Миссис Пауэрс встала и, несмотря на слабые протесты Эмми, вместе с ней убрала посуду и вынесла остатки еды на кухню. Там она решительно засучила рукава.
– Нет, нет, я сама, – возражала Эмми. – Платье испортите.
– Оно старое, не жалко.
– Какое ж оно старое? Красивое, очень. А посуда – дело мое. Вы идите, я сама справлюсь.
– Справишься, знаю. Но мне надо что-то делать, иначе с ума сойдешь. Не беспокойся за мое платье, мне не жалко.
– Нравится? – (Эмми не ответила.) – По-моему, такие платья больше всего к лицу женщинам нашего с тобой типа, правда?
– Не знаю. Никогда про это не думала. – Эмми наполнила водой раковину.
– Знаешь что? – сказала миссис Пауэрс, глядя на крепкую, прямую спину Эмми. – У меня в чемодане лежит совсем новое платье, но мне оно почему-то не к лицу. Кончим мыть посуду и пойдем ко мне и примерим его на тебя. Я немножко умею шить, мы все приладим. Хочешь?
Эмми незаметно стала оттаивать:
– Только зачем оно мне? Я никуда не хожу, а для стирки, для уборки у меня платьев хватает.
– Понимаю. И все-таки хорошо иметь платье понаряднее. Я тебе и чулки дам, все что надо, даже шапочку подберем.
Эмми опустила тарелки в кипяток, пар заклубился над ее покрасневшими руками:
– А где ваш муж? – неожиданно спросила она.
– Его убили на войне, Эмми.
– Ой! – сказала Эмми. И, помолчав, добавила: – Вы такая молодая! – Быстрым, сочувственным взглядом она окинула миссис Пауэрс: сестры в горе! («И моего Дональда убили!») Миссис Пауэрс быстро встала.
Эмми вынула руки из воды, вытерла о фартук.
– Погодите, я вам тоже дам передник.
С мокрых плетей вьюнка на нее глядел нахохлившийся воробей. Эмми надела ей фартук, завязала на тине тесемки. Снова пар заклубился у локтей Эмми. Миссис Пауэрс было приятно касаться гладкой фарфоровой поверхности теплых тарелок. Стекло засверкало под ее полотенцем, и столовое серебро выстроилось шеренгой, мягко отражая свет, приглушая его, а они, словно две жрицы, повторяли Гимн Платьям.
Проходя мимо кабинета, они увидели, что старик с сыном молча смотрели на ветки дерева, испуганного дождем, а Джо Гиллиген, растянувшись на диване, курил и читал.
– Нет, нет, я сама, – возражала Эмми. – Платье испортите.
– Оно старое, не жалко.
– Какое ж оно старое? Красивое, очень. А посуда – дело мое. Вы идите, я сама справлюсь.
– Справишься, знаю. Но мне надо что-то делать, иначе с ума сойдешь. Не беспокойся за мое платье, мне не жалко.
– Нравится? – (Эмми не ответила.) – По-моему, такие платья больше всего к лицу женщинам нашего с тобой типа, правда?
– Не знаю. Никогда про это не думала. – Эмми наполнила водой раковину.
– Знаешь что? – сказала миссис Пауэрс, глядя на крепкую, прямую спину Эмми. – У меня в чемодане лежит совсем новое платье, но мне оно почему-то не к лицу. Кончим мыть посуду и пойдем ко мне и примерим его на тебя. Я немножко умею шить, мы все приладим. Хочешь?
Эмми незаметно стала оттаивать:
– Только зачем оно мне? Я никуда не хожу, а для стирки, для уборки у меня платьев хватает.
– Понимаю. И все-таки хорошо иметь платье понаряднее. Я тебе и чулки дам, все что надо, даже шапочку подберем.
Эмми опустила тарелки в кипяток, пар заклубился над ее покрасневшими руками:
– А где ваш муж? – неожиданно спросила она.
– Его убили на войне, Эмми.
– Ой! – сказала Эмми. И, помолчав, добавила: – Вы такая молодая! – Быстрым, сочувственным взглядом она окинула миссис Пауэрс: сестры в горе! («И моего Дональда убили!») Миссис Пауэрс быстро встала.
Эмми вынула руки из воды, вытерла о фартук.
– Погодите, я вам тоже дам передник.
С мокрых плетей вьюнка на нее глядел нахохлившийся воробей. Эмми надела ей фартук, завязала на тине тесемки. Снова пар заклубился у локтей Эмми. Миссис Пауэрс было приятно касаться гладкой фарфоровой поверхности теплых тарелок. Стекло засверкало под ее полотенцем, и столовое серебро выстроилось шеренгой, мягко отражая свет, приглушая его, а они, словно две жрицы, повторяли Гимн Платьям.
Проходя мимо кабинета, они увидели, что старик с сыном молча смотрели на ветки дерева, испуганного дождем, а Джо Гиллиген, растянувшись на диване, курил и читал.
8
Эмми, разнаряженная с головы до ног, неловко пыталась высказать благодарность.
– Как славно пахнет дождем! – перебила ее миссис Пауэрс. – Посиди со мной, хорошо?
Эмми вся ушла в созерцание своего наряда, но тут очнулась ото сна, словно Золушка:
– Не могу. Мне штопать надо. Чуть не забыла.
– А ты принеси работу сюда, посидим, поговорим. Целый век не разговаривала с другой женщиной, право. Неси штопку сюда, я тебе помогу.
Эмми была польщена.
– Зачем же вы будете за меня работать?
– Я же тебе сказала – от безделья я сойду с ума через два дня. Прошу тебя, Эмми, сделай одолжение. Придешь?
– Ну, ладно. Пойду принесу.
Она взяла старое платье и, выйдя из комнаты, вскоре вернулась с полной корзинкой шитья. Они сели, поставив корзинку между собой.
– Бедный, какие у него носки огромные! – Миссис Пауэрс подняла руку с надетым носком. – Как мебельные чехлы, правда?
Эмми, вдевавшая нитку в иголку, засмеялась счастливым смехом, и под шум дождя, стихающий над крышей, кучка аккуратно сложенных и заштопанных вещей стала расти.
– Эмми, каким был Дональд раньше? – спросила миссис Пауэрс, помолчав. – Ты ведь давно его знаешь, да?
Игла в руках у Эмми мелко поблескивала, и, подождав немного, миссис Пауэрс наклонилась и, взяв Эмми за подбородок, подняла ее опущенную голову. Эмми отвернула голову и снова склонилась над шитьем. Миссис Пауэрс встала и задернула занавески, загородив комнату от дождливых сумерек. Эмми уставилась невидящим взглядом на свою работу, пока миссис Пауэрс не отняла у нее шитье, и только тогда, подняв голову, она посмотрела на свою новую подругу с животной, неуемной тоской.
Миссис Пауэрс взяла ее за руку, подняла со стула.
– Пойди ко мне, Эмми, – сказала она, чувствуя крепкую кость под твердыми мускулами рук.
Миссис Пауэрс знала, что если хочешь поговорить по душам и нельзя прикорнуть на кровати, надо поуютнее расположиться как-нибудь иначе. Она усадила Эмми рядом с собой в широкое старинное кресло. И под непрестанный дождь, наполнявший комнату глухим, монотонным шумом, Эмми рассказала ей свою недолгую историю:
– Мы вместе в школе учились – когда он туда ходил. Да он редко ходил. Его никак было не заставить. Уйдет один в лес и дня два, а то и три не приходит. И по ночам пропадал. И вот однажды ночью он… он…
Она замолчала, и миссис Пауэрс сказала:
– Что – он, Эмми? Ты не торопись, рассказывай по порядку.
– Иногда мы вместе возвращались домой. На нем ни пиджака, ни шапки, а лицо такое… такое, что ему бы жить в лесу. Понимаете, будто ему и в школе не место и одеваться по-настоящему не надо. И никто не знал, когда он появится. В школу приходил, как ему вздумается, а люди его и по ночам видели далеко, в поле, в лесу. Иногда переночует у кого в деревне. Бывало, негры его найдут: спит в овражке, в песке. Его все знали. А потом, однажды ночью…
– Сколько же тебе было лет?
– Мне – шестнадцать, ему – девятнадцать. И потом, однажды ночью…
– Да ты не торопись. Расскажи про себя, про него, все, что было. Ты с ним дружила?
– Да я ни с кем так не дружила! Мы еще когда Пыли маленькие, сделали запруду на ручье и там каждый день купались. А потом завернемся в старое одеяло и спим, пока не пора идти домой. Летом мы с ним почти все время вместе играли. Только он вдруг исчезнет – и никто не знает, куда он запропастился. А потом утром слышу: он около нашего дома, зовет меня. Плохо только, что я своему папке вечно врала, куда я иду, а я вранье ненавижу. Дональд, тот отцу всегда говорил правду, он вообще никогда про себя не врал. Он-то был смелый, не то, что я.
А когда мне было уже лет четырнадцать, папка мой узнал, как я к Дональду привыкла, и забрал меня из школы, из дому не выпускал. Заставил меня пообещать, что я больше с Дональдом никогда не буду видеться. Дональд за мной приходил и раз, и два, а я ему говорю: «Мне нельзя». А раз он пришел и застал папку дома.
Папка выскочил на улицу, говорит: «Не смей больше приходить, нечего тут дурака валять». А Дональд и внимания не обращает. Не то что нахально как-нибудь, а просто, будто мой папка вроде мухи, что ли. А папка вернулся в дом, говорит: «Не потерплю, чтоб с моей дочкой заводили шашни», – и меня ударил, а потом сам расстроился, заплакал (он выпивши был, понимаете?), а потом заставил меня побожиться, что больше я с Дональдом встречаться не буду. Пришлось дать ему слово. А я как вспомню, до чего мне с ним было весело, так сразу умереть хочется.
Долго я Дональда не видала. А потом кругом стали говорить, что он женится на этой… этой… на ней. Я знала, что Дональду до меня дела мало, ему ни до кого дела не было, но когда я услышала, что он женится на ней…
Словам, спать я по ночам почти что перестала, встану с постели, выйду на крыльцо, сижу, думаю про него, смотрю, как луна прибывает. А потом как-то ночью, когда луна стояла почти что полная и видно было, как днем, вдруг слышу: кто-то подходит к нашей калитке и останавливается. Я сразу узнала: это Дональд, и он увидел, что я тут, и говорит: «Пойди сюда, Эмми!»
И я к нему вышла. И все было, как прежде, я даже забыла, что он на ней женится, раз он меня помнил, сам пришел за мной после стольких недель. Взял меня за руку, мы пошли по дороге и ни о чем не говорили. Потом подошли к тому месту, где надо свернуть с дороги, к нашей запруде, и когда мы пролезали под изгородью, моя ночная рубашка зацепилась, а он и говорит: «Сними ее!» Я и сняла. Мы ее запрятали в кусты и побежали дальше.
Вода была такая спокойная, лунная, не скажешь, где вода, где луна. Мы поплавали немного, потам Дональд свою одежду тоже запрятал в кусты, и мы побежали на горку. И кругом было так красиво, трава под ногами такая ласковая, и вдруг Дональд побежал вперед, а я позади осталась. Я-то его всегда могу догнать, когда захочу, только в ту ночь мне бегать не хотелось, и я села на землю. Вижу, он бежит на гору, весь блестит под луной, а потом вниз побежал, к ручью.
А я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, – его голова. Смотрю, он опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, а он все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься: вот-вот взлетишь высоко над землей. Слышу, как он задыхается от бега, чувствую: у меня внутри тоже что-то задыхается. И боязно мне и не боязно. Будто все на свете умерло, только мы остались. И тут он говорит: «Эмми! Эмми!» И голос у него какой-то такой… А потом… А потом…
– А потом он тебя обнял…
Эмми вдруг отвернулась, и гостья крепко прижала ее к себе.
– А теперь он и не узнает меня, и не узнает! – простонала Эмми.
Миссис Пауэрс обняла ее еще крепче, и наконец Эмми подняла голову, отвела волосы с лица.
– А потом? – подсказала миссис Пауэрс.
– А после мы лежали рядом, обнявшись, и мне было так хорошо, так спокойно, и подошли коровы, посмотрели на нас и отошли. И я чувствовала, как его рука медленно так гладит меня по плечу, вниз, вниз, а потом опять вверх, медленно-медленно. И мы ничего не говорили, только его рука все гладит меня, гладит, так тихонько, спокойно. И тут я заснула.
Просыпаюсь – уже рассвело. А я лежу скорчившись: холодно, сыро, а его нет. Но я знала: он непременно вернется. И вернулся – принес черники. Мы поели, посмотрели, как на востоке светлеет. А когда мы съели все ягоды, я опять чувствую: трава подо мной мокрая, холодная, а над его головой – небо желтое, зябкое.
Потом мы вернулись к запруде, он оделся, вытащили мы мою ночную рубашку, я ее тоже надела. Уже совсем посветлело, и он хотел идти со мной до самого моего дома, но я не позволила: мне было все равно, что со мной случится. Вошла я в калитку – а отец стоит на крыльце… – Она замолчала. Видно, рассказ пришел к концу. Она дышала ровно, как ребенок, прильнув к плечу гостьи.
– Что же дальше, Эмми? – спросила та.
– Ну подошла я к крыльцу и остановилась, а он говорит: «Ты где была?» А я говорю: «Не твое дело!». А он говорит: «Ах ты, шлюха, я тебя до смерти изобью!» А я говорю: «Попробуй, тронь!» Но он меня не тронул. Дотронься он только до меня, я бы, наверно, его убила. Он пошел в дом, и я пошла, оделась, связала вещи в узелок и ушла. Так с тех пор и не возвращалась.
– Что же ты делала?
– Нашла место у портнихи, у миссис Миллер. Она мне и спать позволила в мастерской, пока денег не заработаю. Но я там и трех дней не пробыла, как вдруг пришел сам мистер Мэгон. Говорит: Дональд ему все про нас рассказал, и Дональд ушел на войну, а он пришел за мной. С тех пор я у него и живу. Дональда я больше так и не видела, а теперь он меня не узнает.
– Бедная девочка! – сказала миссис Пауэрс. Она подняла голову Эмми: у той лицо было спокойное, просветленное. Гостья уже не чувствовала своего превосходства над девушкой. Вдруг Эмми вскочила на ноги, схватила чиненую одежду. – Погоди, Эмми! – сказала гостья, но Эмми уже убежала.
Миссис Пауэрс закурила сигарету и медленно затянулась, разглядывая большую, сумрачную комнату с разнокалиберной мебелью. Потом встала, чтобы задернуть занавески. Дождь перестал, длинные копья солнца, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев.
Она потушила сигарету и, спускаясь по лестнице, увидела чужую удалявшуюся спину, и ректор, обернувшись от двери, сказал, глядя на нее безнадежными глазами.
– Он не очень надеется, что зрение вернется к Дональду.
– Но ведь он только домашний врач. Мы выпишем специалиста-глазника из Атланты. – Она ободряюще тронула его рукав.
И тут появилась мисс Сесили Сондерс, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы.
– Как славно пахнет дождем! – перебила ее миссис Пауэрс. – Посиди со мной, хорошо?
Эмми вся ушла в созерцание своего наряда, но тут очнулась ото сна, словно Золушка:
– Не могу. Мне штопать надо. Чуть не забыла.
– А ты принеси работу сюда, посидим, поговорим. Целый век не разговаривала с другой женщиной, право. Неси штопку сюда, я тебе помогу.
Эмми была польщена.
– Зачем же вы будете за меня работать?
– Я же тебе сказала – от безделья я сойду с ума через два дня. Прошу тебя, Эмми, сделай одолжение. Придешь?
– Ну, ладно. Пойду принесу.
Она взяла старое платье и, выйдя из комнаты, вскоре вернулась с полной корзинкой шитья. Они сели, поставив корзинку между собой.
– Бедный, какие у него носки огромные! – Миссис Пауэрс подняла руку с надетым носком. – Как мебельные чехлы, правда?
Эмми, вдевавшая нитку в иголку, засмеялась счастливым смехом, и под шум дождя, стихающий над крышей, кучка аккуратно сложенных и заштопанных вещей стала расти.
– Эмми, каким был Дональд раньше? – спросила миссис Пауэрс, помолчав. – Ты ведь давно его знаешь, да?
Игла в руках у Эмми мелко поблескивала, и, подождав немного, миссис Пауэрс наклонилась и, взяв Эмми за подбородок, подняла ее опущенную голову. Эмми отвернула голову и снова склонилась над шитьем. Миссис Пауэрс встала и задернула занавески, загородив комнату от дождливых сумерек. Эмми уставилась невидящим взглядом на свою работу, пока миссис Пауэрс не отняла у нее шитье, и только тогда, подняв голову, она посмотрела на свою новую подругу с животной, неуемной тоской.
Миссис Пауэрс взяла ее за руку, подняла со стула.
– Пойди ко мне, Эмми, – сказала она, чувствуя крепкую кость под твердыми мускулами рук.
Миссис Пауэрс знала, что если хочешь поговорить по душам и нельзя прикорнуть на кровати, надо поуютнее расположиться как-нибудь иначе. Она усадила Эмми рядом с собой в широкое старинное кресло. И под непрестанный дождь, наполнявший комнату глухим, монотонным шумом, Эмми рассказала ей свою недолгую историю:
– Мы вместе в школе учились – когда он туда ходил. Да он редко ходил. Его никак было не заставить. Уйдет один в лес и дня два, а то и три не приходит. И по ночам пропадал. И вот однажды ночью он… он…
Она замолчала, и миссис Пауэрс сказала:
– Что – он, Эмми? Ты не торопись, рассказывай по порядку.
– Иногда мы вместе возвращались домой. На нем ни пиджака, ни шапки, а лицо такое… такое, что ему бы жить в лесу. Понимаете, будто ему и в школе не место и одеваться по-настоящему не надо. И никто не знал, когда он появится. В школу приходил, как ему вздумается, а люди его и по ночам видели далеко, в поле, в лесу. Иногда переночует у кого в деревне. Бывало, негры его найдут: спит в овражке, в песке. Его все знали. А потом, однажды ночью…
– Сколько же тебе было лет?
– Мне – шестнадцать, ему – девятнадцать. И потом, однажды ночью…
– Да ты не торопись. Расскажи про себя, про него, все, что было. Ты с ним дружила?
– Да я ни с кем так не дружила! Мы еще когда Пыли маленькие, сделали запруду на ручье и там каждый день купались. А потом завернемся в старое одеяло и спим, пока не пора идти домой. Летом мы с ним почти все время вместе играли. Только он вдруг исчезнет – и никто не знает, куда он запропастился. А потом утром слышу: он около нашего дома, зовет меня. Плохо только, что я своему папке вечно врала, куда я иду, а я вранье ненавижу. Дональд, тот отцу всегда говорил правду, он вообще никогда про себя не врал. Он-то был смелый, не то, что я.
А когда мне было уже лет четырнадцать, папка мой узнал, как я к Дональду привыкла, и забрал меня из школы, из дому не выпускал. Заставил меня пообещать, что я больше с Дональдом никогда не буду видеться. Дональд за мной приходил и раз, и два, а я ему говорю: «Мне нельзя». А раз он пришел и застал папку дома.
Папка выскочил на улицу, говорит: «Не смей больше приходить, нечего тут дурака валять». А Дональд и внимания не обращает. Не то что нахально как-нибудь, а просто, будто мой папка вроде мухи, что ли. А папка вернулся в дом, говорит: «Не потерплю, чтоб с моей дочкой заводили шашни», – и меня ударил, а потом сам расстроился, заплакал (он выпивши был, понимаете?), а потом заставил меня побожиться, что больше я с Дональдом встречаться не буду. Пришлось дать ему слово. А я как вспомню, до чего мне с ним было весело, так сразу умереть хочется.
Долго я Дональда не видала. А потом кругом стали говорить, что он женится на этой… этой… на ней. Я знала, что Дональду до меня дела мало, ему ни до кого дела не было, но когда я услышала, что он женится на ней…
Словам, спать я по ночам почти что перестала, встану с постели, выйду на крыльцо, сижу, думаю про него, смотрю, как луна прибывает. А потом как-то ночью, когда луна стояла почти что полная и видно было, как днем, вдруг слышу: кто-то подходит к нашей калитке и останавливается. Я сразу узнала: это Дональд, и он увидел, что я тут, и говорит: «Пойди сюда, Эмми!»
И я к нему вышла. И все было, как прежде, я даже забыла, что он на ней женится, раз он меня помнил, сам пришел за мной после стольких недель. Взял меня за руку, мы пошли по дороге и ни о чем не говорили. Потом подошли к тому месту, где надо свернуть с дороги, к нашей запруде, и когда мы пролезали под изгородью, моя ночная рубашка зацепилась, а он и говорит: «Сними ее!» Я и сняла. Мы ее запрятали в кусты и побежали дальше.
Вода была такая спокойная, лунная, не скажешь, где вода, где луна. Мы поплавали немного, потам Дональд свою одежду тоже запрятал в кусты, и мы побежали на горку. И кругом было так красиво, трава под ногами такая ласковая, и вдруг Дональд побежал вперед, а я позади осталась. Я-то его всегда могу догнать, когда захочу, только в ту ночь мне бегать не хотелось, и я села на землю. Вижу, он бежит на гору, весь блестит под луной, а потом вниз побежал, к ручью.
А я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, – его голова. Смотрю, он опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, а он все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься: вот-вот взлетишь высоко над землей. Слышу, как он задыхается от бега, чувствую: у меня внутри тоже что-то задыхается. И боязно мне и не боязно. Будто все на свете умерло, только мы остались. И тут он говорит: «Эмми! Эмми!» И голос у него какой-то такой… А потом… А потом…
– А потом он тебя обнял…
Эмми вдруг отвернулась, и гостья крепко прижала ее к себе.
– А теперь он и не узнает меня, и не узнает! – простонала Эмми.
Миссис Пауэрс обняла ее еще крепче, и наконец Эмми подняла голову, отвела волосы с лица.
– А потом? – подсказала миссис Пауэрс.
– А после мы лежали рядом, обнявшись, и мне было так хорошо, так спокойно, и подошли коровы, посмотрели на нас и отошли. И я чувствовала, как его рука медленно так гладит меня по плечу, вниз, вниз, а потом опять вверх, медленно-медленно. И мы ничего не говорили, только его рука все гладит меня, гладит, так тихонько, спокойно. И тут я заснула.
Просыпаюсь – уже рассвело. А я лежу скорчившись: холодно, сыро, а его нет. Но я знала: он непременно вернется. И вернулся – принес черники. Мы поели, посмотрели, как на востоке светлеет. А когда мы съели все ягоды, я опять чувствую: трава подо мной мокрая, холодная, а над его головой – небо желтое, зябкое.
Потом мы вернулись к запруде, он оделся, вытащили мы мою ночную рубашку, я ее тоже надела. Уже совсем посветлело, и он хотел идти со мной до самого моего дома, но я не позволила: мне было все равно, что со мной случится. Вошла я в калитку – а отец стоит на крыльце… – Она замолчала. Видно, рассказ пришел к концу. Она дышала ровно, как ребенок, прильнув к плечу гостьи.
– Что же дальше, Эмми? – спросила та.
– Ну подошла я к крыльцу и остановилась, а он говорит: «Ты где была?» А я говорю: «Не твое дело!». А он говорит: «Ах ты, шлюха, я тебя до смерти изобью!» А я говорю: «Попробуй, тронь!» Но он меня не тронул. Дотронься он только до меня, я бы, наверно, его убила. Он пошел в дом, и я пошла, оделась, связала вещи в узелок и ушла. Так с тех пор и не возвращалась.
– Что же ты делала?
– Нашла место у портнихи, у миссис Миллер. Она мне и спать позволила в мастерской, пока денег не заработаю. Но я там и трех дней не пробыла, как вдруг пришел сам мистер Мэгон. Говорит: Дональд ему все про нас рассказал, и Дональд ушел на войну, а он пришел за мной. С тех пор я у него и живу. Дональда я больше так и не видела, а теперь он меня не узнает.
– Бедная девочка! – сказала миссис Пауэрс. Она подняла голову Эмми: у той лицо было спокойное, просветленное. Гостья уже не чувствовала своего превосходства над девушкой. Вдруг Эмми вскочила на ноги, схватила чиненую одежду. – Погоди, Эмми! – сказала гостья, но Эмми уже убежала.
Миссис Пауэрс закурила сигарету и медленно затянулась, разглядывая большую, сумрачную комнату с разнокалиберной мебелью. Потом встала, чтобы задернуть занавески. Дождь перестал, длинные копья солнца, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев.
Она потушила сигарету и, спускаясь по лестнице, увидела чужую удалявшуюся спину, и ректор, обернувшись от двери, сказал, глядя на нее безнадежными глазами.
– Он не очень надеется, что зрение вернется к Дональду.
– Но ведь он только домашний врач. Мы выпишем специалиста-глазника из Атланты. – Она ободряюще тронула его рукав.
И тут появилась мисс Сесили Сондерс, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы.
9
Сесили сидела у себя в комнате, в светлых шелковых трусиках и тоненьком оранжевом свитере, и, положив стройные ноги на другое кресло, читала книгу. Отец, не постучав, открыл двери и с немой укоризной посмотрел на дочь. Она молча встретила его взгляд, потом спустила ноги.
– Разве порядочные девушки сидят в таком виде, полураздетые? – холодно спросил он.
Она положила книгу, встала.
– А может быть, я вовсе не порядочная девушка, – небрежно бросила она.
Он смотрел, как она заворачивает свое тоненькое тело в легкий, полупрозрачный халатик.
– Наверно, тебе кажется, что так лучше?
– Знаешь, папочка, тогда не входи ко мне, не постучавшись, – капризно сказала она.
– И не буду, если ты всегда сидишь в таком виде. – Он чувствовал, что сам создает неблагоприятную атмосферу, и ему трудно будет сказать то, что нужно, но уже не мог остановиться. – Ты представляешь себе, что вдруг твоя мама будет сидеть у себя в комнате полураздетая, как ты?
– Не думала об этом. – Она облокотилась на каминную доску и вежливо, но воинственно добавила: – Но если ей захочется – пускай сидит.
Он опустился в кресло.
– Разве порядочные девушки сидят в таком виде, полураздетые? – холодно спросил он.
Она положила книгу, встала.
– А может быть, я вовсе не порядочная девушка, – небрежно бросила она.
Он смотрел, как она заворачивает свое тоненькое тело в легкий, полупрозрачный халатик.
– Наверно, тебе кажется, что так лучше?
– Знаешь, папочка, тогда не входи ко мне, не постучавшись, – капризно сказала она.
– И не буду, если ты всегда сидишь в таком виде. – Он чувствовал, что сам создает неблагоприятную атмосферу, и ему трудно будет сказать то, что нужно, но уже не мог остановиться. – Ты представляешь себе, что вдруг твоя мама будет сидеть у себя в комнате полураздетая, как ты?
– Не думала об этом. – Она облокотилась на каминную доску и вежливо, но воинственно добавила: – Но если ей захочется – пускай сидит.
Он опустился в кресло.