Страница:
Я хотел было открыть рот, но обнаружил, что мне нечего сказать.
– А его представления о поведении слепого сводятся к тому, что время от времени нужно наталкиваться на кого-нибудь и все легонько обстукивать своей тростью. Ты что думал – он запомнил весь город и взял в расчет, где может находиться каждый пешеход в любой данный момент, я уж не говорю об авто, трамваях и лошадях, когда он переходит с одной стороны улицы на другую? Иногда он вспоминает, что слепой, и внезапно наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, словно прислушиваясь к темному миру вокруг него. Жалкое мелодраматическое представление, уж поверь мне.
– Бог ты мой. А я-то совсем поверил. Все из-за этих его глаз. Если что-то не в порядке с глазами, я становлюсь сам не свой.
– Не расстраивайся. Все на улице тоже поверили и за милю его обходили.
– И куда же он направился?
– Я прошла совсем близко от него – рукой можно было дотянуться, а потом следовала за ним на некотором расстоянии. Он заглянул в небольшой магазинчик на углу и купил довольно дорогую коробочку мускатного ореха. Потом пошел дальше по улице к цветочнику. А вот здесь я совершила ошибку. Я уверена, что, выходя из магазина, он меня заметил, а потом я пошла следом за ним до цветочника, и он, войдя внутрь, обернулся и посмотрел прямо на меня через окно. Я занервничала и поспешила назад к дому миссис Шарбук. Я все время думала, что, может, этот слепой послан для отвода глаз, а она выскользнула из дома, пока я следила за ним. Я оставалась рядом с домом до начала шестого, но он так и не вернулся.
– Ты просто чудо. Не знаю как, тебя и благодарить. Но хватит об этом. У меня такое чувство, что Уоткин может быть опасен, а теперь, после твоего открытия, я подозреваю, что это он был прошлым вечером в театре. Но зачем он это делает – понятия не имею.
Когда мы добрались до моего дома, я попросил Саманту подождать на ступенях, а сам обследовал дом – нет ли в нем незваного гостя. Темнота, в которой я шел по коридору до выключателя, была зловещей, но зато потом, когда загорелся свет, я вздохнул с облегчением. Да, у современных достижений техники есть свои преимущества. Я прокрался вдоль стенки в спальню, а потом выпрыгнул из-за угла, чтобы застать врасплох возможного противника. Комната была пуста. Как и чулан.
К тому моменту, когда я добрался до огромного пустого пространства мастерской, сердце мое бешено колотилось. Нет ничего хуже, чем исполнять роль жертвы в собственном доме. Я включил свет и застыл в недоумении. Никого чужого в комнате не было, но кое-что чужое было. На столе, где я держу кисти и краски, стояла большущая ваза с цветами. Это неожиданный всплеск цвета и вызвал у меня такую реакцию. В большой вазе в китайском стиле стояли цветы – красные гвоздики, желтые розы, аканты, плющ, лаванда. Странное сочетание. Цветы собирались либо в спешке, либо с тайным смыслом – мне это было не известно. К вазе был прислонен маленький фиолетовый конверт. Я приблизился, и голова моя закружилась от великолепного аромата, испускаемого букетом. Я нерешительно взял конверт, подержал его несколько мгновений, вспоминая прикосновение бритвы к моей шее. Потом я разорвал его – внутри оказалась совершенно белая, без надписей, визитка. Я открыл конверт пошире, и из него медленно высыпались на пол несколько снежинок сухого снега. На обратной стороне визитки было написано:
Я уже говорил, что мне трудно что-либо скрыть от Саманты. Она язвительно улыбнулась:
– Тайная почитательница?
Я хотел было незаметно сунуть карточку в карман, но было уже слишком поздно. Вместо этого я попытался убедить Саманту, что мое смущение – на самом деле никакое не смущение, а растерянность, вызванная таким неожиданным поворотом дел.
– Извинительная записка от миссис Шарбук, – сказал я и бросил карточку текстом вверх на стол. – Сначала она издевается надо мной, а потом присылает цветы. Она меня что – за дурака принимает? Я тебе скажу, я начинаю презирать эту женщину.
– Вижу, – бросила Саманта, повернулась и вышла из комнаты.
Потом мы занимались любовью, но меня не оставляло ощущение, что кто-то за мной наблюдает. Я бы ничуть не удивился, если бы из-под кровати высунул голову Уоткин и подверг критике мои действия со словами: «Мускат и плесень, мистер Пьямбо, больше ничего». Наши ласки в тот вечер были вялыми и не доставили удовольствия ни ей, ни мне. Потом мы лежали бок о бок и я рассказывал Саманте об обезьяньей руке. Она вовсе не разделила моего праведного гнева и восприняла всю эту историю довольно равнодушно.
Когда она заснула, я потихоньку выполз из кровати и вернулся в мастерскую. Там я несколько раз перечитал карточку, закурил сигарету и сел, глядя на цветы. Я представил комнату с высокими потолками, двумя окнами и ширмой; в этот поздний час там царил полумрак, но я теперь находился по другую сторону священной границы и смотрел на миссис Шарбук, которая сидела обнаженной, купаясь в косых лучах лунного света. Она повернулась, увидела меня и в мягком лунном сиянии протянула мне свою руку. Я видел ясно ее лицо – она была прекрасна.
Я моргнул и снова посмотрел на цветы, но, вернувшись к образу, созданному моим воображением, я увидел все то же. Теперь она звала меня к себе. Я вскочил и бросился через всю комнату за угольным карандашом и бумагой. Вернувшись, я закрыл глаза, и она встала, чтобы обнять меня. И тогда карандаш прикоснулся к бумаге, и я начал рисовать не думая.
ОПАСНОСТЬ ПОВСЮДУ
ОБМАНКА
– А его представления о поведении слепого сводятся к тому, что время от времени нужно наталкиваться на кого-нибудь и все легонько обстукивать своей тростью. Ты что думал – он запомнил весь город и взял в расчет, где может находиться каждый пешеход в любой данный момент, я уж не говорю об авто, трамваях и лошадях, когда он переходит с одной стороны улицы на другую? Иногда он вспоминает, что слепой, и внезапно наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, словно прислушиваясь к темному миру вокруг него. Жалкое мелодраматическое представление, уж поверь мне.
– Бог ты мой. А я-то совсем поверил. Все из-за этих его глаз. Если что-то не в порядке с глазами, я становлюсь сам не свой.
– Не расстраивайся. Все на улице тоже поверили и за милю его обходили.
– И куда же он направился?
– Я прошла совсем близко от него – рукой можно было дотянуться, а потом следовала за ним на некотором расстоянии. Он заглянул в небольшой магазинчик на углу и купил довольно дорогую коробочку мускатного ореха. Потом пошел дальше по улице к цветочнику. А вот здесь я совершила ошибку. Я уверена, что, выходя из магазина, он меня заметил, а потом я пошла следом за ним до цветочника, и он, войдя внутрь, обернулся и посмотрел прямо на меня через окно. Я занервничала и поспешила назад к дому миссис Шарбук. Я все время думала, что, может, этот слепой послан для отвода глаз, а она выскользнула из дома, пока я следила за ним. Я оставалась рядом с домом до начала шестого, но он так и не вернулся.
– Ты просто чудо. Не знаю как, тебя и благодарить. Но хватит об этом. У меня такое чувство, что Уоткин может быть опасен, а теперь, после твоего открытия, я подозреваю, что это он был прошлым вечером в театре. Но зачем он это делает – понятия не имею.
Когда мы добрались до моего дома, я попросил Саманту подождать на ступенях, а сам обследовал дом – нет ли в нем незваного гостя. Темнота, в которой я шел по коридору до выключателя, была зловещей, но зато потом, когда загорелся свет, я вздохнул с облегчением. Да, у современных достижений техники есть свои преимущества. Я прокрался вдоль стенки в спальню, а потом выпрыгнул из-за угла, чтобы застать врасплох возможного противника. Комната была пуста. Как и чулан.
К тому моменту, когда я добрался до огромного пустого пространства мастерской, сердце мое бешено колотилось. Нет ничего хуже, чем исполнять роль жертвы в собственном доме. Я включил свет и застыл в недоумении. Никого чужого в комнате не было, но кое-что чужое было. На столе, где я держу кисти и краски, стояла большущая ваза с цветами. Это неожиданный всплеск цвета и вызвал у меня такую реакцию. В большой вазе в китайском стиле стояли цветы – красные гвоздики, желтые розы, аканты, плющ, лаванда. Странное сочетание. Цветы собирались либо в спешке, либо с тайным смыслом – мне это было не известно. К вазе был прислонен маленький фиолетовый конверт. Я приблизился, и голова моя закружилась от великолепного аромата, испускаемого букетом. Я нерешительно взял конверт, подержал его несколько мгновений, вспоминая прикосновение бритвы к моей шее. Потом я разорвал его – внутри оказалась совершенно белая, без надписей, визитка. Я открыл конверт пошире, и из него медленно высыпались на пол несколько снежинок сухого снега. На обратной стороне визитки было написано:
Дражайший Пьямбо,Мое внимание, конечно же, было сразу привлечено словами «с любовью», поскольку такой поворот в нелепых отношениях с миссис Шарбук казался мне совершенно невероятным. В этих нескольких словах звучали искреннее раскаяние и глубокое чувство. Я обдумывал это в связи со всем остальным, когда услышал какой-то звук у себя за спиной. Я резко повернулся и увидел Саманту – она стояла, держа в руках пальто, подушки и испачканный платок. Не знаю почему, но я покраснел, будто меня застали за чем-то бесчестным или незаконным.
Пожалуйста, простите мою глупую шутку. Жду вас завтра.
С любовью Лусьера.
Я уже говорил, что мне трудно что-либо скрыть от Саманты. Она язвительно улыбнулась:
– Тайная почитательница?
Я хотел было незаметно сунуть карточку в карман, но было уже слишком поздно. Вместо этого я попытался убедить Саманту, что мое смущение – на самом деле никакое не смущение, а растерянность, вызванная таким неожиданным поворотом дел.
– Извинительная записка от миссис Шарбук, – сказал я и бросил карточку текстом вверх на стол. – Сначала она издевается надо мной, а потом присылает цветы. Она меня что – за дурака принимает? Я тебе скажу, я начинаю презирать эту женщину.
– Вижу, – бросила Саманта, повернулась и вышла из комнаты.
Потом мы занимались любовью, но меня не оставляло ощущение, что кто-то за мной наблюдает. Я бы ничуть не удивился, если бы из-под кровати высунул голову Уоткин и подверг критике мои действия со словами: «Мускат и плесень, мистер Пьямбо, больше ничего». Наши ласки в тот вечер были вялыми и не доставили удовольствия ни ей, ни мне. Потом мы лежали бок о бок и я рассказывал Саманте об обезьяньей руке. Она вовсе не разделила моего праведного гнева и восприняла всю эту историю довольно равнодушно.
Когда она заснула, я потихоньку выполз из кровати и вернулся в мастерскую. Там я несколько раз перечитал карточку, закурил сигарету и сел, глядя на цветы. Я представил комнату с высокими потолками, двумя окнами и ширмой; в этот поздний час там царил полумрак, но я теперь находился по другую сторону священной границы и смотрел на миссис Шарбук, которая сидела обнаженной, купаясь в косых лучах лунного света. Она повернулась, увидела меня и в мягком лунном сиянии протянула мне свою руку. Я видел ясно ее лицо – она была прекрасна.
Я моргнул и снова посмотрел на цветы, но, вернувшись к образу, созданному моим воображением, я увидел все то же. Теперь она звала меня к себе. Я вскочил и бросился через всю комнату за угольным карандашом и бумагой. Вернувшись, я закрыл глаза, и она встала, чтобы обнять меня. И тогда карандаш прикоснулся к бумаге, и я начал рисовать не думая.
ОПАСНОСТЬ ПОВСЮДУ
Когда я проснулся на следующее утро, Саманты не было. Кажется, она говорила мне что-то о прослушивании в театре Гарден – ей предлагали там новую роль после «Недолгой помолвки». Мы с ней оба совы, и между нами существует негласный договор – не будить другого без серьезной необходимости.
Я закрыл глаза, решив поспать еще немного. Но не успели веки сомкнуться, как я вспомнил, почему заспался. Я увидел мысленным взглядом набросок, который сделал, сидя перед вазой с цветами на рабочем столе, и тут же выскочил из кровати. Натянув халат и тапочки, я отчетливо вспомнил тот рисунок, и мой энтузиазм вспыхнул с новой силой. От мысли о том, что я увижу его снова, я припустил в мастерскую как ошпаренный.
Наконец-то я создал настоящее изображение миссис Шарбук, и без излишней скромности могу сказать, что это была превосходная работа. Конечно, набросок, ничего больше, но мне удалось передать немало особенностей лица и очертания фигуры, и, вспомнив об этом, я снова четко представил ее себе – обнаженную, в лунном свете за ширмой. Да, я даже смог ясно разглядеть ее глаза и волосы. От этого я теперь смогу отталкиваться. Стоит мне взглянуть на мой набросок, как заказчица возникнет перед моим мысленным взором и будет позировать столько, сколько мне нужно.
Я почувствовал, как тепло распространяется по моему телу из солнечного сплетения, как кровь в жилах струится быстрее, голова кружится, и я на самом деле поверил, что мне удалось в точности передать внешность миссис Шарбук. Она получит свой портрет, а я добьюсь невозможного.
Глядя на набросок, фиксируя этот образ в своей памяти, я испытал также что-то вроде сексуального влечения к созданной мною женщине. «Может ли быть большая самовлюбленность?» – укорял я себя, но ничего не мог с собой поделать. Я боялся, что если попытаюсь подавить свои чувства, то снова окажусь но другую сторону ширмы. В это мгновение я бросил взгляд на стол в поисках послания от моей заказчицы. Оно лежало на столе между моим наброском и вазой с цветами. Я протянул к нему руку, но заметил, что конверт, из которого я вытащил этот клочок бумаги, лежит рядом и на нем теперь тоже что-то написано.
Остальную часть утра и начало дня я готовил холст и делал записи насчет цвета, размещения фигур, деталей, если таковые понадобятся, и так далее и тому подобное – чтобы, вернувшись вечером, можно было сразу же приступить к работе. Одно из решений, принятых мной, сильно порадовало меня – я захотел изобразить миссис Шарбук так, как она мне привиделась: обнаженная одинокая фигура, плывущая в море насыщенных теней. На этой картине источником света будет она.
Я вспомнил рассказы Саботта о том, как голландские мастера готовили собственные краски, – они знали, что определенные вещества, перетертые до определенной степени зернистости, будут отражать свет под тем или иным углом. Живописцам было известно, что, изменяя эти углы отражения, можно высветлить нужные им участки композиции и заставить картину сиять словно бы саму по себе. Жаль, что я так мало уделял внимание лекциям Саботта по краскам и свету. Когда я был помоложе, я считал, что использование чего-либо иного, кроме готовых красок, дело безнадежно примитивное, а вся эта бодяга со ступкой и пестиком – лишь бессмысленное принижение моего художественного дара. Это было до того, как я понял, что без хорошей соболиной кисточки любой гений останется посредственностью, а живопись – чудовище о двух головах: одна – ремесло, другая – вдохновение.
Я бы многое теперь отдал, чтобы еще раз послушать Саботта, потому что теперь мне нужен был как раз волшебный световой эффект.
В час я был готов отправиться к миссис Шарбук. Одеться нужно было официально, так как оттуда я сразу же собирался на открытие выставки. Теперь, когда замысел картины сделался абсолютно ясным, я был полон энергии и благих намерений. Я надел пальто и шляпу, взял этюдник и направился к выходу. Повернув ручку, я вспомнил, что за последние два дня кто-то без моего ведома дважды проникал в мой дом. Опасность подстерегает меня повсюду, понял я.
Вернувшись в мастерскую, я тщательно свернул набросок. Потом я прошелся по комнатам в поисках места, где его ни за что бы не нашел грабитель. Наконец выбрал рукав домашней куртки, которая висела в глубине моего стенного шкафа в спальне. Это было не очень надежно, но, с другой стороны, никто, кроме меня и Саманты, про существование наброска не знал.
День был превосходный, теплее, чем все последние, и я воспользовался этой возможностью, чтобы отточить свои идеи, – решил немного прогуляться, прежде чем сесть на трамвай. Чтобы раздуть творческую искру в настоящий пожар, нет ничего лучше, чем эти ритмические движения, свежий воздух и открытое пространство. На тротуарах было полно народу, и я устроил что-то вроде игры, пытаясь пройти без остановки как можно больше кварталов, огибая пешеходов справа и слева, поглядывая вперед в поисках малейших пространств между гуляющими, чтобы в последнюю секунду проскользнуть в эти щели. Все это время я обдумывал, как мне изобразить миссис Шарбук – от талии или от колен. Размышляя над этим вопросом, я понял, что обе эти перспективы возбуждают меня.
На углу Парк-авеню и Двадцать шестой улицы игра закончилась. Там собралась толпа человек в двадцать пять – ждали, когда проедут три авто и еще вдвое больше экипажей, чтобы пересечь улицу. Я присоединился к ним и терпеливо ждал, когда транспорт позволит нам пройти. Когда улица наконец освободилась и толпа вышла на дорогу, мое внимание привлек звук клаксона слева. И всего секунду спустя я услышал женский голос справа – могу поклясться, этот голос прошептал: «Пьямбо, я люблю вас».
Я быстро повернул голову, но никого не увидел. Либо уши обманули меня, либо женщину унесла суетливая толпа. Я поспешил за незнакомкой. Толпа, казалось, целиком состоит из женщин – я видел повсюду шляпки, прически, зонтики и сумочки. Прежде чем я успел их догнать и рассмотреть лица, они достигли противоположного тротуара и рассеялись – кто-то исчез в ближайших лавках, остальные направились на запад или восток или продолжили движение на север. Это происшествие вывело меня из равновесия по двум причинам. Первая состояла в том, что я, возможно, обманывал сам себя, а это ввиду последних событий было не так уж и невероятно. Вторая же причина была в том, что в голосе слышалась точно такая же интонация, с которой миссис Рид произнесла свое пожелание мне, хотя теперь содержание сказанного и было прямо противоположным.
Я сел в трамвай на Двадцать девятой улице и прибыл к дому миссис Шарбук с запасом в добрых десять минут до назначенного времени. Дверь мне открыл Уоткин – манеры у него, как и всегда, были чуть нагловатые, но, зная то, что сказала мне про него Саманта, я смотрел на него в совершенно новом свете. Теперь мне достало мужества заглянуть в эти белые глаза, и я обнаружил в них какую-то неестественную задумчивость. При более тщательном рассмотрении я увидел, что глаза эти, конечно, ненастоящие. И вообще они были до того фальшивыми, что я чуть не рассмеялся над собственной наивностью. Чтобы спровоцировать его на игру, я спросил, видел ли он передовицу в утренней газете.
– Вы наверно шутите, мистер Пьямбо, – сказал он, и все его жесты подтвердили слова Саманты о его неубедительности. Он либо двигался, как зрячие, либо принимал неестественные позы – наклонял голову, словно самка птицы, прислушивающаяся к брачному, зову самца.
Уоткин проводил меня в прихожую, а потом прошел проверить, готова ли миссис Шарбук. За эти короткие мгновения я состряпал план, как мне вывести мистера Уоткина из равновесия. Открыв свой этюдник, я расположил его горизонтально у себя на коленях, потом вытащил карандаш и написал крупными черными буквами: УОТКИН – ОСЕЛ! Конечно, это была ребяческая выходка, но мне требовалось что-нибудь такое, чтобы выбить его из колеи.
Когда он вернулся, я его уже ждал – стоял, держа для него раскрытый этюдник. Он резко остановился у входа в маленькую комнату, и я увидел, как его лоб и щеки загорелись румянцем.
– Сюда, – отрывисто сказал он, однако не добавил обычного «мистер Пьямбо».
Я последовал за ним, пытаясь понять цель этого неумелого розыгрыша. Когда мы шли по столовой, он указал налево и сказал:
– У нас кое-что новенькое.
Он не остановился, чтобы дать мне возможность рассмотреть, о чем идет речь, но я достаточно быстро повернул голову и увидел на стене в рамке дагерротип со склада. Когда Уоткин пропускал меня в комнату с ширмой, на его лице гуляла широкая, уродливая ухмылка.
Я закрыл глаза, решив поспать еще немного. Но не успели веки сомкнуться, как я вспомнил, почему заспался. Я увидел мысленным взглядом набросок, который сделал, сидя перед вазой с цветами на рабочем столе, и тут же выскочил из кровати. Натянув халат и тапочки, я отчетливо вспомнил тот рисунок, и мой энтузиазм вспыхнул с новой силой. От мысли о том, что я увижу его снова, я припустил в мастерскую как ошпаренный.
Наконец-то я создал настоящее изображение миссис Шарбук, и без излишней скромности могу сказать, что это была превосходная работа. Конечно, набросок, ничего больше, но мне удалось передать немало особенностей лица и очертания фигуры, и, вспомнив об этом, я снова четко представил ее себе – обнаженную, в лунном свете за ширмой. Да, я даже смог ясно разглядеть ее глаза и волосы. От этого я теперь смогу отталкиваться. Стоит мне взглянуть на мой набросок, как заказчица возникнет перед моим мысленным взором и будет позировать столько, сколько мне нужно.
Я почувствовал, как тепло распространяется по моему телу из солнечного сплетения, как кровь в жилах струится быстрее, голова кружится, и я на самом деле поверил, что мне удалось в точности передать внешность миссис Шарбук. Она получит свой портрет, а я добьюсь невозможного.
Глядя на набросок, фиксируя этот образ в своей памяти, я испытал также что-то вроде сексуального влечения к созданной мною женщине. «Может ли быть большая самовлюбленность?» – укорял я себя, но ничего не мог с собой поделать. Я боялся, что если попытаюсь подавить свои чувства, то снова окажусь но другую сторону ширмы. В это мгновение я бросил взгляд на стол в поисках послания от моей заказчицы. Оно лежало на столе между моим наброском и вазой с цветами. Я протянул к нему руку, но заметил, что конверт, из которого я вытащил этот клочок бумаги, лежит рядом и на нем теперь тоже что-то написано.
Дорогой Пьямбо,Она в точности повторила почерк и стиль послания миссис Шарбук. Очевидно, это была шутка, но шутка шутке рознь. Тот факт, что конверт она положила рядом с карточкой, немного взволновал меня. Да, я готов признать, что в последнее время был одержим этим проектом, но то была работа и важнейший поворотный пункт в моей жизни. Более чем вероятно, Саманта прекрасно понимала, что мое внимание постоянно поглощено этим предметом, хотя я во время нашего с нею общения и могу делать вид, будто это не так. Она, конечно же, не ревновала меня. Или все же ревновала? Саманта при свете дня иногда бывала куда таинственнее, чем миссис Шарбук во мраке ночи. Может быть, именно об этом она и хотела мне напомнить, кладя свою записку рядом с той, чтобы заявить о своего рода равенстве. Я потряс головой, пытаясь стряхнуть все, что может помешать выполнению моей непосредственной задачи. Я снова сосредоточился на наброске и том необыкновенном наслаждении, которое получал, раздумывая, как превращу его в полноценный портрет.
Встретимся сегодня вечером в Академии художеств.
С любовью Саманта.
Остальную часть утра и начало дня я готовил холст и делал записи насчет цвета, размещения фигур, деталей, если таковые понадобятся, и так далее и тому подобное – чтобы, вернувшись вечером, можно было сразу же приступить к работе. Одно из решений, принятых мной, сильно порадовало меня – я захотел изобразить миссис Шарбук так, как она мне привиделась: обнаженная одинокая фигура, плывущая в море насыщенных теней. На этой картине источником света будет она.
Я вспомнил рассказы Саботта о том, как голландские мастера готовили собственные краски, – они знали, что определенные вещества, перетертые до определенной степени зернистости, будут отражать свет под тем или иным углом. Живописцам было известно, что, изменяя эти углы отражения, можно высветлить нужные им участки композиции и заставить картину сиять словно бы саму по себе. Жаль, что я так мало уделял внимание лекциям Саботта по краскам и свету. Когда я был помоложе, я считал, что использование чего-либо иного, кроме готовых красок, дело безнадежно примитивное, а вся эта бодяга со ступкой и пестиком – лишь бессмысленное принижение моего художественного дара. Это было до того, как я понял, что без хорошей соболиной кисточки любой гений останется посредственностью, а живопись – чудовище о двух головах: одна – ремесло, другая – вдохновение.
Я бы многое теперь отдал, чтобы еще раз послушать Саботта, потому что теперь мне нужен был как раз волшебный световой эффект.
В час я был готов отправиться к миссис Шарбук. Одеться нужно было официально, так как оттуда я сразу же собирался на открытие выставки. Теперь, когда замысел картины сделался абсолютно ясным, я был полон энергии и благих намерений. Я надел пальто и шляпу, взял этюдник и направился к выходу. Повернув ручку, я вспомнил, что за последние два дня кто-то без моего ведома дважды проникал в мой дом. Опасность подстерегает меня повсюду, понял я.
Вернувшись в мастерскую, я тщательно свернул набросок. Потом я прошелся по комнатам в поисках места, где его ни за что бы не нашел грабитель. Наконец выбрал рукав домашней куртки, которая висела в глубине моего стенного шкафа в спальне. Это было не очень надежно, но, с другой стороны, никто, кроме меня и Саманты, про существование наброска не знал.
День был превосходный, теплее, чем все последние, и я воспользовался этой возможностью, чтобы отточить свои идеи, – решил немного прогуляться, прежде чем сесть на трамвай. Чтобы раздуть творческую искру в настоящий пожар, нет ничего лучше, чем эти ритмические движения, свежий воздух и открытое пространство. На тротуарах было полно народу, и я устроил что-то вроде игры, пытаясь пройти без остановки как можно больше кварталов, огибая пешеходов справа и слева, поглядывая вперед в поисках малейших пространств между гуляющими, чтобы в последнюю секунду проскользнуть в эти щели. Все это время я обдумывал, как мне изобразить миссис Шарбук – от талии или от колен. Размышляя над этим вопросом, я понял, что обе эти перспективы возбуждают меня.
На углу Парк-авеню и Двадцать шестой улицы игра закончилась. Там собралась толпа человек в двадцать пять – ждали, когда проедут три авто и еще вдвое больше экипажей, чтобы пересечь улицу. Я присоединился к ним и терпеливо ждал, когда транспорт позволит нам пройти. Когда улица наконец освободилась и толпа вышла на дорогу, мое внимание привлек звук клаксона слева. И всего секунду спустя я услышал женский голос справа – могу поклясться, этот голос прошептал: «Пьямбо, я люблю вас».
Я быстро повернул голову, но никого не увидел. Либо уши обманули меня, либо женщину унесла суетливая толпа. Я поспешил за незнакомкой. Толпа, казалось, целиком состоит из женщин – я видел повсюду шляпки, прически, зонтики и сумочки. Прежде чем я успел их догнать и рассмотреть лица, они достигли противоположного тротуара и рассеялись – кто-то исчез в ближайших лавках, остальные направились на запад или восток или продолжили движение на север. Это происшествие вывело меня из равновесия по двум причинам. Первая состояла в том, что я, возможно, обманывал сам себя, а это ввиду последних событий было не так уж и невероятно. Вторая же причина была в том, что в голосе слышалась точно такая же интонация, с которой миссис Рид произнесла свое пожелание мне, хотя теперь содержание сказанного и было прямо противоположным.
Я сел в трамвай на Двадцать девятой улице и прибыл к дому миссис Шарбук с запасом в добрых десять минут до назначенного времени. Дверь мне открыл Уоткин – манеры у него, как и всегда, были чуть нагловатые, но, зная то, что сказала мне про него Саманта, я смотрел на него в совершенно новом свете. Теперь мне достало мужества заглянуть в эти белые глаза, и я обнаружил в них какую-то неестественную задумчивость. При более тщательном рассмотрении я увидел, что глаза эти, конечно, ненастоящие. И вообще они были до того фальшивыми, что я чуть не рассмеялся над собственной наивностью. Чтобы спровоцировать его на игру, я спросил, видел ли он передовицу в утренней газете.
– Вы наверно шутите, мистер Пьямбо, – сказал он, и все его жесты подтвердили слова Саманты о его неубедительности. Он либо двигался, как зрячие, либо принимал неестественные позы – наклонял голову, словно самка птицы, прислушивающаяся к брачному, зову самца.
Уоткин проводил меня в прихожую, а потом прошел проверить, готова ли миссис Шарбук. За эти короткие мгновения я состряпал план, как мне вывести мистера Уоткина из равновесия. Открыв свой этюдник, я расположил его горизонтально у себя на коленях, потом вытащил карандаш и написал крупными черными буквами: УОТКИН – ОСЕЛ! Конечно, это была ребяческая выходка, но мне требовалось что-нибудь такое, чтобы выбить его из колеи.
Когда он вернулся, я его уже ждал – стоял, держа для него раскрытый этюдник. Он резко остановился у входа в маленькую комнату, и я увидел, как его лоб и щеки загорелись румянцем.
– Сюда, – отрывисто сказал он, однако не добавил обычного «мистер Пьямбо».
Я последовал за ним, пытаясь понять цель этого неумелого розыгрыша. Когда мы шли по столовой, он указал налево и сказал:
– У нас кое-что новенькое.
Он не остановился, чтобы дать мне возможность рассмотреть, о чем идет речь, но я достаточно быстро повернул голову и увидел на стене в рамке дагерротип со склада. Когда Уоткин пропускал меня в комнату с ширмой, на его лице гуляла широкая, уродливая ухмылка.
ОБМАНКА
– Могу ли я рассматривать ваш, Пьямбо, сегодняшний приход как принятие моего извинения? – спросила она.
– Да, – ответил я.
– Извините, что напугала вас этой обезьяньей рукой, но моя добровольная изоляция развила у меня довольно-таки необычное чувство юмора. Я жду, что мои слова и планы будут восприниматься определенным образом, но результаты нередко разочаровывают меня. Хотя и прошла уйма лет, я так и не могу рассчитать, насколько присутствие ширмы изменит мои намерения.
– Понимаю, – сказал я. Слушая ее слова, я вызвал у себя в памяти мой ночной набросок. Чем больше она говорила, тем более подробными деталями он заполнялся – линия ее уха, маленькие морщинки в уголках рта, длина шеи.
– Мы использовали в представлении эту обезьянью руку как обманку – так это называл мой отец. Этим мы одновременно запутывали зрителей и удовлетворяли их жажду чудесного. Не знаю, заметили ли вы, но в большой палец там вделана пружина, которая плотно придавливает ее к ладони. В таком виде мы и приобрели эту руку. Зачем это было сделано, один бог знает, но мы ее использовали как необычный ухват для листов, на которых зрители писали свои вопросы. Я высовывала эту фальшивую руку, отец вкладывал в нее очередной лист, и я таким образом была полностью скрыта от взоров публики.
– Думаю, любопытно было наблюдать за публикой в эти моменты.
– Очень. Люди, видя ее, верили, что я – чудовищная аномалия: жертва проклятия по причине обезьяньего обличья и носитель божественной благодати из-за предсказательского дара.
– Мой наставник М. Саботт говаривал: «Публика любит получать ловко смотанный клубок противоречий», – сказал я, размышляя над тем, что рука эта, вероятно, была обманкой и для меня, а миссис Шарбук и в самом деле странное существо. Я прошел уже слишком большой путь и не желал снова быть затянутым в яму сомнений. Поэтому я сразу же пресек эту мысль и снова сосредоточился на моем наброске.
– В тот первый раз на обеде у Оссиака эмоции переполняли меня. Мне было всего одиннадцать лет, и я отличалась застенчивостью. Правда, благодаря ширме я приобретала несвойственную мне смелость. Я до сих пор помню первый заданный мне вопрос. Отец зачитал его публике. «Случится ли это?» – произнес он, и я протянула свою обезьянью лапу. С элегантной эффектностью он всунул лист под обезьяний большой палец. Получив лист, я перечла его, а затем закрыла глаза, сосредоточиваясь, чтобы услышать голоса Двойняшек. Я вам уже говорила, что я была истово верующей, так что никаких опасений у меня не возникло. Голоса раздались сразу же, их шепот вызвал в моей голове поток образов.
«Идет дождь, – громко, чтобы преодолеть препону ширмы, сказала я. – Дорога покрыта грязью. Кот и толпа. Я вижу открытое окно, через которое проходит все. Это случится в конце дня, а потом наступит покой». Когда я закончила, в обеденном зале наступили несколько мгновений полной тишины, а потом послышался голос молодого человека: «Спасибо».
В тот вечер я ответила на вопросы, записанные на дюжине листьев и прочитанные вслух. Когда отец сказал, что представление закончено, последовал гром аплодисментов. Я вышла из зала тем же манером, что и вошла, – свет на несколько мгновений выключили, и я выпорхнула в ближайшую дверь. Меня ждал экипаж у выхода, и, словно Золушка, убегающая при полуночном бое часов, я вскочила в дверь кареты, прежде чем меня кто-нибудь успел увидеть. Оказавшись в нашей квартире, я в одиночестве ждала возвращения отца, надеясь, что он похвалит меня за хорошую работу. В конечном счете я уснула на диване в гостиной, потому что отец вернулся только с рассветом. Как он мне потом рассказал, когда празднество закончилось, Оссиак встретился с ним, и они обсудили результаты снегопадов этого года.
Он был встревожен и одновременно доволен. Номер Сивиллы имел огромный успех, но предупреждение отца о грядущей финансовой катастрофе не слишком порадовало его нанимателя. Однако Оссиак не был невежественным человеком и не возлагал на гонца вину за плохое известие. Он попросил отца задать Сивилле вопрос о судьбе его состояния.
Наш номер был забавным развлечением, и я не думаю, что кто-либо из присутствовавших отнесся к нему как к чему-нибудь иному. Положение изменилось, когда три дня спустя ежедневная газета опубликовала жуткое сообщение. Первый вопрос, на который я отвечала, был задан молодым человеком, чье положение (кажется, он был официантом или рабочим в каком-то отеле или таверне) не позволяло ему обычно бывать на вечерах Оссиака. В тот вечер он был среди публики, потому что незадолго до этого помог одной из племянниц Оссиака, когда на нее напал какой-то громила на улице. Чтобы отблагодарить молодого человека, Оссиак послал ему приглашение на обед.
Выяснилось, что молодому человеку также предстало свое видение. За несколько лет он накопил пять тысяч долларов. В ближайший после того вечера вторник он взял выходной и отправился на ипподром Ганновер. Там он все свои деньги поставил на коня по кличке Калико. Калико был чистокровным рысаком, но в тот день шел дождь и трек был покрыт грязью, а потому Калико проиграл. Позднее тем днем молодой человек покончил с собой – он вскрыл вены бритвой и таким образом обрел покой: честолюбивое желание успеха перестало мучить его. Успех пришел ко мне. Все гости Оссиака, присутствовавшие в тот вечер на моем первом представлении, поверили, что я наделена пророческим даром.
– Печальная история, – выдавил я из себя, и тут мой набросок был вытеснен из памяти пугающим райдеровским «Ипподромом».
– Вы чувствуете иронию, Пьямбо? Мое предсказание было чистой воды выдумкой, но в то время я свято верила в его подлинность. Толпа позволила ввести себя в заблуждение во имя развлечения, и молодой человек, так страстно желавший стать победителем, воспринял мои слова как подтверждение правильности своих замыслов. Добавьте сюда дешевый трюк с обезьяньей лапой, неожиданное преображение моего отца в торговца чудесами, неверие Оссиака в то, что его империя под угрозой. Этот водоворот заблуждений привел не к одной, а сразу к нескольким трагедиям.
– И какие же несчастья последовали, кроме самоубийства, избежать которого, видимо, было невозможно?
– Для меня важнее всего то, что невинная маленькая девочка стала чудовищем. С того момента, когда отец сообщил мне о кончине молодого человека, я почувствовала на своих плечах груз ответственности. А отец был весел, разрумянился от счастья, и когда я спросила, не подстегнул ли мой ответ каким-либо образом этого несчастного молодого человека к той роковой ставке, отец ответил: «Чепуха, детка. Человек вроде него в такой ситуации мог услышать тысячу предостережений, но его смятенный слух воспринимал бы их как призыв действовать в соответствии с задуманным на пути к успеху».
Никто не знал наверняка, что я и есть Сивилла, хотя не сомневаюсь, что многие подозревали это по тембру моего голоса, и к тому же они знали, что у мистера Лонделла есть дочь. Вслед за представлением и случившимся несчастьем нас посетило множество визитеров. Друзья отца, также работавшие у Оссиака, заглядывали к нам в квартиру – может, подвернется возможность задать вопросик Сивилле. Мой отец сказал, что Сивилла уехала на недельку-другую и, вероятно, даст следующее представление где-нибудь в городе в середине следующего месяца. Эти визитеры подозрительно меня оглядывали, а я отворачивалась. Я чувствовала, что если буду отвечать на их взгляды, то могут заговорить Двойняшки, и я буду вынуждена туманными фразами предсказывать их судьбы.
Глаза стали пугать меня. Я чуть ли не физически ощущала их взгляд, словно они источали лучи, обшаривавшие каждый дюйм моего тела и моей души – нет ли там знаков моего будущего. Каждый глаз был огромным недреманным оком, разглядывавшим меня через оптический увеличитель.
С помощью Оссиака отец нашел еще одно место, где можно было дать наше представление, – в одном из лучших отелей города. Я уже не помню, в каком именно, но это было высококлассное заведение, предназначенное для избранной публики. Второе наше представление мы дали там, и на сей раз со зрителей брали плату. Снова расположившись за ширмой, я впервые за несколько недель почувствовала себя в безопасности. Я опять стала сосудом, посредством которого говорили Двойняшки, и мы заработали целое маленькое состояние.
Только потом я узнала, что среди публики был и Оссиак, и один из полученных мною листов содержал его вопрос. Отец прочел его: «Есть ли что-то еще в будущем?», а в моем ответе говорилось о падающем троне, гнилом яблоке, полупустом стакане. Из-за ширмы до меня донесся чей-то одинокий стон, в то время не понятый мною, но именно я, одиннадцатилетняя девчонка, бросила тот камушек, который вызвал финансовую лавину.
В течение следующего месяца мы раз в неделю давали представление в отеле. А тем временем я все больше и больше времени проводила за ширмой между сеансами предсказания. Если кто-то заходил в квартиру, я убегала и пряталась. У отца моя растущая застенчивость не вызывала никаких опасений, и он ничего не делал, чтобы помочь мне преодолеть ее. Посвятив почти всю свою жизнь кристаллогогистике, он считал, что и я должна быть предана моей профессии.
К нам домой как-то нагрянула полиция. Я спряталась за ширмой, а они спрашивали отца о том, что случилось с моей матерью. Когда он сказал им, что ее унес волк, они посмеялись, и я слышала, как один из них сказал: «Бросьте вы, Лонделл, вы что, нас за дураков держите?» Там говорились вещи, о которых я не желала знать, а потому я закрылась для них, отказывалась слушать эти слова. Хотя я и делала все, чтобы не допустить их в себя, одно я запомнила: скрип отворяемой крышки сундука, в котором отец хранил гонорары с наших выступлений. Вскоре полицейские ушли. Сразу же после этого происшествия мы стали давать по пять представлений в неделю. Тогда мой страх перед миром по ту сторону ширмы перерос в подлинную манию. Если я попадалась кому-то на глаза, то начинала дрожать и истерически плакать, но, находясь в безопасности за падающими листьями, я чувствовала себя Богом.
– Да, – ответил я.
– Извините, что напугала вас этой обезьяньей рукой, но моя добровольная изоляция развила у меня довольно-таки необычное чувство юмора. Я жду, что мои слова и планы будут восприниматься определенным образом, но результаты нередко разочаровывают меня. Хотя и прошла уйма лет, я так и не могу рассчитать, насколько присутствие ширмы изменит мои намерения.
– Понимаю, – сказал я. Слушая ее слова, я вызвал у себя в памяти мой ночной набросок. Чем больше она говорила, тем более подробными деталями он заполнялся – линия ее уха, маленькие морщинки в уголках рта, длина шеи.
– Мы использовали в представлении эту обезьянью руку как обманку – так это называл мой отец. Этим мы одновременно запутывали зрителей и удовлетворяли их жажду чудесного. Не знаю, заметили ли вы, но в большой палец там вделана пружина, которая плотно придавливает ее к ладони. В таком виде мы и приобрели эту руку. Зачем это было сделано, один бог знает, но мы ее использовали как необычный ухват для листов, на которых зрители писали свои вопросы. Я высовывала эту фальшивую руку, отец вкладывал в нее очередной лист, и я таким образом была полностью скрыта от взоров публики.
– Думаю, любопытно было наблюдать за публикой в эти моменты.
– Очень. Люди, видя ее, верили, что я – чудовищная аномалия: жертва проклятия по причине обезьяньего обличья и носитель божественной благодати из-за предсказательского дара.
– Мой наставник М. Саботт говаривал: «Публика любит получать ловко смотанный клубок противоречий», – сказал я, размышляя над тем, что рука эта, вероятно, была обманкой и для меня, а миссис Шарбук и в самом деле странное существо. Я прошел уже слишком большой путь и не желал снова быть затянутым в яму сомнений. Поэтому я сразу же пресек эту мысль и снова сосредоточился на моем наброске.
– В тот первый раз на обеде у Оссиака эмоции переполняли меня. Мне было всего одиннадцать лет, и я отличалась застенчивостью. Правда, благодаря ширме я приобретала несвойственную мне смелость. Я до сих пор помню первый заданный мне вопрос. Отец зачитал его публике. «Случится ли это?» – произнес он, и я протянула свою обезьянью лапу. С элегантной эффектностью он всунул лист под обезьяний большой палец. Получив лист, я перечла его, а затем закрыла глаза, сосредоточиваясь, чтобы услышать голоса Двойняшек. Я вам уже говорила, что я была истово верующей, так что никаких опасений у меня не возникло. Голоса раздались сразу же, их шепот вызвал в моей голове поток образов.
«Идет дождь, – громко, чтобы преодолеть препону ширмы, сказала я. – Дорога покрыта грязью. Кот и толпа. Я вижу открытое окно, через которое проходит все. Это случится в конце дня, а потом наступит покой». Когда я закончила, в обеденном зале наступили несколько мгновений полной тишины, а потом послышался голос молодого человека: «Спасибо».
В тот вечер я ответила на вопросы, записанные на дюжине листьев и прочитанные вслух. Когда отец сказал, что представление закончено, последовал гром аплодисментов. Я вышла из зала тем же манером, что и вошла, – свет на несколько мгновений выключили, и я выпорхнула в ближайшую дверь. Меня ждал экипаж у выхода, и, словно Золушка, убегающая при полуночном бое часов, я вскочила в дверь кареты, прежде чем меня кто-нибудь успел увидеть. Оказавшись в нашей квартире, я в одиночестве ждала возвращения отца, надеясь, что он похвалит меня за хорошую работу. В конечном счете я уснула на диване в гостиной, потому что отец вернулся только с рассветом. Как он мне потом рассказал, когда празднество закончилось, Оссиак встретился с ним, и они обсудили результаты снегопадов этого года.
Он был встревожен и одновременно доволен. Номер Сивиллы имел огромный успех, но предупреждение отца о грядущей финансовой катастрофе не слишком порадовало его нанимателя. Однако Оссиак не был невежественным человеком и не возлагал на гонца вину за плохое известие. Он попросил отца задать Сивилле вопрос о судьбе его состояния.
Наш номер был забавным развлечением, и я не думаю, что кто-либо из присутствовавших отнесся к нему как к чему-нибудь иному. Положение изменилось, когда три дня спустя ежедневная газета опубликовала жуткое сообщение. Первый вопрос, на который я отвечала, был задан молодым человеком, чье положение (кажется, он был официантом или рабочим в каком-то отеле или таверне) не позволяло ему обычно бывать на вечерах Оссиака. В тот вечер он был среди публики, потому что незадолго до этого помог одной из племянниц Оссиака, когда на нее напал какой-то громила на улице. Чтобы отблагодарить молодого человека, Оссиак послал ему приглашение на обед.
Выяснилось, что молодому человеку также предстало свое видение. За несколько лет он накопил пять тысяч долларов. В ближайший после того вечера вторник он взял выходной и отправился на ипподром Ганновер. Там он все свои деньги поставил на коня по кличке Калико. Калико был чистокровным рысаком, но в тот день шел дождь и трек был покрыт грязью, а потому Калико проиграл. Позднее тем днем молодой человек покончил с собой – он вскрыл вены бритвой и таким образом обрел покой: честолюбивое желание успеха перестало мучить его. Успех пришел ко мне. Все гости Оссиака, присутствовавшие в тот вечер на моем первом представлении, поверили, что я наделена пророческим даром.
– Печальная история, – выдавил я из себя, и тут мой набросок был вытеснен из памяти пугающим райдеровским «Ипподромом».
– Вы чувствуете иронию, Пьямбо? Мое предсказание было чистой воды выдумкой, но в то время я свято верила в его подлинность. Толпа позволила ввести себя в заблуждение во имя развлечения, и молодой человек, так страстно желавший стать победителем, воспринял мои слова как подтверждение правильности своих замыслов. Добавьте сюда дешевый трюк с обезьяньей лапой, неожиданное преображение моего отца в торговца чудесами, неверие Оссиака в то, что его империя под угрозой. Этот водоворот заблуждений привел не к одной, а сразу к нескольким трагедиям.
– И какие же несчастья последовали, кроме самоубийства, избежать которого, видимо, было невозможно?
– Для меня важнее всего то, что невинная маленькая девочка стала чудовищем. С того момента, когда отец сообщил мне о кончине молодого человека, я почувствовала на своих плечах груз ответственности. А отец был весел, разрумянился от счастья, и когда я спросила, не подстегнул ли мой ответ каким-либо образом этого несчастного молодого человека к той роковой ставке, отец ответил: «Чепуха, детка. Человек вроде него в такой ситуации мог услышать тысячу предостережений, но его смятенный слух воспринимал бы их как призыв действовать в соответствии с задуманным на пути к успеху».
Никто не знал наверняка, что я и есть Сивилла, хотя не сомневаюсь, что многие подозревали это по тембру моего голоса, и к тому же они знали, что у мистера Лонделла есть дочь. Вслед за представлением и случившимся несчастьем нас посетило множество визитеров. Друзья отца, также работавшие у Оссиака, заглядывали к нам в квартиру – может, подвернется возможность задать вопросик Сивилле. Мой отец сказал, что Сивилла уехала на недельку-другую и, вероятно, даст следующее представление где-нибудь в городе в середине следующего месяца. Эти визитеры подозрительно меня оглядывали, а я отворачивалась. Я чувствовала, что если буду отвечать на их взгляды, то могут заговорить Двойняшки, и я буду вынуждена туманными фразами предсказывать их судьбы.
Глаза стали пугать меня. Я чуть ли не физически ощущала их взгляд, словно они источали лучи, обшаривавшие каждый дюйм моего тела и моей души – нет ли там знаков моего будущего. Каждый глаз был огромным недреманным оком, разглядывавшим меня через оптический увеличитель.
С помощью Оссиака отец нашел еще одно место, где можно было дать наше представление, – в одном из лучших отелей города. Я уже не помню, в каком именно, но это было высококлассное заведение, предназначенное для избранной публики. Второе наше представление мы дали там, и на сей раз со зрителей брали плату. Снова расположившись за ширмой, я впервые за несколько недель почувствовала себя в безопасности. Я опять стала сосудом, посредством которого говорили Двойняшки, и мы заработали целое маленькое состояние.
Только потом я узнала, что среди публики был и Оссиак, и один из полученных мною листов содержал его вопрос. Отец прочел его: «Есть ли что-то еще в будущем?», а в моем ответе говорилось о падающем троне, гнилом яблоке, полупустом стакане. Из-за ширмы до меня донесся чей-то одинокий стон, в то время не понятый мною, но именно я, одиннадцатилетняя девчонка, бросила тот камушек, который вызвал финансовую лавину.
В течение следующего месяца мы раз в неделю давали представление в отеле. А тем временем я все больше и больше времени проводила за ширмой между сеансами предсказания. Если кто-то заходил в квартиру, я убегала и пряталась. У отца моя растущая застенчивость не вызывала никаких опасений, и он ничего не делал, чтобы помочь мне преодолеть ее. Посвятив почти всю свою жизнь кристаллогогистике, он считал, что и я должна быть предана моей профессии.
К нам домой как-то нагрянула полиция. Я спряталась за ширмой, а они спрашивали отца о том, что случилось с моей матерью. Когда он сказал им, что ее унес волк, они посмеялись, и я слышала, как один из них сказал: «Бросьте вы, Лонделл, вы что, нас за дураков держите?» Там говорились вещи, о которых я не желала знать, а потому я закрылась для них, отказывалась слушать эти слова. Хотя я и делала все, чтобы не допустить их в себя, одно я запомнила: скрип отворяемой крышки сундука, в котором отец хранил гонорары с наших выступлений. Вскоре полицейские ушли. Сразу же после этого происшествия мы стали давать по пять представлений в неделю. Тогда мой страх перед миром по ту сторону ширмы перерос в подлинную манию. Если я попадалась кому-то на глаза, то начинала дрожать и истерически плакать, но, находясь в безопасности за падающими листьями, я чувствовала себя Богом.