бутылки. Хорес поднес огня Гудвину и закурил сам. Когда поднял взгляд,
бутылочки уже не было.
- Еще рано кормить? - спросил он.
- Я грею молоко, - ответила женщина.
- А-а, - протянул Хорес. И привалился вместе со стулом к стене напротив
койки.
- На постели есть место, - сказала женщина. - Там помягче.
- Не настолько, чтобы стоило пересаживаться, - ответил Хорес.
- Слушайте, - вмешался Гудвин. - Идите-ка домой. Это все бесполезно.
- Нам предстоит небольшая работа, - сказал Хорес. - Завтра утром
прокурор начнет допрашивать ее снова. Это у него единственная надежда:
каким-то образом признать ее показания недействительными. Попробуйте
вздремнуть, пока мы репетируем.
- Ладно, - согласился Гудвин.
Хорес принялся натаскивать женщину, расхаживающую взад-вперед по тесной
камере. Гудвин докурил сигару и вновь сидел неподвижно, скрестив руки и
свесив голову. Часы на площади пробили девять, потом десять. Ребенок
захныкал и заворочался. Женщина остановилась, перепеленала его, достала
из-под платья бутылочку и покормила. Потом осторожно подалась вперед и
заглянула в лицо Гудвину.
- Заснул, - прошептала она.
- Может, уложим его? - шепотом спросил Хорес.
- Не надо. Пусть сидит.
Бесшумно двигаясь, она положила ребенка на койку и села на другой ее
край. Хорес придвинул стул поближе к ней. Говорили они шепотом.
Часы пробили одиннадцать. Хорес продолжал натаскивать женщину, снова и
снова возвращаясь к воображаемой сцене. Наконец сказал:
- Пожалуй, все. Теперь запомните? Если он спросит что-то такое, на что
сразу не сможете ответить, просто промолчите. Об остальном позабочусь я.
Запомните?
- Да, - прошептала женщина.
Хорес протянул руку, взял с койки коробку конфет и открыл, вощеная
бумага тихо зашуршала. Женщина взяла конфету. Гудвин не шевелился. Женщина
взглянула на него, потом на узкую прорезь окна.
- Перестаньте, - прошептал Хорес. - Через такое окошко он не достанет
его даже шляпной булавкой, тем более пулей. Понимаете?
- Да, - ответила женщина, держа конфету в руке. - Я знаю, о чем вы
думаете, - прошептала она, не глядя на него.
- О чем же?
- Вы пришли в тот дом, а меня там нет. Я знаю, о чем вы думаете.
Хорес глянул на нее. Женщина смотрела в сторону.
- Вчера вы сказали, что пора уже с вами расплатиться. Какое-то время
Хорес не сводил с нее взгляда.
- Вот оно что, - сказал он. - О темпера! О морес! {О времена! О нравы!
(лат.)} О черт! Неужели вы, безмозглые млекопитающие, убеждены, что мужчина,
любой мужчина... Вы думали, я добиваюсь этого? Думаете, если б добивался, то
ждал бы так долго?
Женщина бросила на него быстрый взгляд.
- Если б не ждали, то ничего бы не добились.
- Что? А-а. Понятно. А сегодня вечером?
- Я решила, что вы...
- Значит, теперь пошли бы на это?
Женщина взглянула на Гудвина. Тот слегка похрапывал.
- Нет-нет, не прямо сейчас. Но расплатитесь немедленно, по требованию?
- Я решила, что вы ждете такой расплаты. Ведь я же сказала, что у нас
нет... Если этого мало, я вас не виню.
- Речь не о том. Сами знаете, что не о том. Неужели вы не можете
представить, что человек готов делать что-то лишь потому, что считает это
справедливым, необходимым для гармонии вещей?
Женщина неторопливо вертела в руке конфету.
- Я думала, вы злитесь на него.
- На Ли?
- Нет. - Она коснулась рукой ребенка. - Потому что мне приходилось
носить его с собой.
- То есть, по-вашему, он мешал бы нам, лежа в изножье кровати? Пришлось
бы все время держать его за ножку, чтобы не упал?
Женщина поглядела на Хореса, глаза ее были серьезны, пусты и задумчивы.
Часы на площади пробили двенадцать.
- Господи Боже, - прошептал Хорес. - С какими людьми вы сталкивались?
- Я однажды так вызволила Ли из тюрьмы. Из Ливенуорта. Когда знали, что
он виновен.
- Да? - сказал Хорес. Протянул ей коробку с конфетами. - Возьмите
другую. Эта уже совсем измята.
Женщина взглянула на измазанные шоколадом пальцы и на бесформенную
конфету. Хорес предложил свой платок.
- Я запачкаю его, - сказала женщина. - Постойте. Она вытерла пальцы о
грязные пеленки и вновь села, положив сжатые руки на колени. Гудвин мерно
похрапывал.
- Когда Ли отправили на Филиппины, я осталась в СанФранциско. У меня
была работа, я жила в меблированной комнате, стряпала на газовом рожке,
потому что обещала его ждать, и он знал, что я сдержу обещание. Когда он
убил другого солдата из-за черномазой, я даже не узнала об этом. Писем от
него не приходило пять месяцев. На работе, застилая полку газетой, я
случайно прочла, что его часть возвращается домой, и когда взглянула на
календарь, оказалось, это тот самый день. Все это время я была верна ему. А
возможности у меня были: я каждый вечер имела их с мужчинами, приходящими в
ресторан.
К пароходу меня не отпускали, пришлось уволиться. А в порту мне
повидаться с ним не позволили, даже не пустили на пароход. Я стояла там,
пока сходили солдаты, высматривала его и спрашивала у проходящих, где он, а
они подшучивали, спрашивали, занята ли я вечером, говорили, что не слышали о
таком, или что он убит, или что удрал в Японию с женой полковника. Я еще раз
попыталась пройти на пароход, но меня не пустили. И вот в тот вечер я
принарядилась, пошла по кабаре, нашла одного из тех солдат, познакомилась с
ним, и он рассказал все. Мне казалось, что я умерла. Я сидела там, играла
музыка и все такое, тот пьяный солдат лапал меня, я спрашивала себя, почему
бы не плюнуть на все, уйти с ним, напиться и больше не протрезвляться, а в
голове вертелось: "Из-за такого же скота я мучилась целый год". Наверно,
потому и не ушла.
Потому ли, нет, но не ушла. Вернулась в свою комнату и на другой день
принялась искать Ли. Искала, мне врали, старались окрутить, но в конце
концов я выяснила, что он в Ливенуорте. Денег на билет не хватало, пришлось
устроиться на другую работу. За два месяца я собрала нужную сумму и поехала
в Ливенуорт. Устроилась работать официанткой в ночную смену и каждое второе
воскресенье могла видеться с Ли. Мы решили нанять адвоката. Не знали, что
адвокат ничем не может помочь заключенному федеральной тюрьмы. Адвокат не
говорил мне этого, а я не говорила Ли, как расплачиваюсь с адвокатом. Он
думал, что я накопила денег. Все выяснилось, когда я прожила с адвокатом два
месяца.
Потом началась война. Ли выпустили и отправили во Францию. Я уехала в
Нью-Йорк и устроилась на военный завод. Ни с кем не водилась, хотя город
кишел солдатами, не жалевшими денег, и даже уродки разгуливали в шелках. Но
я ни с кем не водилась. Потом Ли вернулся. Я пошла к пароходу встречать его.
Но Ли вывели под конвоем и снова отправили в Ливенуорт за то, что убил того
солдата три года назад. Тогда я наняла адвоката, чтобы тот нашел
конгрессмена, который бы вызволил Ли. Отдала ему все деньги, что могла
накопить. Так что, когда Ли вышел, у нас не было ни гроша. Он сказал, что
нам надо пожениться, но мы не могли позволить себе этого. А когда я
рассказала ему про того адвоката, он избил меня.
Женщина снова бросила под койку измятую конфету и вытерла руку
пеленкой. Взяла из коробки другую конфету и стала есть. Не переставая
жевать, повернулась к Хоресу и бросила на него пустой, задумчивый взгляд.
Сквозь узкое окошко сочилась холодная, мертвая тьма.
Гудвин перестал храпеть. Поворочался и выпрямился.
- Который час?
- Что? - произнес Хорес. Взглянул на часы. - Половина третьего.
- У него, должно быть, прокол, - сказал Гудвин. Перед рассветом Хорес и
сам заснул, сидя на стуле. Когда
проснулся, в окошко горизонтально падал узкий, розоватый луч солнца.
Женщина с Гудвином негромко разговаривали, сидя на койке. Гудвин угрюмо
взглянул на него.
- Доброе утро.
- Надеюсь, вы за ночь избавились от своего кошмара, - сказал Хорес.
- Если и да, то он будет последним. Говорят, там не видят снов.
- Вы, разумеется, немало сделали, чтобы не избежать этого, - сказал
Хорес. -Думаю, в конце концов вы нам поверите.
- Поверю, как же, - сказал Гудвин, он сидел неподвижно, сдерживаясь изо
всех сил, хмурый, неряшливый, в измятых комбинезоне и синей рубашке. -
Неужели думаете, этот человек после вчерашнего допустит, чтобы я вышел
отсюда, прошел по улице и вошел в здание суда? Среди каких людей вы жили всю
жизнь? В детском саду? Я лично не допустил бы этого.
- Тогда он сам сунет голову в петлю, - сказал Хорес.
- А какой мне от этого прок? Слушайте, что...
- Ли... - перебила женщина.
- ...что я вам скажу: в другой раз, когда вздумаете играть в кости на
жизнь человека...
- Ли... - повторила женщина. Она медленно гладила его по голове взад и
вперед. Принялась выравнивать его пробор, оправлять рубашку. Хорес наблюдал
за ними.
- Хотите остаться сегодня здесь? - негромко спросил он. - Я могу это
устроить.
- Нет, - сказал Гудвин. - Мне уже надоело. Хочу развязаться со всем.
Только скажите этому чертову помощнику шерифа, чтобы не шел совсем рядом со
мной. Сходите-ка с ней позавтракайте.
- Я не хочу есть, - сказала женщина.
- Делай, что сказано, - сказал Гудвин.
- Ли!
- Пойдемте, - сказал Хорес. - Потом вернетесь. Выйдя на утренний
воздух, он стал глубоко дышать.
- Дышите полной грудью, - посоветовал он. - После ночи, проведенной в
таком месте, у кого угодно начнется горячка. Подумать только, что три
взрослых человека... Господи, иногда мне кажется, что все мы дети, кроме
самих детей. Но сегодня - последний день. К полудню он выйдет оттуда
свободным человеком - вам это ясно?
Они шли свежим, солнечным утром под мягким, высоким небом. Высоко в
голубизне с юго-запада плыли пышные облачка, прохладный легкий ветерок
трепал акации, с которых давно опали цветы.
- Даже не знаю, как мне расплачиваться с вами, - сказала женщина.
- Оставьте. Я уже вознагражден. Вы не поймете, но моя душа отбыла срок,
тянувшийся сорок три года. Сорок три. В полтора раза больше, чем вы прожили
на свете. Так что, видите, безрассудство, как и бедность, само заботится о
себе.
- А знаете, что он... что...
- Оставьте же. Ли очнется и от этого. Бог временами бывает неразумен,
но по крайней мере он джентльмен. Вы этого не знали?
- Я всегда думала о Нем как о мужчине, - сказала женщина.
Звонок уже звонил, когда Хорес шел площадью к зданию суда. Площадь была
уже забита машинами и фургонами, люди в комбинезонах и хаки медленно
заполняли готический вестибюль здания. Когда он поднимался по лестнице, часы
на башенке пробили девять.
Широкие створчатые двери на верху узкой лестницы были распахнуты.
Оттуда доносилась неторопливая суета рассаживающихся людей. Хорес видел их
головы над спинками стульев - лысые и седые, косматые и со свежими кромками
над загорелой шеей, напомаженные головы над городскими воротничками и
дамские шляпки с цветами и без цветов.
Шум голосов и движений относило ровным, тянущим в дверь сквозняком.
Воздух входил в окна и проносился над головами и спинами к стоящему в дверях
Хоресу, вбирая в себя запах табака, застарелого пота, земли и характерный
запах судебных залов: затхлый запах иссякших страстей и алчности, споров и
горечи, упрямо держащийся с каким-то грубым постоянством из-за отсутствия
чего-либо лучшего. Окна выходили на балконы с изогнутыми портиками. В них
задувал ветер, неся с собой чириканье воробьев и воркование голубей,
гнездящихся под свесом крыши, время от времени гудок автомобиля с
площади взвивался и тонул в гулком топоте ног на лестнице и в коридоре.
Судьи на месте не было. Чуть в стороне от его стола Хорес увидел черные
волосы и загорелое, изможденное лицо Гудвина, рядом с ним серую шляпку
женщины. По другую сторону стола сидел, ковыряясь в зубах, какой-то человек
с длинным, бледным носом. Череп его густо покрывали жесткие вьющиеся волосы,
редеющие над небольшой лысиной. Одет он был в светло-коричневый костюм,
подле него лежали элегантный кожаный портфель и соломенная шляпа с
коричневой лентой, ковыряя в зубах, он лениво поглядывал в окно через головы
сидящих. Хорес замер в дверях.
- Это адвокат, - сказал он. - Еврей-адвокат из Мемфиса.
Потом взглянул на затылки людей, стоящих вокруг стола, где обычно
находились свидетели.
- Я заранее знаю, что увижу, - сказал он. - Она будет в черной шляпке.
Хорес зашагал по проходу. Из-за балконного окна, где, казалось, звонил
звонок и где под крышей гортанно ворковали голуби, донесся голос судебного
пристава:
"Высокочтимый суд округа Йокнапатофа открыт согласно закону..."
Темпл была в черной шляпке. Секретарю пришлось дважды вызывать ее к
свидетельскому месту. Через некоторое время Хорес осознал, что к нему с
легким раздражением обращается судья:
- Это ваша свидетельница, мистер Бенбоу?
- Да, ваша честь.
- Желаете, чтобы ее привели к присяге и занесли показания в протокол?
- Да, ваша честь.
За окном, над которым неторопливо сновали голуби, по-прежнему
раздавался голос пристава, монотонный, назойливый и бесстрастный, хотя
звонок уже стих.
Окружной прокурор взглянул на присяжных.
- Я предъявляю в качестве вещественного доказательства этот предмет,
обнаруженный на месте преступления.
Он держал в руке кукурузный початок. Его, казалось, обмакнули в
темно-коричневую краску.
- Этот предмет не предъявлялся ранее потому, что до показаний жены
обвиняемого, только что зачитанных по протоколу, его отношение к делу было
не совсем ясно.
Вы слышали заключения химика и гинеколога - который, как вам,
джентльмены, известно, является авторитетом в священнейших делах,
относящихся к священнейшей на свете вещи: женственности, - и он сказал, что
тут пахнет уже не виселицей, а бензиновым костром...
- Протестую! - заявил Хорес. - Обвинение пытается склонить...
- Протест принят, - объявил судья. - Мистер секретарь, вычеркните
фразу, начинающуюся словами "и он сказал". Мистер Бенбоу, можете указать
присяжным не принимать ее во внимание. Мистер окружной прокурор,
придерживайтесь сути дела.
Окружной прокурор поклонился. Потом повернулся к сидящей на
свидетельском месте Темпл. Из-под ее черной шляпки выбивались, словно комки
канифоли, тугие рыжие кудри. На шляпке красовалось украшение из горного
хрусталя. На обтянутых черным атласом коленях лежала платиновая сумочка.
Распахнутое светло-коричневое пальто обнажало пурпурный бант на плече. Руки
неподвижно застыли на коленях ладонями вверх. Длинные белые ноги были
закинуты в сторону и расслаблены в лодыжках, туфли с блестящими пряжками
лежали на боку, словно пустые. Над рядами сосредоточенных лиц, белых и
бледных, словно брюхо дохлой рыбы, она сидела в независимой и вместе с тем
раболепной позе, устремив взгляд на что-то в глубине зала. Лицо ее было
совершенно бледным, пятна румян походили на бумажные кружки, приклеенные к
скулам, губы, раскрашенные в форме безупречного смертоносного лука,
напоминали что-то символическое и вместе с тем загадочное, тоже вырезанное
из пурпурной бумаги и приклеенное к лицу.
Окружной прокурор встал перед ней.
- Как вас зовут?
Темпл не ответила. Слегка передвинула голову, словно он мешал ей
смотреть, и пристально уставилась на что-то в глубине зала.
- Как вас зовут? - повторил он, тоже передвинувшись и снова встав перед
ее взглядом. Губы Темпл шевельнулись.
- Громче, - сказал окружной прокурор. - Говорите смело. Вам никто не
причинит вреда. Пусть эти добрые люди, отцы и мужья, выслушают все, что вы
скажете, и воздадут за причиненное вам зло.
Судья, вскинув брови, поглядел на Хореса. Но Хорес не шевельнулся. Он
сидел, склонив голову и положив на колени сжатые кулаки.
- Темпл Дрейк, - ответила свидетельница.
- Сколько вам лет?
- Восемнадцать.
- Где вы живете?
- В Мемфисе, - ответила она еле слышно.
- Говорите погромче. Эти люди не причинят вам вреда. Они здесь для
того, чтобы воздать за причиненное вам зло. Где вы жили до отъезда в Мемфис?
- В Джексоне.
- У вас там родные?
- Да.
- Продолжайте. Скажите этим добрым людям...
- Отец.
- Ваша мать умерла?
- Да.
- У вас есть сестры?
- Нет.
- Вы единственная дочь у отца?
Судья вновь поглядел на Хореса; тот снова не шевельнулся.
- Да.
- Где вы находились с двенадцатого мая сего года?
Темпл чуть склонила голову набок, словно пытаясь разглядеть что-то за
спиной прокурора. Он снова встал в поле ее зрения. И она снова стала глядеть
на него, отвечая, как попугай.
- Ваш отец знал, где вы?
- Нет.
- Где, по его мнению, вы находились?
- Он считал, что в университете.
- Значит, вы скрывались, потому что с вами что-то случилось и вы не
смели...
- Протестую! - заявил Хорес. - Этот вопрос является...
- Протест принят! - объявил судья. - Я уже собирался предупредить вас,
мистер окружной прокурор, но подсудимый почему-то не возражал.
Окружной прокурор поклонился в сторону судейского кресла. Потом
повернулся к Темпл и снова завладел ее взглядом.
- Где вы были утром двенадцатого мая?
- В амбаре.
Весь зал шумно вздохнул. Вошло несколько новых людей, они встали тесной
кучкой у задней стены. Темпл снова чуть склонила голову набок. Окружной
прокурор опять перехватил ее взгляд и завладел им. Сделал полуоборот и
указал на Гудвина.
- Видели вы этого человека раньше?
Темпл смотрела на окружного прокурора, лицо ее было совершенно
неподвижным, пустым. С близкого расстояния ее глаза, два пятна румян и рот
казались пятью бессмысленными предметами на блюдечке в форме сердца.
- Смотрите, куда я указываю.
- Да.
- Где вы его видели?
- В амбаре.
- Что вы делали в амбаре?
- Пряталась.
- От кого прятались?
- От него.
- От этого человека? Смотрите, куда я указываю.
- Да.
- Но он нашел вас?
- Да.
- Был там еще кто-нибудь?
- Был Томми. Он сказал...
- Томми находился в амбаре или снаружи?
- Снаружи, у двери. Наблюдал. Он сказал, что пустит...
- Минутку. Вы просили его никого не пускать?
- Да.
- И он запер дверь снаружи?
- Да.
- Но Гудвин вошел?
- Да.
- Было у него что-нибудь в руке?
- У него был пистолет.
- Томми пытался остановить его?
- Да. Он сказал, что...
- Подождите. Что он сделал с Томми?
Темпл уставилась на прокурора.
- У Гудвина в руке был пистолет. Что он сделал с Томми?
- Застрелил.
Окружной прокурор отступил в сторону. Взгляд Темпл тут же устремился в
глубь зала в замер. Окружной прокурор тут же вернулся на место и встал перед
ее взором. Она повела головой; он перехватил ее взгляд, завладел им и поднял
окрашенный початок перед ее глазами.
- Вы уже видели этот предмет раньше?
- Да.
Окружной прокурор повернулся.
- Ваша честь и уважаемые джентльмены, вы слышали ужасную, невероятную
историю, рассказанную этой девушкой; вы видели вещественное доказательство и
слышали заключение врача; я не стану больше подвергать это исстрадавшееся
беззащитное дитя мучениям...
Он умолк; все как один повернули головы и смотрели, как по проходу к
судейскому месту идет человек. Он шел степенно, сопровождаемый неотрывными
взглядами с маленьких белых лиц, неторопливым шуршанием воротничков. У него
были аккуратно подстриженные седые волосы и усы - полоска кованого серебра
на смуглой коже. Под глазами виднелись небольшие мешки. Легкое брюшко
облегал безупречно отглаженный льняной костюм. В одной руке старик держал
панамскую шляпу, в другой - изящную черную трость. Не глядя ни на кого, он
степенно шагал по проходу среди медленно воцарявшейся, похожей на долгий
вздох тишины. Прошел, мимо свидетельского места, даже не взглянув на
свидетельницу, неотрывно глядящую на что-то в глубине зала, пересек линию ее
взора, словно бегун, рвущий на финише ленточку, и остановился перед
барьером, над которым, опершись руками о стол, поднялся судья.
- Ваша честь, - обратился к нему старик, - эта свидетельница уже может
быть свободна?
- Да, сэр судья, - ответил председательствующий, - да, сэр. Подсудимый,
вы не настаиваете...
Старик медленно повернулся, возвышаясь над затаенными дыханиями, над
маленькими белыми лицами, и взглянул на шестерых людей, сидящих на скамье
присяжных. Свидетельница позади него не шевелилась. Она застыла в дурманной
неподвижности, уставясь отуманенным взглядом поверх лиц в глубину зала.
Старик повернулся к ней и протянул руку. Темпл не шевельнулась. Весь зал
шумно вздохнул и снова затаил дыхание. Старик коснулся ее руки. Она
повернулась к нему, ее пустые глаза слились в сплошные зрачки над тремя
жгучими красными пятнами. Вложила свою руку в его, поднялась и снова
воззрилась в глубину зала, платиновая сумочка, соскользнув с колен, тонко
звякнула о пол. Старик носком блестящего ботинка отшвырнул сумочку к
плевательнице, в угол, где скамья присяжных соединялась с судейским местом,
и медленно свел Темпл с помоста. Когда они двинулись по проходу, весь зал
вздохнул снова.
На середине прохода девушка остановилась, стройная в своем элегантном
расстегнутом пальто, с застывшим пустым лицом, затем пошла дальше, старик
вел ее за руку. Они шли по. проходу, он, выпрямясь, шагал рядом с ней среди
неторопливого шороха воротничков, не глядя по сторонам. Девушка снова
остановилась. Стала съеживаться, тело ее медленно выгибалось назад, рука,
сжатая пальцами старика, напряглась. Старик наклонился к ней и что-то
сказал; она двинулась снова с застенчивой и экстатичной униженностью. У
выхода неподвижно застыли навытяжку четверо молодых людей. Они стояли, как
солдаты, пока отец с дочерью не подошли к ним. Тут они встрепенулись и,
окружив обоих плотным кольцом, так, что девушка скрылась за ними, зашагали к
выходу. Там они снова остановились; видно было, как в самых дверях девушка,
опять съежась, прижалась к стене, и вновь стала выгибаться. Казалось, она не
хочет идти дальше, но пять фигур снова заслонили ее, и плотная группа снова
пошла, миновала двери и скрылась. Весь зал выдохнул: глухой шум усиливался,
словно ветер. Медленно нарастая, он несся долгим порывом над длинным столом,
где сидели подсудимый и женщина с ребенком, Хорес, окружной прокурор и
мемфисский адвокат, обдавал скамью присяжных и бился о судейское место.
Мемфисский адвокат сидел развалясь и рассеянно глядя в окно. Ребенок
мучительно захныкал.
- Тихо, - сказала женщина. - Шшшш.
Присяжные совещались восемь минут. Когда Хорес вышел из здания суда,
день клонился к вечеру. Фургоны разъезжались, некоторым из них предстояло
двенадцать-шестнадцать миль проселочной дороги. Нарцисса дожидалась брата в
машине. Он медленно возник среди людей в комбинезонах; в машину влез
по-старчески неуклюже, с искаженным лицом.
- Хочешь домой? - спросила Нарцисса.
- Да, - ответил Хорес.
- Я спрашиваю, в дом или домой?
- Да, - ответил Хорес.
Нарцисса сидела за рулем, мотор работал. Она поглядела на брата, на ней
было темное платье со строгим белым воротничком и темная шляпка.
- Куда?
- Домой, - сказал Хорес. - Все равно. Только домой.
Они проехали мимо тюрьмы. Вдоль забора толпились бродяги, фермеры,
уличные мальчишки и парни, шедшие из здания суда за Гудвином и помощником
шерифа. У ворот, держа; на руках ребенка, стояла женщина в серой шляпке с
вуалью.
- Встала там, где он может видеть ее из окон, - сказал Хорес. - И я
чувствую запах ветчины. Наверно, он будет есть ветчину, пока мы не доедем.
И заплакал, сидя в машине рядом с сестрой. Сестра вела уверенно, не
быстро. Вскоре они выехали за город, и с обеих сторон потянулись мимо
тучные, уходящие вдаль ряды молодого хлопчатника. Вдоль идущей в гору дороги
кое-где еще белела акация.
- Она еще длится, - сказал Хорес. - Весна. Можно даже подумать, в этом
есть какой-то смысл.
Хорес остался ужинать. Ел он много.
- Пойду приготовлю тебе комнату, - очень мягко сказала сестра.
- Хорошо, - сказал Хорес. - Очень мило с твоей стороны.
Нарцисса вышла. Кресло мисс Дженни стояло на подставке с прорезями для
колес.
- Очень мило с ее стороны, - сказал Хорес. - Я, пожалуй, выйду выкурю
трубку.
- С каких это пор ты перестал курить здесь? - спросила мисс Дженни.
- Да, - сказал Хорес. - Было с ее стороны очень мило. Он вышел на
веранду.
- Я собирался остаться здесь.
Хорес смотрел, как идет по веранде, потом топчет облетевшие робко
белеющие цветы акаций; из железных ворот он вышел на шоссе. Когда прошел с
милю, возле него притормозила машина, водитель предложил подвезти.
- Я гуляю перед ужином, - ответил Хорес. - Сейчас поверну назад.
Пройдя еще с милю, он увидел огни города, тусклое, низкое, скупое
зарево. По мере приближения оно становилось все ярче. На подходе к городу
Хорес услышал шум, голоса. Потом увидел людей, беспокойную массу,
заполняющую улицу и мрачный плоский двор, над которым маячил прямоугольный
корпус тюрьмы со щербинами окон. Во дворе под зарешеченным окном какой-то
человек без пиджака, хрипло крича и жестикулируя, взывал к толпе. У окна
никого не было.
Хорес пошел к площади. Среди стоящих вдоль тротуара коммивояжеров
находился шериф - толстяк с тупым, широким лицом, скрадывающим озабоченное
выражение глаз.
- Ничего они не сделают, - говорил он. - Слишком много болтовни. Шуму.
И слишком рано. Когда намерения серьезные, толпе не нужно столько времени на
разговоры. И она не примется за свое у всех на виду.
Толпа оставалась на улице допоздна. Однако вела себя очень тихо.
Казалось, большинство людей пришло поглазеть на тюрьму и зарешеченное окно
или послушать человека без пиджака. Вскоре тот замолчал. Тогда все стали
расходиться, кто назад к площади, кто домой, и наконец под дуговой лампой у
входа на площадь осталась лишь небольшая кучка людей, среди них находились
бутылочки уже не было.
- Еще рано кормить? - спросил он.
- Я грею молоко, - ответила женщина.
- А-а, - протянул Хорес. И привалился вместе со стулом к стене напротив
койки.
- На постели есть место, - сказала женщина. - Там помягче.
- Не настолько, чтобы стоило пересаживаться, - ответил Хорес.
- Слушайте, - вмешался Гудвин. - Идите-ка домой. Это все бесполезно.
- Нам предстоит небольшая работа, - сказал Хорес. - Завтра утром
прокурор начнет допрашивать ее снова. Это у него единственная надежда:
каким-то образом признать ее показания недействительными. Попробуйте
вздремнуть, пока мы репетируем.
- Ладно, - согласился Гудвин.
Хорес принялся натаскивать женщину, расхаживающую взад-вперед по тесной
камере. Гудвин докурил сигару и вновь сидел неподвижно, скрестив руки и
свесив голову. Часы на площади пробили девять, потом десять. Ребенок
захныкал и заворочался. Женщина остановилась, перепеленала его, достала
из-под платья бутылочку и покормила. Потом осторожно подалась вперед и
заглянула в лицо Гудвину.
- Заснул, - прошептала она.
- Может, уложим его? - шепотом спросил Хорес.
- Не надо. Пусть сидит.
Бесшумно двигаясь, она положила ребенка на койку и села на другой ее
край. Хорес придвинул стул поближе к ней. Говорили они шепотом.
Часы пробили одиннадцать. Хорес продолжал натаскивать женщину, снова и
снова возвращаясь к воображаемой сцене. Наконец сказал:
- Пожалуй, все. Теперь запомните? Если он спросит что-то такое, на что
сразу не сможете ответить, просто промолчите. Об остальном позабочусь я.
Запомните?
- Да, - прошептала женщина.
Хорес протянул руку, взял с койки коробку конфет и открыл, вощеная
бумага тихо зашуршала. Женщина взяла конфету. Гудвин не шевелился. Женщина
взглянула на него, потом на узкую прорезь окна.
- Перестаньте, - прошептал Хорес. - Через такое окошко он не достанет
его даже шляпной булавкой, тем более пулей. Понимаете?
- Да, - ответила женщина, держа конфету в руке. - Я знаю, о чем вы
думаете, - прошептала она, не глядя на него.
- О чем же?
- Вы пришли в тот дом, а меня там нет. Я знаю, о чем вы думаете.
Хорес глянул на нее. Женщина смотрела в сторону.
- Вчера вы сказали, что пора уже с вами расплатиться. Какое-то время
Хорес не сводил с нее взгляда.
- Вот оно что, - сказал он. - О темпера! О морес! {О времена! О нравы!
(лат.)} О черт! Неужели вы, безмозглые млекопитающие, убеждены, что мужчина,
любой мужчина... Вы думали, я добиваюсь этого? Думаете, если б добивался, то
ждал бы так долго?
Женщина бросила на него быстрый взгляд.
- Если б не ждали, то ничего бы не добились.
- Что? А-а. Понятно. А сегодня вечером?
- Я решила, что вы...
- Значит, теперь пошли бы на это?
Женщина взглянула на Гудвина. Тот слегка похрапывал.
- Нет-нет, не прямо сейчас. Но расплатитесь немедленно, по требованию?
- Я решила, что вы ждете такой расплаты. Ведь я же сказала, что у нас
нет... Если этого мало, я вас не виню.
- Речь не о том. Сами знаете, что не о том. Неужели вы не можете
представить, что человек готов делать что-то лишь потому, что считает это
справедливым, необходимым для гармонии вещей?
Женщина неторопливо вертела в руке конфету.
- Я думала, вы злитесь на него.
- На Ли?
- Нет. - Она коснулась рукой ребенка. - Потому что мне приходилось
носить его с собой.
- То есть, по-вашему, он мешал бы нам, лежа в изножье кровати? Пришлось
бы все время держать его за ножку, чтобы не упал?
Женщина поглядела на Хореса, глаза ее были серьезны, пусты и задумчивы.
Часы на площади пробили двенадцать.
- Господи Боже, - прошептал Хорес. - С какими людьми вы сталкивались?
- Я однажды так вызволила Ли из тюрьмы. Из Ливенуорта. Когда знали, что
он виновен.
- Да? - сказал Хорес. Протянул ей коробку с конфетами. - Возьмите
другую. Эта уже совсем измята.
Женщина взглянула на измазанные шоколадом пальцы и на бесформенную
конфету. Хорес предложил свой платок.
- Я запачкаю его, - сказала женщина. - Постойте. Она вытерла пальцы о
грязные пеленки и вновь села, положив сжатые руки на колени. Гудвин мерно
похрапывал.
- Когда Ли отправили на Филиппины, я осталась в СанФранциско. У меня
была работа, я жила в меблированной комнате, стряпала на газовом рожке,
потому что обещала его ждать, и он знал, что я сдержу обещание. Когда он
убил другого солдата из-за черномазой, я даже не узнала об этом. Писем от
него не приходило пять месяцев. На работе, застилая полку газетой, я
случайно прочла, что его часть возвращается домой, и когда взглянула на
календарь, оказалось, это тот самый день. Все это время я была верна ему. А
возможности у меня были: я каждый вечер имела их с мужчинами, приходящими в
ресторан.
К пароходу меня не отпускали, пришлось уволиться. А в порту мне
повидаться с ним не позволили, даже не пустили на пароход. Я стояла там,
пока сходили солдаты, высматривала его и спрашивала у проходящих, где он, а
они подшучивали, спрашивали, занята ли я вечером, говорили, что не слышали о
таком, или что он убит, или что удрал в Японию с женой полковника. Я еще раз
попыталась пройти на пароход, но меня не пустили. И вот в тот вечер я
принарядилась, пошла по кабаре, нашла одного из тех солдат, познакомилась с
ним, и он рассказал все. Мне казалось, что я умерла. Я сидела там, играла
музыка и все такое, тот пьяный солдат лапал меня, я спрашивала себя, почему
бы не плюнуть на все, уйти с ним, напиться и больше не протрезвляться, а в
голове вертелось: "Из-за такого же скота я мучилась целый год". Наверно,
потому и не ушла.
Потому ли, нет, но не ушла. Вернулась в свою комнату и на другой день
принялась искать Ли. Искала, мне врали, старались окрутить, но в конце
концов я выяснила, что он в Ливенуорте. Денег на билет не хватало, пришлось
устроиться на другую работу. За два месяца я собрала нужную сумму и поехала
в Ливенуорт. Устроилась работать официанткой в ночную смену и каждое второе
воскресенье могла видеться с Ли. Мы решили нанять адвоката. Не знали, что
адвокат ничем не может помочь заключенному федеральной тюрьмы. Адвокат не
говорил мне этого, а я не говорила Ли, как расплачиваюсь с адвокатом. Он
думал, что я накопила денег. Все выяснилось, когда я прожила с адвокатом два
месяца.
Потом началась война. Ли выпустили и отправили во Францию. Я уехала в
Нью-Йорк и устроилась на военный завод. Ни с кем не водилась, хотя город
кишел солдатами, не жалевшими денег, и даже уродки разгуливали в шелках. Но
я ни с кем не водилась. Потом Ли вернулся. Я пошла к пароходу встречать его.
Но Ли вывели под конвоем и снова отправили в Ливенуорт за то, что убил того
солдата три года назад. Тогда я наняла адвоката, чтобы тот нашел
конгрессмена, который бы вызволил Ли. Отдала ему все деньги, что могла
накопить. Так что, когда Ли вышел, у нас не было ни гроша. Он сказал, что
нам надо пожениться, но мы не могли позволить себе этого. А когда я
рассказала ему про того адвоката, он избил меня.
Женщина снова бросила под койку измятую конфету и вытерла руку
пеленкой. Взяла из коробки другую конфету и стала есть. Не переставая
жевать, повернулась к Хоресу и бросила на него пустой, задумчивый взгляд.
Сквозь узкое окошко сочилась холодная, мертвая тьма.
Гудвин перестал храпеть. Поворочался и выпрямился.
- Который час?
- Что? - произнес Хорес. Взглянул на часы. - Половина третьего.
- У него, должно быть, прокол, - сказал Гудвин. Перед рассветом Хорес и
сам заснул, сидя на стуле. Когда
проснулся, в окошко горизонтально падал узкий, розоватый луч солнца.
Женщина с Гудвином негромко разговаривали, сидя на койке. Гудвин угрюмо
взглянул на него.
- Доброе утро.
- Надеюсь, вы за ночь избавились от своего кошмара, - сказал Хорес.
- Если и да, то он будет последним. Говорят, там не видят снов.
- Вы, разумеется, немало сделали, чтобы не избежать этого, - сказал
Хорес. -Думаю, в конце концов вы нам поверите.
- Поверю, как же, - сказал Гудвин, он сидел неподвижно, сдерживаясь изо
всех сил, хмурый, неряшливый, в измятых комбинезоне и синей рубашке. -
Неужели думаете, этот человек после вчерашнего допустит, чтобы я вышел
отсюда, прошел по улице и вошел в здание суда? Среди каких людей вы жили всю
жизнь? В детском саду? Я лично не допустил бы этого.
- Тогда он сам сунет голову в петлю, - сказал Хорес.
- А какой мне от этого прок? Слушайте, что...
- Ли... - перебила женщина.
- ...что я вам скажу: в другой раз, когда вздумаете играть в кости на
жизнь человека...
- Ли... - повторила женщина. Она медленно гладила его по голове взад и
вперед. Принялась выравнивать его пробор, оправлять рубашку. Хорес наблюдал
за ними.
- Хотите остаться сегодня здесь? - негромко спросил он. - Я могу это
устроить.
- Нет, - сказал Гудвин. - Мне уже надоело. Хочу развязаться со всем.
Только скажите этому чертову помощнику шерифа, чтобы не шел совсем рядом со
мной. Сходите-ка с ней позавтракайте.
- Я не хочу есть, - сказала женщина.
- Делай, что сказано, - сказал Гудвин.
- Ли!
- Пойдемте, - сказал Хорес. - Потом вернетесь. Выйдя на утренний
воздух, он стал глубоко дышать.
- Дышите полной грудью, - посоветовал он. - После ночи, проведенной в
таком месте, у кого угодно начнется горячка. Подумать только, что три
взрослых человека... Господи, иногда мне кажется, что все мы дети, кроме
самих детей. Но сегодня - последний день. К полудню он выйдет оттуда
свободным человеком - вам это ясно?
Они шли свежим, солнечным утром под мягким, высоким небом. Высоко в
голубизне с юго-запада плыли пышные облачка, прохладный легкий ветерок
трепал акации, с которых давно опали цветы.
- Даже не знаю, как мне расплачиваться с вами, - сказала женщина.
- Оставьте. Я уже вознагражден. Вы не поймете, но моя душа отбыла срок,
тянувшийся сорок три года. Сорок три. В полтора раза больше, чем вы прожили
на свете. Так что, видите, безрассудство, как и бедность, само заботится о
себе.
- А знаете, что он... что...
- Оставьте же. Ли очнется и от этого. Бог временами бывает неразумен,
но по крайней мере он джентльмен. Вы этого не знали?
- Я всегда думала о Нем как о мужчине, - сказала женщина.
Звонок уже звонил, когда Хорес шел площадью к зданию суда. Площадь была
уже забита машинами и фургонами, люди в комбинезонах и хаки медленно
заполняли готический вестибюль здания. Когда он поднимался по лестнице, часы
на башенке пробили девять.
Широкие створчатые двери на верху узкой лестницы были распахнуты.
Оттуда доносилась неторопливая суета рассаживающихся людей. Хорес видел их
головы над спинками стульев - лысые и седые, косматые и со свежими кромками
над загорелой шеей, напомаженные головы над городскими воротничками и
дамские шляпки с цветами и без цветов.
Шум голосов и движений относило ровным, тянущим в дверь сквозняком.
Воздух входил в окна и проносился над головами и спинами к стоящему в дверях
Хоресу, вбирая в себя запах табака, застарелого пота, земли и характерный
запах судебных залов: затхлый запах иссякших страстей и алчности, споров и
горечи, упрямо держащийся с каким-то грубым постоянством из-за отсутствия
чего-либо лучшего. Окна выходили на балконы с изогнутыми портиками. В них
задувал ветер, неся с собой чириканье воробьев и воркование голубей,
гнездящихся под свесом крыши, время от времени гудок автомобиля с
площади взвивался и тонул в гулком топоте ног на лестнице и в коридоре.
Судьи на месте не было. Чуть в стороне от его стола Хорес увидел черные
волосы и загорелое, изможденное лицо Гудвина, рядом с ним серую шляпку
женщины. По другую сторону стола сидел, ковыряясь в зубах, какой-то человек
с длинным, бледным носом. Череп его густо покрывали жесткие вьющиеся волосы,
редеющие над небольшой лысиной. Одет он был в светло-коричневый костюм,
подле него лежали элегантный кожаный портфель и соломенная шляпа с
коричневой лентой, ковыряя в зубах, он лениво поглядывал в окно через головы
сидящих. Хорес замер в дверях.
- Это адвокат, - сказал он. - Еврей-адвокат из Мемфиса.
Потом взглянул на затылки людей, стоящих вокруг стола, где обычно
находились свидетели.
- Я заранее знаю, что увижу, - сказал он. - Она будет в черной шляпке.
Хорес зашагал по проходу. Из-за балконного окна, где, казалось, звонил
звонок и где под крышей гортанно ворковали голуби, донесся голос судебного
пристава:
"Высокочтимый суд округа Йокнапатофа открыт согласно закону..."
Темпл была в черной шляпке. Секретарю пришлось дважды вызывать ее к
свидетельскому месту. Через некоторое время Хорес осознал, что к нему с
легким раздражением обращается судья:
- Это ваша свидетельница, мистер Бенбоу?
- Да, ваша честь.
- Желаете, чтобы ее привели к присяге и занесли показания в протокол?
- Да, ваша честь.
За окном, над которым неторопливо сновали голуби, по-прежнему
раздавался голос пристава, монотонный, назойливый и бесстрастный, хотя
звонок уже стих.
Окружной прокурор взглянул на присяжных.
- Я предъявляю в качестве вещественного доказательства этот предмет,
обнаруженный на месте преступления.
Он держал в руке кукурузный початок. Его, казалось, обмакнули в
темно-коричневую краску.
- Этот предмет не предъявлялся ранее потому, что до показаний жены
обвиняемого, только что зачитанных по протоколу, его отношение к делу было
не совсем ясно.
Вы слышали заключения химика и гинеколога - который, как вам,
джентльмены, известно, является авторитетом в священнейших делах,
относящихся к священнейшей на свете вещи: женственности, - и он сказал, что
тут пахнет уже не виселицей, а бензиновым костром...
- Протестую! - заявил Хорес. - Обвинение пытается склонить...
- Протест принят, - объявил судья. - Мистер секретарь, вычеркните
фразу, начинающуюся словами "и он сказал". Мистер Бенбоу, можете указать
присяжным не принимать ее во внимание. Мистер окружной прокурор,
придерживайтесь сути дела.
Окружной прокурор поклонился. Потом повернулся к сидящей на
свидетельском месте Темпл. Из-под ее черной шляпки выбивались, словно комки
канифоли, тугие рыжие кудри. На шляпке красовалось украшение из горного
хрусталя. На обтянутых черным атласом коленях лежала платиновая сумочка.
Распахнутое светло-коричневое пальто обнажало пурпурный бант на плече. Руки
неподвижно застыли на коленях ладонями вверх. Длинные белые ноги были
закинуты в сторону и расслаблены в лодыжках, туфли с блестящими пряжками
лежали на боку, словно пустые. Над рядами сосредоточенных лиц, белых и
бледных, словно брюхо дохлой рыбы, она сидела в независимой и вместе с тем
раболепной позе, устремив взгляд на что-то в глубине зала. Лицо ее было
совершенно бледным, пятна румян походили на бумажные кружки, приклеенные к
скулам, губы, раскрашенные в форме безупречного смертоносного лука,
напоминали что-то символическое и вместе с тем загадочное, тоже вырезанное
из пурпурной бумаги и приклеенное к лицу.
Окружной прокурор встал перед ней.
- Как вас зовут?
Темпл не ответила. Слегка передвинула голову, словно он мешал ей
смотреть, и пристально уставилась на что-то в глубине зала.
- Как вас зовут? - повторил он, тоже передвинувшись и снова встав перед
ее взглядом. Губы Темпл шевельнулись.
- Громче, - сказал окружной прокурор. - Говорите смело. Вам никто не
причинит вреда. Пусть эти добрые люди, отцы и мужья, выслушают все, что вы
скажете, и воздадут за причиненное вам зло.
Судья, вскинув брови, поглядел на Хореса. Но Хорес не шевельнулся. Он
сидел, склонив голову и положив на колени сжатые кулаки.
- Темпл Дрейк, - ответила свидетельница.
- Сколько вам лет?
- Восемнадцать.
- Где вы живете?
- В Мемфисе, - ответила она еле слышно.
- Говорите погромче. Эти люди не причинят вам вреда. Они здесь для
того, чтобы воздать за причиненное вам зло. Где вы жили до отъезда в Мемфис?
- В Джексоне.
- У вас там родные?
- Да.
- Продолжайте. Скажите этим добрым людям...
- Отец.
- Ваша мать умерла?
- Да.
- У вас есть сестры?
- Нет.
- Вы единственная дочь у отца?
Судья вновь поглядел на Хореса; тот снова не шевельнулся.
- Да.
- Где вы находились с двенадцатого мая сего года?
Темпл чуть склонила голову набок, словно пытаясь разглядеть что-то за
спиной прокурора. Он снова встал в поле ее зрения. И она снова стала глядеть
на него, отвечая, как попугай.
- Ваш отец знал, где вы?
- Нет.
- Где, по его мнению, вы находились?
- Он считал, что в университете.
- Значит, вы скрывались, потому что с вами что-то случилось и вы не
смели...
- Протестую! - заявил Хорес. - Этот вопрос является...
- Протест принят! - объявил судья. - Я уже собирался предупредить вас,
мистер окружной прокурор, но подсудимый почему-то не возражал.
Окружной прокурор поклонился в сторону судейского кресла. Потом
повернулся к Темпл и снова завладел ее взглядом.
- Где вы были утром двенадцатого мая?
- В амбаре.
Весь зал шумно вздохнул. Вошло несколько новых людей, они встали тесной
кучкой у задней стены. Темпл снова чуть склонила голову набок. Окружной
прокурор опять перехватил ее взгляд и завладел им. Сделал полуоборот и
указал на Гудвина.
- Видели вы этого человека раньше?
Темпл смотрела на окружного прокурора, лицо ее было совершенно
неподвижным, пустым. С близкого расстояния ее глаза, два пятна румян и рот
казались пятью бессмысленными предметами на блюдечке в форме сердца.
- Смотрите, куда я указываю.
- Да.
- Где вы его видели?
- В амбаре.
- Что вы делали в амбаре?
- Пряталась.
- От кого прятались?
- От него.
- От этого человека? Смотрите, куда я указываю.
- Да.
- Но он нашел вас?
- Да.
- Был там еще кто-нибудь?
- Был Томми. Он сказал...
- Томми находился в амбаре или снаружи?
- Снаружи, у двери. Наблюдал. Он сказал, что пустит...
- Минутку. Вы просили его никого не пускать?
- Да.
- И он запер дверь снаружи?
- Да.
- Но Гудвин вошел?
- Да.
- Было у него что-нибудь в руке?
- У него был пистолет.
- Томми пытался остановить его?
- Да. Он сказал, что...
- Подождите. Что он сделал с Томми?
Темпл уставилась на прокурора.
- У Гудвина в руке был пистолет. Что он сделал с Томми?
- Застрелил.
Окружной прокурор отступил в сторону. Взгляд Темпл тут же устремился в
глубь зала в замер. Окружной прокурор тут же вернулся на место и встал перед
ее взором. Она повела головой; он перехватил ее взгляд, завладел им и поднял
окрашенный початок перед ее глазами.
- Вы уже видели этот предмет раньше?
- Да.
Окружной прокурор повернулся.
- Ваша честь и уважаемые джентльмены, вы слышали ужасную, невероятную
историю, рассказанную этой девушкой; вы видели вещественное доказательство и
слышали заключение врача; я не стану больше подвергать это исстрадавшееся
беззащитное дитя мучениям...
Он умолк; все как один повернули головы и смотрели, как по проходу к
судейскому месту идет человек. Он шел степенно, сопровождаемый неотрывными
взглядами с маленьких белых лиц, неторопливым шуршанием воротничков. У него
были аккуратно подстриженные седые волосы и усы - полоска кованого серебра
на смуглой коже. Под глазами виднелись небольшие мешки. Легкое брюшко
облегал безупречно отглаженный льняной костюм. В одной руке старик держал
панамскую шляпу, в другой - изящную черную трость. Не глядя ни на кого, он
степенно шагал по проходу среди медленно воцарявшейся, похожей на долгий
вздох тишины. Прошел, мимо свидетельского места, даже не взглянув на
свидетельницу, неотрывно глядящую на что-то в глубине зала, пересек линию ее
взора, словно бегун, рвущий на финише ленточку, и остановился перед
барьером, над которым, опершись руками о стол, поднялся судья.
- Ваша честь, - обратился к нему старик, - эта свидетельница уже может
быть свободна?
- Да, сэр судья, - ответил председательствующий, - да, сэр. Подсудимый,
вы не настаиваете...
Старик медленно повернулся, возвышаясь над затаенными дыханиями, над
маленькими белыми лицами, и взглянул на шестерых людей, сидящих на скамье
присяжных. Свидетельница позади него не шевелилась. Она застыла в дурманной
неподвижности, уставясь отуманенным взглядом поверх лиц в глубину зала.
Старик повернулся к ней и протянул руку. Темпл не шевельнулась. Весь зал
шумно вздохнул и снова затаил дыхание. Старик коснулся ее руки. Она
повернулась к нему, ее пустые глаза слились в сплошные зрачки над тремя
жгучими красными пятнами. Вложила свою руку в его, поднялась и снова
воззрилась в глубину зала, платиновая сумочка, соскользнув с колен, тонко
звякнула о пол. Старик носком блестящего ботинка отшвырнул сумочку к
плевательнице, в угол, где скамья присяжных соединялась с судейским местом,
и медленно свел Темпл с помоста. Когда они двинулись по проходу, весь зал
вздохнул снова.
На середине прохода девушка остановилась, стройная в своем элегантном
расстегнутом пальто, с застывшим пустым лицом, затем пошла дальше, старик
вел ее за руку. Они шли по. проходу, он, выпрямясь, шагал рядом с ней среди
неторопливого шороха воротничков, не глядя по сторонам. Девушка снова
остановилась. Стала съеживаться, тело ее медленно выгибалось назад, рука,
сжатая пальцами старика, напряглась. Старик наклонился к ней и что-то
сказал; она двинулась снова с застенчивой и экстатичной униженностью. У
выхода неподвижно застыли навытяжку четверо молодых людей. Они стояли, как
солдаты, пока отец с дочерью не подошли к ним. Тут они встрепенулись и,
окружив обоих плотным кольцом, так, что девушка скрылась за ними, зашагали к
выходу. Там они снова остановились; видно было, как в самых дверях девушка,
опять съежась, прижалась к стене, и вновь стала выгибаться. Казалось, она не
хочет идти дальше, но пять фигур снова заслонили ее, и плотная группа снова
пошла, миновала двери и скрылась. Весь зал выдохнул: глухой шум усиливался,
словно ветер. Медленно нарастая, он несся долгим порывом над длинным столом,
где сидели подсудимый и женщина с ребенком, Хорес, окружной прокурор и
мемфисский адвокат, обдавал скамью присяжных и бился о судейское место.
Мемфисский адвокат сидел развалясь и рассеянно глядя в окно. Ребенок
мучительно захныкал.
- Тихо, - сказала женщина. - Шшшш.
Присяжные совещались восемь минут. Когда Хорес вышел из здания суда,
день клонился к вечеру. Фургоны разъезжались, некоторым из них предстояло
двенадцать-шестнадцать миль проселочной дороги. Нарцисса дожидалась брата в
машине. Он медленно возник среди людей в комбинезонах; в машину влез
по-старчески неуклюже, с искаженным лицом.
- Хочешь домой? - спросила Нарцисса.
- Да, - ответил Хорес.
- Я спрашиваю, в дом или домой?
- Да, - ответил Хорес.
Нарцисса сидела за рулем, мотор работал. Она поглядела на брата, на ней
было темное платье со строгим белым воротничком и темная шляпка.
- Куда?
- Домой, - сказал Хорес. - Все равно. Только домой.
Они проехали мимо тюрьмы. Вдоль забора толпились бродяги, фермеры,
уличные мальчишки и парни, шедшие из здания суда за Гудвином и помощником
шерифа. У ворот, держа; на руках ребенка, стояла женщина в серой шляпке с
вуалью.
- Встала там, где он может видеть ее из окон, - сказал Хорес. - И я
чувствую запах ветчины. Наверно, он будет есть ветчину, пока мы не доедем.
И заплакал, сидя в машине рядом с сестрой. Сестра вела уверенно, не
быстро. Вскоре они выехали за город, и с обеих сторон потянулись мимо
тучные, уходящие вдаль ряды молодого хлопчатника. Вдоль идущей в гору дороги
кое-где еще белела акация.
- Она еще длится, - сказал Хорес. - Весна. Можно даже подумать, в этом
есть какой-то смысл.
Хорес остался ужинать. Ел он много.
- Пойду приготовлю тебе комнату, - очень мягко сказала сестра.
- Хорошо, - сказал Хорес. - Очень мило с твоей стороны.
Нарцисса вышла. Кресло мисс Дженни стояло на подставке с прорезями для
колес.
- Очень мило с ее стороны, - сказал Хорес. - Я, пожалуй, выйду выкурю
трубку.
- С каких это пор ты перестал курить здесь? - спросила мисс Дженни.
- Да, - сказал Хорес. - Было с ее стороны очень мило. Он вышел на
веранду.
- Я собирался остаться здесь.
Хорес смотрел, как идет по веранде, потом топчет облетевшие робко
белеющие цветы акаций; из железных ворот он вышел на шоссе. Когда прошел с
милю, возле него притормозила машина, водитель предложил подвезти.
- Я гуляю перед ужином, - ответил Хорес. - Сейчас поверну назад.
Пройдя еще с милю, он увидел огни города, тусклое, низкое, скупое
зарево. По мере приближения оно становилось все ярче. На подходе к городу
Хорес услышал шум, голоса. Потом увидел людей, беспокойную массу,
заполняющую улицу и мрачный плоский двор, над которым маячил прямоугольный
корпус тюрьмы со щербинами окон. Во дворе под зарешеченным окном какой-то
человек без пиджака, хрипло крича и жестикулируя, взывал к толпе. У окна
никого не было.
Хорес пошел к площади. Среди стоящих вдоль тротуара коммивояжеров
находился шериф - толстяк с тупым, широким лицом, скрадывающим озабоченное
выражение глаз.
- Ничего они не сделают, - говорил он. - Слишком много болтовни. Шуму.
И слишком рано. Когда намерения серьезные, толпе не нужно столько времени на
разговоры. И она не примется за свое у всех на виду.
Толпа оставалась на улице допоздна. Однако вела себя очень тихо.
Казалось, большинство людей пришло поглазеть на тюрьму и зарешеченное окно
или послушать человека без пиджака. Вскоре тот замолчал. Тогда все стали
расходиться, кто назад к площади, кто домой, и наконец под дуговой лампой у
входа на площадь осталась лишь небольшая кучка людей, среди них находились