Страница:
Он задержал шаги, но не остановился: у ствола дерева он заметил движение, сгустившуюся тень. Первым порывом было – вернуться назад, потом он обругал себя трусливым дурнем. А вдруг там кто-то есть? Но он имел такое же, право ходить по улице, даже больше права, чем тот, кто прятался. Он зашагал вперед, уже не таясь, наоборот – с полным сознанием своего права. Когда он проходил мимо дерева, сгустившаяся тень слегка пошевелилась. Видно, тот, кто там был, не желал, чтоб его видали. Должно быть, трусил. И Джордж храбро зашагал дальше. Раза два он оглянулся, но ничего не увидал.
Ее дом был не освещен, но, помня о тени под деревом, Джордж из предосторожности, на всякий случай, спокойно прошел мимо. Через квартал он остановился, напрягая слух. Ничего, кроме мирных невыразительных ночных шумов. Он перешел улицу и снова остановился, прислушиваясь. Ничего, лягушки, сверчки – и все. Он пошел по траве, рядом с тротуаром, тихо, как тень, крадучись к палисаднику у ее дома. Тут он перелез через ограду и, пригибаясь, стал пробираться вдоль кустарника, пока не дошел до дома и не остановился напротив. Дом, молчаливый, неосвещенный, высился сонной квадратной тушей, и Джордж торопливо перебежал из тени ограды в тень веранды, куда выходили стеклянные двери. Он сел на клумбу, прислонясь спиной к стене.
От развороченной клумбы в темноту поднялся запах свежей земли, такой дружественный, свой в мире огромных смутных и бесформенных сгустков то плотной, то разреженной тьмы. Ночь, тишина; бескрайнее пространство, полное запаха свежей земли и размеренного стука часов в его кармане. Вскоре мягкая сырость земли проникла сквозь брюки, и, в тихой физической умиротворенности, он сидел, слившись с этой землей, ожидая какого-нибудь звука из темного дома за его спиной. И он услышал звук, только не из дома, а с улицы. Он сидел неподвижно, спокойно. Со свойственной ему непоследовательностью он чувствовал себя в большей безопасности тут, где ему быть не следовало, чем на улице, где он имел полное право ходить. Звук приблизился, показались две смутные фигуры, и Тоби с кухаркой, тихонько перешептываясь, прошли по дорожке к своему жилью… И снова ночь стала смутной, бескрайней и пустой. Снова он слился с землей, с темнотой и тишиной, со своим телом… с ее телом, тихо расступающимся, как маленький серебряный ручей… Рыхлая земля, гиацинты вдоль веранды беззвучно качают колокольцами… Не может быть, чтобы грудь, такая маленькая, все-таки была грудью… Тусклый блеск ее глаз под опущенными веками, блеск зубов над прикушенной губой, руки, вскинутые, как два тихих, сонных крыла… И вся она, как…
Он ахнул, затаил дыхание. Кто-то медленный и бесформенный шел к нему по лужайке, остановился напротив. Он снова затаил дыхание. Существо двигалось прямо на него, и он сидел, не шевелясь, пока оно не дошло почти до самой клумбы. И тут он вскочил на ноги и, прежде чем тот поднял руку, в ярости, молча, напал на незваного пришельца. Тот принял бой, и они упали, молча, пыхтя и царапаясь. Они так крепко сцепились, и было так темно, что они ничего не могли сделать друг другу, но, поглощенные борьбой, они ничего не замечали вокруг, пока Джонс вдруг не прошипел из-под руки Джорджа Фарра:
– Тихо! Сюда идут!
Оба сразу остановились и сели, обхватив друг дружку, как в первой позиции какого-то сидячего танца. В нижнем этаже вдруг появился свет, и, как по договору, оба вскочили и бросились в тень веранды, упав на клумбу, когда мистер Сондерс вышел на веранду. Прижавшись к кирпичной стене, оба лежали, охваченные одним желанием – спрятаться, и прислушивались к шагам мистера Сондерса над головой. Они старались не дышать, зажмуривши глаза, как страусы, а хозяин дома подошел к краю веранды и, остановившись прямо над ними, стряхнул на них пепел сигары и сплюнул на их распростертые тела… Прошли века, пока наконец он повернулся и ушел.
Через некоторое время Джонс отвалился, и Джордж Фарр размял свое затекшее тело. Свет снова потух, и дом, большой, квадратный, снова сонно стоял меж деревьями. Они встали и прокрались по лужайке, а за ними лягушки и сверчки снова тихо затянули свою монотонную перекличку.
– Какого… – начал было Джордж Фарр, когда они выбрались на улицу.
– Молчите! – перебил его Джонс. – Отойдем подальше.
Они пошли рядом, и Джордж Фарр, кипя от злости, решил, что теперь уже безопасно. Остановившись, он придвинул к нему лицо.
– Какого черта вы там делали? – выпалил он.
У Джонса все лицо было в грязи, воротник разорван. Галстук Джорджа Фарра болтался, как петля на висельнике, под самым ухом, и он вытирал лицо носовым платком.
– А вы что там делали? – отпарировал Джонс.
– Не ваше собачье дело! – запальчиво крикнул Джордж. – Я вас спрашиваю: какого черта вы шляетесь около этого дома?
– А, может, она сама меня позвала. Ну, что скажете?
– Врешь! – крикнул Джордж, прыгая на него.
Снова поднялась драка, нарушая тишину спящих тополей. Джонс походил на медведя, и Джордж Фарр, чувствуя, как его обхватили толстые руки, ударом ноги сшиб Джонса. Они упали. Но Джонс очутился сверху, и Джордж задохнулся, чувствуя, как воздух уходит из легких, когда Джонс прижал его спиной к земле.
– Ну, как? – спросил Джонс, думая: «Как больно ноге!» – Хватит?
Вместо ответа Джордж Фарр стал вырываться и бороться, но Джонс прижимал его, равномерно стукая головой о жесткую землю.
– Бросьте, бросьте ребячиться. Зачем нам драться?
– Возьмите обратно то, что вы про нее сказали, – задыхаясь, выговорил Джордж. Потом перестал вырываться и начал ругать Джонса всякими словами.
Джонс невозмутимо повторил:
– Хватит? Больше не будете?
Джордж Фарр, выгнув спину, стал извиваться, тщетно пытаясь сбросить толстое, тяжелое тело Джонса. Совсем ослабев от злости, чуть не плача, он обещал, что «больше не будет», и, высвободясь наконец из-под мягкой тяжести, сел.
– Ступайте-ка лучше домой, – посоветовал Джонс, вставая. – Ну, живо, подымайтесь! – Он схватил Джорджа за руку и с силой дернул кверху.
– Пусти, ублюдок, подкидыш проклятый!
– Ах, и это уже всем известно? – вежливо сказал Джонс, выпуская Джорджа. Тот медленно встал на ноги, и Джонс продолжал: – А теперь бегите! А то вы загулялись. Да еще ввязались в драку.
Джордж Фарр, пыхтя, приводил в порядок одежду. Джонс неподвижно стоял рядом с ним.
– Прощайте! – сказал наконец Джонс.
– Прощайте.
Они смотрели друг на друга, потом Джонс повторил:
– Я сказал: «Прощайте».
– Слышал.
– Так в чем же дело? Почему не уходите?
– Вот еще, какого черта!
– А я ухожу. – Он повернулся. – Увидимся.
Джордж Фарр упрямо пошел за ним. Джонс, медленный, толстый, расплывшийся в темноте, заметил:
– Разве вы теперь живете в этой стороне? Переехали недавно, что ли?
– Сегодня я живу там, где вы, – упрямо сказал Джордж.
– Тронут. Но у меня только одна кровать, а я не люблю спать вдвоем. Так что пригласить вас к себе не могу. В другое время – пожалуйста!
Они медленно шли под деревьями, в неразлучном упорстве. Часы на башне пробили час, их бой растворился в тишине. Наконец Джонс снова остановился.
– Слушайте, зачем вы за мной увязались?
– Она вас не звала прийти ночью.
– Почем вы знаете? Если она позвала вас – значит, могла позвать и еще кого-нибудь.
– Вот что, – сказал Джордж Фарр, – если вы ее не оставите в покое – я вас убью. Клянусь Богом: убью.
– Салют! – пробормотал Джонс. – Аве, Цезарь… А почему вы ее папаше не скажете об этом? Может быть, он разрешит вам поставить палатку на лужайке перед домом, охранять ее покой? А теперь уходите, отстаньте от меня, поняли?
– (Но Джордж упрямо шел за ним.) – Хотите, чтобы я опять вышиб из вас душу?
– предложил Джонс.
– Только попробуйте! – прошептал Джордж с приглушенной яростью.
– Вот что, – сказал Джонс. – Мы оба и так зря потратили ночь. Уже поздно.
– Я вас убью! Никогда она вас не звала сюда! Просто вы за мной шпионили. Я вас видел за деревом. Оставьте ее в покое, слышите?
– Да бросьте вы, черт подери! Разве вы не видите, что я хочу одного – лечь спать! Пойдем домой, Христа ради!
– Поклянитесь, что идете домой.
– Да, да, клянусь. Доброй ночи!
Джордж следил, как уходила бесформенная фигура, пока она не стала только более густой тенью меж тенями. Тогда он повернул к своему дому, притихший, полный злобы, горького разочарования и страсти. Если этот идиот нахально помешал ему в этот раз, может быть, он и каждый раз ему будет так мешать. А может быть, она передумает, может быть, после того, как он ее подвел сегодня… «Нет, судьба позавидовала моему счастью, этому невыносимому счастью», – с горечью подумал он. Под деревьями, обнявшими спокойное небо, весна распускает пояс, вся томная… Ее тело, как узкий ручей, нежное… «Думал, что потерял тебя, но я нашел тебя опять, а тут он, этот…» Он внезапно остановился от неожиданной мысли, от подозрения. И, повернув, побежал назад.
Остановившись у дерева, на краю лужайки, он через некоторое время увидел, как что-то бесформенное медленно движется по едва заметной траве вдоль ограды. Он смело подошел, и тот остановился, и тогда он тоже выпрямился и пошел ему навстречу. Подойдя к нему. Джонс сказал:
– Вот черт!
И оба встали рядом, пришибленные и безмолвные.
– Ну? – с вызовом оказал наконец Джордж Фарр.
Джонс тяжело сел на тротуар.
– Покурим, что ли? – сказал он тем равнодушным тоном, которым говорят в мертвецкой, около трупа.
Джордж Фарр сел рядом с ним, и Джонс подал ему спичку, потом закурил свою трубку. Он вздохнул, окутавшись невидимым облаком пахучего табаку. Джордж Фарр тоже вздохнул и оперся спиной о дерево. Звезды плыли, как огни на мачтах бесконечных караванов, плывущих по темной реке все дальше и дальше. Тьма и тишь, и земля поворачивается сквозь тьму к новому дню… Кора у дерева жесткая, земля такая твердая. Джордж смутно подумал: хорошо бы стать таким толстым, как Джонс, хоть на время…
…Он проснулся, когда начало светать. Он уже не чувствовал ни земли, ни дерева, пока не пошевелился. Ему казалось, что его зад стал плоским, как стол, а вся спина – в ямах, куда выпуклости дерева входят плотно, как спицы в обод.
На востоке забрезжил свет, где-то там, за ее домом, за комнатой, где она лежала в мягком, домашнем уюте сна, как смутный призыв серебряной трубы; вскоре таинственный мир обрел знакомую перспективу, и вместо сгущенной тени среди других теней Джонс стал обыкновенным толстячком в мешковатом спортивном костюме – он лежал на спине, бледный и жалкий, храпевший во сне.
Таким и увидел его Джордж Фарр, окончательно проснувшись, – испачканного землей, мокрого от росы. Сам Джордж тоже был весь в земле, и галстук болтался под ухом, как петля висельника. Колесо вселенной, замедлив вращение сквозь тьму, прошло сквозь мертвую точку и снова набирало скорость. Через несколько минут Джонс со стоном открыл глаза. Он тяжело поднялся, потягиваясь, зевая и отплевываясь.
– Самое время идти домой, – сказал он.
Джордж Фарр, чувствуя горечь во рту, пошевельнулся, и боль мелкими красными мурашками побежала по телу. Он тоже поднялся, и они очутились рядом. Оба зевали.
Джонс неуклюже повернулся, слегка хромая.
– Доброй ночи, – сказал он.
– Доброй ночи.
Восток пожелтел, потом покраснел, и день по-настоящему вошел в мир, нарушая сон воробьев.
Ее дом был не освещен, но, помня о тени под деревом, Джордж из предосторожности, на всякий случай, спокойно прошел мимо. Через квартал он остановился, напрягая слух. Ничего, кроме мирных невыразительных ночных шумов. Он перешел улицу и снова остановился, прислушиваясь. Ничего, лягушки, сверчки – и все. Он пошел по траве, рядом с тротуаром, тихо, как тень, крадучись к палисаднику у ее дома. Тут он перелез через ограду и, пригибаясь, стал пробираться вдоль кустарника, пока не дошел до дома и не остановился напротив. Дом, молчаливый, неосвещенный, высился сонной квадратной тушей, и Джордж торопливо перебежал из тени ограды в тень веранды, куда выходили стеклянные двери. Он сел на клумбу, прислонясь спиной к стене.
От развороченной клумбы в темноту поднялся запах свежей земли, такой дружественный, свой в мире огромных смутных и бесформенных сгустков то плотной, то разреженной тьмы. Ночь, тишина; бескрайнее пространство, полное запаха свежей земли и размеренного стука часов в его кармане. Вскоре мягкая сырость земли проникла сквозь брюки, и, в тихой физической умиротворенности, он сидел, слившись с этой землей, ожидая какого-нибудь звука из темного дома за его спиной. И он услышал звук, только не из дома, а с улицы. Он сидел неподвижно, спокойно. Со свойственной ему непоследовательностью он чувствовал себя в большей безопасности тут, где ему быть не следовало, чем на улице, где он имел полное право ходить. Звук приблизился, показались две смутные фигуры, и Тоби с кухаркой, тихонько перешептываясь, прошли по дорожке к своему жилью… И снова ночь стала смутной, бескрайней и пустой. Снова он слился с землей, с темнотой и тишиной, со своим телом… с ее телом, тихо расступающимся, как маленький серебряный ручей… Рыхлая земля, гиацинты вдоль веранды беззвучно качают колокольцами… Не может быть, чтобы грудь, такая маленькая, все-таки была грудью… Тусклый блеск ее глаз под опущенными веками, блеск зубов над прикушенной губой, руки, вскинутые, как два тихих, сонных крыла… И вся она, как…
Он ахнул, затаил дыхание. Кто-то медленный и бесформенный шел к нему по лужайке, остановился напротив. Он снова затаил дыхание. Существо двигалось прямо на него, и он сидел, не шевелясь, пока оно не дошло почти до самой клумбы. И тут он вскочил на ноги и, прежде чем тот поднял руку, в ярости, молча, напал на незваного пришельца. Тот принял бой, и они упали, молча, пыхтя и царапаясь. Они так крепко сцепились, и было так темно, что они ничего не могли сделать друг другу, но, поглощенные борьбой, они ничего не замечали вокруг, пока Джонс вдруг не прошипел из-под руки Джорджа Фарра:
– Тихо! Сюда идут!
Оба сразу остановились и сели, обхватив друг дружку, как в первой позиции какого-то сидячего танца. В нижнем этаже вдруг появился свет, и, как по договору, оба вскочили и бросились в тень веранды, упав на клумбу, когда мистер Сондерс вышел на веранду. Прижавшись к кирпичной стене, оба лежали, охваченные одним желанием – спрятаться, и прислушивались к шагам мистера Сондерса над головой. Они старались не дышать, зажмуривши глаза, как страусы, а хозяин дома подошел к краю веранды и, остановившись прямо над ними, стряхнул на них пепел сигары и сплюнул на их распростертые тела… Прошли века, пока наконец он повернулся и ушел.
Через некоторое время Джонс отвалился, и Джордж Фарр размял свое затекшее тело. Свет снова потух, и дом, большой, квадратный, снова сонно стоял меж деревьями. Они встали и прокрались по лужайке, а за ними лягушки и сверчки снова тихо затянули свою монотонную перекличку.
– Какого… – начал было Джордж Фарр, когда они выбрались на улицу.
– Молчите! – перебил его Джонс. – Отойдем подальше.
Они пошли рядом, и Джордж Фарр, кипя от злости, решил, что теперь уже безопасно. Остановившись, он придвинул к нему лицо.
– Какого черта вы там делали? – выпалил он.
У Джонса все лицо было в грязи, воротник разорван. Галстук Джорджа Фарра болтался, как петля на висельнике, под самым ухом, и он вытирал лицо носовым платком.
– А вы что там делали? – отпарировал Джонс.
– Не ваше собачье дело! – запальчиво крикнул Джордж. – Я вас спрашиваю: какого черта вы шляетесь около этого дома?
– А, может, она сама меня позвала. Ну, что скажете?
– Врешь! – крикнул Джордж, прыгая на него.
Снова поднялась драка, нарушая тишину спящих тополей. Джонс походил на медведя, и Джордж Фарр, чувствуя, как его обхватили толстые руки, ударом ноги сшиб Джонса. Они упали. Но Джонс очутился сверху, и Джордж задохнулся, чувствуя, как воздух уходит из легких, когда Джонс прижал его спиной к земле.
– Ну, как? – спросил Джонс, думая: «Как больно ноге!» – Хватит?
Вместо ответа Джордж Фарр стал вырываться и бороться, но Джонс прижимал его, равномерно стукая головой о жесткую землю.
– Бросьте, бросьте ребячиться. Зачем нам драться?
– Возьмите обратно то, что вы про нее сказали, – задыхаясь, выговорил Джордж. Потом перестал вырываться и начал ругать Джонса всякими словами.
Джонс невозмутимо повторил:
– Хватит? Больше не будете?
Джордж Фарр, выгнув спину, стал извиваться, тщетно пытаясь сбросить толстое, тяжелое тело Джонса. Совсем ослабев от злости, чуть не плача, он обещал, что «больше не будет», и, высвободясь наконец из-под мягкой тяжести, сел.
– Ступайте-ка лучше домой, – посоветовал Джонс, вставая. – Ну, живо, подымайтесь! – Он схватил Джорджа за руку и с силой дернул кверху.
– Пусти, ублюдок, подкидыш проклятый!
– Ах, и это уже всем известно? – вежливо сказал Джонс, выпуская Джорджа. Тот медленно встал на ноги, и Джонс продолжал: – А теперь бегите! А то вы загулялись. Да еще ввязались в драку.
Джордж Фарр, пыхтя, приводил в порядок одежду. Джонс неподвижно стоял рядом с ним.
– Прощайте! – сказал наконец Джонс.
– Прощайте.
Они смотрели друг на друга, потом Джонс повторил:
– Я сказал: «Прощайте».
– Слышал.
– Так в чем же дело? Почему не уходите?
– Вот еще, какого черта!
– А я ухожу. – Он повернулся. – Увидимся.
Джордж Фарр упрямо пошел за ним. Джонс, медленный, толстый, расплывшийся в темноте, заметил:
– Разве вы теперь живете в этой стороне? Переехали недавно, что ли?
– Сегодня я живу там, где вы, – упрямо сказал Джордж.
– Тронут. Но у меня только одна кровать, а я не люблю спать вдвоем. Так что пригласить вас к себе не могу. В другое время – пожалуйста!
Они медленно шли под деревьями, в неразлучном упорстве. Часы на башне пробили час, их бой растворился в тишине. Наконец Джонс снова остановился.
– Слушайте, зачем вы за мной увязались?
– Она вас не звала прийти ночью.
– Почем вы знаете? Если она позвала вас – значит, могла позвать и еще кого-нибудь.
– Вот что, – сказал Джордж Фарр, – если вы ее не оставите в покое – я вас убью. Клянусь Богом: убью.
– Салют! – пробормотал Джонс. – Аве, Цезарь… А почему вы ее папаше не скажете об этом? Может быть, он разрешит вам поставить палатку на лужайке перед домом, охранять ее покой? А теперь уходите, отстаньте от меня, поняли?
– (Но Джордж упрямо шел за ним.) – Хотите, чтобы я опять вышиб из вас душу?
– предложил Джонс.
– Только попробуйте! – прошептал Джордж с приглушенной яростью.
– Вот что, – сказал Джонс. – Мы оба и так зря потратили ночь. Уже поздно.
– Я вас убью! Никогда она вас не звала сюда! Просто вы за мной шпионили. Я вас видел за деревом. Оставьте ее в покое, слышите?
– Да бросьте вы, черт подери! Разве вы не видите, что я хочу одного – лечь спать! Пойдем домой, Христа ради!
– Поклянитесь, что идете домой.
– Да, да, клянусь. Доброй ночи!
Джордж следил, как уходила бесформенная фигура, пока она не стала только более густой тенью меж тенями. Тогда он повернул к своему дому, притихший, полный злобы, горького разочарования и страсти. Если этот идиот нахально помешал ему в этот раз, может быть, он и каждый раз ему будет так мешать. А может быть, она передумает, может быть, после того, как он ее подвел сегодня… «Нет, судьба позавидовала моему счастью, этому невыносимому счастью», – с горечью подумал он. Под деревьями, обнявшими спокойное небо, весна распускает пояс, вся томная… Ее тело, как узкий ручей, нежное… «Думал, что потерял тебя, но я нашел тебя опять, а тут он, этот…» Он внезапно остановился от неожиданной мысли, от подозрения. И, повернув, побежал назад.
Остановившись у дерева, на краю лужайки, он через некоторое время увидел, как что-то бесформенное медленно движется по едва заметной траве вдоль ограды. Он смело подошел, и тот остановился, и тогда он тоже выпрямился и пошел ему навстречу. Подойдя к нему. Джонс сказал:
– Вот черт!
И оба встали рядом, пришибленные и безмолвные.
– Ну? – с вызовом оказал наконец Джордж Фарр.
Джонс тяжело сел на тротуар.
– Покурим, что ли? – сказал он тем равнодушным тоном, которым говорят в мертвецкой, около трупа.
Джордж Фарр сел рядом с ним, и Джонс подал ему спичку, потом закурил свою трубку. Он вздохнул, окутавшись невидимым облаком пахучего табаку. Джордж Фарр тоже вздохнул и оперся спиной о дерево. Звезды плыли, как огни на мачтах бесконечных караванов, плывущих по темной реке все дальше и дальше. Тьма и тишь, и земля поворачивается сквозь тьму к новому дню… Кора у дерева жесткая, земля такая твердая. Джордж смутно подумал: хорошо бы стать таким толстым, как Джонс, хоть на время…
…Он проснулся, когда начало светать. Он уже не чувствовал ни земли, ни дерева, пока не пошевелился. Ему казалось, что его зад стал плоским, как стол, а вся спина – в ямах, куда выпуклости дерева входят плотно, как спицы в обод.
На востоке забрезжил свет, где-то там, за ее домом, за комнатой, где она лежала в мягком, домашнем уюте сна, как смутный призыв серебряной трубы; вскоре таинственный мир обрел знакомую перспективу, и вместо сгущенной тени среди других теней Джонс стал обыкновенным толстячком в мешковатом спортивном костюме – он лежал на спине, бледный и жалкий, храпевший во сне.
Таким и увидел его Джордж Фарр, окончательно проснувшись, – испачканного землей, мокрого от росы. Сам Джордж тоже был весь в земле, и галстук болтался под ухом, как петля висельника. Колесо вселенной, замедлив вращение сквозь тьму, прошло сквозь мертвую точку и снова набирало скорость. Через несколько минут Джонс со стоном открыл глаза. Он тяжело поднялся, потягиваясь, зевая и отплевываясь.
– Самое время идти домой, – сказал он.
Джордж Фарр, чувствуя горечь во рту, пошевельнулся, и боль мелкими красными мурашками побежала по телу. Он тоже поднялся, и они очутились рядом. Оба зевали.
Джонс неуклюже повернулся, слегка хромая.
– Доброй ночи, – сказал он.
– Доброй ночи.
Восток пожелтел, потом покраснел, и день по-настоящему вошел в мир, нарушая сон воробьев.
4
Но Сесили Сондерс не спала. Лежа в постели на спине, в затемненной комнате, она прислушивалась к приглушенным шорохам ночи, вдыхала сладкий запах весны, темноты, прорастания; и, в ожидании поворота колеса вселенной, земля, в страшном спокойствии, в неизбежности жизни, следила, как колесо описывает круг во тьме и, пройдя сквозь мертвую точку, снова набирает скорость, подымая воду рассвета из тихих колодцев востока, нарушая сон воробьев.
– Можно мне видеть его? – истерически умоляла она. – Можно мне к нему? Пожалуйста! Можно?
Увидев ее лицо, миссис Пауэрc испугалась:
– Что случилось, детка? Что с вами?
– Только наедине, наедине, пожалуйста! Можно? Можно?
– Конечно! Но что…
– Ах, спасибо, спасибо! – Она пробежала по холлу, пролетела в кабинет, как птица. – Дональд, Дональд! Это Сесили, милый, Сесили. Узнаешь Сесили?
– Сесили, – кротко повторил он.
Но она закрыла ему рот губами, прижалась к нему.
– Мы поженимся, непременно, непременно. Дональд, взгляни на меня. Нет, ты меня не видишь, не можешь видеть, да, не можешь? Но я выйду за тебя, хоть сегодня, когда хочешь. Сесили выйдет за тебя замуж, Дональд. Ты меня не видишь? Нет? Дональд, это Сесили, Сесили.
– Сесили? – повторил он.
– Ах, бедный. Бедное лицо, бедное, слепое, израненное. Но я выйду за тебя, слышишь? Говорят: не выйдешь, нельзя. Нет, нет, Дональд, любовь моя, выйду, выйду!
Миссис Пауэрc вошла за ней и подняла ее с колен, отвела ее руки.
– Вы можете сделать ему больно, – сказала она.
– Можно мне видеть его? – истерически умоляла она. – Можно мне к нему? Пожалуйста! Можно?
Увидев ее лицо, миссис Пауэрc испугалась:
– Что случилось, детка? Что с вами?
– Только наедине, наедине, пожалуйста! Можно? Можно?
– Конечно! Но что…
– Ах, спасибо, спасибо! – Она пробежала по холлу, пролетела в кабинет, как птица. – Дональд, Дональд! Это Сесили, милый, Сесили. Узнаешь Сесили?
– Сесили, – кротко повторил он.
Но она закрыла ему рот губами, прижалась к нему.
– Мы поженимся, непременно, непременно. Дональд, взгляни на меня. Нет, ты меня не видишь, не можешь видеть, да, не можешь? Но я выйду за тебя, хоть сегодня, когда хочешь. Сесили выйдет за тебя замуж, Дональд. Ты меня не видишь? Нет? Дональд, это Сесили, Сесили.
– Сесили? – повторил он.
– Ах, бедный. Бедное лицо, бедное, слепое, израненное. Но я выйду за тебя, слышишь? Говорят: не выйдешь, нельзя. Нет, нет, Дональд, любовь моя, выйду, выйду!
Миссис Пауэрc вошла за ней и подняла ее с колен, отвела ее руки.
– Вы можете сделать ему больно, – сказала она.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
– Джо!
– Что скажете, лейтенант?
– Я женюсь, Джо?
– Ну, конечно, лейтенант, если Бог даст… – Он постучал себе в грудь.
– Что ты, Джо?
– Я сказал: дай Бог счастья. Она славная девушка.
– Сесили… Джо!
– Я!
– Она привыкнет к моему лицу?
– Ясно, привыкнет. Чего тут особенного? Эй, осторожней, очки собьете. Вот так, хорошо!
Тот отвел дрожащую руку.
– Зачем мне очки, Джо? Жениться можно и так…
– А черт его знает, зачем вас заставляют их носить. Спрошу Маргарет.
Ну-ка, давайте их сюда! – сказал он вдруг, снимая с него очки. – Безобразие, зачем только их на вас напялили. Ну как? Лучше?
– Выполняйте, Джо.
– Что скажете, лейтенант?
– Я женюсь, Джо?
– Ну, конечно, лейтенант, если Бог даст… – Он постучал себе в грудь.
– Что ты, Джо?
– Я сказал: дай Бог счастья. Она славная девушка.
– Сесили… Джо!
– Я!
– Она привыкнет к моему лицу?
– Ясно, привыкнет. Чего тут особенного? Эй, осторожней, очки собьете. Вот так, хорошо!
Тот отвел дрожащую руку.
– Зачем мне очки, Джо? Жениться можно и так…
– А черт его знает, зачем вас заставляют их носить. Спрошу Маргарет.
Ну-ка, давайте их сюда! – сказал он вдруг, снимая с него очки. – Безобразие, зачем только их на вас напялили. Ну как? Лучше?
– Выполняйте, Джо.
2
«Сан-Франциско, Калифорния.
24 апреля 1919 года.
Маргарет, любимая, без вас скучаю ужасно. Хоть бы повидать друг дружку, хоть бы поговорить между нами. Сижу в своей комнате, думаю, вы для меня единственная женщина. Девчонки дело другое, молодые глупые им и верить нельзя. Надеюсь, и вы за мною соскучились, как я за вами, любимая. Тогда я вас поцеловал и сразу понял, вы единственная женщина для меня Маргарет. А им и верить нельзя. Сколько раз я ей говорил: он все тебе врет, не подумает тебя снимать в кино. А теперь сижу в своей комнате, а жизнь текет по-прежнему, хоть до вас тыща миль, я все равно хочу вас видеть до чертиков, уверен, мы будем счастливы вдвоем. Маме я еще ничего не говорил все ждал, но хотите, если вы считаете, что надо, скажу сразу. Она вас пригласит сюда, и мы весь день будем вместе плавать ездить верхом танцевать и все время разговаривать. Вот я улажу свои дела и приеду за вами как можно скорее. До чертиков без вас скучно и я люблю вас до чертиков.
Дж».
3
Ночью прошел дождь, но утро было ласковое, как ветерок. Птицы параболой носились над лужайкой и дразнили его, а он шел вперевалку, не спеша, в небрежном, неглаженом костюме, и деревцо у веранды неустанно трепеща белогрудыми листьями, казалось кружением серебряной фаты, взметенной вверх, фонтаном, застывшим навек: мраморной струей.
Он увидел эту черную женщину в саду, среди роз: вытянув губы, она выпускала струйку дыма и, наклонившись, нюхала цветы, и он медленно подошел к ней, с затаенной хитростью, мысленно сдирая ее прямое, черное, невыразительное платье с прямой спины, с крепких спокойных бедер. Услышав шорох гравия под его ногами, она обернулась через плечо, без всякого удивления. На кончике сигареты в ее руке спокойно вилась струйка дыма, и Джонс сказал:
– Пришел рыдать вместе с вами.
Она молча встретила его взгляд. Другая ее рука белела над плотной, как мозаика, зеленью красных роз; ее спокойствие словно впитало все движение вокруг нее, и даже струйка дыма из сигареты стала прямой, как карандаш, растворяясь кончиком в пустоте.
– Я хочу сказать: вам не повезло, теряете своего нареченного, – объяснил он.
Она подняла сигарету к губам, выдохнула дым. Он подвинулся ближе, и плотная, дорогая материя его куртки, очевидно нечищенная и неглаженная с самого дня покупки, обтянула жирные бедра, когда он сунул тяжелые руки в карманы. Глаза у него были наглые, ленивые и прозрачные, как у козла. У нее создавалось впечатление, что под нахватанной ученостью скрыта затаенная подлость: кошка, бродящая сама по себе.
– Кто ваши родители, мистер Джонс? – спросила она, помолчав.
– Я – младший брат всего человечества. Наверное, у меня в гербе – левая полоса[19]. Но вопреки моей воле, мое либидо[20] чрезвычайно осложнено правилами приличия.
– Что это значит? – удивилась она. – А какой же у вас герб?
– Сверток, завернутый в газеты, couchant и rampant на каменных ступеньках. На поле noir и чертовски froid. Девиз: «Quand mangerais – je"[21].
– Вот как, вы – найденыш? – Она снова затянулась.
– Кажется, это так называется. Жаль, что мы – ровесники, не то вы сами могли бы найти этот сверток, я бы вас не подвел!
– А кто меня подвел?
– Да, знаете, никогда наверняка не скажешь, насколько они выбыли из жизни, эти самые солдаты. Думаешь: «Я его хорошо знаю», и вдруг он, черт его дери, проявляет такой же идиотизм, как обыкновенный нормальный человек.
Она ловко сняла горящий кончик с сигареты; окурок описал белую дугу, а уголек погас в песке, под ее ногой.
– Если это – намек на комплимент…
– Только дураки намекают на комплименты. Умные все говорят прямо, в точку. Намеками можно критиковать – если только критикуемый находится вне предела досягаемости.
– Мне кажется, что это несколько рискованная доктрина для человека – простите за откровенность – не весьма боевого.
– Боевого?
– Ну, скажем, просто не драчуна. Не представляю себе, чтобы вы долго могли сопротивляться в схватке, ну, например, с мистером Гиллигеном.
– Не хотите ли вы намекнуть, что избрали мистера Гиллигена своим… м-м… защитником?
– Нет, пожалуй, это скорее намек, что я ожидаю от вас каких-то комплиментов. Но при всем своем уме, вы как будто никаких навыков в обращении с женщинами не приобрели.
Глаза Джонса, желтые и бездонные, рассеянно смотрели на ее губы.
– Например?
– Например, с мисс Сондерс, – оказала она ядовито. – Кажется, ее у вас окончательно отбили?
– Мисс Сондерс? – повторил Джонс с деланным удивлением, восхищаясь тем, как ловко она отвела разговор от их личных взаимоотношений. – Но, дорогая моя, неужели вы можете себе представить, что в нее можно влюбиться? Эта бесполая бестелесность… Но, конечно, для человека, фактически уже мертвого, это безразлично, – добавил он. – Ему, вероятно, все равно, на ком жениться и жениться ли вообще.
– Вот как? Но по вашему поведению в день моего приезда я поняла, что вы в ней заинтересованы. Может быть, я ошиблась?
– А если и так? Значит, теперь мы с вами оба попали в один переплет, не правда ли?
Она обламывала стебель розы, чувствуя, что он придвинулся совсем близко. Не глядя на него, она сказала:
– Вы, кажется, успели забыть то, что я вам сказала? – (Он промолчал.) – Да, у вас нет никаких навыков соблазнителя. Неужто вы не понимаете, что я отлично вижу, куда вы клоните? Вы считаете, что нам с вами надо бы утешить друг друга. Но это уж очень ребячливо, даже для вас. Мне приходилось разыгрывать слишком много этих любовных шарад с бедными мальчиками, которых я уважала, даже если я их и не любила. – Роза красным пятном легла на грудь ее темного платья. – Можно мне дать вам совет? – продолжала она резко. – В следующий раз, когда вы захотите кого-нибудь соблазнить, не теряйте времени на слова, на разговоры. Женщины знают про слова во сто раз больше, чем мужчины. И они знают, что слова, в сущности, ничего не значат.
Джонс опустил желтые глаза. И тут он повел себя, как женщина: повернулся и стал уходить, не сказав ни слова. Но он увидел в конце сада Эмми, развешивавшую белье на веревке. Миссис Пауэрс, глядя вслед его крадущейся фигуре, сказала: «А-а!», потому что заметила Эмми, которая развешивала выстиранное белье на веревке точными жестами маски из греческого хора.
Она смотрела, как Джонс подходил к Эмми, как Эмми, услыхав его шаги, остановилась, высоко подняв какую-то вещь, полуобернувшись через плечо. «Вот скотина, – подумала миссис Пауэрс, не зная, идти ли на выручку к Эмми. – А какая польза? Все равно он потом вернется. Неужели мне стать цербером для Эмми?» Она отвернулась – и увидела Гиллигена. Подойдя к ней, он сразу выпалил:
– Черт бы подрал эту девчонку. Знаете, что я думаю? По-моему…
– Какую девчонку?
– Эту, как ее там, Сондерс, что ли. По-моему, она чего-то боится. Ведет себя так, будто влипла в какую-то беду, и, чтобы выпутаться, решила поскорее выйти замуж за нашего лейтенанта. Перепугана до черта. Бьется, как рыба на песке.
– Почему вы ее так не любите, Джо? Не хотите, чтобы они поженились?
– Не в этом дело. Просто меня злит, когда она каждые двадцать минут меняет решение. – Гиллиген протянул ей сигарету, она отказалась, и он сам закурил. – Завидую, наверное, – сказал он, помолчав. – Вот лейтенант женится, хоть ни ему, ни ей это вовсе не нужно, а вот та, кого я люблю, никак не идет ко мне…
– Что такое, Джо? Разве вы женаты?
Он посмотрел ей в глаза.
– Перестаньте так говорить. Сами знаете, о чем я.
– О господи! Дважды за час! – Его взгляд был так строг, так серьезен, что она сразу отвела глаза.
– Что вы сказали? – спросил он. Миссис Пауэрс сняла розу с груди, воткнула ему в петличку.
– Джо, зачем эта скотина тут вертится?
– Кто? Какая скотина? – Он увидел, куда она смотрит.
– Ах, этот.
– Мне тоже. С удовольствием посмотрю, как вы его отделаете.
– Он к вам приставал? – быстро спросил Гиллиген.
Миссис Пауэрс прямо посмотрела на него.
– По-вашему, это возможно?
– Вы правы, – признался он. Потом посмотрел на Джонса, на Эмми. – И еще вот что. Эта мамзель Сондерс и ему позволяет вертеться около нее. А мне не нравятся все, кто с ним запанибрата.
– Не глупите, Джо. Просто она очень молода и еще мало чего понимает в мужчинах.
– Ну, если из вежливости называть это так, я, пожалуй, соглашусь. – Он коснулся взглядом ее щеки, оттененной черным крылом волос. – Если бы вы дали человеку понять, что выходите за него замуж, вы бы не швырялись им, как мячиком.
Она смотрела вдаль, в глубь сада, и он повторил:
– Правда, Маргарет?
– Вы тоже глупый, Джо. Только вы хоть и глупый, но милый. – Она встретилась с его настойчивым взглядом, и он сказал:
– Маргарет?
Она сразу положила свою ловкую, сильную руку на его рукав.
– Не надо, Джо. Пожалуйста!
Он рывком сунул руки в карманы и отвернулся. Они молча пошли рядом.
Он увидел эту черную женщину в саду, среди роз: вытянув губы, она выпускала струйку дыма и, наклонившись, нюхала цветы, и он медленно подошел к ней, с затаенной хитростью, мысленно сдирая ее прямое, черное, невыразительное платье с прямой спины, с крепких спокойных бедер. Услышав шорох гравия под его ногами, она обернулась через плечо, без всякого удивления. На кончике сигареты в ее руке спокойно вилась струйка дыма, и Джонс сказал:
– Пришел рыдать вместе с вами.
Она молча встретила его взгляд. Другая ее рука белела над плотной, как мозаика, зеленью красных роз; ее спокойствие словно впитало все движение вокруг нее, и даже струйка дыма из сигареты стала прямой, как карандаш, растворяясь кончиком в пустоте.
– Я хочу сказать: вам не повезло, теряете своего нареченного, – объяснил он.
Она подняла сигарету к губам, выдохнула дым. Он подвинулся ближе, и плотная, дорогая материя его куртки, очевидно нечищенная и неглаженная с самого дня покупки, обтянула жирные бедра, когда он сунул тяжелые руки в карманы. Глаза у него были наглые, ленивые и прозрачные, как у козла. У нее создавалось впечатление, что под нахватанной ученостью скрыта затаенная подлость: кошка, бродящая сама по себе.
– Кто ваши родители, мистер Джонс? – спросила она, помолчав.
– Я – младший брат всего человечества. Наверное, у меня в гербе – левая полоса[19]. Но вопреки моей воле, мое либидо[20] чрезвычайно осложнено правилами приличия.
– Что это значит? – удивилась она. – А какой же у вас герб?
– Сверток, завернутый в газеты, couchant и rampant на каменных ступеньках. На поле noir и чертовски froid. Девиз: «Quand mangerais – je"[21].
– Вот как, вы – найденыш? – Она снова затянулась.
– Кажется, это так называется. Жаль, что мы – ровесники, не то вы сами могли бы найти этот сверток, я бы вас не подвел!
– А кто меня подвел?
– Да, знаете, никогда наверняка не скажешь, насколько они выбыли из жизни, эти самые солдаты. Думаешь: «Я его хорошо знаю», и вдруг он, черт его дери, проявляет такой же идиотизм, как обыкновенный нормальный человек.
Она ловко сняла горящий кончик с сигареты; окурок описал белую дугу, а уголек погас в песке, под ее ногой.
– Если это – намек на комплимент…
– Только дураки намекают на комплименты. Умные все говорят прямо, в точку. Намеками можно критиковать – если только критикуемый находится вне предела досягаемости.
– Мне кажется, что это несколько рискованная доктрина для человека – простите за откровенность – не весьма боевого.
– Боевого?
– Ну, скажем, просто не драчуна. Не представляю себе, чтобы вы долго могли сопротивляться в схватке, ну, например, с мистером Гиллигеном.
– Не хотите ли вы намекнуть, что избрали мистера Гиллигена своим… м-м… защитником?
– Нет, пожалуй, это скорее намек, что я ожидаю от вас каких-то комплиментов. Но при всем своем уме, вы как будто никаких навыков в обращении с женщинами не приобрели.
Глаза Джонса, желтые и бездонные, рассеянно смотрели на ее губы.
– Например?
– Например, с мисс Сондерс, – оказала она ядовито. – Кажется, ее у вас окончательно отбили?
– Мисс Сондерс? – повторил Джонс с деланным удивлением, восхищаясь тем, как ловко она отвела разговор от их личных взаимоотношений. – Но, дорогая моя, неужели вы можете себе представить, что в нее можно влюбиться? Эта бесполая бестелесность… Но, конечно, для человека, фактически уже мертвого, это безразлично, – добавил он. – Ему, вероятно, все равно, на ком жениться и жениться ли вообще.
– Вот как? Но по вашему поведению в день моего приезда я поняла, что вы в ней заинтересованы. Может быть, я ошиблась?
– А если и так? Значит, теперь мы с вами оба попали в один переплет, не правда ли?
Она обламывала стебель розы, чувствуя, что он придвинулся совсем близко. Не глядя на него, она сказала:
– Вы, кажется, успели забыть то, что я вам сказала? – (Он промолчал.) – Да, у вас нет никаких навыков соблазнителя. Неужто вы не понимаете, что я отлично вижу, куда вы клоните? Вы считаете, что нам с вами надо бы утешить друг друга. Но это уж очень ребячливо, даже для вас. Мне приходилось разыгрывать слишком много этих любовных шарад с бедными мальчиками, которых я уважала, даже если я их и не любила. – Роза красным пятном легла на грудь ее темного платья. – Можно мне дать вам совет? – продолжала она резко. – В следующий раз, когда вы захотите кого-нибудь соблазнить, не теряйте времени на слова, на разговоры. Женщины знают про слова во сто раз больше, чем мужчины. И они знают, что слова, в сущности, ничего не значат.
Джонс опустил желтые глаза. И тут он повел себя, как женщина: повернулся и стал уходить, не сказав ни слова. Но он увидел в конце сада Эмми, развешивавшую белье на веревке. Миссис Пауэрс, глядя вслед его крадущейся фигуре, сказала: «А-а!», потому что заметила Эмми, которая развешивала выстиранное белье на веревке точными жестами маски из греческого хора.
Она смотрела, как Джонс подходил к Эмми, как Эмми, услыхав его шаги, остановилась, высоко подняв какую-то вещь, полуобернувшись через плечо. «Вот скотина, – подумала миссис Пауэрс, не зная, идти ли на выручку к Эмми. – А какая польза? Все равно он потом вернется. Неужели мне стать цербером для Эмми?» Она отвернулась – и увидела Гиллигена. Подойдя к ней, он сразу выпалил:
– Черт бы подрал эту девчонку. Знаете, что я думаю? По-моему…
– Какую девчонку?
– Эту, как ее там, Сондерс, что ли. По-моему, она чего-то боится. Ведет себя так, будто влипла в какую-то беду, и, чтобы выпутаться, решила поскорее выйти замуж за нашего лейтенанта. Перепугана до черта. Бьется, как рыба на песке.
– Почему вы ее так не любите, Джо? Не хотите, чтобы они поженились?
– Не в этом дело. Просто меня злит, когда она каждые двадцать минут меняет решение. – Гиллиген протянул ей сигарету, она отказалась, и он сам закурил. – Завидую, наверное, – сказал он, помолчав. – Вот лейтенант женится, хоть ни ему, ни ей это вовсе не нужно, а вот та, кого я люблю, никак не идет ко мне…
– Что такое, Джо? Разве вы женаты?
Он посмотрел ей в глаза.
– Перестаньте так говорить. Сами знаете, о чем я.
– О господи! Дважды за час! – Его взгляд был так строг, так серьезен, что она сразу отвела глаза.
– Что вы сказали? – спросил он. Миссис Пауэрс сняла розу с груди, воткнула ему в петличку.
– Джо, зачем эта скотина тут вертится?
– Кто? Какая скотина? – Он увидел, куда она смотрит.
– Ах, этот.
– Мне тоже. С удовольствием посмотрю, как вы его отделаете.
– Он к вам приставал? – быстро спросил Гиллиген.
Миссис Пауэрс прямо посмотрела на него.
– По-вашему, это возможно?
– Вы правы, – признался он. Потом посмотрел на Джонса, на Эмми. – И еще вот что. Эта мамзель Сондерс и ему позволяет вертеться около нее. А мне не нравятся все, кто с ним запанибрата.
– Не глупите, Джо. Просто она очень молода и еще мало чего понимает в мужчинах.
– Ну, если из вежливости называть это так, я, пожалуй, соглашусь. – Он коснулся взглядом ее щеки, оттененной черным крылом волос. – Если бы вы дали человеку понять, что выходите за него замуж, вы бы не швырялись им, как мячиком.
Она смотрела вдаль, в глубь сада, и он повторил:
– Правда, Маргарет?
– Вы тоже глупый, Джо. Только вы хоть и глупый, но милый. – Она встретилась с его настойчивым взглядом, и он сказал:
– Маргарет?
Она сразу положила свою ловкую, сильную руку на его рукав.
– Не надо, Джо. Пожалуйста!
Он рывком сунул руки в карманы и отвернулся. Они молча пошли рядом.
4
Весна легким ветерком обдувала бахромку волос, когда ректор, закинув голову, протопал по террасе, как старый военный конь, думавший, что всем войнам уже пришел конец и вдруг услыхавший звук трубы. Птицы на ветру параболой носились над лужайкой, от дерева к дереву, и одно деревцо на углу, перед домом, взметало кверху белогрудые листья, замирая в страстном порыве; ректор в восторге остановился перед ним. Знакомая фигура мрачно шла по дорожке от кухонной двери.
– С добрым утром, мистер Джонс, – прогремел ректор, и воробьи шарахнулись с дикого винограда. Невыносимый экстаз охватил деревцо от этого баса, листья трепеща рванулись к небу пленным серебряным потоком.
Джонс ответил: «Доброе утро», потирая руку с медлительной, тяжеловесной злобой. Он поднялся по ступенькам, и ректор обдал его волной восторженной благожелательности:
– Пришли поздравить нас с добрыми вестями, а? Отлично, мой милый, отлично! Да, все наконец улажено. Входите же, входите!
Эмми воинственно влетела на веранду.
– Дядя Джо, – сказала она, косясь на Джонса сердитым горячим глазом.
Джонс, прижав к себе ушибленную руку, свирепо уставился на нее. «Ты мне за это ответишь, черт тебя дери!»
– А? Что такое, Эмми?
– Мистер Сондерс у телефона: просит узнать, примете ли вы его сегодня утром? – («Что, получили? Так вам и надо, отучитесь приставать ко мне!»)
– Да, да, мистер Сондерс должен зайти, обсудить все планы насчет свадьбы, мистер Джонс.
– Понимаю, сэр. – («Я тебе еще покажу!»)
– Что ему передать? – («Попробуйте, если сможете! Ничего-то у вас не выходит, жирный вы червяк!»)
– Непременно передай, что я и сам хотел зайти к нему. Да, да, непременно. Да, мистер Джонс, нынче утром нас всех надо поздравить.
– Понимаю, сэр. – («Ах ты, потаскушка!»)
– Так и передай ему, Эмми.
– Хорошо. – («Сказано было, что я с вами сделаю? Сказано вам было: не приставайте? Вот и получили!»)
– Да, Эмми, мистер Джонс с нами завтракает. Надо же отпраздновать, мистер Джонс, не так ли?
– Без сомнения! Сегодня у нас у всех праздник! – («Оттого я и бешусь! Предупреждала меня, а я не обратил внимания. Прищемить мне руку дверью! Провались ты к чертям!»)
– Ладно. Пусть остается завтракать. – («Сам провались ко всем чертям!») Эмми стрельнула в него напоследок сердитым горячим взглядом и хлопнула на прощание дверью.
– С добрым утром, мистер Джонс, – прогремел ректор, и воробьи шарахнулись с дикого винограда. Невыносимый экстаз охватил деревцо от этого баса, листья трепеща рванулись к небу пленным серебряным потоком.
Джонс ответил: «Доброе утро», потирая руку с медлительной, тяжеловесной злобой. Он поднялся по ступенькам, и ректор обдал его волной восторженной благожелательности:
– Пришли поздравить нас с добрыми вестями, а? Отлично, мой милый, отлично! Да, все наконец улажено. Входите же, входите!
Эмми воинственно влетела на веранду.
– Дядя Джо, – сказала она, косясь на Джонса сердитым горячим глазом.
Джонс, прижав к себе ушибленную руку, свирепо уставился на нее. «Ты мне за это ответишь, черт тебя дери!»
– А? Что такое, Эмми?
– Мистер Сондерс у телефона: просит узнать, примете ли вы его сегодня утром? – («Что, получили? Так вам и надо, отучитесь приставать ко мне!»)
– Да, да, мистер Сондерс должен зайти, обсудить все планы насчет свадьбы, мистер Джонс.
– Понимаю, сэр. – («Я тебе еще покажу!»)
– Что ему передать? – («Попробуйте, если сможете! Ничего-то у вас не выходит, жирный вы червяк!»)
– Непременно передай, что я и сам хотел зайти к нему. Да, да, непременно. Да, мистер Джонс, нынче утром нас всех надо поздравить.
– Понимаю, сэр. – («Ах ты, потаскушка!»)
– Так и передай ему, Эмми.
– Хорошо. – («Сказано было, что я с вами сделаю? Сказано вам было: не приставайте? Вот и получили!»)
– Да, Эмми, мистер Джонс с нами завтракает. Надо же отпраздновать, мистер Джонс, не так ли?
– Без сомнения! Сегодня у нас у всех праздник! – («Оттого я и бешусь! Предупреждала меня, а я не обратил внимания. Прищемить мне руку дверью! Провались ты к чертям!»)
– Ладно. Пусть остается завтракать. – («Сам провались ко всем чертям!») Эмми стрельнула в него напоследок сердитым горячим взглядом и хлопнула на прощание дверью.