Страница:
Вечер затянулся до полуночи. К тому времени я уже прекратил пить и сидел на стуле, погрузившись в оцепенение. Некоторые из моих друзей перед уходом прощались со мной, и когда я поднял голову, то увидел знакомое лицо. Напротив меня, подтащив стул, уселся Горен, Человек с Экватора.
– Спасибо, что известили меня, – сказал он.
– Вы здесь давно?
– Довольно давно. Я ждал, когда можно будет с вами поговорить с глазу на глаз.
– Слушаю. – Я сел прямее.
– Насколько я мог понять из разговоров, вы присутствовали при кончине Шенца. Вы не можете мне сказать – он умер от той болезни, о которой пишут газеты?
– Да, от кровотечения из глаз.
– Я знаю кое-что об этом ужасном недуге. Несколько лет назад, когда я только открыл свою лавку в Виллидже, меня посетил один странный тип. Он изображал слепого и предложил заплатить мне за любую информацию о глазных стигматах.
Остатки сонливости с меня как рукой сняло.
– Это же Уоткин. И что вы нашли?
– Мне пришлось предпринять поиски, исходя только из описания симптомов, о которых прежде я ничего не слышал. Я сказал, что поищу, и если удастся что-то найти, то дам ему знать. Он обещал вернуться через несколько месяцев и хорошо заплатить, если я отыщу хоть какие-то сведения. Ход описанной им болезни был весьма впечатляющим, и я постоянно держал ее в памяти, как можно чаще обращая к ней свое внимание. Я всегда таким образом исследую проблему. Поскольку реальность на две трети является продуктом сознания, я начал притягивать к себе информацию, как магнит. Я постоянно оставался открытым к ней, приглашал ее…
Я не хотел проявлять нетерпения, но все же сказал:
– Бога ради, Горен, давайте без метафизики. Что же вам удалось найти?
Сначала он слегка вздрогнул, потом улыбнулся и продолжил:
– В древних текстах есть ряд упоминаний об этой болезни. Плиний Старший, Геродот, Гален. В древности ее называли «слезы Карфагена». Когда великий финикийский город был разграблен римлянами, а его поля засолены, некоторые из женщин, уведенных победителями, унесли с собой маленькие склянки – считалось, что в них какое-то редкое благовоние. Они умащали им своих новых господ, и, подумать только, от этого из глаз начинала сочиться кровь, и наконец сердцу больше нечего было перекачивать. Своего рода троянский конь с вирусом внутри, если так можно сказать… Финикийцы уходили далеко в глубь Африки, и, я полагаю, нашли там какого-то речного паразита, потому что исследователи этого таинственного континента сообщают о существовании редких болезней, которым сопутствует такого рода страшное обескровливание. Интересно, что финикийцы пользовались этим как оружием, чему они, вероятно, научились у местных племен, которые и познакомили их с этим методом убийства. Я лично, путешествуя по Африке, немало узнал от местных шаманов, чьи знания о природных явлениях намного превосходят все, накопленное западными культурами. Я думаю, что Шенца погубили именно «слезы Карфагена».
Рассказ Горена привел меня в возбуждение, и я, стараясь быть как можно более кратким (поскольку не хотел еще раз пересказывать всю длинную сагу о миссис Шарбук), сообщил ему о лампе с загадочной жидкостью, украденной Лусьерой у археолога.
– А если жидкость не утратила свою силу за множество веков? – спросил я.
– Это кажется мне маловероятным, но я думаю, все зависит от того, в какой среде обитали паразиты, – ответил Горен. – Не исключено, что эти существа могут сколь угодно долго пребывать в спячке, а потом, под воздействием тепла более крупного организма, пробуждаются. А пробудившись, неизменно двигаются к глазам. Лампа эта, похоже, аравийского происхождения и, возможно, гораздо старше своего содержимого. Финикийцы тоже вели обширную торговлю на востоке. Вообще-то они, вполне вероятно, совершали кругосветные плавания, хотя вряд ли какой-нибудь профессор, специализирующийся на античности, согласится с этим заявлением. Но в нем есть зерно истины. Кроме более поздних описаний слез, встречаются и сообщения о противоядии. Эта пряность у нас называется мускатным орехом. Если растворить его в воде и затем промыть глаза, это отпугнет паразита, питающегося мягкими глазными тканями. Образцы этой пряности находили в развалинах Карфагена и других финикийских городов. Мускатный орех они могли привезти только с Молуккских островов, из Занзибара и Индийского океана, на тысячи миль удаленных от культурных центров карфагенян.
В этот момент столько мыслей теснилось в моем мозгу, что я поначалу даже не мог ему ответить. Наконец я сказал:
– И вы предоставили эту информацию человеку, который о ней просил?
Я вдруг вспомнил маленькую бутылочку, врученную мне Уоткином.
– Да. Он хорошо заплатил, как и обещал.
– Кто-то использует «слезы Карфагена» как орудие убийства, – сказал я.
– Мне это пришло в голову, когда я прочел заметку в газете. Поэтому-то я и хотел поговорить с вами. Я надеялся, что вы сообщите об этом кому следует. Что касается меня, то мои убеждения не позволяют мне лично помогать государству.
– Все это так запутанно, что поверить невозможно – слишком много привходящих обстоятельств и целая бездна времени.
– Для космоса все это – один миг. И последнее: в медицинской литературе есть единственное упоминание об этой болезни. Это случилось лет пятнадцать назад с одной молодой женщиной, работавшей горничной в лондонском отеле. Последовал всплеск паники, но, поскольку новых случаев заболевания не наблюдалось, страх вскоре рассеялся и происшествие отнесли к разряду случайных.
– Даже не знаю, чего в вашем рассказе больше – удивительного или пугающего.
– Там есть и то и другое. Кстати, вы принимаете средство, которое я вам дал?
– Очень усердно, – заверил я.
– И каковы результаты?
– Весьма бурные.
– Если вам понадобится что-то еще, вы знаете, где меня искать. – Он поднялся со стула. – Мне будет не хватать Шенца. Он был чертовски хорошим человеком.
– Невыносимо думать, что он умер.
– Смерть – это условное обозначение, Пьямбо. Смотрите на нее как на перемену. Смерти нет. – Горен наклонился и крепко пожал мне руку. Потом исчез в темноте.
Позднее я лежал в своей кровати, размышляя над последним призывом Шенца ко мне: «Закончи его». Именно это я и намеревался сделать. Я найду Шарбука и отомщу ему за смерть друга. Я ни на минуту не поверил в утверждение Горена, будто смерти нет. Эта мысль о строгом равновесии была рождена его разумом, нечувствительным к истине. Жизнь не имеет никакого отношения к совершенствованию баланса. Неподвижное равновесие само по себе является смертью. Жизнь – это хаос, постоянно колеблющий чащи весов.
Сейчас мне как никогда нужна была Саманта. Вернуть доверие Саманты было не менее важно, чем найти Шарбука. Я понимал, что выполнить две эти задачи – ничуть не легче, чем написать портрет миссис Шарбук, а может, и сложнее. И тем не менее от их успешного выполнения зависело, насколько благополучной будет моя жизнь. Заказ отменился сам собой, и это радовало меня – я был доволен, что, избавившись от мысли о нем, я могу сосредоточиться на самом важном. Той ночью я спал мало, чувствуя себя неимоверно одиноким. Ничего подобного я не испытывал с детских лет, с момента гибели отца, убитого его же собственным созданием.
ВСЕ ОНИ – ОНА
НОЧНОЙ ПОЕЗД НА ВАВИЛОН
– Спасибо, что известили меня, – сказал он.
– Вы здесь давно?
– Довольно давно. Я ждал, когда можно будет с вами поговорить с глазу на глаз.
– Слушаю. – Я сел прямее.
– Насколько я мог понять из разговоров, вы присутствовали при кончине Шенца. Вы не можете мне сказать – он умер от той болезни, о которой пишут газеты?
– Да, от кровотечения из глаз.
– Я знаю кое-что об этом ужасном недуге. Несколько лет назад, когда я только открыл свою лавку в Виллидже, меня посетил один странный тип. Он изображал слепого и предложил заплатить мне за любую информацию о глазных стигматах.
Остатки сонливости с меня как рукой сняло.
– Это же Уоткин. И что вы нашли?
– Мне пришлось предпринять поиски, исходя только из описания симптомов, о которых прежде я ничего не слышал. Я сказал, что поищу, и если удастся что-то найти, то дам ему знать. Он обещал вернуться через несколько месяцев и хорошо заплатить, если я отыщу хоть какие-то сведения. Ход описанной им болезни был весьма впечатляющим, и я постоянно держал ее в памяти, как можно чаще обращая к ней свое внимание. Я всегда таким образом исследую проблему. Поскольку реальность на две трети является продуктом сознания, я начал притягивать к себе информацию, как магнит. Я постоянно оставался открытым к ней, приглашал ее…
Я не хотел проявлять нетерпения, но все же сказал:
– Бога ради, Горен, давайте без метафизики. Что же вам удалось найти?
Сначала он слегка вздрогнул, потом улыбнулся и продолжил:
– В древних текстах есть ряд упоминаний об этой болезни. Плиний Старший, Геродот, Гален. В древности ее называли «слезы Карфагена». Когда великий финикийский город был разграблен римлянами, а его поля засолены, некоторые из женщин, уведенных победителями, унесли с собой маленькие склянки – считалось, что в них какое-то редкое благовоние. Они умащали им своих новых господ, и, подумать только, от этого из глаз начинала сочиться кровь, и наконец сердцу больше нечего было перекачивать. Своего рода троянский конь с вирусом внутри, если так можно сказать… Финикийцы уходили далеко в глубь Африки, и, я полагаю, нашли там какого-то речного паразита, потому что исследователи этого таинственного континента сообщают о существовании редких болезней, которым сопутствует такого рода страшное обескровливание. Интересно, что финикийцы пользовались этим как оружием, чему они, вероятно, научились у местных племен, которые и познакомили их с этим методом убийства. Я лично, путешествуя по Африке, немало узнал от местных шаманов, чьи знания о природных явлениях намного превосходят все, накопленное западными культурами. Я думаю, что Шенца погубили именно «слезы Карфагена».
Рассказ Горена привел меня в возбуждение, и я, стараясь быть как можно более кратким (поскольку не хотел еще раз пересказывать всю длинную сагу о миссис Шарбук), сообщил ему о лампе с загадочной жидкостью, украденной Лусьерой у археолога.
– А если жидкость не утратила свою силу за множество веков? – спросил я.
– Это кажется мне маловероятным, но я думаю, все зависит от того, в какой среде обитали паразиты, – ответил Горен. – Не исключено, что эти существа могут сколь угодно долго пребывать в спячке, а потом, под воздействием тепла более крупного организма, пробуждаются. А пробудившись, неизменно двигаются к глазам. Лампа эта, похоже, аравийского происхождения и, возможно, гораздо старше своего содержимого. Финикийцы тоже вели обширную торговлю на востоке. Вообще-то они, вполне вероятно, совершали кругосветные плавания, хотя вряд ли какой-нибудь профессор, специализирующийся на античности, согласится с этим заявлением. Но в нем есть зерно истины. Кроме более поздних описаний слез, встречаются и сообщения о противоядии. Эта пряность у нас называется мускатным орехом. Если растворить его в воде и затем промыть глаза, это отпугнет паразита, питающегося мягкими глазными тканями. Образцы этой пряности находили в развалинах Карфагена и других финикийских городов. Мускатный орех они могли привезти только с Молуккских островов, из Занзибара и Индийского океана, на тысячи миль удаленных от культурных центров карфагенян.
В этот момент столько мыслей теснилось в моем мозгу, что я поначалу даже не мог ему ответить. Наконец я сказал:
– И вы предоставили эту информацию человеку, который о ней просил?
Я вдруг вспомнил маленькую бутылочку, врученную мне Уоткином.
– Да. Он хорошо заплатил, как и обещал.
– Кто-то использует «слезы Карфагена» как орудие убийства, – сказал я.
– Мне это пришло в голову, когда я прочел заметку в газете. Поэтому-то я и хотел поговорить с вами. Я надеялся, что вы сообщите об этом кому следует. Что касается меня, то мои убеждения не позволяют мне лично помогать государству.
– Все это так запутанно, что поверить невозможно – слишком много привходящих обстоятельств и целая бездна времени.
– Для космоса все это – один миг. И последнее: в медицинской литературе есть единственное упоминание об этой болезни. Это случилось лет пятнадцать назад с одной молодой женщиной, работавшей горничной в лондонском отеле. Последовал всплеск паники, но, поскольку новых случаев заболевания не наблюдалось, страх вскоре рассеялся и происшествие отнесли к разряду случайных.
– Даже не знаю, чего в вашем рассказе больше – удивительного или пугающего.
– Там есть и то и другое. Кстати, вы принимаете средство, которое я вам дал?
– Очень усердно, – заверил я.
– И каковы результаты?
– Весьма бурные.
– Если вам понадобится что-то еще, вы знаете, где меня искать. – Он поднялся со стула. – Мне будет не хватать Шенца. Он был чертовски хорошим человеком.
– Невыносимо думать, что он умер.
– Смерть – это условное обозначение, Пьямбо. Смотрите на нее как на перемену. Смерти нет. – Горен наклонился и крепко пожал мне руку. Потом исчез в темноте.
Позднее я лежал в своей кровати, размышляя над последним призывом Шенца ко мне: «Закончи его». Именно это я и намеревался сделать. Я найду Шарбука и отомщу ему за смерть друга. Я ни на минуту не поверил в утверждение Горена, будто смерти нет. Эта мысль о строгом равновесии была рождена его разумом, нечувствительным к истине. Жизнь не имеет никакого отношения к совершенствованию баланса. Неподвижное равновесие само по себе является смертью. Жизнь – это хаос, постоянно колеблющий чащи весов.
Сейчас мне как никогда нужна была Саманта. Вернуть доверие Саманты было не менее важно, чем найти Шарбука. Я понимал, что выполнить две эти задачи – ничуть не легче, чем написать портрет миссис Шарбук, а может, и сложнее. И тем не менее от их успешного выполнения зависело, насколько благополучной будет моя жизнь. Заказ отменился сам собой, и это радовало меня – я был доволен, что, избавившись от мысли о нем, я могу сосредоточиться на самом важном. Той ночью я спал мало, чувствуя себя неимоверно одиноким. Ничего подобного я не испытывал с детских лет, с момента гибели отца, убитого его же собственным созданием.
ВСЕ ОНИ – ОНА
Целыми днями после исчезновения миссис Шарбук и смерти Шенца я бродил но городу, делая вид, что ищу убийцу. Я ходил пешком с окраин в центр и обратно, провожал внимательным взглядом любого, кто отвечал туманному описанию. Я держался подальше от салунов и виски, потому что знал: эта дорожка прямым путем приведет меня к гибели. Находясь в движении, я почти не думал, меньше ощущал витавшую вокруг тревогу, а это было к лучшему. К тому же после дневных хождений по городу я ног под собой не чуял от усталости, а потому, придя домой, почти сразу же погружался в спасительный сон.
Газетные сообщения не породили всеобщей паники, как того опасались власти города. В памяти большей части населения была свежа война Севера и Юга – потери в ней были такими громадными, что в сравнении с ними менее десятка смертей, вызванных этой странной болезнью, были ничтожны и не вызывали никакой тревоги. Каждый день жертвами убийств, несчастных случаев на фабриках, чахотки, бедности становились сотни людей, и попытки властей избежать таких трагедий путем преодоления бедности были важнее всего остального и подчеркивали важность сохранения привычного хода бытия. Истории о несчастных, истекших кровью через глаза, не столько, вызывали ужас, сколько выглядели волшебными сказками.
Силлс с интересом выслушал сведения, полученные мной от Горена, и нью-йоркская полиция взяла под наблюдение местный рынок мускатного ореха. Все, занятые этим делом, старались напасть на след загадочной жидкости, о которой говорил Человек с Экватора. Полиция снеслась с Ассоциацией ювелиров и обнаружила мастера – некоего Жеренара, – выполнившего камеи по заказу Шарбука. Судя по всему, было изготовлено около двух дюжин этих дорогих булавок. Голова Медузы вырезалась из особого розового коралла, который контрастировал с темно-синим фоном. Все это было вставлено в оправу из золота высокой пробы с прикрепленной к ней двухдюймовой булавкой. Вероятно, они были точными копиями той, что Шарбук подарил Лусьере в Лондоне.
Жеренар заметил, что он не хотел раскрашивать эти изделия, но заказчик настоял на своем, говоря: «Она должна быть окружена мраком». В чем Шарбука никак нельзя было упрекнуть, так это в скупости – денег на своих жертв он не жалел. Заказ обошелся ему в небольшое состояние. Впрочем, эта информация была бесполезной, поскольку заказчик не оставил ни адреса, ни имени, заплатил за камеи авансом, а забрал их за много месяцев до нынешних событий. Старый ювелир не запомнил никаких особенностей внешности заказчика.
В те короткие минуты отдыха, что я себе позволял во время бессмысленных хождений, я не мог не спрашивать себя, почему Шарбук убил Шенца. Все прочие его жертвы были женщинами, которых он, судя по всему, выбирал без всякой системы. Я решил, что либо он пытался повредить мне, либо Шенц, имевший опыт исполнения заказа миссис Шарбук и подвигнувший меня на поиски за пределами рамок, очерченных заказчицей, являл собой джокера в том, что Шарбук и Уоткин называли «игрой».
Много раз приходил я в театр, покупал билет и прятался в заднем ряду только для того, чтобы увидеть Саманту. Там я сидел в темноте, пытаясь набраться смелости, подойти к ней и попросить прощения. Я даже не могу сказать, что за пьесу давали, – так пристально я следил за каждым ее движением, за выражением лица, за звуком голоса. Когда представление заканчивалось, я прятался в проулке на противоположной стороне улицы, чтобы увидеть Саманту в те короткие мгновения, когда она садилась в кеб.
И вот в тот вечер, когда я наконец убедил себя подойти к ней, ожидая в жалком проулке ее выхода из театра, что-то холодное вдруг уперлось мне в затылок.
– Тихо, Пьямбо, или я проделаю дырку у вас в голове, – услышал я голос Шарбука.
Я так ждал этого момента! Сколько раз за прошедшие дни говорил я себе, что если мне представится хотя бы один шанс встретиться с Шарбуком, то я наплюю на осторожность и скручу его, а может, даже задушу голыми руками. И вот этот шанс мне представился, а я стоял парализованный: вся моя напускная смелость мгновенно испарилась, как только появился намек на опасность. Самой большее, на что меня хватило, – это сказать:
– Убийца.
– Вы всегда такой умный?
– За что Шенца? – выдавил я.
– Он всюду совал свой нос, назойливый старый козел. Обычно у меня плачут только дамы, но я позволил себе сделать исключение.
– Прекрасно, – сказал я, подумав, что если в его намерения входило убить меня, то он бы уже это сделал. – А почему женщины?
– Конечно же месть.
– Кому?
– Моей жене. Этой проклятой ведьме.
– Эти женщины не были вашей женой.
– Где она? Куда она делась, Пьямбо? Я хочу, чтобы она видела то, что я делаю.
Я чувствовал, как гнев Шарбука нарастает, как подрагивает ствол пистолета, приставленный к моему затылку.
– Я не знаю.
– Вы лжете.
– Я говорю правду. Она не сообщила мне, куда направляется. И не дала закончить мой заказ.
– Если я выясню, что вы знаете и не сказали, то ваша актриска заплачет, как младенец.
– Почему вы не отомстите вашей жене, почему убиваете невинных людей?
– Нас связывает сила страсти. Если хотите, можете называть ее сверхъестественной. Она одновременно и притягивает нас друг к другу и отталкивает. Мы не можем сойтись ближе, чем сходятся отдаленные орбиты. И с этого разочаровывающего далека мы совершаем действия против тех, кто замещает нас, имея в виду причинить боль друг другу. Я думаю, такую преданность можно назвать только любовью.
– А что сделала Лусьера?
– Так вы называете ее Лусьерой? Разве вы не знаете, скольких мужчин лишила она творческих способностей этим своим мошенническим заказом? Все они исполнились сомнений, чувства собственной бесполезности. То же самое она пыталась делать и со мной. Какое преступление ужаснее – убить человека или мучить живого, оставить от него пустую кожуру, высушенную тыкву, которая демонстрирует всем свою пустоту?
– И значит, вы, убивая этих несчастных женщин, исполняетесь чувства собственной правоты? – Не сдержавшись, я рассмеялся над абсурдностью его логики.
– Вы ошибаетесь, Пьямбо. Эти убитые мною женщины – она. Все они – она. Все до единой.
Я почувствовал, как он убрал ствол от моего затылка, и в ту же секунду осуществил задуманное. Я начал поворачиваться, чтобы схватить Шарбука, но не успел сделать и четверти оборота, как на основание черепа мне обрушилось что-то тяжелое. Еле держась на ногах, я сделал шаг на улицу, ожидая услышать звук выстрела, который прикончит меня. Я еще был в сознании, когда ноги мои подогнулись и я упал на колени. Потом я без чувств завалился набок.
Когда я пришел в себя, в глазах мутилось, голова чудовищно болела. Мне было известно только, что меня ударили и что я долго лежал на улице. Когда зрение частично прояснилось, я с трудом приподнял голову и различил над собой чьи-то смутные очертания. Как видно, вокруг меня собралась толпа. Меня тошнило, и когда я собрался что-то сказать, вышло лишь бессвязное бормотание.
– Он что пьян? – раздался мужской голос.
– Помогите мне посадить его в кеб. Я знаю, где он живет, – сказала женщина.
Это была Саманта.
Я почувствовал, как две пары рук приподнимают меня под мышки, ставят на ноги. Скоро я уже двигался, ковылял как мог, но боль в голове усилилась, распространившись но телу со скоростью лесного пожара, и я снова потерял сознание.
Когда я опять пришел в себя, то увидел, как солнечный свет – пробивается сквозь кружевные занавески моей спальни. Я попытался сесть, но голова сразу же закружилась. Я повернулся на бок и увидел, что рядом лежит Саманта. «Может, все это мне приснилось – вся эта странная история с миссис Шарбук, моей изменой Саманте, смертью Шенца», – подумал я. Потом я увидел, что она полностью одета и лежит поверх покрывала. Я протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам, но, когда мои пальцы были в дюйме от головы, глаза Саманты открылись и она села. Увидев, что я тянусь к ней, она поднялась с кровати.
– Что случилось с тобой прошлой ночью?
– Муж миссис Шарбук ударил меня пистолетом по затылку.
– Так тебе и надо. А почему именно перед театром, в котором я играю? Я чувствовала себя неловко, когда мне пришлось, во-первых, признаться, что я знаю тебя, а во-вторых, тащить тебя домой. Если бы Шенц не умер только что, я бы оставила тебя валяться там.
– Я прятался в проулке на другой стороне улицы, надеясь увидеть тебя, а он напал на меня сзади.
– И ты был на спектакле?
– Я не пропустил ни одного спектакля за последние пять дней.
– Может, оставишь меня в покое? Ты мне больше не нужен.
– Да, но ты нужна мне. Слушай, я знаю, что был не нрав тогда, когда принял тебя за миссис Шарбук. Я проявил слабость. Минутную слабость. Но клянусь, я тебе не изменял с ней. Ты не хуже меня знаешь, что я не могу тебе солгать.
– Но ты мне говорил, что она для тебя ничего не значит.
– Меня с ума свел этот заказ. Я запутался, нервы мои сдали.
– Твои нервы! – Она плюнула и брезгливо отвернулась.
– Я думал, ты придешь после смерти Шенца.
Саманта помолчала несколько мгновений, сидя спиной ко мне.
– Я хотела, – сказала она наконец. – Но видеть тебя было для меня невыносимо.
– Моя жизнь без тебя так невероятно одинока. Я только и занят тем, что брожу туда-сюда по Бродвею и прячусь в тени, чтобы мельком увидеть тебя.
Она повернулась и посмотрела на меня.
– Я тоже одинока, Пьямбо.
– Прости меня.
– Тебе лучше?
– Выживу.
– Что с тобой происходит? – прошептала она, и я заметил слезы в ее глазах.
Я вкратце рассказал ей обо всем, что случилось после нашей последней встречи. Она читала об убийствах в газетах.
Саманта встала, разгладила на себе помятое платье.
– Я ухожу.
– А что будет с нами?
Она покачала головой.
– Не знаю.
Я смотрел, как она выходит из комнаты, но только лишь попытался подняться и проводить ее, как боль в голове вернулась, приведя с собой жуткую усталость. Последнее, что я слышал, перед тем как провалиться в сон, был хлопок входной двери.
Газетные сообщения не породили всеобщей паники, как того опасались власти города. В памяти большей части населения была свежа война Севера и Юга – потери в ней были такими громадными, что в сравнении с ними менее десятка смертей, вызванных этой странной болезнью, были ничтожны и не вызывали никакой тревоги. Каждый день жертвами убийств, несчастных случаев на фабриках, чахотки, бедности становились сотни людей, и попытки властей избежать таких трагедий путем преодоления бедности были важнее всего остального и подчеркивали важность сохранения привычного хода бытия. Истории о несчастных, истекших кровью через глаза, не столько, вызывали ужас, сколько выглядели волшебными сказками.
Силлс с интересом выслушал сведения, полученные мной от Горена, и нью-йоркская полиция взяла под наблюдение местный рынок мускатного ореха. Все, занятые этим делом, старались напасть на след загадочной жидкости, о которой говорил Человек с Экватора. Полиция снеслась с Ассоциацией ювелиров и обнаружила мастера – некоего Жеренара, – выполнившего камеи по заказу Шарбука. Судя по всему, было изготовлено около двух дюжин этих дорогих булавок. Голова Медузы вырезалась из особого розового коралла, который контрастировал с темно-синим фоном. Все это было вставлено в оправу из золота высокой пробы с прикрепленной к ней двухдюймовой булавкой. Вероятно, они были точными копиями той, что Шарбук подарил Лусьере в Лондоне.
Жеренар заметил, что он не хотел раскрашивать эти изделия, но заказчик настоял на своем, говоря: «Она должна быть окружена мраком». В чем Шарбука никак нельзя было упрекнуть, так это в скупости – денег на своих жертв он не жалел. Заказ обошелся ему в небольшое состояние. Впрочем, эта информация была бесполезной, поскольку заказчик не оставил ни адреса, ни имени, заплатил за камеи авансом, а забрал их за много месяцев до нынешних событий. Старый ювелир не запомнил никаких особенностей внешности заказчика.
В те короткие минуты отдыха, что я себе позволял во время бессмысленных хождений, я не мог не спрашивать себя, почему Шарбук убил Шенца. Все прочие его жертвы были женщинами, которых он, судя по всему, выбирал без всякой системы. Я решил, что либо он пытался повредить мне, либо Шенц, имевший опыт исполнения заказа миссис Шарбук и подвигнувший меня на поиски за пределами рамок, очерченных заказчицей, являл собой джокера в том, что Шарбук и Уоткин называли «игрой».
Много раз приходил я в театр, покупал билет и прятался в заднем ряду только для того, чтобы увидеть Саманту. Там я сидел в темноте, пытаясь набраться смелости, подойти к ней и попросить прощения. Я даже не могу сказать, что за пьесу давали, – так пристально я следил за каждым ее движением, за выражением лица, за звуком голоса. Когда представление заканчивалось, я прятался в проулке на противоположной стороне улицы, чтобы увидеть Саманту в те короткие мгновения, когда она садилась в кеб.
И вот в тот вечер, когда я наконец убедил себя подойти к ней, ожидая в жалком проулке ее выхода из театра, что-то холодное вдруг уперлось мне в затылок.
– Тихо, Пьямбо, или я проделаю дырку у вас в голове, – услышал я голос Шарбука.
Я так ждал этого момента! Сколько раз за прошедшие дни говорил я себе, что если мне представится хотя бы один шанс встретиться с Шарбуком, то я наплюю на осторожность и скручу его, а может, даже задушу голыми руками. И вот этот шанс мне представился, а я стоял парализованный: вся моя напускная смелость мгновенно испарилась, как только появился намек на опасность. Самой большее, на что меня хватило, – это сказать:
– Убийца.
– Вы всегда такой умный?
– За что Шенца? – выдавил я.
– Он всюду совал свой нос, назойливый старый козел. Обычно у меня плачут только дамы, но я позволил себе сделать исключение.
– Прекрасно, – сказал я, подумав, что если в его намерения входило убить меня, то он бы уже это сделал. – А почему женщины?
– Конечно же месть.
– Кому?
– Моей жене. Этой проклятой ведьме.
– Эти женщины не были вашей женой.
– Где она? Куда она делась, Пьямбо? Я хочу, чтобы она видела то, что я делаю.
Я чувствовал, как гнев Шарбука нарастает, как подрагивает ствол пистолета, приставленный к моему затылку.
– Я не знаю.
– Вы лжете.
– Я говорю правду. Она не сообщила мне, куда направляется. И не дала закончить мой заказ.
– Если я выясню, что вы знаете и не сказали, то ваша актриска заплачет, как младенец.
– Почему вы не отомстите вашей жене, почему убиваете невинных людей?
– Нас связывает сила страсти. Если хотите, можете называть ее сверхъестественной. Она одновременно и притягивает нас друг к другу и отталкивает. Мы не можем сойтись ближе, чем сходятся отдаленные орбиты. И с этого разочаровывающего далека мы совершаем действия против тех, кто замещает нас, имея в виду причинить боль друг другу. Я думаю, такую преданность можно назвать только любовью.
– А что сделала Лусьера?
– Так вы называете ее Лусьерой? Разве вы не знаете, скольких мужчин лишила она творческих способностей этим своим мошенническим заказом? Все они исполнились сомнений, чувства собственной бесполезности. То же самое она пыталась делать и со мной. Какое преступление ужаснее – убить человека или мучить живого, оставить от него пустую кожуру, высушенную тыкву, которая демонстрирует всем свою пустоту?
– И значит, вы, убивая этих несчастных женщин, исполняетесь чувства собственной правоты? – Не сдержавшись, я рассмеялся над абсурдностью его логики.
– Вы ошибаетесь, Пьямбо. Эти убитые мною женщины – она. Все они – она. Все до единой.
Я почувствовал, как он убрал ствол от моего затылка, и в ту же секунду осуществил задуманное. Я начал поворачиваться, чтобы схватить Шарбука, но не успел сделать и четверти оборота, как на основание черепа мне обрушилось что-то тяжелое. Еле держась на ногах, я сделал шаг на улицу, ожидая услышать звук выстрела, который прикончит меня. Я еще был в сознании, когда ноги мои подогнулись и я упал на колени. Потом я без чувств завалился набок.
Когда я пришел в себя, в глазах мутилось, голова чудовищно болела. Мне было известно только, что меня ударили и что я долго лежал на улице. Когда зрение частично прояснилось, я с трудом приподнял голову и различил над собой чьи-то смутные очертания. Как видно, вокруг меня собралась толпа. Меня тошнило, и когда я собрался что-то сказать, вышло лишь бессвязное бормотание.
– Он что пьян? – раздался мужской голос.
– Помогите мне посадить его в кеб. Я знаю, где он живет, – сказала женщина.
Это была Саманта.
Я почувствовал, как две пары рук приподнимают меня под мышки, ставят на ноги. Скоро я уже двигался, ковылял как мог, но боль в голове усилилась, распространившись но телу со скоростью лесного пожара, и я снова потерял сознание.
Когда я опять пришел в себя, то увидел, как солнечный свет – пробивается сквозь кружевные занавески моей спальни. Я попытался сесть, но голова сразу же закружилась. Я повернулся на бок и увидел, что рядом лежит Саманта. «Может, все это мне приснилось – вся эта странная история с миссис Шарбук, моей изменой Саманте, смертью Шенца», – подумал я. Потом я увидел, что она полностью одета и лежит поверх покрывала. Я протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам, но, когда мои пальцы были в дюйме от головы, глаза Саманты открылись и она села. Увидев, что я тянусь к ней, она поднялась с кровати.
– Что случилось с тобой прошлой ночью?
– Муж миссис Шарбук ударил меня пистолетом по затылку.
– Так тебе и надо. А почему именно перед театром, в котором я играю? Я чувствовала себя неловко, когда мне пришлось, во-первых, признаться, что я знаю тебя, а во-вторых, тащить тебя домой. Если бы Шенц не умер только что, я бы оставила тебя валяться там.
– Я прятался в проулке на другой стороне улицы, надеясь увидеть тебя, а он напал на меня сзади.
– И ты был на спектакле?
– Я не пропустил ни одного спектакля за последние пять дней.
– Может, оставишь меня в покое? Ты мне больше не нужен.
– Да, но ты нужна мне. Слушай, я знаю, что был не нрав тогда, когда принял тебя за миссис Шарбук. Я проявил слабость. Минутную слабость. Но клянусь, я тебе не изменял с ней. Ты не хуже меня знаешь, что я не могу тебе солгать.
– Но ты мне говорил, что она для тебя ничего не значит.
– Меня с ума свел этот заказ. Я запутался, нервы мои сдали.
– Твои нервы! – Она плюнула и брезгливо отвернулась.
– Я думал, ты придешь после смерти Шенца.
Саманта помолчала несколько мгновений, сидя спиной ко мне.
– Я хотела, – сказала она наконец. – Но видеть тебя было для меня невыносимо.
– Моя жизнь без тебя так невероятно одинока. Я только и занят тем, что брожу туда-сюда по Бродвею и прячусь в тени, чтобы мельком увидеть тебя.
Она повернулась и посмотрела на меня.
– Я тоже одинока, Пьямбо.
– Прости меня.
– Тебе лучше?
– Выживу.
– Что с тобой происходит? – прошептала она, и я заметил слезы в ее глазах.
Я вкратце рассказал ей обо всем, что случилось после нашей последней встречи. Она читала об убийствах в газетах.
Саманта встала, разгладила на себе помятое платье.
– Я ухожу.
– А что будет с нами?
Она покачала головой.
– Не знаю.
Я смотрел, как она выходит из комнаты, но только лишь попытался подняться и проводить ее, как боль в голове вернулась, приведя с собой жуткую усталость. Последнее, что я слышал, перед тем как провалиться в сон, был хлопок входной двери.
НОЧНОЙ ПОЕЗД НА ВАВИЛОН
Помнится, я где-то читал, что спать после сотрясения мозга опасно, потому что можно впасть в кому, но все же я спал. И проснулся только на следующий день. Когда я наконец поднялся с кровати, шишка на затылке побаливала, но голова прошла, и видел я отчетливо. Я оделся и отправился поесть, потому что был голоден как волк.
Направляясь домой из гастронома Билли Моулда, я решил на этот день воздержаться от поисков Шарбука. Впереди забрезжила надежда: Саманта обещала подумать о нашем воссоединении. Настроена она была довольно воинственно, и ее слова отнюдь не означали, что наши отношения вернутся в прежнее русло, но даже и малая вероятность на благополучный исход сверкнула мне солнечным лучом – единственным за много недель. Я хотел расслабиться и понаслаждаться этой вероятностью хотя бы несколько часов.
Придя домой, я принялся бродить по мастерской, пытаясь припомнить свою жизнь до того, как ее плавное течение прервала миссис Шарбук. Случилось это считаные недели назад, но моя жизнь портретиста, пишущего на заказ, казалась теперь делом далекого прошлого. Чтобы вернуться к работе, мне потребуется кое-что предпринять, поскольку я отказался от нескольких важных предложений. И хотя это произошло недавно, я с тех пор не появлялся в свете и остался без заказчиков, которые могли бы рекомендовать меня своим богатым друзьям.
Из мастерской, в которой я искал свое потерянное «я» и припоминал подходящие для моего случая литературные аллюзии, я услышал стук в дверь. Как вы, наверное, догадываетесь, открывать я не торопился. К этому моменту я уже успел получить все причитающиеся мне побои и, как уже говорил, не хотел сегодня заниматься поисками Шарбука. Но потом подумал – а вдруг это Саманта, и пошел открывать.
Увидел я, однако, не посетителя, желанного или нет, а ярко-синий конверт на верхней ступеньке, придавленный увесистым камнем, чтобы не унесло осенним ветром. Я помедлил, вспомнив проделку Саманты, но все же поднял конверт и взял в дом. Затем разорвал его у себя в гостиной.
Упаковав чемоданы и собрав все необходимое для работы, я написал письмо Силлсу, прося его присмотреть за Самантой. Я ни словом не обмолвился о том, куда направляюсь. Я исходил из того, что, не успею я сделать и шага, как Морэ Шарбуку станет об этом известно и он последует за мной. Поэтому я намеревался действовать быстро, чтобы не дать ему времени упредить меня и совершить еще одну пакость. Я рассчитывал, что таким образом смогу максимально отдалить его от Саманты.
Ближе к вечеру я вышел из дома, нагруженный, как вьючный мул, – с чемоданами, несколькими свернутыми холстами, красками и мольбертом. Я отправился прямо к Греншоу и попросил миссис Греншоу отправить посыльного с письмом к Джону. Несмотря на все свое любопытство, старушка была предана старым клиентам, и я не сомневался, что мое послание доставят по назначению, даже если ей самой придется его отнести. Потом я остановил кеб и прельстил кучера обещанием хорошего вознаграждения за поездку на вокзал Флэтбуш. Мы проехали по Бруклинскому мосту, когда солнце уже садилось, заливая золотистым сиянием это чудо инженерной мысли. Я не могу не представлять себе того отдаленного будущего, когда развалины Нью-Йорка будут раскопаны, как развалины Карфагена, – какие серебряные лампы, полные ужасов и чудес, обнаружат тогда?
Я сел на последний вавилонский поезд. В Ямайке была пересадка – большинство пассажиров сошло, а я устроился поудобнее и закрыл глаза. Голова все еще побаливала, но сознание было ясным. Я решил действовать. Мысли мои обратились к Саботту, и воспоминания о нем, пробравшись в мой сон, перемешались с другими образами.
Я сидел со своим наставником вечером в мастерской, освещенной двумя свечами. Перед каждым стояло по стакану кларета. Саботт курил свою голландскую трубку, а я – сигарету. Мне было легко и хорошо. Мастер почесывал бороду и зевал. За окном по булыжнику мостовой прогрохотали копыта лошади и колеса экипажа. Откуда-то донесся стрекот сверчка. Я закрыл на мгновение глаза, а когда открыл – Саботт мне улыбался. Он вытащил изо рта трубку и что-то прошептал.
– Извините, сэр, я не расслышал, – сказал я.
Он рассмеялся про себя, прошептал что-то опять, а потом бросил взгляд назад сначала через одно плечо, потом через другое, словно проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь.
Я знал, что он хочет раскрыть мне некий секрет. Я поставил свой стакан с вином, загасил сигарету и наклонился к нему. Саботт жестом велел подвинуться еще поближе, я встал со стула и опустился перед ним на колени. Глубоко затянувшись своей трубкой, он наклонился в мою сторону и выдул дым мне в ухо. Когда дым просочился мне в голову, я услышал всего одно слово: «Идиосинкразия». Потом наставник снова сел прямо, а я поднялся на ноги.
Когда я взглянул на него в следующий раз, он, к моему ужасу, растекся лужицей красок, этаким многоцветным водоворотом. Такое превращение напугало меня, и я попытался припомнить его имя, но у меня изо рта вылетела только длиннющая струя дыма. Я знал, что этот дым в мою голову внедрил он. Нечеткий синеватый туман перед моими глазами стал приобретать какие-то очертания и наконец принял облик миссис Шарбук. Обнаженная, она стояла за своей ширмой. Но теперь я тоже был за ширмой вместе с нею. Я вознамерился вернуть себе то, что считал безвозвратно утраченным, и устремился вслед за ним. Подбородок мой ударился о спинку сиденья передо мной, я проснулся, и как раз вовремя – кондуктор прокричал: «Следующая остановка Вавилон».
Сошел я с поезда уже ночью. Единственным транспортным средством, какое я смог найти, была открытая телега с деревянными скамьями по бокам. Однако молодой человек, сидевший на козлах, был весьма любезен и помог мне погрузить багаж. Я оказался единственным пассажиром. Начало ноября – не самое благоприятное время для поездок в прибрежных районах Лонг-Айленда. Кучер дал мне одеяло, чтобы я завернулся в него, – ночь стояла холодная, – и мы тронулись в путь. Стояла полная луна, и небо было полно звезд. Какое это облегчение – выбраться из города. Я глубоко дышал, впитывая свежий воздух, насыщенный запахами фермерских участков и леса.
Несколькими годами ранее я приезжал в эти места на вечеринку в имение Уиллетов. Семейство Уиллетов изначально владело большей частью острова, и я прошлым летом написал портрет патриарха клана. Вблизи было несколько крупных имений, принадлежавших таким семьям, как Юдаллы, Джереки, Магованы и Вандербильты. Чуть дальше на восток лежали земли Гардинера. Больше всего на южном побережье меня привлекала близость бухты и океана за ней.
Направляясь домой из гастронома Билли Моулда, я решил на этот день воздержаться от поисков Шарбука. Впереди забрезжила надежда: Саманта обещала подумать о нашем воссоединении. Настроена она была довольно воинственно, и ее слова отнюдь не означали, что наши отношения вернутся в прежнее русло, но даже и малая вероятность на благополучный исход сверкнула мне солнечным лучом – единственным за много недель. Я хотел расслабиться и понаслаждаться этой вероятностью хотя бы несколько часов.
Придя домой, я принялся бродить по мастерской, пытаясь припомнить свою жизнь до того, как ее плавное течение прервала миссис Шарбук. Случилось это считаные недели назад, но моя жизнь портретиста, пишущего на заказ, казалась теперь делом далекого прошлого. Чтобы вернуться к работе, мне потребуется кое-что предпринять, поскольку я отказался от нескольких важных предложений. И хотя это произошло недавно, я с тех пор не появлялся в свете и остался без заказчиков, которые могли бы рекомендовать меня своим богатым друзьям.
Из мастерской, в которой я искал свое потерянное «я» и припоминал подходящие для моего случая литературные аллюзии, я услышал стук в дверь. Как вы, наверное, догадываетесь, открывать я не торопился. К этому моменту я уже успел получить все причитающиеся мне побои и, как уже говорил, не хотел сегодня заниматься поисками Шарбука. Но потом подумал – а вдруг это Саманта, и пошел открывать.
Увидел я, однако, не посетителя, желанного или нет, а ярко-синий конверт на верхней ступеньке, придавленный увесистым камнем, чтобы не унесло осенним ветром. Я помедлил, вспомнив проделку Саманты, но все же поднял конверт и взял в дом. Затем разорвал его у себя в гостиной.
Дорогой Пьямбо, я не забыла о наших договоренностях. Пожалуйста, простите, что временно оставила вас, но внезапное появление моего мужа вынудило меня бежать из города. Надеюсь, вы поймете меня. Садитесь в лонг-айлендский поезд до Вавилона. Со станции поезжайте в гостиницу «Ла Гранж». Я забронировала для вас номер. Об остальном вы узнаете в гостинице. Если вы не появитесь в течение ближайших дней, я отменю бронь и мой заказ. С нетерпением жду завершения нашей совместной работы.У меня не было сомнений, что послание написано рукой миссис Шарбук. Только она с ее расстроенными нервами могла разговаривать со мной тоном управляющего банком, который предлагает ссуду. И это после всего, что я претерпел по ее вине! Теперь мне нужно было принять решение: порвать письмо в клочья, проигнорировав его, и попробовать вернуться к прежнему образу жизни или, как просил Шенц, сделать пятитысячную ставку на ипподроме «Гановер», иными словами, «закончить его».
С любовью Лусьер.
Упаковав чемоданы и собрав все необходимое для работы, я написал письмо Силлсу, прося его присмотреть за Самантой. Я ни словом не обмолвился о том, куда направляюсь. Я исходил из того, что, не успею я сделать и шага, как Морэ Шарбуку станет об этом известно и он последует за мной. Поэтому я намеревался действовать быстро, чтобы не дать ему времени упредить меня и совершить еще одну пакость. Я рассчитывал, что таким образом смогу максимально отдалить его от Саманты.
Ближе к вечеру я вышел из дома, нагруженный, как вьючный мул, – с чемоданами, несколькими свернутыми холстами, красками и мольбертом. Я отправился прямо к Греншоу и попросил миссис Греншоу отправить посыльного с письмом к Джону. Несмотря на все свое любопытство, старушка была предана старым клиентам, и я не сомневался, что мое послание доставят по назначению, даже если ей самой придется его отнести. Потом я остановил кеб и прельстил кучера обещанием хорошего вознаграждения за поездку на вокзал Флэтбуш. Мы проехали по Бруклинскому мосту, когда солнце уже садилось, заливая золотистым сиянием это чудо инженерной мысли. Я не могу не представлять себе того отдаленного будущего, когда развалины Нью-Йорка будут раскопаны, как развалины Карфагена, – какие серебряные лампы, полные ужасов и чудес, обнаружат тогда?
Я сел на последний вавилонский поезд. В Ямайке была пересадка – большинство пассажиров сошло, а я устроился поудобнее и закрыл глаза. Голова все еще побаливала, но сознание было ясным. Я решил действовать. Мысли мои обратились к Саботту, и воспоминания о нем, пробравшись в мой сон, перемешались с другими образами.
Я сидел со своим наставником вечером в мастерской, освещенной двумя свечами. Перед каждым стояло по стакану кларета. Саботт курил свою голландскую трубку, а я – сигарету. Мне было легко и хорошо. Мастер почесывал бороду и зевал. За окном по булыжнику мостовой прогрохотали копыта лошади и колеса экипажа. Откуда-то донесся стрекот сверчка. Я закрыл на мгновение глаза, а когда открыл – Саботт мне улыбался. Он вытащил изо рта трубку и что-то прошептал.
– Извините, сэр, я не расслышал, – сказал я.
Он рассмеялся про себя, прошептал что-то опять, а потом бросил взгляд назад сначала через одно плечо, потом через другое, словно проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь.
Я знал, что он хочет раскрыть мне некий секрет. Я поставил свой стакан с вином, загасил сигарету и наклонился к нему. Саботт жестом велел подвинуться еще поближе, я встал со стула и опустился перед ним на колени. Глубоко затянувшись своей трубкой, он наклонился в мою сторону и выдул дым мне в ухо. Когда дым просочился мне в голову, я услышал всего одно слово: «Идиосинкразия». Потом наставник снова сел прямо, а я поднялся на ноги.
Когда я взглянул на него в следующий раз, он, к моему ужасу, растекся лужицей красок, этаким многоцветным водоворотом. Такое превращение напугало меня, и я попытался припомнить его имя, но у меня изо рта вылетела только длиннющая струя дыма. Я знал, что этот дым в мою голову внедрил он. Нечеткий синеватый туман перед моими глазами стал приобретать какие-то очертания и наконец принял облик миссис Шарбук. Обнаженная, она стояла за своей ширмой. Но теперь я тоже был за ширмой вместе с нею. Я вознамерился вернуть себе то, что считал безвозвратно утраченным, и устремился вслед за ним. Подбородок мой ударился о спинку сиденья передо мной, я проснулся, и как раз вовремя – кондуктор прокричал: «Следующая остановка Вавилон».
Сошел я с поезда уже ночью. Единственным транспортным средством, какое я смог найти, была открытая телега с деревянными скамьями по бокам. Однако молодой человек, сидевший на козлах, был весьма любезен и помог мне погрузить багаж. Я оказался единственным пассажиром. Начало ноября – не самое благоприятное время для поездок в прибрежных районах Лонг-Айленда. Кучер дал мне одеяло, чтобы я завернулся в него, – ночь стояла холодная, – и мы тронулись в путь. Стояла полная луна, и небо было полно звезд. Какое это облегчение – выбраться из города. Я глубоко дышал, впитывая свежий воздух, насыщенный запахами фермерских участков и леса.
Несколькими годами ранее я приезжал в эти места на вечеринку в имение Уиллетов. Семейство Уиллетов изначально владело большей частью острова, и я прошлым летом написал портрет патриарха клана. Вблизи было несколько крупных имений, принадлежавших таким семьям, как Юдаллы, Джереки, Магованы и Вандербильты. Чуть дальше на восток лежали земли Гардинера. Больше всего на южном побережье меня привлекала близость бухты и океана за ней.