Фолкнер Уильям. Солдатская награда

   – Мне надо поговорить с тобой, Си. – Голос у него стал другим, и девушка уселась на кровать, поджав ноги, и неприязненно посмотрела на него. «Какой я облом», – подумал он, откашливаясь. – Я – про молодого Мэгона. – (Она посмотрела на отца). – Я видел его сегодня утром.
   Она не поддержала разговора. «Вот черт, удивительная способность у детей затруднять родительские увещевания. Даже Боб научился этим штукам».
   Глаза у Сесили стали зелеными, бездонными. Протянув руку, она взяла со столика пилку для ногтей. Ливень прекратился, дождь только шепотком шуршал в мокрых листьях. Сесили наклонила голову над ритмичными ловкими движениями тонких пальцев.
   – Ты слышишь: я видел утром молодого Мэгона, – повторил отец с нарастающим раздражением.
   – Видел? А как он выглядел, папочка?
   Голос у нее был такой мягкий, такой невинный, что он с облегчением вздохнул. Он пристально посмотрел на нее, но она мило и скромно опустила головку, и он видел только ее волосы, пронизанные теплым рыжеватым светом, ровную гладкость щеки и мягкий невыразительный подбородок.
   – Мальчик в очень плохом состоянии, Си.
   – Бедный его отец, – сочувственно сказала она, быстро водя пилкой. – Ему очень тяжело, правда?
   – Отец ничего не знает.
   Она вздернула голову, глаза посерели, потемнели еще сильнее. Он понял, что и она ничего не знает.
   – Не знает? – повторила она. – Но он же видит этот шрам? – Она вдруг побелела и подняла руку к груди. – А разве…
   – Нет, нет, – заторопился он. – Просто его отец думает, что он… Отец не… то есть отец забыл, как его утомило путешествие. Понимаешь? – Он запнулся, потом быстро докончил: – Об этом я и хотел с тобой поговорить.
   – О нашем обручении? Но как же я могу? Этот шрам!.. Как я могу?
   – Да нет же, какое тут обручение, раз ты не хочешь. Сейчас мы и думать не станем про обручение. Ты только навещай его, пока он не поправится.
   – Нет, папочка, не могу. Просто не могу.
   – Почему же?
   – Его лицо. Вынести невозможно. Не могу видеть. – Она содрогнулась при одном воспоминании. – Неужели ты не понимаешь: я просто не могу! Разве я отказалась бы, если б могла?
   – Ничего, привыкнешь. Надеюсь, что хороший хирург сможет его починить, закрыть шрам. Доктора нынче делают чудеса. Но сейчас, дочка, ты для него важнее всякого доктора.
   Она спрятала лицо в руки, скрещенные на спинке кровати, и отец подошел к ней, погладил узкую нервную спину.
   – Неужели ты даже такую малость не можешь сделать, Си? Изредка заходить, навещать его?
   – Не могу, – простонала она. – Просто не могу!
   – Что ж, значит, тогда ты больше не будешь видеться и с тем мальчишкой, с Фарром.
   Она сразу вскинула голову, вся напряглась под его рукой.
   – Кто это сказал?
   – Я тебе говорю, дочка, – ласково, но твердо ответил он.
   От гнева глаза у нее посинели до черноты.
   – Ты мне не можешь запретить! Знаешь, что не можешь!
   Она оттолкнулась от его руки, пытаясь вырваться. Он удержал ее, но она отвернулась, отодвинулась от него.
   – Посмотри на меня, – тихо сказал он, кладя ладонь на ее щеку. Она сопротивлялась, он чувствовал теплое дыхание на ладони и насильно повернул ее лицо к себе. Глаза ее сердито сверкали. – Если ты не можешь хоть изредка навещать своего жениха, да еще к тому же больного, так я тебе не позволю бегать с кем-то другим, черт возьми!
   На щеке у нее выступили красные пятна от его пальцев, глаза медленно наливались слезами.
   – Мне больно! – сказала она.
   И, чувствуя мягкий, безвольный подбородок на ладони и ее хрупкую спину под рукой, он вдруг испытал острую жалость. Подхватив ее на руки, он снова сел в кресло, держа ее на коленях.
   – Ну, перестань, перестань, – зашептал он, укачивая ее, как маленькую, прижав ее голову к плечу. – Я не хотел тебя обидеть.
   Она тихонько плакала, прильнув к нему, и дождь заполнял молчание, шурша по крыше, по мокрой листве. После долгой паузы, когда слышны были капель с крыши, веселый говор водостоков и тиканье маленьких часов из слоновой кости, она зашевелилась и, все еще пряча лицо на плече отца, крепко обняла его за шею.
   – Не будем больше думать об этом, – сказал он, целуя ее в щеку. Она обняла его еще крепче, потом, соскользнув с его колен, подошла к зеркалу и стала пудриться. Он встал, увидел в зеркале ее заплаканное лицо, ловкие нервные руки. – Больше мы об этом думать не будем, – повторил он, открывая двери.
   Оранжевый свитер приглушенно пламенел под условной защитой халатика, обтягивая ее узкую спину, и мистер Сондерс закрыл за собой двери.
   Жена окликнула его, когда он проходил мимо ее спальни.
   – За что ты бранил Сесили, Роберт? – спросила она.
   Но он молча протопал вниз по лестнице, не обращая на нее внимания, и вскоре она услышала, как он честит Тоби с крыльца.
   Миссис Сондерс вошла в комнату дочери и увидела, что она торопливо одевается. Солнце внезапно прорвалось сквозь дождь, и длинные копья света, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев.
   – Ты куда, Сесили? – спросила мать.
   – Навещать Дональда, – ответила она, натягивая чулки ловкими, точными движениями.

10

   Януариус Джонс, пробираясь по мокрой траве, обошел вокруг дома и, заглянув в кухонное окошко, увидел спину Эмми и ее согнутый локоть, быстро сновавший взад и вперед. Он тихонько поднялся по лесенке и вошел. Приподняв утюг, Эмми посмотрела на него отчужденными, враждебными глазами. Желтые глаза Джойса без смущения обвели пристальным взглядом и ее, и гладильную доску, и всю кухню.
   – Ну-с, Золушка! – сказал Джонс.
   – Меня зовут Эмми, – ледяным тоном сказала она.
   – О да, конечно, – с готовностью согласился он, – разумеется. Эмми, Эммилина, Эммилюна – луна! Луна! «Луна безгневна и бесстрастна!» «Луна бестрепетна, безгневна». А может быть, вы предпочитаете «Во мраке, под луной»? Вы предпочитаете более изысканные или менее изысканные определения? Конечно, и это можно бы несколько подвинтить. Элия так выражала свои чувства, и не без успеха, но ведь у нее было окно, и можно было «в сумраке ночном на прядях золотых звенеть тоской». А у вас как будто пряди отнюдь не золотые, впрочем, и вашу прическу можно немножко подвинтить! Ох уж мне это молодое поколение – сколько в нем беспокойства! Все им хочется подвинтить, подперчить – не только чувства, но и форму бедер тоже!
   Она равнодушно повернулась к нему спиной, и снова утюг четко засновал по растянутому куску материи. Джонс совсем затих, настолько, что через некоторое время она повернула голову – посмотреть, куда он девался. А он стоял за ней так близко, что прядь ее волос коснулась его лица. Она вскрикнула, подняв утюг.
   – Ага, моя гордая краса! – театральным шепотом прошипел Джонс, обхватив ее руками.
   – Пустите! – сердито бросила она.
   – Ваша реплика фальшива! – услужливо сообщил он ей. – «Освободи меня, злодей, не то погибнешь ты!» – вот как надо говорить!
   – Пустите! – повторила она.
   – Не отпущу, пока не узнаю тайну завещания! – ответил он напыщенно и важно, и желтые глаза потеряли всякое выражение, как глаза мертвеца.
   – Пустите, не то обожгу! – вспылила она, взмахнув утюгом.
   Их взгляды скрестились. В глазах Эмми был неумолимый гнев, и Джонс, помолчав, сказал:
   – А ведь правда – обожжете!
   – А вот сейчас увидите! – сердито сказала Эмми. Он только успел выпустить ее и вовремя отскочить. Она отвела волосы со лба красной от стирки рукой, и глаза ее сверкнули. – Убирайтесь, ну! – приказала она, и Джонс, неторопливо пятясь к двери, жалобно сказал:
   – Не пойму, что это у вас тут за женщины? Дикие кошки. Да. Кошки. Кстати, как себя чувствует сегодня умирающий герой?
   – Уходите! – повторила Эмми, взмахнув утюгом. Он вышел и закрыл за собой двери. Потом снова приоткрыл их и, отвесив ей с порога глубокий, неуклюжий поклон, ретировался окончательно.
   В темной прихожей он остановился, прислушался. Свет из стеклянной двери падал ему прямо в глаза: можно было только разглядеть угловатые очертания какой-то мебели. Он стоял, прислушиваясь. «Нет, – решил он, – здесь ее нету. Разговоров не слыхать, слишком для нее тихо. А эта «femme» ненавидит тишину, как кошка – воду. Сесили и тишина – вода и масло. И всегда она берет верх. Дрянь такая, на что это она вчера намекала? И этот Джордж. Быстро работает. Ей, наверно, одного не хватает. Ладно, завтрашний день еще впереди. Особенно, если сегодняшний еще не кончился. Пойти, что ли, подразнить этого громадного бульдога?»
   У дверей кабинета он встретился с Гиллигеном. Сначала он его не узнал.
   – Господи помилуй, – сказал он потом, – неужто вся армия разбежалась. Как же теперь бедный генерал Першинг, кто ему будет отдавать честь, раз солдат нету? У нас и для войны людей не хватало, а теперь, когда впереди такой долгий мир… Нет, брат, тут мы пропадем!
   – А вам чего тут надо? – холодно спросил Гиллиген.
   – Ничего, благодарю вас. Благодарю покорно. Просто зашел на кухню, навестить нашу юную приятельницу и, кстати, справиться о брате бога Меркурия.
   – Чьем брате?
   – Говоря проще – о молодом мистере Мэгоне.
   – У него – врач, – бросил Гиллиген. – Туда нельзя. – Он круто повернулся и вышел.
   – Ничего! – пробормотал Джонс, глядя ему вслед. – Ничего, мой милый.
   Он зевнул, побрел по прихожей. В дверях он остановился, раздумывая, и медленно набил трубку. Потом снова широко зевнул. Справа он увидел открытую дверь и вошел в неуютную парадную комнату. Но здесь, по крайней мере, был подоконник, куда можно класть обгорелые спички, и, сев у окна, он задрал ноги на второе кресло.
   Все стены были увешаны унылыми, мрачными портретами чьих-то предков, и казалось, что всех их роднит главным образом какое-то желудочное заболевание. А может, это были портреты Моряка-Скитальца, в разном возрасте, пока он еще не доконал этого несчастного альбатроса. «Нет, даже от дохлой рыбы у человека не может стать такое выражение лица, – подумал Джонс, отвергая желчный вызов раздраженных рисованных глаз. – Видно, рояль тут не открывали сто лет, а открой его – он зазвучит так, как глядят эти портреты». Джонс встал, взял с полки «Потерянный рай» Мильтона («Веселое чтение для грешника», – подумал он) и вернулся к своему креслу. Оно отличалось необычайной твердостью, чего нельзя было сказать про Джонса. Он снова задрал ноги.
   В поле зрения показался ректор с незнакомым человеком. Они разговаривали, стоя в дверях. Незнакомец ушел, вошла эта черная женщина. Она обменялась несколькими словами с ректором. Джонс медленно и плотоядно смаковал ее сильные, свободные движения, и…
   И тут появилась мисс Сесили Сондерс, вся в светло-сиреневом с зеленоватой лентой у пояса, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы.
   – Дядя Джо! – окликнула она ректора, но он уже прошел в свой кабинет. Ей встретилась миссис Пауэрс, и она сказала: – А-а, здравствуйте! Можно мне навестить Дональда?
   Под приятным светом потускневших цветных стекол она вошла в прихожую, повела глазами и увидала у дальнего окна чью-то спину в кресле. Воскликнув: «Дональд!», она впорхнула в комнату, как птица. Закрывая одной рукой глаза и протянув вперед другую, она торопливо простучала каблучками и опустилась к его ногам, пряча голову у него в коленях.
   – Дональд, Дональд! Я привыкну, я постараюсь! Постараюсь! О, Дональд, Дональд! Бедный! Такое лицо! Но я привыкну! Привыкну! – истерически повторяла она. Нащупав пальцами его рукав, она скользнула вниз, схватила его руку, крепко прижала к щеке. – Вчера вышло нечаянно… Я не хотела обидеть тебя, Дональд. Я не виновата, ведь я люблю тебя, Дональд, родной мой, единственный! – Она глубже зарылась головой в его колени. – Обними меня, Дональд, – шепнула она. – Скоро я к тебе привыкну.
   Он охотно притянул ее к себе. И вдруг, почувствовав что-то знакомое в этом пиджаке, она подняла голову: перед ней сидел Януариус Джонс.
   Она вскочила.
   – Свинья, почему вы сразу не сказали?
   – Что вы, уважаемая! Кто же откажется от милости богов?
   Но она уже не слушала его. В дверях стояла миссис Пауэрс, с интересом наблюдая за ними. «Насмехается надо мной!» – в ярости подумала Сесили. Глаза ее блеснули синими клинками, но голос тек, как мед:
   – Как глупо, вот так, не глядя, – сказала она сладким голоском. – Но я увидала вас и решила, что Дональд тут, рядом. Если бы я была мужчиной, я бы непременно старалась быть всегда рядом с вами. Но я не знала, что вы и мистер… мистер Смит – такие добрые друзья. Хотя, говорят, толстые мужчины особенно привлекательны. Можно мне все-таки повидать Дональда? Вы не возражаете?
   От гнева она совсем осмелела. Войдя в кабинет, она взглянула на Мэгона без всякого страха – на лицо, на шрам. Она поздоровалась с ректором, поцеловала его, потом быстрым грациозным движением повернулась к Мэгону, отводя взгляд от его шрама. Он смотрел на нее спокойно, без всякого выражения.
   – Из-за тебя я попала в глупое положение, – шепнула она со сдержанной яростью, нежно целуя его в губы.
   Джонс, забытый всеми, пошел следом за ней по коридору и остановился у запертой двери кабинета, прислушиваясь к ее торопливому грудному голосу за немой дверью. Потом, нагнувшись, он заглянул в замочную скважину. Но ничего не было видно, и, чувствуя, как от наклона у него перехватывает дыхание, ощущая, как подтяжки врезаются в жирные согнутые плечи, он выпрямился и встретил бесстрастный, внимательный взгляд Гиллигена. Желтые глаза Джонса сразу опустели, он обошел воинственно застывшую фигуру Гиллигена и, небрежно посвистывая, вышел на улицу.

11

   Сесили Сондерс вернулась домой, раздувая в себе и без того неугасавшее возмущение. У дома ее уже издали окликнула мать – и она застала обоих родителей вместе, на веранде.
   – Ну, как Дональд? – спросила мать и, не дожидаясь ответа, сказала: – Джордж Фарр звонил, как только ты ушла. Я тебя прошу, говори заранее, что ему передать, когда тебя нет. Тоби все время приходится бросать работу и бегать к телефону.
   Сесили, не ответив, прошла было к двери, выходившей на веранду, но отец поймал ее за руку и не пустил.
   – Как выглядит Дональд сегодня? – спросил он, повторяя вопрос жены.
   Она напрягла руку, стараясь вырваться.
   – Не знаю и знать не хочу, – резко сказала она.
   – Разве ты не зашла к ним? – В голосе ее матери послышалось удивление.
   – Я думала, ты пошла туда.
   – Пусти меня, папа! – Она раздраженно дернула рукой. – Я хочу переодеться. – (Он чувствовал ее напряженные хрупкие пальцы).
   – Ну, пусти же! – умоляюще протянула она, но он только сказал:
   – Пойди сюда, дочка!
   – Нет, Роберт, – вмешалась жена, – ты же обещал не трогать ее!
   – Пойди сюда, дочка, – повторил он, и, не сопротивляясь, она позволила притянуть себя за руку к его креслу. Она присела, нервная, нетерпеливая, и отец обнял ее одной рукой. – Почему ты не пошла туда?
   – Но, Роберт, ты же обещал! – как попугай, повторила жена.
   – Пусти меня, папа! – Она вся напряглась под тонким светлым платьем. Но он не отпускал ее, и она сказала: – Я там была.
   – И видела Дональда?
   – О да! Эта противная черная женщина наконец снизошла – допустила меня к нему на несколько минут. И, конечно, в ее присутствии.
   – Какая противная черная женщина, детка? – с интересом спросила миссис Сондерс.
   – Черная женщина? Ах, эта самая миссис, как ее там. А я-то думал, что вы с ней подружитесь, дочка! Мне казалось, что у нее хорошая, трезвая голова.
   – Не сомневаюсь. Только…
   – Какая черная женщина, Сесили?
   – …только ты лучше не показывай Дональду, что она и тебя покорила!
   – Дочка, дочка! Что ты болтаешь!
   – Тебе хорошо так говорить! – сказала она, напряженно и страстно. – Но у меня есть глаза. Разве я не вижу? Зачем она поехала за ним из самого Чикаго или где они там были? И ты еще ждешь, чтобы я…
   – Кто приехал? Откуда? Какая женщина, Сесили? Какая женщина, Роберт?
   Но никто не обращал на нее внимания.
   – Нет, дочка, ты к ней несправедлива. Ты просто не в себе.
   Он не отпускал ее, напряженную, хрупкую.
   – А я тебе говорю, она… Нет, тут не только она. Это я ему простила, потому что он больной, потому что он всегда был такой с… ну, с женщинами. Помнишь, еще до войны? Но он меня унизил перед всеми, он… он сегодня… Пусти меня, папочка, – повторила она умоляюще, стараясь вырваться от него.
   – Но какая женщина, Сесили? При чем тут женщина? – В голосе матери слышалось раздражение.
   – Дочка, милая, не забывай, что он очень болен. А про миссис… м-м…
   – Роберт, кто эта женщина?
   – …продумай все хорошенько вечером, а утром поговорим.
   – Нет, говорю тебе: между нами все кончено. Он меня унизил перед ней! – Она вырвала руку и бросилась к двери.
   – Сесили! – крикнула мать вслед улетающим складкам тонкого платья. – Ты позвонишь Джорджу Фарру?
   – Нет! Ни за что! Ненавижу мужчин!
   Четкий, отрывистый стук каблучков замер на лестнице, хлопнула дверь. Миссис Сондерс со скрипом опустилась в кресло.
   – В чем дело, Роберт? И он ей все рассказал.

12

   К завтраку Сесили не вышла. Отец поднялся наверх и на этот раз постучал в дверь.
   – Да! – Ее голос прозвучал сквозь деревянную панель приглушенно и слабо.
   – Это я, Си. Можно войти?
   Ответа не было, и он зашел. Она еще не успела умыться, и ее раскрасневшееся от сна личико казалось совсем детским. Вся комната была пропитана этим сокровенным отдыхом, он щекотал ноздри, как запах, и отец смутился, почувствовал себя неловким и назойливым. Присев на край кровати, он осторожно взял ее протянутую ладонь. Ее пальцы безответно лежали в его руке.
   – Как ты себя чувствуешь сегодня? – Она не ответила, сознавая свое превосходство, и он продолжал с напускной веселостью: – Больше не сердишься на этого беднягу, молодого Мэгона?
   – Я о нем не думаю. Больше я ему не нужна.
   – Как это – не нужна! – И бодрым голосом: – Мы считаем, что ты для него – лучшее лекарство!
   – Как же я могу?
   – Что? Не понимаю!
   – Он свое лекарство привез с собой.
   Какое спокойствие, какое возмутительное спокойствие. Нет, он должен.
   – А ты не подумала, что, может быть, я, при всей моей ограниченности, больше понимаю в таких вещах, чем ты?
   Она отняла руку, спрятала под одеяло, не отвечая ему, даже не глядя в его сторону.
   – Ты ведешь себя глупо, Сесили, – продолжал он. – Чем он тебя обидел вчера, этот мальчик?
   – Просто оскорбил меня при другой женщине. Но мне не хочется обсуждать это.
   – Но послушай! Неужели ты отказываешься даже навещать его, хотя от тебя зависит – выздоровеет он или нет?
   – С ним эта черная женщина. Если уж она, при всей своей опытности, не может вылечить его – так я уж, наверно, не смогу.
   Отец медленно побагровел. Она равнодушно взглянула на него и, отвернувшись, стала смотреть в окно.
   – Значит, ты отказываешься навещать его?
   – А что мне еще делать? Он очень явно показал, что не желает, чтоб я его беспокоила. Неужели ты хочешь, чтобы я бывала там, где я не нужна?
   Он проглотил раздражение, стараясь говорить спокойно, стараясь подравняться к ее спокойствию:
   – Неужели ты не понимаешь, что я ни в чем тебя не принуждаю? Я только хочу помочь этому мальчику встать на ноги. Представь себе, что это Бобби, представь себе Боба на его месте, в таком состоянии.
   – Пожалуйста, сам с ним возись, а я не буду.
   – Посмотри на меня! – сказал он так спокойно, так сдержанно, что она застыла, затаив дыхание. Он крепко взял ее за плечо.
   – Не обращайся со мной так грубо, – сказала она, отвернувшись.
   – Так вот, слушай. Не смей больше встречаться с этим мальчишкой, с Фарром. Поняла?
   Глаза у нее стали бездонными, как морская вода.
   – Ты меня поняла? – повторил он.
   – Да, я слышу.
   Он встал. Сходство между ними было поразительное. Он обернулся у дверей, встретил ее упрямый, безразличный взгляд.
   – Я не шучу, Си!
   Вдруг ее глаза затуманились.
   – Мне надоели мужчины, я устала. Думаешь, я буду огорчаться?
   Двери за ним закрылись, она лежала, уставившись на непроницаемую, гладкую их поверхность, слегка проводя пальцами по груди, по животу, рисуя концентрические круги по телу, под одеялом, думая: «А как это бывает, когда ребенок?», ненавидя тот неизбежный миг, когда это случится, когда нарушится ее бесполая стройность, когда ее тело исковеркает боль.

13

   Мисс Сесили Сондерс, в бледно-голубом полотняном платьице, зашла к соседке с утренним визитом, вся расплываясь в улыбках. Женщины ее недолюбливали, и она это знала. Но она умела обращаться с ними, при всей своей неискренности, покорять их хотя бы на время своим безукоризненным поведением. В ней было столько такта, столько грациозного внимания, что судачили о ней лишь за ее спиной. Никто не мог ей сопротивляться. Она с таким интересом слушала всякие сплетни и пересуды. И только потом становилось понятно, что она не принимала в них никакого участия. А для этого и вправду нужен большой такт.
   Она мило поболтала с хозяйкой в саду, пока та возилась с цветами, потом, попросив разрешения и получив его, пошла в дом к телефону.

14

   Мистер Джордж Фарр, бесцельно слоняясь по галерее около суда, еще издали увидел и безошибочно узнал ее на тенистой улочке, заметил ее быструю, нервную походку. Он весь расплылся, медленно, с наслаждением лаская ее взглядом. Вот как надо с ихним братом, пускай сами к тебе бегут. Он забыл, что названивал ей без толку раз пять за последние сутки. Но она так безукоризненно изобразила удивление, так равнодушно поздоровалась с ним, что он перестал верить своим ушам.
   – Ну, вот! – сказал он. – А я-то думал, что к тебе никаким чертом не дозвониться!
   – Да? – Она остановилась, казалось, что она вот-вот заторопится дальше, и это было неприятно.
   – Ты болела, что ли?
   – Да, вроде того. Ну, что ж, – и она пошла было дальше, – очень рада, что мы повидались. Позвони мне как-нибудь еще. Ладно?
   – Но, Сесили, как же так…
   Она опять остановилась, посмотрела на него через плечо с подчеркнуто-вежливой выдержкой:
   – Что?
   – Куда ты идешь?
   – О-о, у меня столько поручений. Всякие покупки для мамы. Прощай!
   Она пошла, и голубое полотно платья свежо и нежно приладилось к ее походке. Медленно, как время, проехал негр на громадном фургоне и разделил их. Джорджу казалось, что фургон никогда не проедет, и он обежал его, бросился за ней.
   – Осторожней! – быстро сказала она. – Папа тут, в городе. Мне не велели с тобой встречаться. Родители против тебя.
   – За что? – растерянно и тупо спросил он.
   – Не знаю. Может быть, услышали, что ты бегаешь за женщинами. Боятся, что ты меня погубишь. Наверно, за это.
   Он был явно польщен:
   – Ну, брось!
   Они шли под навесами магазинов. На площади неподвижно стояли сонные лошади и мулы, запряженные в фургоны. Вокруг них плыл, сгущался, набегал откровенный запах немытых тел – негры толпились вокруг, на каждом было хоть что-нибудь из бывшего офицерского обмундирования. В их тягучих, ровных голосах, в их беззаботном, искреннем смехе, слитом с сонным полуденным часом, слышались какая-то скрытая стихийная горечь и покорность.
   На углу стояла аптекарская лавочка со стеклянным шаром в каждом окне; жидкость, наполнявшая их, когда-то красная в одном и зеленая в другом, теперь стала бледно-коричневой от многолетнего солнца. Сесили остановила Джорджа.
   – Дальше не надо, Джордж, уходи, пожалуйста.
   – Ну, Сесили, брось!
   – Нет, нет! Прощай! – Тонкая рука намертво преградила ему путь.
   – Пойдем выпьем кока-колы!
   – Не могу. У меня столько дел. Извини!
   – Ну, потом, когда управишься, – попросил он в последней надежде.
   – Не знаю, как будет. Но если хочешь – можешь подождать меня тут: если успею – вернусь. Конечно, если тебе хочется.
   – Чудесно! Буду ждать тут. Приходи, Сесили, прошу тебя!
   – Не обещаю. Прощай!
   Он был вынужден смотреть, как она уходила от него, кокетливая, изящная, все уменьшаясь и уменьшаясь. «Черта с два она вернется», – подумал он. Но уйти он не посмел: а вдруг вернется? Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась, видя ее головку среди других голов, иногда видя всю ее фигурку, тоненькую, неповторимую. Он закурил сигарету и вошел в аптекарский магазин.
   Прошло время, часы на башне пробили двенадцать, и он отбросил пятую сигарету. «Вот проклятая! Нет, больше я не дам себя водить за нос». Он крепко выругался. Ему стало легче, и он отворил сетчатую дверь.
   И вдруг отскочил назад, в магазин, забился в угол, и приказчик в белой куртке, с лакированным пробором, удивленно спросил:
   – От кого прячетесь?
   Сесили прошла, весело болтая с женатым молодым человеком, служащим большого универмага. Мимоходом она заглянула в лавочку, но Джорджа не заметила.
   Он ждал, униженный, раздавленный ревностью и злобой, пока она не завернула за угол. Потом резко распахнул двери и снова бессмысленно, слепо стал ругать ее.
   – Мист Джордж! Мист Джордж! – повторял кто-то сзади монотонным голосом, пытаясь поравняться с ним.
   Он обернулся в бешенстве – перед ним стоял негритенок.
   – Какого черта тебе нужно? – грубо сказал он.
   – Вам письмо, – ответил тот вежливо, пристыдив Джорджа своей воспитанностью.
   Он взял письмо, дал мальчику монетку. На клочке оберточной бумаги было написано: «Приходи в сад вечером, когда все лягут спать. Может, я и не выйду. Но все равно приходи – если только хочешь!»