Они лежали толстым, липким ковром, источая душный, приторный запах,
приторность была тошнотворной, предсмертной, и вечером рваная тень листвы
трепетала на зарешеченном окне, едва вздымаясь и опускаясь. Это было окно
общей камеры, ее побеленные стены были покрыты отпечатками грязных ладоней,
испещрены нацарапанными карандашом, гвоздем или лезвием ножа датами,
именами, богохульными и непристойными стишками. По вечерам к решетке
прислонялся негр-убийца, лицо его беспрестанно рябила тень трепещущих
листьев, и пел с теми, кто стоял внизу у забора.
Иногда он пел и днем, уже в одиночестве, если не считать неторопливых
прохожих, оборванных мальчишек и людей у гаража напротив.
- Прошел еще один день! Места в раю тебе нет! Места в аду тебе нет!
Места в тюрьме белых людей тебе нет! Черномазый, куда ты денешься? Куда ты
денешься, черномазый?
Хорес каждое утро посылал с Айсомом в отель бутылку молока для ребенка.
В воскресенье он поехал к сестре. Женщина осталась в камере Гудвина, она
сидела на койке, держа ребенка на коленях. Ребенок по-прежнему лежал в
дурманной апатии, сжав веки в тонкий полумесяц, только в тот день то и дело
судорожно подергивался и болезненно хныкал.
Хорес вошел в комнату мисс Дженни. Сестры там не было.
- Гудвин отмалчивается, - сказал Хорес. - Затвердил одно: "Пусть
докажут, что это я". Говорит, улик против него не больше, чем против
ребенка. Выйти на поруки он отказался б, даже если бы мог. Говорит, в тюрьме
ему лучше. Пожалуй, так оно и есть. Дела его в той усадьбе уже кончены, даже
если б шериф не нашел и не разбил котлы...
- Котлы?
- Перегонный куб. Когда Гудвин сдался, они стали рыскать повсюду, пока
не нашли его винокурню. Все знали, чем он занимается, но помалкивали. А
стоило ему попасть в беду, тут же на него напустились. Те самые
добропорядочные клиенты, что покупали у него виски, бесплатно пили то, что
он подносил, и, возможно, пытались соблазнить его жену у него за спиной.
Слышали б вы, что творится в городе. Баптистский священник сегодня утром
говорил о Гудвине в проповеди. Не только как об убийце, но и как о
прелюбодее, осквернителе свободной демократически-протестантской атмосферы
округа Йокнапатофа. Насколько я понял, он призывал к тому, что Гудвина надо
сжечь с этой женщиной в назидание ребенку; ребенка следует вырастить и
обучить языку с единственной целью - внушить ему, что он рожден в грехе
людьми, сожженными за то, что его породили. Боже мой, как может человек,
цивилизованный человек, всерьез...
- Это же баптисты, - сказала мисс Дженни. - А как у Гудвина с деньгами?
- Немного есть. Около ста шестидесяти долларов. Деньги были спрятаны в
жестянку и зарыты в сарае. Ему позволили их выкопать. "Ей хватит, - говорит
он, - пока все не закончится. А потом мы уедем отсюда. Давно уже собираемся.
Если б я послушал ее, нас давно бы уже здесь не было. Умница ты", - говорит
он ей. Она сидела рядом с ним на койке, с ребенком на руках, он потрепал ее
за подбородок.
- Хорошо, что среди присяжных не будет Нарциссы, - сказала мисс Дженни.
- Да. Только Гудвин не позволяет мне даже упоминать, что там находился
этот бандит. Заявил: "Против меня ничего не смогут доказать. Такие дела мне
уже знакомы. Каждый, кто хоть чуть меня знает, поймет, что я пальцем не
тронул бы дурачка". Но говорить о том головорезе не хочет совсем по другой
причине. И знает, что я это знаю, потому что сидит, там, в комбинезоне,
свертывает самокрутки, держа кисет в зубах, и твердит: "Побуду здесь, пока
все не кончится. Здесь мне лучше; все равно на воле я ничем не смогу
заняться. И у нее, глядишь, останется кое-что для вас, пока мы не сможем
расплатиться полностью".
Но мне ясно, в чем тут истинная причина. "Вот уж не думал, что вы
трус", - сказал я ему.
- Делайте, как говорю, - ответил Гудвин. - Мне здесь будет хорошо.
- Но он... - Хорес подался вперед, медленно потирая руки. - Он не
понимает... Черт возьми, говорите что угодно, но тлетворность есть даже во
взгляде на зло, даже в случайном; с разложением нельзя идти на сделку, на
компромисс... Видите, какой беспокойной и подозрительной стала Нарцисса,
едва узнав об этом. Я считал, что вернулся сюда по собственной воле, но
теперь вижу... Как по-вашему, она сочла, что я привел эту женщину в дом на
ночь или что-то в этом роде?
- Сперва я тоже так решила, - сказала мисс Дженни. - Но теперь,
надеюсь, она поняла, что, какие бы ни были у тебя взгляды, ради них ты
сделаешь гораздо больше, чем ради любой мзды.
- То есть она намекала, что у них нет денег, когда...
- Ну и что? Ты ведь прекрасно без них обходишься. - Нарцисса вошла в
комнату.
- Мы тут беседовали об убийстве и злодеянии, - сказала мисс Дженни.
- Надеюсь, вы уже кончили, - сказала Нарцисса. Она не садилась.
- У Нарциссы тоже есть свои печали, - сказала мисс Дженни. - Правда,
Нарцисса?
- Это какие? - спросил Хорес. - Неужели застала Бори с запахом
перегара?
- Она отвергнута. Возлюбленный скрылся и бросил ее.
- Какая вы дура, - сказала Нарцисса.
- Да-да, - сказала мисс Дженни. - Гоуэн Стивенс ее бросил. Даже не
вернулся с тех оксфордских танцев, чтобы сказать последнее прости. Лишь
написал письмо. - Она стала шарить в кресле вокруг себя. - И я теперь
вздрагиваю при каждом звонке, мне все кажется, что его мать...
- Мисс Дженни, - потребовала Нарцисса, - отдайте мое письмо.
- Подожди, - сказала мисс Дженни, - вот, нашла, ну, что скажешь об этой
тонкой операции без обезболивания на человеческом сердце? Я начинаю верить,
что, как говорят, молодые люди, желая вступить в брак, узнают все то, что
мы, вступая в брак, желали узнать.
Хорес взял листок.
Дорогая Нарцисса.
Здесь нет заглавия. Мне хотелось бы, чтобы не могло быть и даты. Но
будь мое сердце так же чисто, как лежащая передо мной страница, в этом
письме не было б необходимости. Больше я тебя никогда не увижу. Мне тяжело
писать, со мной случилась история, которой я не могу не стыдиться.
Единственный просвет в этом мраке - то, что собственным безрассудством я не
причинил вреда никому, кроме себя, и что всей меры этого безрассудства ты
никогда не узнаешь. Пойми, надежда, что ты ничего не будешь знать, -
единственная причина того, что мы больше не увидимся. Думай обо мне как
можно лучше. Мне хотелось бы иметь право просить тебя не думать обо мне
плохо, если тебе станет известно о моем безрассудстве.
Хорес прочел написанное, одну-единственную страничку. Сжал листок между
ладоней. Некоторое время никто не произносил ни слова.
- Господи Боже, - нарушил молчание Хорес. - На танцах его кто-то принял
за миссисипца.
- Думаю, на твоем месте... - начала было Нарцисса. Умолкла, потом
спросила: - Хорес, это еще долго будет тянуться?
- Не дольше, чем будет от меня зависеть. Разве что ты знаешь, каким
путем его можно вызволить завтра же.
- Есть только один путь. - Нарцисса задержала на брате взгляд. Потом
повернулась к двери. - Куда девался Бори? Скоро будет готов обед.
Она вышла.
- И ты знаешь, что это за путь, - сказала мисс Дженни. - Разве что у
тебя совсем нет твердости.
- Я пойму, есть она у меня или нет, если скажете, какой путь может быть
еще.
- Возвратиться к Белл, - сказала мисс Дженни. - Вернуться домой.
В субботу убийцу-негра должны были повесить без шумихи и похоронить без
обряда: одну лишь ночь оставалось ему петь у зарешеченного окна и кричать из
теплого непроглядного сумрака майской ночи; потом его уведут, и это окно
достанется Гудвину. Дело Гудвина было назначено на июньскую сессию суда, под
залог его не освобождали. Но он по-прежнему не соглашался, чтобы Хорес
упоминал о пребывании Лупоглазого на месте преступления.
- Говорю же вам, - сказал Гудвин, - у них нет против меня никаких улик.
- Откуда вы знаете? - спросил Хорес.
- Ну пусть, как бы там ни было, на суде надежда все-таки есть. А если
до Мемфиса дойдет, что я продал Лупоглазого, думаете, у меня будет надежда
вернуться сюда после дачи показаний?
- На вашей стороне закон, справедливость, цивилизация.
- Конечно, если я до конца дней буду сидеть на корточках в этом углу.
Подите сюда, - Гудвин подвел Хореса к окну. - Из отеля смотрят сюда пять
окон. А я видел, как он выстрелом из пистолета с двадцати футов зажигал
спички. Да черт возьми, если я покажу против него на суде, то оттуда уже не
вернусь.
- Но ведь существует такое понятие, как препятствие отправлению пра...
- Препятствие кривосудию. Пусть докажут, что это я. Томми лежал в
сарае, стреляли в него сзади. Пусть найдут пистолет. Я находился на месте и
ждал. Бежать не пытался. Хотя мог бы. Шерифа вызвал я. Конечно, то, что там
были только она, я и папа, говорит не в мою пользу. Но если это уловка,
разве здравый смысл не подсказывает, что я мог бы найти другую, получше?
- Вас будет судить не здравый смысл, - сказал Хорес. - Вас будут судить
присяжные.
- Пусть судят. Это и все, чем они будут располагать. Убитый найден в
сарае, к нему никто не притрагивался. Я, жена, папа и малыш находились в
доме; там ничего не тронуто; за шерифом посылал я. Нет-нет; так я знаю, что
какая-то надежда у меня есть, но стоит хоть заикнуться о Лупоглазом, и моя
песенка спета. Я знаю, чем это кончится.
- Но вы же слышали выстрел, - сказал Хорес. - Вы уже говорили.
- Нет, - сказал Гудвин. - Не говорил. Я ничего не слышал. Ничего об
этом не знаю... Подождите минутку на улице, я поговорю с Руби.
Вышла она через пять минут. Хорес сказал:
- В этом деле есть что-то, чего я пока не знаю; вы оба чего-то не
говорите мне. Ли предупредил вас, чтобы вы не говорили мне этого. Я прав?
Женщина шла рядом с Хоресом, держа на руках ребенка. Ребенок то и дело
хныкал, его худенькое тельце судорожно подергивалось. Она вполголоса
напевала ему и качала, стараясь успокоить.
- Должно быть, вы его слишком много носите, - сказал Хорес. - Возможно,
если б вы могли оставить его в отеле...
- Я считаю, Ли сам знает, что ему делать, - сказала женщина.
- Но ведь адвокату нужно знать все обстоятельства, все до мелочей. Он
сам решит, что говорить и чего не говорить. Иначе для чего он? Это все равно
что заплатить дантисту за лечение зуба, а потом не позволить ему заглянуть
вам в рот, понимаете? Вы же не поступите так с дантистом или врачом?
Женщина, ничего не ответив, склонилась к ребенку. Ребенок хныкал.
- И более того, существует такое понятие, как препятствие отправлению
правосудия. Допустим, Ли показывает под присягой, что там больше никого не
было, допустим, присяжные собираются его оправдать, что маловероятно, и
вдруг обнаруживается человек, видевший там Лупоглазого или его отъезжающую
машину. Тогда они скажут: раз Ли не говорит правды в мелочах, как верить
ему, когда речь идет о его жизни?
Они подошли к отелю. Хорес распахнул дверь. Женщина даже не взглянула
на него.
- Я считаю, Ли виднее самому, - сказала она, входя.
Ребенок зашелся тонким, жалобным, мучительным криком.
- Тихо, - сказала женщина. - Шшшш.
Айсом вез Нарциссу с вечеринки; было уже поздно, когда машина
остановилась на углу и подобрала Хореса. Начинали зажигаться редкие огни,
мужчины, поужинав, неторопливо тянулись к площади, но убийце-негру было еще
рано начинать пение.
- А ему надо бы поторопиться, - сказал Хорес. - У него остается только
два дня.
Но убийца еще не появлялся в окне. Тюрьма выходила фасадом на запад;
медно-красные лучи заходящего солнца падали на захватанную решетку и на
маленькое бледное пятно руки, ветра почти не было, и вытекающие из окна
голубые струйки табачного дыма медленно расплывались рваными клочьями.
- Только нехорошо будет держать там ее мужа без этого несчастного
зверя, отсчитывающего последние вздохи во всю силу голоса...
- Может, повременят и повесят их вместе, - сказала Нарцисса. - Иногда
ведь так поступают, не правда ли?
Хорес развел в камине небольшой огонь. Было не холодно. Теперь он
пользовался лишь одной комнатой, а питался в отеле; остальная часть дома
вновь была заперта. Попытался читать, потом отложил книгу, разделся и лег в
постель. Было слышно, как городские часы пробили двенадцать.
- Когда все будет позади, я, пожалуй, отправлюсь в Европу, - сказал он.
- Мне нужна перемена. Или мне, или штату Миссисипи, одно из двух.
Возможно, несколько человек еще стоят у забора, потому что это
последняя ночь убийцы; его крупная, гориллоподобная фигура приникла к
прутьям решетки, он поет, а на его силуэте, на клетчатом проеме окна бьется
и мечется рваная печаль айланта, последний цветок уже упал в густые пятна на
тротуаре. Хорес опять заворочался в постели.
- Хоть бы убрали с тротуара всю эту дрянь, - сказал он. - Проклятье.
Проклятье. Проклятье.
Заснул Хорес поздно; до рассвета он не мог сомкнуть глаз. Разбудил его
чей-то стук в дверь. Была половина седьмого. Он подошел к двери. За нею
стоял швейцар-негр из отеля.
- В чем дело? - спросил Хорес. - Что-нибудь с миссис Гудвин?
- Она просила вас прийти, когда встанете, - ответил негр.
- Скажи ей, я буду через десять минут.
Когда он вошел в отель, навстречу ему попался молодой человек с
небольшой черной сумкой, какие бывают у врачей. Хорес поднялся наверх.
Женщина, стоя в полуотворенной двери, смотрела в коридор.
- Вызвала наконец доктора, - сказала она. - Но так или иначе, я
хотела...
Ребенок, весь красный, потный, лежал в позе распятого на кровати,
раскинув скрюченные ручонки, и судорожно, с присвистом ловил ртом воздух.
- Ему нездоровилось всю ночь, - сказала женщина. - Я принесла кой-каких
лекарств и до рассвета пыталась его успокоить. В конце концов вызвала
доктора. - Она стояла у кровати, глядя на ребенка. - Там была женщина, -
сказала она. - Молоденькая девчонка.
- Дев... - произнес Хорес. - А-а, - протянул он. - Да. Вот и расскажите
мне об этом.
Лупоглазый стремительно, однако без малейшего признака паники или
спешки, пронесся в машине по глинистой дороге и выехал на песок. Темпл
сидела рядом с ним. Шляпка ее сбилась на затылок, из-под мятых полей торчали
спутанные завитки волос. Когда на повороте она бессильно покачнулась, лицо
ее было как у сомнамбулы. Привалилась к Лупоглазому, невольно вскинув вялую
руку. Лупоглазый, не выпуская руля, оттолкнул ее локтем.
Подъезжая к срубленному дереву, они увидели женщину. Она стояла у
обочины с ребенком на руках, прикрыв ему личико отворотом платья и спокойно
глядя на них из-под выгоревшей старомодной шляпки, то появляясь в поле
зрения Темпл, то исчезая, неподвижная, невозмутимая.
Возле дерева Лупоглазый, не сбавляя скорости, свернул с дороги, машина
с треском промчалась по кустам и распростертой вершине дерева, потом снова
вынеслась на дорогу, сопровождаемая беглым хлопаньем стеблей тростника,
напоминающим ружейный огонь вдоль траншеи. Возле дерева валялась да боку
машина Гоуэна. Темпл рассеянно и тупо смотрела, как она промелькнула мимо.
Лупоглазый резко свернул опять в песчаные колеи. Но и в этом его
действии не было паники: он совершил его с какой-то злобной нетерпеливостью,
и только. Мощная машина даже на песке развивала сорок миль в час, затем,
одолев узкий подъем, вынеслась на шоссе, и Лупоглазый свернул на север. Сидя
рядом с ним и держась, хотя тряска сменилась нарастающим шорохом гравия,
Темпл тупо глядела, как дорога, по которой она ехала вчера, летит назад под
колеса, словно наматываясь на катушку, и чувствовала, как кровь медленно
сочится из ее лона. Она понуро сидела в углу, глядя, как мчится навстречу
земля - сосны с кустами кизила в прогалинах; осока; поля, зеленеющие
всходами хлопчатника, замершие, умиротворенные, словно воскресенье было
свойством атмосферы, света и тени, - сидела плотно сжав ноги, прислушиваясь
к горячему, несильному току крови, и тупо повторяла про себя, Кровь еще
идет. Кровь еще идет.
Стоял ясный, тихий день, ласковое утро, пронизанное невероятным майским
нежным сиянием, насыщенное предвестием полудня и жары, высокие пышные,
похожие на комки взбитых сливок облака плыли легко, словно отражения в
зеркале, тени их плавно проносились по шоссе. Весна была запоздалой. Белые
цветы на плодовых деревьях распустились, когда уже пробилась зеленая листва;
у них не было той ослепительной белизны, как в прошлую весну, кизил тоже
сперва покрылся листвой, а потом зацвел. Но сирень, глициния и багряник,
даже убогие магнолии никогда не бывали прекраснее, они сияли, источая острый
аромат, разносящийся апрельскими и майскими ветерками на сотни ярдов.
Бугенвиллия на верандах расцвела огромными цветами, они висели в воздухе,
словно воздушные шары, и Темпл, рассеянно и тупо глядящая на несущуюся мимо
обочину, начала вопить.
Вопль ее начался рыданием, он все усиливался и внезапно был прерван
рукой Лупоглазого. Выпрямись и положив ладони на бедра, она вопила, ощущая
едкий привкус его пальцев и чувствуя, как кровоточит ее лоно, а машина,
скрежеща тормозами, виляла по гравию. Потом он схватил ее сзади за шею, и
она замерла, открытый рот ее округлился, словно крохотная пустая пещера. Он
затряс ее голову.
- Закрой рот, - приказал Лупоглазый. - Закрой рот. - Стиснув ей шею, он
заставил ее замолчать. - Погляди на себя. Сюда.
Свободной рукой он повернул зеркальце на ветровом стекле, и Темпл
взглянула на свое отражение, на сбившуюся шляпку, спутанные волосы и
округлившийся рот. Не отрываясь от зеркала, стала шарить в карманах пальто.
Лупоглазый разжал пальцы, она достала пудреницу, открыла ее и, похныкивая,
уставилась в зеркальце. Под взглядом Лупоглазого припудрила лицо, подкрасила
губы, поправила шляпку, не переставая хныкать в крохотное зеркальце, лежащее
на коленях. Лупоглазый закурил.
- Не стыдно тебе? - спросил он.
- Кровь все течет, - заныла Темпл. - Я чувствую. Держа в руке губную
помаду, она взглянула на него и снова
открыла рот. Лупоглазый схватил ее сзади за шею.
- Перестань, ну. Замолчишь?
- Да, - прохныкала она.
- Ну так смотри. Сиди тихо.
Она убрала пудреницу. Он снова тронул машину.
Дорога начала заполняться спортивными автомобилями - маленькими
запыленными "фордами" и "шевроле"; пронесся большой лимузин с закутанными
женщинами и продуктовыми корзинками; проезжали грузовики, набитые сельскими
жителями, лицом и одеждой напоминавшими тщательно вырезанных и раскрашенных
деревянных кукол; время от времени встречались фургон или коляска. Рощица
перед старой церквушкой на холме была полна привязанных упряжек, подержанных
легковых машин и грузовиков.
Леса уступили место полям; дома стали встречаться все чаще. Низко над
горизонтом, над крышами и вершинами редких деревьев висел дым. Гравий
сменился асфальтом, и они въехали в Дамфриз.
Темпл стала озираться по сторонам, будто только проснулась.
- Не надо сюда! - сказала она. - Я не могу...
- А ну, замолчи, - приказал Лупоглазый.
- Не могу... Может статься... - захныкала Темпл. - Я голодна. Не ела
уже...
- А, ничего ты не голодна. Потерпи, пока доедем до города.
Она посмотрела вокруг бессмысленным, тусклым взглядом.
- Тут могут оказаться люди...
Лупоглазый свернул к заправочной станции.
- Я не могу выйти, - хныкала Темпл. - Кровь еще течет, говорю же!
- Кто велит тебе выходить? - Он сошел с подножки и посмотрел на нее. -
Сиди на месте.
Пройдя под взглядом Темпл по улице, Лупоглазый зашел в захудалую
кондитерскую. Купил пачку сигарет и сунул одну в рот. Сказал продавцу:
- Дай-ка мне пару плиток леденцов.
- Какой марки?
- Леденцов, - повторил Лупоглазый.
На прилавке под стеклянным колпаком стояло блюдо с бутербродами. Он
взял один, бросил на прилавок доллар и направился к двери.
- Возьмите сдачу, - сказал продавец.
- Оставь себе, - бросил Лупоглазый. - Быстрей разбогатеешь.
Возвращаясь, Лупоглазый увидел, что машина пуста. Остановился в десяти
футах от нее и переложил бутерброд в левую руку, незажженная сигарета косо
нависала над его подбородком. Механик, вешавший шланг, увидел его и указал
большим пальцем на угол здания.
За углом стена образовывала уступ. В нише стояла замасленная бочка,
наполовину заваленная обрезками металла и резины. Между стеной и бочкой
сидела на корточках Темпл.
- Он чуть не увидел меня! - прошептала она. - Смотрел прямо в мою
сторону!
- Кто? - спросил Лупоглазый. Выглянул из-за угла. - Кто видел тебя?
- Он шел прямо ко мне! Один парень. Из университета. Смотрел прямо...
- Пошли. Вылезай...
- Он смот...
Лупоглазый схватил ее за руку. Темпл вжалась в угол и стала вырываться,
ее бледное лицо выглядывало из-за выступа стены.
- Пошли, ну.
Его рука легла ей сзади на шею и стиснула.
- Ох, - сдавленно простонала Темпл. Казалось, он одной рукой медленно
поднимал ее на ноги. Других движений не было. Стоя бок о бок, почти одного
роста, они походили на знакомых, остановившихся скоротать время до того, как
идти в церковь.
- Идешь? - спросил Лупоглазый. - Ну?
- Не могу. Уже потекло по чулкам. Смотри.
Темпл робким движением приподняла юбку, потом отпустила и выпрямилась,
он опять сдавил ей шею, грудь ее вогнулась, рот беззвучно открылся.
Лупоглазый разжал пальцы.
- Пойдешь?
Темпл вышла из-за бочки. Лупоглазый схватил ее за руку.
- У меня все пальто измазано сзади, - заныла Темпл. - Посмотри.
- Ничего. Завтра куплю тебе другое. Идем.
Они пошли к машине. На углу Темпл вновь остановилась.
- Хочешь еще, что ли? - прошипел он, не трогая ее. - Хочешь?
Она молча пошла и села в машину. Лупоглазый взялся за руль.
- Я принес тебе бутерброд. - Он вынул его из кармана и сунул ей в руку.
- Ну-ка бери. Ешь.
Темпл покорно взяла и надкусила. Лупоглазый завел мотор и выехал на
мемфисское шоссе. Держа в руке надкушенный бутерброд, Темпл перестала жевать
и опять с безутешной детской гримасой собралась завопить; вновь его рука
выпустила руль и ухватила ее сзади за шею, она неподвижно сидела, глядя на
него, рот ее был открыт, на языке лежала полупрожеванная масса из мяса и
хлеба.
Часам к трем пополудни они приехали в Мемфис. у крутого подъема перед
Мейн-стрит Лупоглазый свернул в узкую улочку из закопченных каркасных
домиков с ярусами деревянных веранд, расположенных на голых участках в
некотором отдалении от дороги; здесь то и дело встречались одиноко растущие,
неизменно чахлые деревья - хилые магнолии со свисающими ветвями, низкорослые
вязы, рожковые деревья в сероватом, трупном цвету - между ними виднелись
торцы гаражей; на пустыре валялись груды мусора; промелькнул кабачок
сомнительного вида, за низкой дверью виднелась покрытая клеенкой стойка, ряд
табуретов, блестящий электрический кофейник и полный мужчина с зубочисткой
во рту, на миг возникший из темноты, будто скверная, зловещая, бессмысленная
фотография. Сверху, из-за ряда административных зданий, резко обозначавшихся
на фоне солнечного неба, легкий ветерок с реки доносил шум уличного движения
- автомобильные гудки, скрежет трамваев; в конце улицы словно по волшебству
появился трамвай и с оглушительным грохотом скрылся. На веранде второго
этажа негритянка в одном белье угрюмо курила сигарету, положив руки на
перила.
Лупоглазый остановился перед одним из грязных трехэтажных домов,
входная дверь его была скрыта чуть покосившимся решетчатым вестибюлем. На
замусоренной лужайке носились с ленивым и каким-то пошлым видом две
маленькие, пушистые, белые, похожие на гусениц собачонки, одна с розовой
лентой на шее, другая с голубой. Шерсть их блестела на солнце, словно
вычищенная бензином.
Позднее Темпл слышала, как они скулят и скребутся за ее дверью, едва
негритянка-горничная отворяла дверь, они стремительно врывались в комнату,
тут же с тяжелым сопеньем взбирались на кровать и усаживались на колени мисс
Ребы, вздымаясь при глубоких вздохах ее Могучей груди и облизывая
металлическую кружку, которую по ходу разговора она покачивала в унизанной
кольцами руке.
- В Мемфисе любой скажет тебе, кто такая Реба Ривертс. Спроси Любого
мужчину на улице, даже хоть фараона. У меня в этом доме бывали крупнейшие
люди Мемфиса - банкиры, адвокаты, врачи - кто угодно. Два капитана полиции
пили у меня в столовой пиво, а сам комиссар проводил время наверху с одной
из девочек. Они напились допьяна, вломились к нему, а он там совсем нагишом
танцует шотландский танец. Пятидесятилетний мужчина, семи футов ростом,
с головой как земляной орех. Прекрасный был человек. Он меня знал. Все они
знают Ребу Риверс. Деньги здесь текли у них как вода. Они меня знают. Я ни
разу никого не подвела, милочка.
Мисс Реба отхлебнула пива, тяжело дыша в кружку, другая ее рука, в
кольцах с крупными желтыми бриллиантами, покоилась в пышных складках груди.
Малейшее ее движение сопровождалось одышкой, явно несоразмерной
удовлетворению, которое оно могло доставить. Едва они вошли в дом, мисс Реба
принялась рассказывать Темпл о своей астме, с трудом поднимаясь впереди них
по лестнице, тяжело ставя ноги в шерстяных шлепанцах, в одной руке у нее
были деревянные четки, в другой - кружка. Она только что вернулась из
церкви, на ней была черная шелковая мантия и шляпка с яркими цветами; кружка
внизу запотела от холодного пива. Большие бедра ее грузно раскачивались,
собачки путались под ногами, а она неторопливо говорила через плечо хриплым,
пыхтящим, материнским голосом:
- Лупоглазый правильно сделал, что привез тебя в этот дом, а не куда-то
еще, Я ему вот уже - сколько уж лет, голубчик, я стараюсь подыскать тебе
девушку? Считаю, что молодому человеку нельзя обходиться без девушки, как и
приторность была тошнотворной, предсмертной, и вечером рваная тень листвы
трепетала на зарешеченном окне, едва вздымаясь и опускаясь. Это было окно
общей камеры, ее побеленные стены были покрыты отпечатками грязных ладоней,
испещрены нацарапанными карандашом, гвоздем или лезвием ножа датами,
именами, богохульными и непристойными стишками. По вечерам к решетке
прислонялся негр-убийца, лицо его беспрестанно рябила тень трепещущих
листьев, и пел с теми, кто стоял внизу у забора.
Иногда он пел и днем, уже в одиночестве, если не считать неторопливых
прохожих, оборванных мальчишек и людей у гаража напротив.
- Прошел еще один день! Места в раю тебе нет! Места в аду тебе нет!
Места в тюрьме белых людей тебе нет! Черномазый, куда ты денешься? Куда ты
денешься, черномазый?
Хорес каждое утро посылал с Айсомом в отель бутылку молока для ребенка.
В воскресенье он поехал к сестре. Женщина осталась в камере Гудвина, она
сидела на койке, держа ребенка на коленях. Ребенок по-прежнему лежал в
дурманной апатии, сжав веки в тонкий полумесяц, только в тот день то и дело
судорожно подергивался и болезненно хныкал.
Хорес вошел в комнату мисс Дженни. Сестры там не было.
- Гудвин отмалчивается, - сказал Хорес. - Затвердил одно: "Пусть
докажут, что это я". Говорит, улик против него не больше, чем против
ребенка. Выйти на поруки он отказался б, даже если бы мог. Говорит, в тюрьме
ему лучше. Пожалуй, так оно и есть. Дела его в той усадьбе уже кончены, даже
если б шериф не нашел и не разбил котлы...
- Котлы?
- Перегонный куб. Когда Гудвин сдался, они стали рыскать повсюду, пока
не нашли его винокурню. Все знали, чем он занимается, но помалкивали. А
стоило ему попасть в беду, тут же на него напустились. Те самые
добропорядочные клиенты, что покупали у него виски, бесплатно пили то, что
он подносил, и, возможно, пытались соблазнить его жену у него за спиной.
Слышали б вы, что творится в городе. Баптистский священник сегодня утром
говорил о Гудвине в проповеди. Не только как об убийце, но и как о
прелюбодее, осквернителе свободной демократически-протестантской атмосферы
округа Йокнапатофа. Насколько я понял, он призывал к тому, что Гудвина надо
сжечь с этой женщиной в назидание ребенку; ребенка следует вырастить и
обучить языку с единственной целью - внушить ему, что он рожден в грехе
людьми, сожженными за то, что его породили. Боже мой, как может человек,
цивилизованный человек, всерьез...
- Это же баптисты, - сказала мисс Дженни. - А как у Гудвина с деньгами?
- Немного есть. Около ста шестидесяти долларов. Деньги были спрятаны в
жестянку и зарыты в сарае. Ему позволили их выкопать. "Ей хватит, - говорит
он, - пока все не закончится. А потом мы уедем отсюда. Давно уже собираемся.
Если б я послушал ее, нас давно бы уже здесь не было. Умница ты", - говорит
он ей. Она сидела рядом с ним на койке, с ребенком на руках, он потрепал ее
за подбородок.
- Хорошо, что среди присяжных не будет Нарциссы, - сказала мисс Дженни.
- Да. Только Гудвин не позволяет мне даже упоминать, что там находился
этот бандит. Заявил: "Против меня ничего не смогут доказать. Такие дела мне
уже знакомы. Каждый, кто хоть чуть меня знает, поймет, что я пальцем не
тронул бы дурачка". Но говорить о том головорезе не хочет совсем по другой
причине. И знает, что я это знаю, потому что сидит, там, в комбинезоне,
свертывает самокрутки, держа кисет в зубах, и твердит: "Побуду здесь, пока
все не кончится. Здесь мне лучше; все равно на воле я ничем не смогу
заняться. И у нее, глядишь, останется кое-что для вас, пока мы не сможем
расплатиться полностью".
Но мне ясно, в чем тут истинная причина. "Вот уж не думал, что вы
трус", - сказал я ему.
- Делайте, как говорю, - ответил Гудвин. - Мне здесь будет хорошо.
- Но он... - Хорес подался вперед, медленно потирая руки. - Он не
понимает... Черт возьми, говорите что угодно, но тлетворность есть даже во
взгляде на зло, даже в случайном; с разложением нельзя идти на сделку, на
компромисс... Видите, какой беспокойной и подозрительной стала Нарцисса,
едва узнав об этом. Я считал, что вернулся сюда по собственной воле, но
теперь вижу... Как по-вашему, она сочла, что я привел эту женщину в дом на
ночь или что-то в этом роде?
- Сперва я тоже так решила, - сказала мисс Дженни. - Но теперь,
надеюсь, она поняла, что, какие бы ни были у тебя взгляды, ради них ты
сделаешь гораздо больше, чем ради любой мзды.
- То есть она намекала, что у них нет денег, когда...
- Ну и что? Ты ведь прекрасно без них обходишься. - Нарцисса вошла в
комнату.
- Мы тут беседовали об убийстве и злодеянии, - сказала мисс Дженни.
- Надеюсь, вы уже кончили, - сказала Нарцисса. Она не садилась.
- У Нарциссы тоже есть свои печали, - сказала мисс Дженни. - Правда,
Нарцисса?
- Это какие? - спросил Хорес. - Неужели застала Бори с запахом
перегара?
- Она отвергнута. Возлюбленный скрылся и бросил ее.
- Какая вы дура, - сказала Нарцисса.
- Да-да, - сказала мисс Дженни. - Гоуэн Стивенс ее бросил. Даже не
вернулся с тех оксфордских танцев, чтобы сказать последнее прости. Лишь
написал письмо. - Она стала шарить в кресле вокруг себя. - И я теперь
вздрагиваю при каждом звонке, мне все кажется, что его мать...
- Мисс Дженни, - потребовала Нарцисса, - отдайте мое письмо.
- Подожди, - сказала мисс Дженни, - вот, нашла, ну, что скажешь об этой
тонкой операции без обезболивания на человеческом сердце? Я начинаю верить,
что, как говорят, молодые люди, желая вступить в брак, узнают все то, что
мы, вступая в брак, желали узнать.
Хорес взял листок.
Дорогая Нарцисса.
Здесь нет заглавия. Мне хотелось бы, чтобы не могло быть и даты. Но
будь мое сердце так же чисто, как лежащая передо мной страница, в этом
письме не было б необходимости. Больше я тебя никогда не увижу. Мне тяжело
писать, со мной случилась история, которой я не могу не стыдиться.
Единственный просвет в этом мраке - то, что собственным безрассудством я не
причинил вреда никому, кроме себя, и что всей меры этого безрассудства ты
никогда не узнаешь. Пойми, надежда, что ты ничего не будешь знать, -
единственная причина того, что мы больше не увидимся. Думай обо мне как
можно лучше. Мне хотелось бы иметь право просить тебя не думать обо мне
плохо, если тебе станет известно о моем безрассудстве.
Хорес прочел написанное, одну-единственную страничку. Сжал листок между
ладоней. Некоторое время никто не произносил ни слова.
- Господи Боже, - нарушил молчание Хорес. - На танцах его кто-то принял
за миссисипца.
- Думаю, на твоем месте... - начала было Нарцисса. Умолкла, потом
спросила: - Хорес, это еще долго будет тянуться?
- Не дольше, чем будет от меня зависеть. Разве что ты знаешь, каким
путем его можно вызволить завтра же.
- Есть только один путь. - Нарцисса задержала на брате взгляд. Потом
повернулась к двери. - Куда девался Бори? Скоро будет готов обед.
Она вышла.
- И ты знаешь, что это за путь, - сказала мисс Дженни. - Разве что у
тебя совсем нет твердости.
- Я пойму, есть она у меня или нет, если скажете, какой путь может быть
еще.
- Возвратиться к Белл, - сказала мисс Дженни. - Вернуться домой.
В субботу убийцу-негра должны были повесить без шумихи и похоронить без
обряда: одну лишь ночь оставалось ему петь у зарешеченного окна и кричать из
теплого непроглядного сумрака майской ночи; потом его уведут, и это окно
достанется Гудвину. Дело Гудвина было назначено на июньскую сессию суда, под
залог его не освобождали. Но он по-прежнему не соглашался, чтобы Хорес
упоминал о пребывании Лупоглазого на месте преступления.
- Говорю же вам, - сказал Гудвин, - у них нет против меня никаких улик.
- Откуда вы знаете? - спросил Хорес.
- Ну пусть, как бы там ни было, на суде надежда все-таки есть. А если
до Мемфиса дойдет, что я продал Лупоглазого, думаете, у меня будет надежда
вернуться сюда после дачи показаний?
- На вашей стороне закон, справедливость, цивилизация.
- Конечно, если я до конца дней буду сидеть на корточках в этом углу.
Подите сюда, - Гудвин подвел Хореса к окну. - Из отеля смотрят сюда пять
окон. А я видел, как он выстрелом из пистолета с двадцати футов зажигал
спички. Да черт возьми, если я покажу против него на суде, то оттуда уже не
вернусь.
- Но ведь существует такое понятие, как препятствие отправлению пра...
- Препятствие кривосудию. Пусть докажут, что это я. Томми лежал в
сарае, стреляли в него сзади. Пусть найдут пистолет. Я находился на месте и
ждал. Бежать не пытался. Хотя мог бы. Шерифа вызвал я. Конечно, то, что там
были только она, я и папа, говорит не в мою пользу. Но если это уловка,
разве здравый смысл не подсказывает, что я мог бы найти другую, получше?
- Вас будет судить не здравый смысл, - сказал Хорес. - Вас будут судить
присяжные.
- Пусть судят. Это и все, чем они будут располагать. Убитый найден в
сарае, к нему никто не притрагивался. Я, жена, папа и малыш находились в
доме; там ничего не тронуто; за шерифом посылал я. Нет-нет; так я знаю, что
какая-то надежда у меня есть, но стоит хоть заикнуться о Лупоглазом, и моя
песенка спета. Я знаю, чем это кончится.
- Но вы же слышали выстрел, - сказал Хорес. - Вы уже говорили.
- Нет, - сказал Гудвин. - Не говорил. Я ничего не слышал. Ничего об
этом не знаю... Подождите минутку на улице, я поговорю с Руби.
Вышла она через пять минут. Хорес сказал:
- В этом деле есть что-то, чего я пока не знаю; вы оба чего-то не
говорите мне. Ли предупредил вас, чтобы вы не говорили мне этого. Я прав?
Женщина шла рядом с Хоресом, держа на руках ребенка. Ребенок то и дело
хныкал, его худенькое тельце судорожно подергивалось. Она вполголоса
напевала ему и качала, стараясь успокоить.
- Должно быть, вы его слишком много носите, - сказал Хорес. - Возможно,
если б вы могли оставить его в отеле...
- Я считаю, Ли сам знает, что ему делать, - сказала женщина.
- Но ведь адвокату нужно знать все обстоятельства, все до мелочей. Он
сам решит, что говорить и чего не говорить. Иначе для чего он? Это все равно
что заплатить дантисту за лечение зуба, а потом не позволить ему заглянуть
вам в рот, понимаете? Вы же не поступите так с дантистом или врачом?
Женщина, ничего не ответив, склонилась к ребенку. Ребенок хныкал.
- И более того, существует такое понятие, как препятствие отправлению
правосудия. Допустим, Ли показывает под присягой, что там больше никого не
было, допустим, присяжные собираются его оправдать, что маловероятно, и
вдруг обнаруживается человек, видевший там Лупоглазого или его отъезжающую
машину. Тогда они скажут: раз Ли не говорит правды в мелочах, как верить
ему, когда речь идет о его жизни?
Они подошли к отелю. Хорес распахнул дверь. Женщина даже не взглянула
на него.
- Я считаю, Ли виднее самому, - сказала она, входя.
Ребенок зашелся тонким, жалобным, мучительным криком.
- Тихо, - сказала женщина. - Шшшш.
Айсом вез Нарциссу с вечеринки; было уже поздно, когда машина
остановилась на углу и подобрала Хореса. Начинали зажигаться редкие огни,
мужчины, поужинав, неторопливо тянулись к площади, но убийце-негру было еще
рано начинать пение.
- А ему надо бы поторопиться, - сказал Хорес. - У него остается только
два дня.
Но убийца еще не появлялся в окне. Тюрьма выходила фасадом на запад;
медно-красные лучи заходящего солнца падали на захватанную решетку и на
маленькое бледное пятно руки, ветра почти не было, и вытекающие из окна
голубые струйки табачного дыма медленно расплывались рваными клочьями.
- Только нехорошо будет держать там ее мужа без этого несчастного
зверя, отсчитывающего последние вздохи во всю силу голоса...
- Может, повременят и повесят их вместе, - сказала Нарцисса. - Иногда
ведь так поступают, не правда ли?
Хорес развел в камине небольшой огонь. Было не холодно. Теперь он
пользовался лишь одной комнатой, а питался в отеле; остальная часть дома
вновь была заперта. Попытался читать, потом отложил книгу, разделся и лег в
постель. Было слышно, как городские часы пробили двенадцать.
- Когда все будет позади, я, пожалуй, отправлюсь в Европу, - сказал он.
- Мне нужна перемена. Или мне, или штату Миссисипи, одно из двух.
Возможно, несколько человек еще стоят у забора, потому что это
последняя ночь убийцы; его крупная, гориллоподобная фигура приникла к
прутьям решетки, он поет, а на его силуэте, на клетчатом проеме окна бьется
и мечется рваная печаль айланта, последний цветок уже упал в густые пятна на
тротуаре. Хорес опять заворочался в постели.
- Хоть бы убрали с тротуара всю эту дрянь, - сказал он. - Проклятье.
Проклятье. Проклятье.
Заснул Хорес поздно; до рассвета он не мог сомкнуть глаз. Разбудил его
чей-то стук в дверь. Была половина седьмого. Он подошел к двери. За нею
стоял швейцар-негр из отеля.
- В чем дело? - спросил Хорес. - Что-нибудь с миссис Гудвин?
- Она просила вас прийти, когда встанете, - ответил негр.
- Скажи ей, я буду через десять минут.
Когда он вошел в отель, навстречу ему попался молодой человек с
небольшой черной сумкой, какие бывают у врачей. Хорес поднялся наверх.
Женщина, стоя в полуотворенной двери, смотрела в коридор.
- Вызвала наконец доктора, - сказала она. - Но так или иначе, я
хотела...
Ребенок, весь красный, потный, лежал в позе распятого на кровати,
раскинув скрюченные ручонки, и судорожно, с присвистом ловил ртом воздух.
- Ему нездоровилось всю ночь, - сказала женщина. - Я принесла кой-каких
лекарств и до рассвета пыталась его успокоить. В конце концов вызвала
доктора. - Она стояла у кровати, глядя на ребенка. - Там была женщина, -
сказала она. - Молоденькая девчонка.
- Дев... - произнес Хорес. - А-а, - протянул он. - Да. Вот и расскажите
мне об этом.
Лупоглазый стремительно, однако без малейшего признака паники или
спешки, пронесся в машине по глинистой дороге и выехал на песок. Темпл
сидела рядом с ним. Шляпка ее сбилась на затылок, из-под мятых полей торчали
спутанные завитки волос. Когда на повороте она бессильно покачнулась, лицо
ее было как у сомнамбулы. Привалилась к Лупоглазому, невольно вскинув вялую
руку. Лупоглазый, не выпуская руля, оттолкнул ее локтем.
Подъезжая к срубленному дереву, они увидели женщину. Она стояла у
обочины с ребенком на руках, прикрыв ему личико отворотом платья и спокойно
глядя на них из-под выгоревшей старомодной шляпки, то появляясь в поле
зрения Темпл, то исчезая, неподвижная, невозмутимая.
Возле дерева Лупоглазый, не сбавляя скорости, свернул с дороги, машина
с треском промчалась по кустам и распростертой вершине дерева, потом снова
вынеслась на дорогу, сопровождаемая беглым хлопаньем стеблей тростника,
напоминающим ружейный огонь вдоль траншеи. Возле дерева валялась да боку
машина Гоуэна. Темпл рассеянно и тупо смотрела, как она промелькнула мимо.
Лупоглазый резко свернул опять в песчаные колеи. Но и в этом его
действии не было паники: он совершил его с какой-то злобной нетерпеливостью,
и только. Мощная машина даже на песке развивала сорок миль в час, затем,
одолев узкий подъем, вынеслась на шоссе, и Лупоглазый свернул на север. Сидя
рядом с ним и держась, хотя тряска сменилась нарастающим шорохом гравия,
Темпл тупо глядела, как дорога, по которой она ехала вчера, летит назад под
колеса, словно наматываясь на катушку, и чувствовала, как кровь медленно
сочится из ее лона. Она понуро сидела в углу, глядя, как мчится навстречу
земля - сосны с кустами кизила в прогалинах; осока; поля, зеленеющие
всходами хлопчатника, замершие, умиротворенные, словно воскресенье было
свойством атмосферы, света и тени, - сидела плотно сжав ноги, прислушиваясь
к горячему, несильному току крови, и тупо повторяла про себя, Кровь еще
идет. Кровь еще идет.
Стоял ясный, тихий день, ласковое утро, пронизанное невероятным майским
нежным сиянием, насыщенное предвестием полудня и жары, высокие пышные,
похожие на комки взбитых сливок облака плыли легко, словно отражения в
зеркале, тени их плавно проносились по шоссе. Весна была запоздалой. Белые
цветы на плодовых деревьях распустились, когда уже пробилась зеленая листва;
у них не было той ослепительной белизны, как в прошлую весну, кизил тоже
сперва покрылся листвой, а потом зацвел. Но сирень, глициния и багряник,
даже убогие магнолии никогда не бывали прекраснее, они сияли, источая острый
аромат, разносящийся апрельскими и майскими ветерками на сотни ярдов.
Бугенвиллия на верандах расцвела огромными цветами, они висели в воздухе,
словно воздушные шары, и Темпл, рассеянно и тупо глядящая на несущуюся мимо
обочину, начала вопить.
Вопль ее начался рыданием, он все усиливался и внезапно был прерван
рукой Лупоглазого. Выпрямись и положив ладони на бедра, она вопила, ощущая
едкий привкус его пальцев и чувствуя, как кровоточит ее лоно, а машина,
скрежеща тормозами, виляла по гравию. Потом он схватил ее сзади за шею, и
она замерла, открытый рот ее округлился, словно крохотная пустая пещера. Он
затряс ее голову.
- Закрой рот, - приказал Лупоглазый. - Закрой рот. - Стиснув ей шею, он
заставил ее замолчать. - Погляди на себя. Сюда.
Свободной рукой он повернул зеркальце на ветровом стекле, и Темпл
взглянула на свое отражение, на сбившуюся шляпку, спутанные волосы и
округлившийся рот. Не отрываясь от зеркала, стала шарить в карманах пальто.
Лупоглазый разжал пальцы, она достала пудреницу, открыла ее и, похныкивая,
уставилась в зеркальце. Под взглядом Лупоглазого припудрила лицо, подкрасила
губы, поправила шляпку, не переставая хныкать в крохотное зеркальце, лежащее
на коленях. Лупоглазый закурил.
- Не стыдно тебе? - спросил он.
- Кровь все течет, - заныла Темпл. - Я чувствую. Держа в руке губную
помаду, она взглянула на него и снова
открыла рот. Лупоглазый схватил ее сзади за шею.
- Перестань, ну. Замолчишь?
- Да, - прохныкала она.
- Ну так смотри. Сиди тихо.
Она убрала пудреницу. Он снова тронул машину.
Дорога начала заполняться спортивными автомобилями - маленькими
запыленными "фордами" и "шевроле"; пронесся большой лимузин с закутанными
женщинами и продуктовыми корзинками; проезжали грузовики, набитые сельскими
жителями, лицом и одеждой напоминавшими тщательно вырезанных и раскрашенных
деревянных кукол; время от времени встречались фургон или коляска. Рощица
перед старой церквушкой на холме была полна привязанных упряжек, подержанных
легковых машин и грузовиков.
Леса уступили место полям; дома стали встречаться все чаще. Низко над
горизонтом, над крышами и вершинами редких деревьев висел дым. Гравий
сменился асфальтом, и они въехали в Дамфриз.
Темпл стала озираться по сторонам, будто только проснулась.
- Не надо сюда! - сказала она. - Я не могу...
- А ну, замолчи, - приказал Лупоглазый.
- Не могу... Может статься... - захныкала Темпл. - Я голодна. Не ела
уже...
- А, ничего ты не голодна. Потерпи, пока доедем до города.
Она посмотрела вокруг бессмысленным, тусклым взглядом.
- Тут могут оказаться люди...
Лупоглазый свернул к заправочной станции.
- Я не могу выйти, - хныкала Темпл. - Кровь еще течет, говорю же!
- Кто велит тебе выходить? - Он сошел с подножки и посмотрел на нее. -
Сиди на месте.
Пройдя под взглядом Темпл по улице, Лупоглазый зашел в захудалую
кондитерскую. Купил пачку сигарет и сунул одну в рот. Сказал продавцу:
- Дай-ка мне пару плиток леденцов.
- Какой марки?
- Леденцов, - повторил Лупоглазый.
На прилавке под стеклянным колпаком стояло блюдо с бутербродами. Он
взял один, бросил на прилавок доллар и направился к двери.
- Возьмите сдачу, - сказал продавец.
- Оставь себе, - бросил Лупоглазый. - Быстрей разбогатеешь.
Возвращаясь, Лупоглазый увидел, что машина пуста. Остановился в десяти
футах от нее и переложил бутерброд в левую руку, незажженная сигарета косо
нависала над его подбородком. Механик, вешавший шланг, увидел его и указал
большим пальцем на угол здания.
За углом стена образовывала уступ. В нише стояла замасленная бочка,
наполовину заваленная обрезками металла и резины. Между стеной и бочкой
сидела на корточках Темпл.
- Он чуть не увидел меня! - прошептала она. - Смотрел прямо в мою
сторону!
- Кто? - спросил Лупоглазый. Выглянул из-за угла. - Кто видел тебя?
- Он шел прямо ко мне! Один парень. Из университета. Смотрел прямо...
- Пошли. Вылезай...
- Он смот...
Лупоглазый схватил ее за руку. Темпл вжалась в угол и стала вырываться,
ее бледное лицо выглядывало из-за выступа стены.
- Пошли, ну.
Его рука легла ей сзади на шею и стиснула.
- Ох, - сдавленно простонала Темпл. Казалось, он одной рукой медленно
поднимал ее на ноги. Других движений не было. Стоя бок о бок, почти одного
роста, они походили на знакомых, остановившихся скоротать время до того, как
идти в церковь.
- Идешь? - спросил Лупоглазый. - Ну?
- Не могу. Уже потекло по чулкам. Смотри.
Темпл робким движением приподняла юбку, потом отпустила и выпрямилась,
он опять сдавил ей шею, грудь ее вогнулась, рот беззвучно открылся.
Лупоглазый разжал пальцы.
- Пойдешь?
Темпл вышла из-за бочки. Лупоглазый схватил ее за руку.
- У меня все пальто измазано сзади, - заныла Темпл. - Посмотри.
- Ничего. Завтра куплю тебе другое. Идем.
Они пошли к машине. На углу Темпл вновь остановилась.
- Хочешь еще, что ли? - прошипел он, не трогая ее. - Хочешь?
Она молча пошла и села в машину. Лупоглазый взялся за руль.
- Я принес тебе бутерброд. - Он вынул его из кармана и сунул ей в руку.
- Ну-ка бери. Ешь.
Темпл покорно взяла и надкусила. Лупоглазый завел мотор и выехал на
мемфисское шоссе. Держа в руке надкушенный бутерброд, Темпл перестала жевать
и опять с безутешной детской гримасой собралась завопить; вновь его рука
выпустила руль и ухватила ее сзади за шею, она неподвижно сидела, глядя на
него, рот ее был открыт, на языке лежала полупрожеванная масса из мяса и
хлеба.
Часам к трем пополудни они приехали в Мемфис. у крутого подъема перед
Мейн-стрит Лупоглазый свернул в узкую улочку из закопченных каркасных
домиков с ярусами деревянных веранд, расположенных на голых участках в
некотором отдалении от дороги; здесь то и дело встречались одиноко растущие,
неизменно чахлые деревья - хилые магнолии со свисающими ветвями, низкорослые
вязы, рожковые деревья в сероватом, трупном цвету - между ними виднелись
торцы гаражей; на пустыре валялись груды мусора; промелькнул кабачок
сомнительного вида, за низкой дверью виднелась покрытая клеенкой стойка, ряд
табуретов, блестящий электрический кофейник и полный мужчина с зубочисткой
во рту, на миг возникший из темноты, будто скверная, зловещая, бессмысленная
фотография. Сверху, из-за ряда административных зданий, резко обозначавшихся
на фоне солнечного неба, легкий ветерок с реки доносил шум уличного движения
- автомобильные гудки, скрежет трамваев; в конце улицы словно по волшебству
появился трамвай и с оглушительным грохотом скрылся. На веранде второго
этажа негритянка в одном белье угрюмо курила сигарету, положив руки на
перила.
Лупоглазый остановился перед одним из грязных трехэтажных домов,
входная дверь его была скрыта чуть покосившимся решетчатым вестибюлем. На
замусоренной лужайке носились с ленивым и каким-то пошлым видом две
маленькие, пушистые, белые, похожие на гусениц собачонки, одна с розовой
лентой на шее, другая с голубой. Шерсть их блестела на солнце, словно
вычищенная бензином.
Позднее Темпл слышала, как они скулят и скребутся за ее дверью, едва
негритянка-горничная отворяла дверь, они стремительно врывались в комнату,
тут же с тяжелым сопеньем взбирались на кровать и усаживались на колени мисс
Ребы, вздымаясь при глубоких вздохах ее Могучей груди и облизывая
металлическую кружку, которую по ходу разговора она покачивала в унизанной
кольцами руке.
- В Мемфисе любой скажет тебе, кто такая Реба Ривертс. Спроси Любого
мужчину на улице, даже хоть фараона. У меня в этом доме бывали крупнейшие
люди Мемфиса - банкиры, адвокаты, врачи - кто угодно. Два капитана полиции
пили у меня в столовой пиво, а сам комиссар проводил время наверху с одной
из девочек. Они напились допьяна, вломились к нему, а он там совсем нагишом
танцует шотландский танец. Пятидесятилетний мужчина, семи футов ростом,
с головой как земляной орех. Прекрасный был человек. Он меня знал. Все они
знают Ребу Риверс. Деньги здесь текли у них как вода. Они меня знают. Я ни
разу никого не подвела, милочка.
Мисс Реба отхлебнула пива, тяжело дыша в кружку, другая ее рука, в
кольцах с крупными желтыми бриллиантами, покоилась в пышных складках груди.
Малейшее ее движение сопровождалось одышкой, явно несоразмерной
удовлетворению, которое оно могло доставить. Едва они вошли в дом, мисс Реба
принялась рассказывать Темпл о своей астме, с трудом поднимаясь впереди них
по лестнице, тяжело ставя ноги в шерстяных шлепанцах, в одной руке у нее
были деревянные четки, в другой - кружка. Она только что вернулась из
церкви, на ней была черная шелковая мантия и шляпка с яркими цветами; кружка
внизу запотела от холодного пива. Большие бедра ее грузно раскачивались,
собачки путались под ногами, а она неторопливо говорила через плечо хриплым,
пыхтящим, материнским голосом:
- Лупоглазый правильно сделал, что привез тебя в этот дом, а не куда-то
еще, Я ему вот уже - сколько уж лет, голубчик, я стараюсь подыскать тебе
девушку? Считаю, что молодому человеку нельзя обходиться без девушки, как и