два временно назначенных помощника шерифа и ночной полицейский в широкой
светлой шляпе, с фонариком, часами и пистолетом.
- Расходитесь по домам, - сказал он. - Представление окончено.
Повеселились, и хватит. Теперь домой, спать.
Коммивояжеры еще посидели на тротуаре перед отелем, среди них был и
Хорес; поезд, идущий на юг, прибывал в час ночи.
- Они что ж, так и спустят ему? - сказал один. - Этот початок? Что у
вас тут за люди? Чем еще их можно расшевелить?
- У нас в городе он и до суда не дошел бы, - сказал другой.
- Даже до тюрьмы, - сказал третий. - Кто она?
- Студентка. Симпатичная. Ты не видел ее?
- Видел. Прямо куколка. Черт. Я обошелся бы без початка.
Потом площадь стихла. Часы пробили одиннадцать; коммивояжеры вошли в
отель, вышел негр-швейцар и повернул стулья к стене.
- Ждете поезда? - спросил он Хореса.
- Да. Сообщение о нем уже есть?
- Идет по расписанию. Но еще целых два часа. Если хотите, прилягте в
комнате для образцов.
- А можно? - спросил Хорес.
- Я провожу вас, - сказал негр.
В этой комнате коммивояжеры демонстрировали свои товары. Там стояла
софа. Хорес выключил свет и лег. Ему были видны деревья вокруг здания суда и
одно крыло, высящееся над пустой и тихой площадью. Но люди не спали. Он
чувствовал эту бессонность, чувствовал, что люди в городе не смыкают глаз.
- Все равно, я не смог бы уснуть, - сказал он себе.
Хорес слышал, как часы пробили двенадцать. Потом - возможно, прошло
полчаса, возможно, больше - услышал, что кто-то пронесся под окном и побежал
дальше. Ноги бегущего стучали громче, чем конские копыта, оглашая гулким
эхом пустую площадь, тихое, отведенное для сна время. И Хорес слышал уже не
один звук, теперь в воздухе появилось нечто иное, поглотившее топот бегуна.
Пробираясь по коридору к лестнице, он не сознавал, что бежит, пока не
услышал за дверью голос: "Огонь! Это..." Потом голос стал не слышен.
- Я напугал его, - сказал Хорес. - Наверно, человек только что из
Сент-Луиса и еще не привык к такому.
Он выскочил на улицу. Там уже стоял владелец отеля в нелепом виде:
полный мужчина, поддерживающий на животе брюки, подтяжки болтались под
ночной рубашкой, взъерошенные космы беспорядочно вздымались над лысиной;
мимо отеля пробежали трое. Казалось, они возникли из ниоткуда, появились из
ничего уже полностью одетыми и бегущими по улице.
- Пожар, - сказал Хорес. Он видел зарево; на его фоне зловещим силуэтом
чернела тюрьма.
- Это на пустыре, - сказал владелец, подтягивая брюки. - Я не могу
пойти туда, потому что за конторкой никого нет.
Хорес побежал. Впереди он видел еще несколько бегущих фигур,
сворачивающих в проулок возле тюрьмы; потом услышал рев огня, яростный рев
горящего бензина. Свернул в проулок. Увидел яркое пламя посреди пустыря, где
в базарные дни привязывали фургоны. На фоне пламени мелькали кривляющиеся
темные силуэты; он слышал крики запыхавшихся людей; сквозь внезапно
образовавшуюся брешь увидел, как весь охваченный пламенем человек повернулся
и побежал, не выпуская взорвавшийся с ослепительной вспышкой пятигаллоновый
бидон.
Хорес ворвался в толпу, в круг, образовавшийся посреди пустыря. С одной
стороны круга доносились вопли человека, в руках у которого взорвался бидон,
но из центра костра не доносилось ни звука. Теперь к костру нельзя было
приблизиться; из раскаленной добела массы, в которой виднелись остатки
столбов и досок, длинными ревущими языками вырывалось пламя. Хорес метался
среди толпы; его хватали, но он не замечал этого; переговаривались, но он не
слышал голосов.
- Его адвокат.
- Защищал. Хотел обелить.
- Бросить и его туда. Там еще хватит огня, чтобы спалить адвоката.
- Сделать с адвокатом то же, что и с ним. Что он сделал с ней. Только
не початком. Он пожалеет, что это не початок.
Хорес не слышал их. Не слышал воплей обожженного. Не слышал огня, хотя
пламя, словно живя своей жизнью, продолжало вздыматься, неослабно и
беззвучно: яростный гул, будто во сне, безмолвно ревел из немой пустоты.
В Кинстоне пассажиров на вокзале встречал худощавый сероглазый старик с
нафабренными усами, владелец семиместной машины. В прежние дни, до того, как
город стал лесопромышленным, он, сын одного из первых поселенцев, был
плантатором и землевладельцем. Потом из-за легкомыслия и жадности лишился
своих владений и стал совершать рейсы на экипаже от вокзала в город и
обратно, с нафабренными усами, в цилиндре и поношенном длиннополом сюртуке,
рассказывая по пути коммивояжерам, как был раньше вождем кинстонского
общества; теперь он стал его возницей.
Когда эра лошадей миновала, он купил автомобиль и продолжал выезжать к
поездам. По-прежнему фабрил усы, хотя цилиндр сменился кепкой, а сюртук -
серым пиджаком в красную полоску.
- Вот и вы, - сказал старик, когда Хорес сошел с поезда. - Кладите вещи
в машину.
Он сел за руль. Хорес уселся на переднее сиденье рядом.
- Вам бы приехать предыдущим поездом, - сказал старик.
- Предыдущим?
- Она прикатила утром. Ваша супруга. Я отвез ее домой.
- А, - сказал Хорес. - Она дома?
Старик завел мотор, отъехал назад и развернулся. Машина у него была
хорошая, мощная, с легким управлением.
- А когда вы ждали ее?.. - Они тронулись. - Я помню в Джефферсоне то
место, где сожгли этого типа. Вы, наверное, видели, как все произошло?
- Да, - ответил Хорес. - Да. Я слышал об этом.
- Поделом ему, - сказал водитель. - Мы должны защищать наших девушек.
Самим могут понадобиться.
Они развернулись и поехали по улице. На углу горел дуговой фонарь.
- Я сойду здесь, - сказал Хорес.
- Подвез бы вас прямо к дверям, - сказал водитель.
- Сойду здесь, - сказал Хорес. - Чтобы вам не разворачиваться.
- Как угодно, - сказал водитель. - Плата все равно та же самая.
Хорес вылез и взял свой чемодан; водитель даже не потянулся к нему.
Автомобиль уехал. Хорес поднял чемодан, простоявший десять лет в чулане у
сестры, привез он его в город в то утро, когда сестра спросила фамилию
окружного прокурора.
Дом у него был новый, с просторными газонами, клены и топольки, которые
он посадил сам, еще не разрослись. Подходя к дому, Хорес увидел в окне жены
розовые шторы. Он вошел с заднего хода, подошел к ее двери и заглянул в
комнату. Жена лежала в постели, читая широкоформатный журнал с яркой
обложкой. На лампе был розовый абажур. На столе лежала коробка шоколадных
конфет.
- Я вернулся, - сказал Хорес.
Жена взглянула на него поверх журнала.
- Запер заднюю дверь? - спросила она.
- Да, я так и знал, что ее не будет, - сказал Хорес. - Ты еще...
- Что "еще"?
- Маленькая Белл. Ты не звонила...
- Чего ради? Она в гостях, на вечеринке. А что? Зачем ей менять свои
планы, отказываться от приглашения?
- Да, - сказал Хорес, - я так и знал, что ее не будет. А ты...
- Я говорила с ней позавчера вечером. Иди запри заднюю дверь.
- Да, - сказал Хорес. - Конечно. - С ней ничего не случилось. Я
только...
Телефон стоял на столе в темном коридоре. Номер оказался сельским;
пришлось ждать. Хорес сидел у аппарата. Дверь в конце коридора он оставил
приоткрытой. Сквозь нее доносились смутные тревожные напевы летней ночи.
- Ночью старикам тяжело, - тихо сказал Хорес, не опуская трубки. -
Летние ночи тяжелы для них. Нужно что-то предпринять. Издать какой-то закон.
Белл окликнула его из комнаты, по голосу было слышно, что она лежит.
- Я звонила ей позавчера вечером. Чего тебе беспокоить ее?
- Знаю, - ответил Хорес. - Я недолго.
Он держал трубку, глядя на дверь, в которую задувал какой-то странный,
тревожащий ветерок. Начал повторять вслух цитату из когда-то прочитанной
книги: "Все реже будет наступать покой. Все реже будет наступать покой".
Телефон ответил.
- Алло! Алло! Белл? - заговорил Хорес.
- Да? - ответил ее голос, тихий и тонкий. - Что такое? Что-нибудь
случилось?
- Нет-нет, - сказал Хорес. - Я только хотел поздороваться с тобой и
пожелать доброй ночи.
- Что? В чем дело? Кто говорит?
Хорес, сидя в темном коридоре, сжал трубку.
- Это я, Хорес. Хорес. Я только хотел...
В трубке раздалось какое-то шарканье; было слышно дыхание Белл. Потом
чей-то мужской голос произнес:
- Алло, Хорес; пошел бы ты...
- Замолчи! - послышался голос Маленькой Белл, тонкий и слабый; Хорес
вновь услышал шарканье; наступила мертвая пауза.
- Перестань! - послышался голос Маленькой Белл. - Это Хорес! Я живу
вместе с ним!
Хорес прижал трубку к уху. Голос Маленькой Белл был спокоен, холоден,
сдержан, независим.
- Алло? Хорес. У мамы все в порядке?
- Да. У нас все в порядке. Я только хотел сказать тебе...
- А. Доброй ночи.
- Доброй ночи. Тебе там весело?
- Да. Да. Я завтра напишу. Мама получила мое письмо?
- Не знаю. Я только что...
- Может, я забыла его отправить. Но завтра не забуду. Завтра напишу.
Это все?
- Да. Я только хотел...
Хорес положил трубку; гудение в ней смолкло. Свет падал в коридор из
комнаты, где лежала Белл.
- Запри заднюю дверь, - приказала она.
По пути к матери в Пенсаколу Лупоглазый был арестован в Бирмингеме за
убийство полицейского в маленьком алабамском городке, произошедшее
семнадцатого июня. Арестовали, его в августе. Семнадцатого июня вечером
Темпл проезжала мимо него, сидящего в машине у придорожного ресторана, в ту
ночь был убит Рыжий.
Лупоглазый каждое лето навещал мать. Она считала, что сын служит ночным
администратором в одном из мемфисских отелей.
Мать его была дочерью содержательницы пансиона. Отец - профессиональным
штрейкбрехером, трамвайная компания наняла его, чтобы сорвать забастовку
1900-го года. Мать в то время работала в универмаге в центре города. Три
вечера подряд она возвращалась домой, сидя рядом с вагоновожатым, водил этот
вагон отец Лупоглазого. Однажды вечером штрейкбрехер сошел вместе с ней и
проводил домой.
- Тебя не уволят? - спросила она.
- Кто? - сказал штрейкбрехер. Они шли рядом. Он был хорошо одет. -
Другие тут же возьмут меня. И они это знают.
- Кто тебя возьмет?
- Забастовщики. Мне все равно, для кого водить трамвай. Что один, что
другой. Только лучше бы ездить по этому маршруту в это же время.
Они шли рядом.
- Ты шутишь, - сказала она.
- Нет, разумеется. Он взял ее под руку.
- Тебе, наверно, точно так же все равно, что жениться на одной, что на
другой, - сказала она.
- Кто тебе сказал? - спросил он. - Эти гады болтали обо мне?
Через месяц она сказала ему, что они должны пожениться.
- Как это должны? - спросил он.
- Я не могу сказать дома. Мне придется уйти. Не могу.
- Ну, не расстраивайся. Я охотно. Все равно каждый вечер проезжаю
здесь.
Они поженились. Вечерами он проезжал мимо. Названивал. Иногда заходил
домой. Деньги отдавал ей. Матери ее он нравился. По воскресеньям в обеденное
время являлся с шумом, окликая жильцов, даже уже седых, по имени. Потом
однажды не вернулся; трамвай, проезжая, больше не звонил. Забастовка к тому
времени уже кончилась. На Рождество жена получила от него открытку из
какого-то городка в Джорджии; на картинке были изображены колокол и тисненый
позолоченный венок. На обороте было написано: "Ребята собираются устроить
это и здесь. Только здешний народ ужасно тупой. Наверно, будем разъезжать,
пока не нападем на хороший город, ха-ха". Слово "нападем" было подчеркнуто.
Через три недели после бракосочетания у нее обнаружилась болезнь. Она
была уже беременна. К врачу не пошла, одна старая негритянка объяснила ей, в
чем дело. Лупоглазый родился в день Рождества, когда пришла открытка. Сперва
решили, что он слепой. Потом оказалось, что нет, однако говорить и ходить он
научился лишь к четырем годам. Тем временем второй муж ее матери, невысокий,
хмурый человек с густыми усами - он чинил сломанные ступеньки, прохудившиеся
трубы и прочее, - как-то вышел с подписанным незаполненным чеком, чтобы
уплатить мяснику двадцать долларов. И не вернулся назад. Забрал из банка все
сбережения жены, тысячу четыреста долларов, и скрылся.
Дочь по-прежнему работала в центре города, а мать нянчила ребенка.
Как-то один из жильцов, возвратясь домой, обнаружил в своей комнате пожар.
Он погасил огонь; а через неделю заметил, что из его мусорной корзины
поднимается удушливый дым. Бабушка нянчила ребенка. Повсюду носила его с
собой. Однажды вечером она исчезла. Все жильцы поднялись. Кто-то из соседей
включил пожарный сигнал, и пожарные нашли бабушку на чердаке, она
затаптывала горящую пригоршню древесных стружек, рядом на брошенном матраце
спал ребенок.
- Эти гады хотят убить его, - заявила старуха. - Они подожгли дом.
На другой день все жильцы съехали. Молодая женщина бросила работу. И
все время сидела дома.
- Вышла бы подышать воздухом, - говорила бабка.
- Мне хватает воздуха, - отвечала дочь.
- Пошла бы купила продуктов, - говорила мать. - Посмотрела бы, купила
подешевле.
- Мы и так покупаем дешево.
Дочь следила за всеми печами; в доме не было ни одной спички. Несколько
штук она прятала в наружной стене за вынимающимся кирпичом. Лупоглазому
тогда было три года. Выглядел он годовалым, хотя ел уже хорошо. Доктор велел
матери кормить его яйцами, приготовленными на оливковом масле. Однажды
едущий на велосипеде рассыльный бакалейщика резко затормозил и упал. Из
пакета что-то потекло.
- Это не яйца, - сказал рассыльный. - Видите? Разбилась бутылка с
оливковым маслом.
- Покупали бы в жестяных банках, - сказал рассыльный. - Он все равно не
заметит разницы. Я привезу вам другую бутылку. Только почините ворота.
Хотите, чтобы я сломал себе шею?
До шести часов он не вернулся. Стояло лето. В доме не было ни огня, ни
спичек.
- Я вернусь через пять минут, - сказала дочь.
Бабка наблюдала за ней, пока она не скрылась. Потом завернула ребенка в
легкое одеяло и вышла. Улица их проходила рядом с главной, где находились
продовольственные магазины, богатые люди в автомобилях останавливались там
по пути домой и делали покупки. Когда бабка дошла до угла, у обочины
притормозила машина. Оттуда вылезла женщина и направилась в магазин,
шофер-негр остался за рулем. Бабка подошла к машине.
- Мне нужно полдоллара, - сказала она.
Негр взглянул на нее.
- Чего?
- Полдоллара. Мальчишка разбил бутылку.
- А, - сказал негр. Полез в карман. - Как это понимать? Она послала вас
сюда за деньгами?
- Мне нужно полдоллара. Он разбил бутылку.
- Раз так, я, пожалуй, пойду туда, - сказал негр. - Наверно, вы
замечали, что старые клиенты, такие, как мы, платят за все, что берут.
- Полдоллара, - сказала бабка. Негр дал ей полдоллара и вошел в
магазин. Бабка проводила его взглядом. Потом положила ребенка на сиденье
машины и пошла вслед за негром. Это был магазин самообслуживания, вдоль
барьера медленно двигалась очередь. Негр стоял возле женщины, вылезшей из
машины. Бабка видела, как та передала негру несколько бутылок соуса и
кетчупа.
- Это будет доллар с четвертью, - сказала бабка.
Негр отдал ей деньги. Она взяла их и отошла в другой конец зала.
Обнаружила там бутылку итальянского оливкового масла с ценником.
- Остается еще двадцать восемь центов, - сказала бабка и пошла вдоль
полок, приглядываясь к ценникам, пока не нашла одного с надписью "двадцать
восемь". В упаковке лежало семь кусков банного мыла. Из магазина она вышла с
двумя свертками. На углу стоял полицейский.
- У меня кончились спички, - сказала она ему.
Полицейский полез в карман.
- Чего ж не купили там? - спросил он.
- Да вот, забыла. Знаете, как это в магазине с ребенком.
- Где же ребенок? - спросил полицейский.
- Сдала в счет уплаты, - ответила бабка.
- Вас бы на эстраду, - сказал полицейский. - Сколько спичек нужно? У
меня всего одна или две.
- Одну, - сказала бабка. - Я всегда развожу огонь с одной.
- На эстраду бы вас, - сказал полицейский. - Там бы весь дом разнесли.
- Да, - сказала бабка. - Я разнесу.
- Это какой? - взглянул он на нее. - Богадельню?
- Разнесу, - сказала бабка. - Завтра прочтете в газетах. Надеюсь, там
не переврут моего имени.
- А что у вас за имя? Кальвин Кулидж?
- Нет, сэр. Это мой мальчик.
- А-а. Так вот почему у вас столько хлопот с покупками. На эстраду бы
вас... Двух спичек хватит?
Пожарных вызывали по этому адресу уже трижды, так что они не спешили.
Первой там появилась дочь. Дверь оказалась заперта; когда пожарные прибыли и
выломали ее, весь дом был охвачен пламенем. Бабка высовывалась из верхнего
окна, откуда уже вился дым.
- Гады, - сказала она. - Думали, смогут добраться до него. Но я
сказала, что задам им. Так и сказала.
Мать думала, что Лупоглазый тоже погиб. Ее пришлось держать, пока лицо
кричащей бабки не исчезло в дыму и остов дома не рухнул; только тогда
женщина и полицейский с ребенком на руках нашли ее: молодую женщину с
безумным лицом, не закрывающую рта, глядящую на ребенка отсутствующим
взглядом и неторопливо закручивающую обеими руками распущенные волосы.
Полностью она так и не оправилась. Из-за тяжелой работы, недостатка свежего
воздуха и отдыха, болезни - наследства беглого мужа, мать не смогла вынести
такого потрясения, и временами ей опять казалось, что ребенок погиб, хотя
она при этом держала его на руках и напевала над ним.
Лупоглазый еле выжил. До пяти лет у него совсем не росли волосы, к
этому возрасту он был уже чем-то вроде питомца одного лечебного учреждения:
недорослый, слабый ребенок с таким нежным желудком, что малейшее отклонение
от предписанной врачом строгой диеты вызывало у него судороги.
- Алкоголь убьет его как стрихнин, - сказал врач. - И он никогда не
станет мужчиной в полном смысле слова. Прожить может довольно долго. Но
взрослее, чем теперь, не будет.
Говорил это он той женщине, что нашла ребенка в своей машине, когда
бабка сожгла дом, по ее настоянию Лупоглазый находился под присмотром врача.
На вторую половину дня и на выходные она приводила его к себе, и он играл
там в одиночестве. Ей пришла мысль устроить для него детский праздник. Она
сказала ему об этом и купила новый костюмчик. Когда наступил день праздника
и гости начали собираться, Лупоглазый куда-то пропал. Наконец служанка
обнаружила, что дверь в ванную заперта. Ребенка окликнули, но он не
отозвался. Послали за слесарем, но тем временем испуганная женщина взломала
дверь топором. Ванная была пуста. Окно распахнуто. Оно выходило на крышу
пристройки, с которой спускалась до земли водосточная труба. А Лупоглазый
исчез. На полу валялась плетеная клетка, где жила пара попугайчиков; рядом с
ней лежали птицы и окровавленные ножницы, которыми он изрезал их заживо.
Через три месяца Лупоглазого по требованию соседки отправили в колонию для
неисправимых детей. Он таким же образом изрезал котенка.
Мать его была нетрудоспособна. Женщина, старавшаяся подружиться с
ребенком, содержала ее, оставляя ей шитье и прочие домашние заботы.
Освободясь, Лупоглазый - за безупречное поведение его выпустили через пять
лет как исправившегося - стал присылать матери два-три письма в год, сперва
из Мобайла, потом из Нового Орлеана, потом из Мемфиса. Каждое лето он
приезжал навестить ее - худощавый, черноволосый, преуспевающий, спокойный и
необщительный, в тесном черном костюме. Сказал ей, что служит ночным
администратором в отеле; что ему приходится разъезжать по делам из города в
город, как врачу или адвокату.
В то лето по пути домой Лупоглазый был арестован за убийство человека,
совершенное в одном городе, в тот самый час, когда он в другом убивал
другого, - он лопатой греб деньги, хотя ему нечего было с ними делать, не на
что тратить, потому что алкоголь убил бы его, словно яд, друзей у него не
было, женщин он не познал ни разу и понимал, что никогда не познает, - и
произнес "Черт возьми", оглядывая камеру в тюрьме города, где был убит
полицейский, его свободная рука (другая была примкнута наручниками к руке
полицейского, который доставил его из Бирмингема) извлекла из кармана
сигарету.
- Пусть вызовет своего адвоката, - сказали надзиратели, - и облегчит
себе душу. Хотите позвонить?
- Нет, - сказал Лупоглазый, его холодные мягкие глаза быстро оглядели
койку, маленькое окошко под потолком, решетчатую дверь, сквозь которую падал
свет. С него сняли наручники; рука Лупоглазого, казалось, извлекла огонек
прямо из воздуха. Он зажег сигарету и щелчком отшвырнул спичку к двери. - На
что мне адвокат? Я ни разу не бывал в... Как называется эта дыра?
Ему сказали.
- Забыл, что ли?
- Теперь уже не забудет, - сказал другой.
- Разве что к утру вспомнит фамилию своего адвоката, - сказал первый.
Лупоглазого оставили курящим на койке. Он слышал, как лязгнула дверь.
Время от времени до него доносились голоса из других камер, где-то пел негр.
Лупоглазый лежал на койке, скрестив ноги в маленьких сверкающих черных
штиблетах.
- Черт возьми, - произнес он.
Наутро судья спросил, нужен ли ему адвокат.
- Зачем? - ответил Лупоглазый. - Я еще вчера сказал, что не был здесь
ни разу в жизни. Не так уж нравится мне ваш город, чтобы попусту тащить сюда
человека. Судья посовещался с приставом и сказал:
- Советую вызвать своего адвоката.
- Ладно, - ответил Лупоглазый. Повернулся и обратился к сидящим в зале:
- Нужна кому-нибудь работенка на один день?
Судья застучал по столу. Лупоглазый повернулся обратно, слегка пожал
узкими плечами и потянулся к карману, где лежали сигареты. Судья назначил
ему защитника, молодого человека, только что окончившего юридический
колледж.
- И вносить залога я не стану, - сказал Лупоглазый. - Кончайте уж
сразу.
- Я бы и не освободил вас под залог, - сказал судья.
- Да? - сказал Лупоглазый. - Ладно, Джек, - бросил он своему адвокату,
- за дело. Мне надо ехать в Пенсаколу.
- Отведите арестованного в тюрьму, - распорядился судья.
Адвокат с важной, вдохновенной миной на отталкивающем лице трещал без
умолку, а Лупоглазый, лежа на койке и сдвинув на глаза шляпу, курил,
неподвижный, как греющаяся змея, если не считать размеренных движений руки с
сигаретой. Наконец он перебил адвоката:
- Знаешь, что? Я не судья. Говори все это ему.
- Но я должен...
- Не бойся. Говори это им. Я ничего не знаю. Я здесь даже не бывал.
Погуляй, остынь.
Процесс длился один день. Полицейский, телефонистка, продавец сигар
давали показания, адвокат опровергал их, вымученно сочетая грубую горячность
с полнейшей некомпетентностью, а Лупоглазый сидел развалясь и поглядывал в
окно поверх голов-присяжных. Время от времени он зевал; его рука потянулась
было к карману, где лежали сигареты, потом остановилась и замерла на черной
ткани костюма, похожая восковой безжизненностью, формой и размером на руку
куклы.
Присяжные совещались восемь минут. Застыв и глядя на Лупоглазого, они
заявили, что он виновен. Лупоглазый, не шевельнувшись, не изменив позы,
глядел на них несколько секунд в тупом молчании.
- Ну, черт возьми, - произнес он.
Судья резко застучал молоточком; полицейский тронул Лупоглазого за
руку.
- Я подам апелляцию, - лепетал адвокат, семеня рядом с ним. - Я буду
бороться во всех инстанциях...
- Будешь, не бойся, - сказал Лупоглазый, укладываясь на койку и зажигая
сигарету. - Но только не здесь. Пошел отсюда. Иди прими таблетку.
Окружной прокурор уже готовился к апелляции, строил планы.
- Удивительное спокойствие, - сказал он. - Обвиняемый воспринял
приговор... Видели, как? Будто слушал песенку и ленился взять в толк,
нравится она ему или нет, а судья называл день, когда его вздернут. Должно
быть, мемфисский адвокат уже вертится у дверей Верховного суда и только ждет
телеграммы. Я их знаю. Эти убийцы делают из суда посмешище, и даже если мы
добиваемся обвинительного приговора, все понимают, что он не останется в
силе.
Лупоглазый позвал надзирателя и дал стодолларовую купюру. Поручил
купить бритвенный прибор и сигарет.
- Сдачу оставь у себя, прокурим все деньги - скажешь.
- Вам, похоже, недолго осталось курить со мной, - сказал надзиратель. -
Теперь у вас будет хороший адвокат.
- Не забудь марку лосьона, - сказал Лупоглазый. - "Эд Пино".
Он произнес "Пай-нод".
Лето стояло хмурое, прохладное. Даже днем в камере было темно, и в
коридоре постоянно горел электрический свет, он падал в решетчатую дверь
широкой тусклой полосой, достигая изножья койки. Надзиратель принес
Лупоглазому стул. Лупоглазый использовал его вместо стола; там лежали
долларовые часики, пачка сигарет и треснутая суповая миска с окурками, сам
он валялся на койке, курил, разглядывая свои ноги, и так шел день за днем.
Блеск его штиблет потускнел, одежда измялась, потому что он лежал не
раздеваясь, так как в камере было прохладно.
Однажды надзиратель сказал:
- Тут кое-кто говорит, что это убийство подстроил шерифов помощник.
Люди знают за ним несколько подлых дел.
Лупоглазый курил, сдвинув на лицо шляпу. Надзиратель сказал:
- Вашу телеграмму могли не отправить. Хотите, я пошлю другую?
Стоя у двери, он видел ступни Лупоглазого, тонкие, черные ноги,
переходящие в хрупкий корпус распростертого тела, шляпу, сдвинутую на
повернутое в сторону лицо, сигарету в маленькой руке. Ноги находились в тени
от тела надзирателя, заслоняющего решетку. Помедлив, надзиратель тихо ушел.
Когда оставалось шесть дней, он вызвался принести журналы, колоду карт.
- Зачем? - сказал Лупоглазый. Впервые за все это время он приподнял
голову и взглянул на надзирателя, глаза на его спокойном, мертвенно-бледном
лице были круглыми, мягкими, как липкие наконечники на детских стрелах.
Потом лег снова. С тех пор надзиратель каждое утро просовывал в дверь
свернутую трубкой газету. Они падали на пол и валялись там, медленно
раскручиваясь от собственной тяжести.
Когда оставалось три дня, приехал мемфисский адвокат. Он без
приглашения сразу же устремился к камере. Надзиратель все утро слышал его
голос, просящий, сердящийся, убеждающий; к полудню адвокат охрип и говорил
почти шепотом:
- Хотите, чтобы вас повесили? Да? Совершаете самоубийство? Так устали
загребать деньгу, что... Вы, самый ловкий...
- Я уже сказал. Хватит.
- И вы допустили, чтобы это вам пришил какой-то мировой судьишка?
Рассказать в Мемфисе - никто не поверит.
- Ну так не рассказывай.
Он лежал, адвокат глядел на него с яростным изумлением.
- Вот же бестолочь, - сказал Лупоглазый. - Черт возьми... Пошел отсюда.
Ты мне не нужен. У меня все в порядке.
Накануне вечером пришел священник.
- Можно я помолюсь с вами? - спросил он.
- Не бойся, - ответил Лупоглазый. - Валяй. Не стесняйся.
Священник опустился на колени возле койки, где Лупоглазый лежал и
курил. Немного погодя услышал, как он встал, прошел по камере и вернулся
обратно. Когда священник поднялся, Лупоглазый лежал и курил. Взглянув в ту
сторону, где раздавались, шаги Лупоглазого, священник увидел на полу вдоль
стены двенадцать линий, проведенных горелыми спичками на равном расстоянии
друг от друга. Две дорожки были заполнены аккуратными рядами окурков. В
третьей лежало два. Перед уходом он видел, как Лупоглазый поднялся, пошел
туда, раздавил еще два и тщательно уложил к лежащим.
В начале шестого священник вернулся. Все дорожки, кроме двенадцатой,
были полны. Двенадцатая была заполнена на три четверти.
Лупоглазый лежал на койке.
- Пора идти? - спросил он.
- Еще нет, - ответил священник. - Попробуйте помолиться, - сказал он. -
Попробуйте.
- Валяй, - сказал Лупоглазый. - Не бойся.
Священник снова опустился на колени. Он слышал, как Лупоглазый
поднялся, прошелся по камере и вернулся на место. В половине шестого пришел
надзиратель.
- Я принес... - Он просунул в решетку сжатый кулак. - Это сдача с той
сотни, что вы... Тут сорок восемь долларов... Постойте; я сосчитаю снова;
точно не помню, но могу дать вам список... там цены...
- Оставь, - сказал Лупоглазый. - Купишь себе обруч.
За ним пришли в шесть. Священник шел с Лупоглазым, поддерживая его под
локоть, и у помоста стал молиться, тем временем приладили веревку и, накинув
ее на лоснящуюся, напомаженную голову Лупоглазого, растрепали ему волосы.
Руки его были связаны, он стал мотать головой, отбрасывая волосы назад, но
всякий раз они снова падали вперед, священник молился, остальные, склонясь,
неподвижно стояли на месте.
Лупоглазый стал короткими рывками вытягивать шею вперед.
- Пссст! - прошипел он, звук этот грубо врезался в бормотанье
священника, - псссст!
Шериф взглянул на него; Лупоглазый перестал дергать шеей и, выпрямясь,
замер, словно удерживал лежащее на голове яйцо.
- Поправь мне волосы, Джек, - сказал он.
- Не бойся, - ответил шериф. - Сейчас поправлю. - И опустил крышку
люка.
Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. Люди ходили по улицам в
пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем
женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров
и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени,
величавой, эфемерной и печальной. Из-за круглой площадки, обнесенной
псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями,
холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая
музыка. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом
пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. К ним тут же
со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су.
В павильоне оркестранты в небесно-голубой армейской форме играли
Массне, Скрябина и Берлиоза, напоминающего ломоть черствого хлеба с тонким
слоем искаженного Чайковского, тем временем сумерки обволакивали влажно
блестящие ветви, павильон и темные грибы зонтиков. Медь оркестра гремела
мощно, звучно и, раскатываясь мощными печальными волнами, замирала в густых
зеленых сумерках. Темпл, прикрыв ладонью рот, зевнула, потом достала
пудреницу и принялась разглядывать в зеркальце чье-то угрюмое, недовольное,
печальное лицо. Отец сидел рядом с ней, сложив руки на набалдашнике трости,
жесткая полоска его усов покрылась капельками влаги, словно запотевшее с
мороза серебро. Темпл закрыла пудреницу и, казалось, следила взглядом из-под
новой, щегольской шляпки за волнами музыки, растворяясь в этих медных
звуках, летящих над бассейном, над полукругом деревьев, где на темном фоне
задумчиво стояли в потускневшем мраморе безжизненные невозмутимые королевы,
и дальше, к небу, лежащему распростертым и сломленным в объятьях сезона
дождей и смерти.
светлой шляпе, с фонариком, часами и пистолетом.
- Расходитесь по домам, - сказал он. - Представление окончено.
Повеселились, и хватит. Теперь домой, спать.
Коммивояжеры еще посидели на тротуаре перед отелем, среди них был и
Хорес; поезд, идущий на юг, прибывал в час ночи.
- Они что ж, так и спустят ему? - сказал один. - Этот початок? Что у
вас тут за люди? Чем еще их можно расшевелить?
- У нас в городе он и до суда не дошел бы, - сказал другой.
- Даже до тюрьмы, - сказал третий. - Кто она?
- Студентка. Симпатичная. Ты не видел ее?
- Видел. Прямо куколка. Черт. Я обошелся бы без початка.
Потом площадь стихла. Часы пробили одиннадцать; коммивояжеры вошли в
отель, вышел негр-швейцар и повернул стулья к стене.
- Ждете поезда? - спросил он Хореса.
- Да. Сообщение о нем уже есть?
- Идет по расписанию. Но еще целых два часа. Если хотите, прилягте в
комнате для образцов.
- А можно? - спросил Хорес.
- Я провожу вас, - сказал негр.
В этой комнате коммивояжеры демонстрировали свои товары. Там стояла
софа. Хорес выключил свет и лег. Ему были видны деревья вокруг здания суда и
одно крыло, высящееся над пустой и тихой площадью. Но люди не спали. Он
чувствовал эту бессонность, чувствовал, что люди в городе не смыкают глаз.
- Все равно, я не смог бы уснуть, - сказал он себе.
Хорес слышал, как часы пробили двенадцать. Потом - возможно, прошло
полчаса, возможно, больше - услышал, что кто-то пронесся под окном и побежал
дальше. Ноги бегущего стучали громче, чем конские копыта, оглашая гулким
эхом пустую площадь, тихое, отведенное для сна время. И Хорес слышал уже не
один звук, теперь в воздухе появилось нечто иное, поглотившее топот бегуна.
Пробираясь по коридору к лестнице, он не сознавал, что бежит, пока не
услышал за дверью голос: "Огонь! Это..." Потом голос стал не слышен.
- Я напугал его, - сказал Хорес. - Наверно, человек только что из
Сент-Луиса и еще не привык к такому.
Он выскочил на улицу. Там уже стоял владелец отеля в нелепом виде:
полный мужчина, поддерживающий на животе брюки, подтяжки болтались под
ночной рубашкой, взъерошенные космы беспорядочно вздымались над лысиной;
мимо отеля пробежали трое. Казалось, они возникли из ниоткуда, появились из
ничего уже полностью одетыми и бегущими по улице.
- Пожар, - сказал Хорес. Он видел зарево; на его фоне зловещим силуэтом
чернела тюрьма.
- Это на пустыре, - сказал владелец, подтягивая брюки. - Я не могу
пойти туда, потому что за конторкой никого нет.
Хорес побежал. Впереди он видел еще несколько бегущих фигур,
сворачивающих в проулок возле тюрьмы; потом услышал рев огня, яростный рев
горящего бензина. Свернул в проулок. Увидел яркое пламя посреди пустыря, где
в базарные дни привязывали фургоны. На фоне пламени мелькали кривляющиеся
темные силуэты; он слышал крики запыхавшихся людей; сквозь внезапно
образовавшуюся брешь увидел, как весь охваченный пламенем человек повернулся
и побежал, не выпуская взорвавшийся с ослепительной вспышкой пятигаллоновый
бидон.
Хорес ворвался в толпу, в круг, образовавшийся посреди пустыря. С одной
стороны круга доносились вопли человека, в руках у которого взорвался бидон,
но из центра костра не доносилось ни звука. Теперь к костру нельзя было
приблизиться; из раскаленной добела массы, в которой виднелись остатки
столбов и досок, длинными ревущими языками вырывалось пламя. Хорес метался
среди толпы; его хватали, но он не замечал этого; переговаривались, но он не
слышал голосов.
- Его адвокат.
- Защищал. Хотел обелить.
- Бросить и его туда. Там еще хватит огня, чтобы спалить адвоката.
- Сделать с адвокатом то же, что и с ним. Что он сделал с ней. Только
не початком. Он пожалеет, что это не початок.
Хорес не слышал их. Не слышал воплей обожженного. Не слышал огня, хотя
пламя, словно живя своей жизнью, продолжало вздыматься, неослабно и
беззвучно: яростный гул, будто во сне, безмолвно ревел из немой пустоты.
В Кинстоне пассажиров на вокзале встречал худощавый сероглазый старик с
нафабренными усами, владелец семиместной машины. В прежние дни, до того, как
город стал лесопромышленным, он, сын одного из первых поселенцев, был
плантатором и землевладельцем. Потом из-за легкомыслия и жадности лишился
своих владений и стал совершать рейсы на экипаже от вокзала в город и
обратно, с нафабренными усами, в цилиндре и поношенном длиннополом сюртуке,
рассказывая по пути коммивояжерам, как был раньше вождем кинстонского
общества; теперь он стал его возницей.
Когда эра лошадей миновала, он купил автомобиль и продолжал выезжать к
поездам. По-прежнему фабрил усы, хотя цилиндр сменился кепкой, а сюртук -
серым пиджаком в красную полоску.
- Вот и вы, - сказал старик, когда Хорес сошел с поезда. - Кладите вещи
в машину.
Он сел за руль. Хорес уселся на переднее сиденье рядом.
- Вам бы приехать предыдущим поездом, - сказал старик.
- Предыдущим?
- Она прикатила утром. Ваша супруга. Я отвез ее домой.
- А, - сказал Хорес. - Она дома?
Старик завел мотор, отъехал назад и развернулся. Машина у него была
хорошая, мощная, с легким управлением.
- А когда вы ждали ее?.. - Они тронулись. - Я помню в Джефферсоне то
место, где сожгли этого типа. Вы, наверное, видели, как все произошло?
- Да, - ответил Хорес. - Да. Я слышал об этом.
- Поделом ему, - сказал водитель. - Мы должны защищать наших девушек.
Самим могут понадобиться.
Они развернулись и поехали по улице. На углу горел дуговой фонарь.
- Я сойду здесь, - сказал Хорес.
- Подвез бы вас прямо к дверям, - сказал водитель.
- Сойду здесь, - сказал Хорес. - Чтобы вам не разворачиваться.
- Как угодно, - сказал водитель. - Плата все равно та же самая.
Хорес вылез и взял свой чемодан; водитель даже не потянулся к нему.
Автомобиль уехал. Хорес поднял чемодан, простоявший десять лет в чулане у
сестры, привез он его в город в то утро, когда сестра спросила фамилию
окружного прокурора.
Дом у него был новый, с просторными газонами, клены и топольки, которые
он посадил сам, еще не разрослись. Подходя к дому, Хорес увидел в окне жены
розовые шторы. Он вошел с заднего хода, подошел к ее двери и заглянул в
комнату. Жена лежала в постели, читая широкоформатный журнал с яркой
обложкой. На лампе был розовый абажур. На столе лежала коробка шоколадных
конфет.
- Я вернулся, - сказал Хорес.
Жена взглянула на него поверх журнала.
- Запер заднюю дверь? - спросила она.
- Да, я так и знал, что ее не будет, - сказал Хорес. - Ты еще...
- Что "еще"?
- Маленькая Белл. Ты не звонила...
- Чего ради? Она в гостях, на вечеринке. А что? Зачем ей менять свои
планы, отказываться от приглашения?
- Да, - сказал Хорес, - я так и знал, что ее не будет. А ты...
- Я говорила с ней позавчера вечером. Иди запри заднюю дверь.
- Да, - сказал Хорес. - Конечно. - С ней ничего не случилось. Я
только...
Телефон стоял на столе в темном коридоре. Номер оказался сельским;
пришлось ждать. Хорес сидел у аппарата. Дверь в конце коридора он оставил
приоткрытой. Сквозь нее доносились смутные тревожные напевы летней ночи.
- Ночью старикам тяжело, - тихо сказал Хорес, не опуская трубки. -
Летние ночи тяжелы для них. Нужно что-то предпринять. Издать какой-то закон.
Белл окликнула его из комнаты, по голосу было слышно, что она лежит.
- Я звонила ей позавчера вечером. Чего тебе беспокоить ее?
- Знаю, - ответил Хорес. - Я недолго.
Он держал трубку, глядя на дверь, в которую задувал какой-то странный,
тревожащий ветерок. Начал повторять вслух цитату из когда-то прочитанной
книги: "Все реже будет наступать покой. Все реже будет наступать покой".
Телефон ответил.
- Алло! Алло! Белл? - заговорил Хорес.
- Да? - ответил ее голос, тихий и тонкий. - Что такое? Что-нибудь
случилось?
- Нет-нет, - сказал Хорес. - Я только хотел поздороваться с тобой и
пожелать доброй ночи.
- Что? В чем дело? Кто говорит?
Хорес, сидя в темном коридоре, сжал трубку.
- Это я, Хорес. Хорес. Я только хотел...
В трубке раздалось какое-то шарканье; было слышно дыхание Белл. Потом
чей-то мужской голос произнес:
- Алло, Хорес; пошел бы ты...
- Замолчи! - послышался голос Маленькой Белл, тонкий и слабый; Хорес
вновь услышал шарканье; наступила мертвая пауза.
- Перестань! - послышался голос Маленькой Белл. - Это Хорес! Я живу
вместе с ним!
Хорес прижал трубку к уху. Голос Маленькой Белл был спокоен, холоден,
сдержан, независим.
- Алло? Хорес. У мамы все в порядке?
- Да. У нас все в порядке. Я только хотел сказать тебе...
- А. Доброй ночи.
- Доброй ночи. Тебе там весело?
- Да. Да. Я завтра напишу. Мама получила мое письмо?
- Не знаю. Я только что...
- Может, я забыла его отправить. Но завтра не забуду. Завтра напишу.
Это все?
- Да. Я только хотел...
Хорес положил трубку; гудение в ней смолкло. Свет падал в коридор из
комнаты, где лежала Белл.
- Запри заднюю дверь, - приказала она.
По пути к матери в Пенсаколу Лупоглазый был арестован в Бирмингеме за
убийство полицейского в маленьком алабамском городке, произошедшее
семнадцатого июня. Арестовали, его в августе. Семнадцатого июня вечером
Темпл проезжала мимо него, сидящего в машине у придорожного ресторана, в ту
ночь был убит Рыжий.
Лупоглазый каждое лето навещал мать. Она считала, что сын служит ночным
администратором в одном из мемфисских отелей.
Мать его была дочерью содержательницы пансиона. Отец - профессиональным
штрейкбрехером, трамвайная компания наняла его, чтобы сорвать забастовку
1900-го года. Мать в то время работала в универмаге в центре города. Три
вечера подряд она возвращалась домой, сидя рядом с вагоновожатым, водил этот
вагон отец Лупоглазого. Однажды вечером штрейкбрехер сошел вместе с ней и
проводил домой.
- Тебя не уволят? - спросила она.
- Кто? - сказал штрейкбрехер. Они шли рядом. Он был хорошо одет. -
Другие тут же возьмут меня. И они это знают.
- Кто тебя возьмет?
- Забастовщики. Мне все равно, для кого водить трамвай. Что один, что
другой. Только лучше бы ездить по этому маршруту в это же время.
Они шли рядом.
- Ты шутишь, - сказала она.
- Нет, разумеется. Он взял ее под руку.
- Тебе, наверно, точно так же все равно, что жениться на одной, что на
другой, - сказала она.
- Кто тебе сказал? - спросил он. - Эти гады болтали обо мне?
Через месяц она сказала ему, что они должны пожениться.
- Как это должны? - спросил он.
- Я не могу сказать дома. Мне придется уйти. Не могу.
- Ну, не расстраивайся. Я охотно. Все равно каждый вечер проезжаю
здесь.
Они поженились. Вечерами он проезжал мимо. Названивал. Иногда заходил
домой. Деньги отдавал ей. Матери ее он нравился. По воскресеньям в обеденное
время являлся с шумом, окликая жильцов, даже уже седых, по имени. Потом
однажды не вернулся; трамвай, проезжая, больше не звонил. Забастовка к тому
времени уже кончилась. На Рождество жена получила от него открытку из
какого-то городка в Джорджии; на картинке были изображены колокол и тисненый
позолоченный венок. На обороте было написано: "Ребята собираются устроить
это и здесь. Только здешний народ ужасно тупой. Наверно, будем разъезжать,
пока не нападем на хороший город, ха-ха". Слово "нападем" было подчеркнуто.
Через три недели после бракосочетания у нее обнаружилась болезнь. Она
была уже беременна. К врачу не пошла, одна старая негритянка объяснила ей, в
чем дело. Лупоглазый родился в день Рождества, когда пришла открытка. Сперва
решили, что он слепой. Потом оказалось, что нет, однако говорить и ходить он
научился лишь к четырем годам. Тем временем второй муж ее матери, невысокий,
хмурый человек с густыми усами - он чинил сломанные ступеньки, прохудившиеся
трубы и прочее, - как-то вышел с подписанным незаполненным чеком, чтобы
уплатить мяснику двадцать долларов. И не вернулся назад. Забрал из банка все
сбережения жены, тысячу четыреста долларов, и скрылся.
Дочь по-прежнему работала в центре города, а мать нянчила ребенка.
Как-то один из жильцов, возвратясь домой, обнаружил в своей комнате пожар.
Он погасил огонь; а через неделю заметил, что из его мусорной корзины
поднимается удушливый дым. Бабушка нянчила ребенка. Повсюду носила его с
собой. Однажды вечером она исчезла. Все жильцы поднялись. Кто-то из соседей
включил пожарный сигнал, и пожарные нашли бабушку на чердаке, она
затаптывала горящую пригоршню древесных стружек, рядом на брошенном матраце
спал ребенок.
- Эти гады хотят убить его, - заявила старуха. - Они подожгли дом.
На другой день все жильцы съехали. Молодая женщина бросила работу. И
все время сидела дома.
- Вышла бы подышать воздухом, - говорила бабка.
- Мне хватает воздуха, - отвечала дочь.
- Пошла бы купила продуктов, - говорила мать. - Посмотрела бы, купила
подешевле.
- Мы и так покупаем дешево.
Дочь следила за всеми печами; в доме не было ни одной спички. Несколько
штук она прятала в наружной стене за вынимающимся кирпичом. Лупоглазому
тогда было три года. Выглядел он годовалым, хотя ел уже хорошо. Доктор велел
матери кормить его яйцами, приготовленными на оливковом масле. Однажды
едущий на велосипеде рассыльный бакалейщика резко затормозил и упал. Из
пакета что-то потекло.
- Это не яйца, - сказал рассыльный. - Видите? Разбилась бутылка с
оливковым маслом.
- Покупали бы в жестяных банках, - сказал рассыльный. - Он все равно не
заметит разницы. Я привезу вам другую бутылку. Только почините ворота.
Хотите, чтобы я сломал себе шею?
До шести часов он не вернулся. Стояло лето. В доме не было ни огня, ни
спичек.
- Я вернусь через пять минут, - сказала дочь.
Бабка наблюдала за ней, пока она не скрылась. Потом завернула ребенка в
легкое одеяло и вышла. Улица их проходила рядом с главной, где находились
продовольственные магазины, богатые люди в автомобилях останавливались там
по пути домой и делали покупки. Когда бабка дошла до угла, у обочины
притормозила машина. Оттуда вылезла женщина и направилась в магазин,
шофер-негр остался за рулем. Бабка подошла к машине.
- Мне нужно полдоллара, - сказала она.
Негр взглянул на нее.
- Чего?
- Полдоллара. Мальчишка разбил бутылку.
- А, - сказал негр. Полез в карман. - Как это понимать? Она послала вас
сюда за деньгами?
- Мне нужно полдоллара. Он разбил бутылку.
- Раз так, я, пожалуй, пойду туда, - сказал негр. - Наверно, вы
замечали, что старые клиенты, такие, как мы, платят за все, что берут.
- Полдоллара, - сказала бабка. Негр дал ей полдоллара и вошел в
магазин. Бабка проводила его взглядом. Потом положила ребенка на сиденье
машины и пошла вслед за негром. Это был магазин самообслуживания, вдоль
барьера медленно двигалась очередь. Негр стоял возле женщины, вылезшей из
машины. Бабка видела, как та передала негру несколько бутылок соуса и
кетчупа.
- Это будет доллар с четвертью, - сказала бабка.
Негр отдал ей деньги. Она взяла их и отошла в другой конец зала.
Обнаружила там бутылку итальянского оливкового масла с ценником.
- Остается еще двадцать восемь центов, - сказала бабка и пошла вдоль
полок, приглядываясь к ценникам, пока не нашла одного с надписью "двадцать
восемь". В упаковке лежало семь кусков банного мыла. Из магазина она вышла с
двумя свертками. На углу стоял полицейский.
- У меня кончились спички, - сказала она ему.
Полицейский полез в карман.
- Чего ж не купили там? - спросил он.
- Да вот, забыла. Знаете, как это в магазине с ребенком.
- Где же ребенок? - спросил полицейский.
- Сдала в счет уплаты, - ответила бабка.
- Вас бы на эстраду, - сказал полицейский. - Сколько спичек нужно? У
меня всего одна или две.
- Одну, - сказала бабка. - Я всегда развожу огонь с одной.
- На эстраду бы вас, - сказал полицейский. - Там бы весь дом разнесли.
- Да, - сказала бабка. - Я разнесу.
- Это какой? - взглянул он на нее. - Богадельню?
- Разнесу, - сказала бабка. - Завтра прочтете в газетах. Надеюсь, там
не переврут моего имени.
- А что у вас за имя? Кальвин Кулидж?
- Нет, сэр. Это мой мальчик.
- А-а. Так вот почему у вас столько хлопот с покупками. На эстраду бы
вас... Двух спичек хватит?
Пожарных вызывали по этому адресу уже трижды, так что они не спешили.
Первой там появилась дочь. Дверь оказалась заперта; когда пожарные прибыли и
выломали ее, весь дом был охвачен пламенем. Бабка высовывалась из верхнего
окна, откуда уже вился дым.
- Гады, - сказала она. - Думали, смогут добраться до него. Но я
сказала, что задам им. Так и сказала.
Мать думала, что Лупоглазый тоже погиб. Ее пришлось держать, пока лицо
кричащей бабки не исчезло в дыму и остов дома не рухнул; только тогда
женщина и полицейский с ребенком на руках нашли ее: молодую женщину с
безумным лицом, не закрывающую рта, глядящую на ребенка отсутствующим
взглядом и неторопливо закручивающую обеими руками распущенные волосы.
Полностью она так и не оправилась. Из-за тяжелой работы, недостатка свежего
воздуха и отдыха, болезни - наследства беглого мужа, мать не смогла вынести
такого потрясения, и временами ей опять казалось, что ребенок погиб, хотя
она при этом держала его на руках и напевала над ним.
Лупоглазый еле выжил. До пяти лет у него совсем не росли волосы, к
этому возрасту он был уже чем-то вроде питомца одного лечебного учреждения:
недорослый, слабый ребенок с таким нежным желудком, что малейшее отклонение
от предписанной врачом строгой диеты вызывало у него судороги.
- Алкоголь убьет его как стрихнин, - сказал врач. - И он никогда не
станет мужчиной в полном смысле слова. Прожить может довольно долго. Но
взрослее, чем теперь, не будет.
Говорил это он той женщине, что нашла ребенка в своей машине, когда
бабка сожгла дом, по ее настоянию Лупоглазый находился под присмотром врача.
На вторую половину дня и на выходные она приводила его к себе, и он играл
там в одиночестве. Ей пришла мысль устроить для него детский праздник. Она
сказала ему об этом и купила новый костюмчик. Когда наступил день праздника
и гости начали собираться, Лупоглазый куда-то пропал. Наконец служанка
обнаружила, что дверь в ванную заперта. Ребенка окликнули, но он не
отозвался. Послали за слесарем, но тем временем испуганная женщина взломала
дверь топором. Ванная была пуста. Окно распахнуто. Оно выходило на крышу
пристройки, с которой спускалась до земли водосточная труба. А Лупоглазый
исчез. На полу валялась плетеная клетка, где жила пара попугайчиков; рядом с
ней лежали птицы и окровавленные ножницы, которыми он изрезал их заживо.
Через три месяца Лупоглазого по требованию соседки отправили в колонию для
неисправимых детей. Он таким же образом изрезал котенка.
Мать его была нетрудоспособна. Женщина, старавшаяся подружиться с
ребенком, содержала ее, оставляя ей шитье и прочие домашние заботы.
Освободясь, Лупоглазый - за безупречное поведение его выпустили через пять
лет как исправившегося - стал присылать матери два-три письма в год, сперва
из Мобайла, потом из Нового Орлеана, потом из Мемфиса. Каждое лето он
приезжал навестить ее - худощавый, черноволосый, преуспевающий, спокойный и
необщительный, в тесном черном костюме. Сказал ей, что служит ночным
администратором в отеле; что ему приходится разъезжать по делам из города в
город, как врачу или адвокату.
В то лето по пути домой Лупоглазый был арестован за убийство человека,
совершенное в одном городе, в тот самый час, когда он в другом убивал
другого, - он лопатой греб деньги, хотя ему нечего было с ними делать, не на
что тратить, потому что алкоголь убил бы его, словно яд, друзей у него не
было, женщин он не познал ни разу и понимал, что никогда не познает, - и
произнес "Черт возьми", оглядывая камеру в тюрьме города, где был убит
полицейский, его свободная рука (другая была примкнута наручниками к руке
полицейского, который доставил его из Бирмингема) извлекла из кармана
сигарету.
- Пусть вызовет своего адвоката, - сказали надзиратели, - и облегчит
себе душу. Хотите позвонить?
- Нет, - сказал Лупоглазый, его холодные мягкие глаза быстро оглядели
койку, маленькое окошко под потолком, решетчатую дверь, сквозь которую падал
свет. С него сняли наручники; рука Лупоглазого, казалось, извлекла огонек
прямо из воздуха. Он зажег сигарету и щелчком отшвырнул спичку к двери. - На
что мне адвокат? Я ни разу не бывал в... Как называется эта дыра?
Ему сказали.
- Забыл, что ли?
- Теперь уже не забудет, - сказал другой.
- Разве что к утру вспомнит фамилию своего адвоката, - сказал первый.
Лупоглазого оставили курящим на койке. Он слышал, как лязгнула дверь.
Время от времени до него доносились голоса из других камер, где-то пел негр.
Лупоглазый лежал на койке, скрестив ноги в маленьких сверкающих черных
штиблетах.
- Черт возьми, - произнес он.
Наутро судья спросил, нужен ли ему адвокат.
- Зачем? - ответил Лупоглазый. - Я еще вчера сказал, что не был здесь
ни разу в жизни. Не так уж нравится мне ваш город, чтобы попусту тащить сюда
человека. Судья посовещался с приставом и сказал:
- Советую вызвать своего адвоката.
- Ладно, - ответил Лупоглазый. Повернулся и обратился к сидящим в зале:
- Нужна кому-нибудь работенка на один день?
Судья застучал по столу. Лупоглазый повернулся обратно, слегка пожал
узкими плечами и потянулся к карману, где лежали сигареты. Судья назначил
ему защитника, молодого человека, только что окончившего юридический
колледж.
- И вносить залога я не стану, - сказал Лупоглазый. - Кончайте уж
сразу.
- Я бы и не освободил вас под залог, - сказал судья.
- Да? - сказал Лупоглазый. - Ладно, Джек, - бросил он своему адвокату,
- за дело. Мне надо ехать в Пенсаколу.
- Отведите арестованного в тюрьму, - распорядился судья.
Адвокат с важной, вдохновенной миной на отталкивающем лице трещал без
умолку, а Лупоглазый, лежа на койке и сдвинув на глаза шляпу, курил,
неподвижный, как греющаяся змея, если не считать размеренных движений руки с
сигаретой. Наконец он перебил адвоката:
- Знаешь, что? Я не судья. Говори все это ему.
- Но я должен...
- Не бойся. Говори это им. Я ничего не знаю. Я здесь даже не бывал.
Погуляй, остынь.
Процесс длился один день. Полицейский, телефонистка, продавец сигар
давали показания, адвокат опровергал их, вымученно сочетая грубую горячность
с полнейшей некомпетентностью, а Лупоглазый сидел развалясь и поглядывал в
окно поверх голов-присяжных. Время от времени он зевал; его рука потянулась
было к карману, где лежали сигареты, потом остановилась и замерла на черной
ткани костюма, похожая восковой безжизненностью, формой и размером на руку
куклы.
Присяжные совещались восемь минут. Застыв и глядя на Лупоглазого, они
заявили, что он виновен. Лупоглазый, не шевельнувшись, не изменив позы,
глядел на них несколько секунд в тупом молчании.
- Ну, черт возьми, - произнес он.
Судья резко застучал молоточком; полицейский тронул Лупоглазого за
руку.
- Я подам апелляцию, - лепетал адвокат, семеня рядом с ним. - Я буду
бороться во всех инстанциях...
- Будешь, не бойся, - сказал Лупоглазый, укладываясь на койку и зажигая
сигарету. - Но только не здесь. Пошел отсюда. Иди прими таблетку.
Окружной прокурор уже готовился к апелляции, строил планы.
- Удивительное спокойствие, - сказал он. - Обвиняемый воспринял
приговор... Видели, как? Будто слушал песенку и ленился взять в толк,
нравится она ему или нет, а судья называл день, когда его вздернут. Должно
быть, мемфисский адвокат уже вертится у дверей Верховного суда и только ждет
телеграммы. Я их знаю. Эти убийцы делают из суда посмешище, и даже если мы
добиваемся обвинительного приговора, все понимают, что он не останется в
силе.
Лупоглазый позвал надзирателя и дал стодолларовую купюру. Поручил
купить бритвенный прибор и сигарет.
- Сдачу оставь у себя, прокурим все деньги - скажешь.
- Вам, похоже, недолго осталось курить со мной, - сказал надзиратель. -
Теперь у вас будет хороший адвокат.
- Не забудь марку лосьона, - сказал Лупоглазый. - "Эд Пино".
Он произнес "Пай-нод".
Лето стояло хмурое, прохладное. Даже днем в камере было темно, и в
коридоре постоянно горел электрический свет, он падал в решетчатую дверь
широкой тусклой полосой, достигая изножья койки. Надзиратель принес
Лупоглазому стул. Лупоглазый использовал его вместо стола; там лежали
долларовые часики, пачка сигарет и треснутая суповая миска с окурками, сам
он валялся на койке, курил, разглядывая свои ноги, и так шел день за днем.
Блеск его штиблет потускнел, одежда измялась, потому что он лежал не
раздеваясь, так как в камере было прохладно.
Однажды надзиратель сказал:
- Тут кое-кто говорит, что это убийство подстроил шерифов помощник.
Люди знают за ним несколько подлых дел.
Лупоглазый курил, сдвинув на лицо шляпу. Надзиратель сказал:
- Вашу телеграмму могли не отправить. Хотите, я пошлю другую?
Стоя у двери, он видел ступни Лупоглазого, тонкие, черные ноги,
переходящие в хрупкий корпус распростертого тела, шляпу, сдвинутую на
повернутое в сторону лицо, сигарету в маленькой руке. Ноги находились в тени
от тела надзирателя, заслоняющего решетку. Помедлив, надзиратель тихо ушел.
Когда оставалось шесть дней, он вызвался принести журналы, колоду карт.
- Зачем? - сказал Лупоглазый. Впервые за все это время он приподнял
голову и взглянул на надзирателя, глаза на его спокойном, мертвенно-бледном
лице были круглыми, мягкими, как липкие наконечники на детских стрелах.
Потом лег снова. С тех пор надзиратель каждое утро просовывал в дверь
свернутую трубкой газету. Они падали на пол и валялись там, медленно
раскручиваясь от собственной тяжести.
Когда оставалось три дня, приехал мемфисский адвокат. Он без
приглашения сразу же устремился к камере. Надзиратель все утро слышал его
голос, просящий, сердящийся, убеждающий; к полудню адвокат охрип и говорил
почти шепотом:
- Хотите, чтобы вас повесили? Да? Совершаете самоубийство? Так устали
загребать деньгу, что... Вы, самый ловкий...
- Я уже сказал. Хватит.
- И вы допустили, чтобы это вам пришил какой-то мировой судьишка?
Рассказать в Мемфисе - никто не поверит.
- Ну так не рассказывай.
Он лежал, адвокат глядел на него с яростным изумлением.
- Вот же бестолочь, - сказал Лупоглазый. - Черт возьми... Пошел отсюда.
Ты мне не нужен. У меня все в порядке.
Накануне вечером пришел священник.
- Можно я помолюсь с вами? - спросил он.
- Не бойся, - ответил Лупоглазый. - Валяй. Не стесняйся.
Священник опустился на колени возле койки, где Лупоглазый лежал и
курил. Немного погодя услышал, как он встал, прошел по камере и вернулся
обратно. Когда священник поднялся, Лупоглазый лежал и курил. Взглянув в ту
сторону, где раздавались, шаги Лупоглазого, священник увидел на полу вдоль
стены двенадцать линий, проведенных горелыми спичками на равном расстоянии
друг от друга. Две дорожки были заполнены аккуратными рядами окурков. В
третьей лежало два. Перед уходом он видел, как Лупоглазый поднялся, пошел
туда, раздавил еще два и тщательно уложил к лежащим.
В начале шестого священник вернулся. Все дорожки, кроме двенадцатой,
были полны. Двенадцатая была заполнена на три четверти.
Лупоглазый лежал на койке.
- Пора идти? - спросил он.
- Еще нет, - ответил священник. - Попробуйте помолиться, - сказал он. -
Попробуйте.
- Валяй, - сказал Лупоглазый. - Не бойся.
Священник снова опустился на колени. Он слышал, как Лупоглазый
поднялся, прошелся по камере и вернулся на место. В половине шестого пришел
надзиратель.
- Я принес... - Он просунул в решетку сжатый кулак. - Это сдача с той
сотни, что вы... Тут сорок восемь долларов... Постойте; я сосчитаю снова;
точно не помню, но могу дать вам список... там цены...
- Оставь, - сказал Лупоглазый. - Купишь себе обруч.
За ним пришли в шесть. Священник шел с Лупоглазым, поддерживая его под
локоть, и у помоста стал молиться, тем временем приладили веревку и, накинув
ее на лоснящуюся, напомаженную голову Лупоглазого, растрепали ему волосы.
Руки его были связаны, он стал мотать головой, отбрасывая волосы назад, но
всякий раз они снова падали вперед, священник молился, остальные, склонясь,
неподвижно стояли на месте.
Лупоглазый стал короткими рывками вытягивать шею вперед.
- Пссст! - прошипел он, звук этот грубо врезался в бормотанье
священника, - псссст!
Шериф взглянул на него; Лупоглазый перестал дергать шеей и, выпрямясь,
замер, словно удерживал лежащее на голове яйцо.
- Поправь мне волосы, Джек, - сказал он.
- Не бойся, - ответил шериф. - Сейчас поправлю. - И опустил крышку
люка.
Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. Люди ходили по улицам в
пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем
женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров
и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени,
величавой, эфемерной и печальной. Из-за круглой площадки, обнесенной
псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями,
холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая
музыка. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом
пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. К ним тут же
со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су.
В павильоне оркестранты в небесно-голубой армейской форме играли
Массне, Скрябина и Берлиоза, напоминающего ломоть черствого хлеба с тонким
слоем искаженного Чайковского, тем временем сумерки обволакивали влажно
блестящие ветви, павильон и темные грибы зонтиков. Медь оркестра гремела
мощно, звучно и, раскатываясь мощными печальными волнами, замирала в густых
зеленых сумерках. Темпл, прикрыв ладонью рот, зевнула, потом достала
пудреницу и принялась разглядывать в зеркальце чье-то угрюмое, недовольное,
печальное лицо. Отец сидел рядом с ней, сложив руки на набалдашнике трости,
жесткая полоска его усов покрылась капельками влаги, словно запотевшее с
мороза серебро. Темпл закрыла пудреницу и, казалось, следила взглядом из-под
новой, щегольской шляпки за волнами музыки, растворяясь в этих медных
звуках, летящих над бассейном, над полукругом деревьев, где на темном фоне
задумчиво стояли в потускневшем мраморе безжизненные невозмутимые королевы,
и дальше, к небу, лежащему распростертым и сломленным в объятьях сезона
дождей и смерти.