– Что-то уж больно тихо, – сказал Джон, открывая дверь и входя в галерею. – Видимо, судьи должны сейчас вынести решение.
   Мы вошли, и нашим глазам предстала сцена, которая вполне могла стать иллюстрацией к какому-нибудь дешевому роману. Люди отступили к стенам залы, а в середине ее, рядом со столиком для шампанского, стояла миссис Рид, сжимая дрожащей рукой небольшой пистолет – возможно, дерринджер[46]. Пистолет был направлен на находящегося ярдах в двенадцати от нее мужа – тот стоял спиной к картине Эдварда «Усекновение главы Иоанна Крестителя».
   Я бы удивился гораздо больше, но моя жизнь в последнее время была так полна всевозможными совпадениями, что я поразился скорее собственной непредусмотрительности. «Зачем я просил Эдварда подбавить крови?» – повторял я про себя.
   Длилось все это, наверно, недолго, но мне показалось, что прошло несколько томительных минут, в течение которых все молча ждали звука выстрела. Рид был бледен, он сделал неловкий шажок вперед, прикрыв лицо одной рукой, а другой (это могло бы показаться забавным, если бы речь не шла о его жизни) – пах.
   – На самом деле я люблю только тебя, – сказал он, однако его обычно располагающий голос прозвучал как заржавевший механизм, запущенный в последний раз.
   И в этот момент Шенц беззаботно, словно переходя улицу, отделился от толпы и встал между миссис Рид и ее мужем.
   – Мадам, было бы жаль израсходовать впустую эту пулю.
   Он улыбнулся и пошел ей навстречу.
   – Отойдите, – взвизгнула женщина, и лицо ее стало пунцовым.
   Шенц продолжал надвигаться на нее.
   – Мне кажется, ваши дети будут ждать вашего возвращения сегодня вечером, – сказал он. – Посмотрите-ка, что это? – Он сунул руку в карман и вытащил маленький кулек. – Я принес им конфеток.
   Миссис Рид застонала, постояла в нерешительности еще секунду-другую, а потом ее рука с пистолетом упала. Шенц подошел и обнял ее одной рукой, а другой – отобрал пистолет. Она спрятала лицо у него на плече и зарыдала.
   Джон тоже вступил в действие – подошел к Шенцу и взял у него пистолет. Толпа принялась аплодисментами приветствовать героизм моего друга, а репортеры, которых на выставке было немало, не теряя времени, набросились на Рида, словно стая коршунов. На выставке присутствовали многие его коллеги-бизнесмены, и рассказы их – людей, видевших все своими глазами, – вкупе с завтрашними газетными сообщениями должны были добить Рида окончательно. Силлс повел миссис Рид из галереи, намереваясь, судя по всему, доставить ее в полицейский участок. Проходя мимо меня, он сказал:
   – Если мне дадут приз, сообщи.
   Саманта тем временем налила Шенцу бокал шампанского. Некоторое время пришедшие пытались определить, надо ли после случившегося прерывать мероприятие, или же их настроение позволяет продолжать праздник. В такой неопределенности прошло с полминуты, потом послышался всеобщий вздох облегчения, словно все хором сказали: «Да ну его к черту!», и заказчики с художниками отклеились от стен, и разговор возобновился, точно кто-то включил электричество.
   Увидев, как Шенц, улизнув от своих новых почитателей, пробирается к двери, я последовал за ним. Догонять его мне не пришлось – он сидел на ступеньках неподалеку от выхода и курил сигарету, пуская дым в холодный ночной воздух. Я сел рядом и тоже закурил.
   – Да, дерринджер у нее и в самом деле был, только не для тебя, – покачал он головой.
   – Это что, и вправду дерринджер? Да ты стал провидцем не хуже миссис Шарбук.
   Он улыбнулся.
   – Я думаю, она не стала стрелять из-за кулька конфет. Я его носил с собой уже две недели.
   – Никому не нужная смелость.
   – Я знаю. Это грех. Нужно было дать его пристрелить. Я этого себе никогда не прощу.
   – Да брось ты. Не успели бы похоронить этого, как явился бы новый Рид. Таких типов теперь пруд пруди. И потом, ты, видимо, спас ее от тюрьмы или от чего похуже. Женщина, пристрелившая мужчину, далеко не благоденствует, в отличие от мужчин, убивающих женщин.
   – Это верно.
   – А что тебя заставило так поступить?
   – Понимаешь, – сказал он, затягиваясь сигаретой, – я оглянулся и подумал про себя: «Кому из присутствующих меньше всего терять?» Я одержал эту победу без всякого труда.
   – У тебя от опия ум за разум заходит.
   – Нет, – произнес он, вглядываясь в темноту. – Я смотрел на этих молодых, красивых ребят и их блестящие картины. На признанных художников, которые прошли такой трудный путь. А я словно снеговик на солнце. Мой талант капает из меня и утекает ручейками, мое желание писать испаряется с каждым часом, сердце мое ничего не хочет.
   – Ты должен заставить себя собраться и вернуть прежнюю свою форму.
   – Это проще сказать, чем сделать.
   – Ты сдаешься?
   – Пока еще нет. Я должен помочь тебе вырвать миссис Шарбук из ее слепоты. А там посмотрим.

КОГТИ НАВАЖДЕНИЯ

   После церемонии открытия мы с Самантой отправились ко мне. Хотя эпизод с Ридом был главным событием вечера, а разговор с Шенцем на ступеньках слегка вывел меня из равновесия, я, будучи неисправимым эгоистом, не мог думать ни о чем другом, как о похвале Райдера в адрес работы, относящейся еще к моей допортретной эпохе. Мне ужасно хотелось пересказать Саманте весь этот разговор, но ситуация пока что не позволяла. Саманта улыбнулась бы в ответ, сказав «Как здорово!», но я бы при этом выглядел как новичок, занятый одним собой. Не одной миссис Шарбук приходилось прятаться за ширмами.
   Мы шли по тротуару и говорили совсем о другом – о бедной миссис Рид. Саманту положение этой женщины просто ужасало.
   – Ведь ты никогда не вынудишь меня на такой поступок, а, Пьямбо?
   – Иногда я удивляюсь, почему ты до сих пор этого не сделала?
   – Это что еще значит? – Повернувшись, она стала внимательно разглядывать меня.
   – Бог ты мой, я же не о распутстве говорю. Я хотел сказать, что временами я бываю страшным занудой.
   – Ах, вот что… Ну, это я еще могу простить, но если я узнаю, что ты обманываешь меня с другой женщиной, то я не буду такой беспомощной, как миссис Рид. Я даже сосчитать не могу, сколько предложений – завуалированных и прямых – получила я за год. Я пресекаю любые авансы, потому что выбрала тебя.
   – Рад это слышать.
   – Здесь ты должен сказать, что и ты меня выбрал.
   – Я полагаю, это и без того очевидно. Ты хочешь, чтобы я именно так сказал?
   – Тебя это не убьет.
   – Только не стреляй. Да, я выбрал тебя. Неужели ты в этом сомневалась?
   – Тебя вроде так порадовали эти цветочки от миссис Шарбук вчера вечером.
   – Да брось ты. Эта женщина не в своем уме.
   – Да дело было даже не столько в цветах, сколько в выражении твоего лица. Ты словно хотел что-то скрыть.
   – Я был удивлен, что она это сделала. Не могу поверить, что ты ревнуешь меня после того, как я написал столько женских портретов. Кстати, я написал миссис Рид, а от тебя и слова про нее не слышал.
   – Этот заказ совсем другого рода. Он тебя полностью захватил.
   – Заказ довольно необычный.
   – Я же вижу – она имеет над тобой власть.
   – Чепуха.
   – Ты ее так и не видел? – спросила она.
   – Я прихожу к ней домой и беседую с говорящей ширмой.
   – Тогда почему же в твоем воображении и на твоем наброске она поразительно красива и к тому же голая?
   Я остановился. Саманта сделала еще несколько шагов, а потом повернулась и посмотрела на меня.
   – Не знаю. Может, она для меня как персонаж мифа, невидимая и все в таком роде. В классической живописи нагота – непременный атрибут античных богов и богинь.
   – Богинь?
   – Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Вспомни картины Саботта.
   Саманта на миг наклонила голову, словно перелистывая в памяти каталог его работ.
   – Не припоминаю у него обнаженной натуры.
   – Не может быть! – воскликнул я, но, перелистав свой воображаемый каталог, я понял, что она права. Я пошел дальше мне показалось, что, когда я стою, у меня глупый вид.
   – Я тебе говорю, Пьямбо, эта женщина располагает тобой как хочет. И если ты не проявишь осторожности, то случится все, что должно случиться.
   – Ничем она не располагает, – сказал я, тряхнув головой. – Кроме денег.
   Воцарилось молчание – оно по-прежнему властвовало над нами, когда мы раздевались. Наконец, не в силах больше терпеть, я спросил:
   – Что ты думаешь о поступке Шенца?
   Саманта села на кровать и принялась снимать чулки.
   – Он повел себя очень благородно. Но Шенц вдруг показался мне таким старым, будто за несколько последних месяцев постарел на целые годы.
   Я был ей благодарен за то, что она приняла игру, готовая забыть предыдущий разговор.
   – Боюсь, что опиум впился в него своими когтями. Шенц все больше и больше подпадает под его власть. Коварная штука.
   – У вас двоих есть что-то общее – вы оба подпадаете под власть некой эфемерной материи.
   Сняв визитку, я повернулся к ней.
   – Прошу тебя, Саманта. Клянусь, я люблю тебя. Я предан тебе вот уже пятнадцать лет.
   – Двенадцать, – сказала она.
   – Не сомневайся во мне.
   Она некоторое время смотрела на меня, потом улыбнулась.
   – Извини, Пьямбо. Я тебе верю.
   – Мы должны доверять друг другу, – сказал я, вешая визитку в стенной шкаф.
   Не успел я произнести эти слова, как увидел справа от только что повешенной визитки домашнюю куртку, в рукав которой засунул свой набросок. Я даже не успел подумать, что делаю, как моя рука потянулась к нему. К счастью, я вовремя остановился, отдернул руку и закрыл дверь шкафа.
   Свет мы выключили, зажгли мускатную свечку, запах которой я теперь ненавидел, и забрались под одеяла. Перед моим мысленным взором возник женский образ с наброска, перемежающийся с моим собственным видением миссис Шарбук – в лунном свете за ширмой я различал мельчайшие детали. Я не хотел прогонять эти образы и молился, чтобы Саманта поскорее уснула.
   Мои молитвы, увы, не были услышаны – Саманта повернулась ко мне, и я со всепроникающим чувством обреченности отдался на волю судьбы. Мое орудие желания в эту ночь оказалось для меня таким же бесполезным, как пистолет для миссис Рид. Мне и Двойняшки были не нужны, чтобы предсказать, что этим злоключением дело не кончится и последствия у него будут самые неприятные. Правда, настойчивость была столь требовательна, что вызвала к жизни истинно американскую находчивость.
   Вскоре после этого дыхание уснувшей Саманты замедлилось и стало ровным. Я полежал некоторое время не двигаясь, а когда удостоверился, что она и в самом деле спит, подождал еще несколько минут. Потом я ловко и осторожно откинул одеяло со своей стороны кровати. Контролируя каждый мускул своего тела (что, поверьте мне, было совсем непросто), я даже не сел – я воспарил. Я оставался на краешке кровати еще несколько мгновений, желая убедиться, что не разбудил Саманту. Услышав наконец за биением своего сердца ее ровное дыхание, я осторожно продолжил подниматься на ноги.
   Я в буквальном смысле на цыпочках обогнул кровать и пересек комнату, уподобляясь какому-нибудь коллеге мистера Вулфа, крадущемуся по складу. Я знал, что петли стенного шкафа хуже смерти, и потому открыл их одним резким движением, чтобы не растягивать скрип. Я повернулся и посмотрел на кровать. Саманта лежала лицом ко мне, но глаза ее были закрыты. Среди висящих вещей я нащупал свою домашнюю куртку, потрогал рукав. Набросок был на месте. Я вздохнул с облегчением – у меня было предчувствие, что я его не найду. Одним резким движением я извлек свернутый в трубку лист из рукава. Здравый смысл взял верх, и я не стал закрывать дверь, не желая еще раз рисковать, тревожа петли. Потом я повернулся и пошел прочь из спальни.
   Я уже совсем было вышел в коридор, но тут вспомнил, что нужно погасить свечу. Я наклонился над туалетным столиком, тихонько дунул и оказался в полной темноте.
   Голос Саманты чуть не заставил меня подпрыгнуть.
   – Она распоряжается тобой, Пьямбо.
   Я вопреки здравому смыслу сказал себе, что она спит, что она говорит во сне, но не стал выяснять, так ли это на самом деле. Ни разу не оглянувшись, я направился прямо в мастерскую. Там я зажег свет и затопил камин, потом сел и развернул лист. Я тщательно изучил каждый его дюйм, и в моем воображении снова загорелось первоначальное видение, и орган, только что продемонстрировавший свое бессилие, теперь напрягся в готовности.

РУКИ

   Когда я наконец оторвался от наброска, камин уже погас и дневной свет начинал пробиваться в мастерскую сквозь фонарь в потолке. Я вернул набросок на его потайное место и потихоньку улегся в постель. Позднее, когда Саманта проснулась, я сделал вид, что сплю. Она ушла, но я помню, что перед уходом она поцеловала меня в щеку. А потом я и в самом деле уснул, и мне снился мой набросок в сотнях непристойных сцен на холстах, развешанных по стенам главной галереи академии.
   Когда я проснулся, образ миссис Шарбук потянулся за мною из сна, и повсюду я видел его проекцию (словно в живых картинках Эдисона) на фоне дня – когда я брился, бесплотный призрак заглядывал через мое плечо в зеркало, потом он перемещался за мной но гостиной, парил над толпами людей на Мэдисон-авеню. Я говорю это не метафорически и не буквально – призрак находился посредине между двумя этими понятиями. Никогда еще Саманта не была так права. Миссис Шарбук распоряжалась мной, как Солнце распоряжается Землей, а Земля – Луной. Что же касается меня, то, даже пребывая в столь плачевном состоянии, я не сомневался, что созданный моей фантазией образ отвечает действительности, и, направляясь на очередной сеанс, я весь сиял, довольный собой.
   У меня даже нашлось доброе слово для Уоткина – я поздравил его с фиолетовым костюмом. Кажется, это вывело его из себя даже больше, чем мои грубости. Провожая меня, как обычно, к миссис Шарбук, он пропустил поворот и слегка ударился плечом о дверной косяк. Потом я оказался перед ширмой. Я раскрыл этюдник, достал угольный карандаш, и она заговорила:
   – Сегодня последний день второй недели, Пьямбо.
   – Я помню. Я уже начал ваш портрет.
   – И как я у вас получаюсь – хорошенькой? – спросила она.
   – Пожалуй. Я сейчас работаю над вашими руками. Руки очень важны для портрета. Их значение для человека и место на картине по важности уступают только лицу. На портрете вы будете держать историю своей жизни в своих же руках.
   – Вы же знаете, я не могу описать вам мои руки.
   – Конечно же нет. Продолжайте вашу историю с того места, где остановились.
   – Я расскажу, но сначала позвольте остановиться на одном особенном случае. Это как раз и связано с руками.
   – Отлично – сказал я, двумя штрихами изображая полумесяц – ноготь большого пальца.
   – Оплатив похороны моего отца и погасив все его долги, я осталась с довольно изрядной суммой на руках. Достаточной для того, чтобы пусть скромно, но прожить два полных года. Дни мои в это время напоминали дни Торо на Уолденском пруду[47] или задолго до него – на существование Робинзона Крузо, оказавшегося на необитаемом острове. Я оставалась в изоляции, не искала никаких знакомств, не завязывала отношений с другими людьми. В те годы я, сидя за ширмой, прочла горы книг. Хотя я и жила замкнуто, мир вливался в меня и усиливал мое убеждение в том, что я – его эпицентр. Двойняшки были моими товарищами, они каждый день нашептывали мне что-нибудь, демонстрируя свои пророческие способности, укрепляя наше взаимное доверие.
   Но мои ночи были совсем иными. Когда начинал приближаться вечер, я повязывала платок, надевала широкополую шляпу, пряча лицо, и выскальзывала из здания, чтобы до закрытия магазинов купить себе еду. Я как могла избегала людских взглядов, но мне придавало уверенности то, что никто не знает меня. Анонимность – это некая форма невидимости. Приобретя провизию и осмотрев полки еще открытых книжных лавок, я отправлялась побродить по улицам часок-другой. Нередко я видела сцены и происшествия, предсказанные Двойняшками. До того как улицы пустели и становились опасными, я возвращалась в покой своего дома и пряталась за ширмой.
   Жизнь меня полностью устраивала, но по прошествии двух лет деньги отца стали подходить к концу, и я была вынуждена задуматься о работе. Я всегда знала, что рано или поздно вернусь к своей роли Сивиллы. В этих представлениях с ширмой было что-то, укреплявшее мое ощущение всезнания. Я поместила в газете объявление и провела собеседования с несколькими претендентами на роль администратора. Моему номеру был необходим ассистент, который мог бы так обходиться с публикой, чтобы я оставалась загадкой. Мне также требовалось, чтобы он организовывал представления – ведь эта задача требовала прямых контактов с владельцами залов.
   Не забывайте, Пьямбо, мне в то время не было и пятнадцати, но я ясно понимала, что нужно делать, и контролировала ситуацию. В своей квартире я провела собеседования с довольно большим числом людей. Конечно же, я разговаривала с ними из-за ширмы. Прошло не так уж много лет с того времени, когда Сивилла была в городе притчей во языцех, и многие из этих претендентов прекрасно понимали, что, получив это место, они в скором времени разбогатеют. Я выбрала на эту работу джентльмена, который до этого несколько лет работал на Ф. Т. Барнума[48], а еще прежде был связан с эстрадой. Звали его Карвин Шют, и он обладал всеми теми качествами, которые искала я, – драматическим чувством, острым умом, организаторскими способностями, готовностью исполнять свои обязанности и при этом никогда не видеть своего нанимателя. Это была его идея – вставить белые глазные протезы и притвориться слепым. Я сообщила ему о том, что терпеть не могу быть на виду и вообще питаю отвращение к глазам, а потому он счел, что лучше, если мои случайные взгляды будут падать на незрячего. Что же касается самого представления, то он сказал: «Вы только подумайте, Лусьера, как здорово все получается. Человек, который не видит, представляет публике провидицу, которую нельзя увидеть». Я знала, что моему отцу понравилось бы такое сопоставление. Это было подобно обезьяньей лапе – еще одна обманка.
   – Значит, Шют – это Уоткин?
   – Конечно. Я неплохо платила ему все эти годы, но он настолько предан мне, что я все равно чувствую себя в долгу перед ним. Его мне просто Господь послал. Я вам честно скажу – его мотивы и его личность для меня загадочны в такой же мере, как, видимо, и я для него. Он никогда меня не видел, но остается мне верен.
   – Придется мне пересмотреть свое отношение к Уоткину.
   – Он устраивал сеансы в отелях, театрах, залах и на частных вечеринках. Оплата всегда была самая высокая. Сивилла снова оглашала свои видения публике и выслушивала за это похвалы и лесть. К концу первого года я стала богатой. Но дело было не только в деньгах, я теперь могла влиять на сильных мира сего, получать от них необходимые мне услуги. А полученное таким путем богатство превосходит все, что можно заработать почасовым трудом при любых ставках.
   После двух лет работы в Нью-Йорке Уоткин (так я стала его называть, потому что к тому времени Шют полностью растворился и стал слепым, которого вы знаете) пришел ко мне и предложил: чтобы публика не пресытилась Сивиллой, мы должны начать гастролировать по разным городам. Предложение показалось мне весьма разумным. Путешествовали мы поездом, инкогнито, и при этом ездили отдельно, чтобы он не мог меня видеть. Уоткин отправлялся первым в тот или иной город и снимал для меня комнату. Я приезжала позднее либо под покровом ночи, либо изменив внешность. Оставаться скрытой от людских взглядов – непростая задача, но потребность моя в этом была так велика, что я шла на всевозможные ухищрения. Сент-Луис, Чикаго, Сан-Франциско – Сивилла покорила эти города с налету, что же касается маленьких городков в районе прерий и на юге, то там меня чуть ли не обожествляли. Мы никогда не задерживались в одном месте – лишь настолько, чтобы удовлетворить интерес обитателей к будущему. После этого мы отправлялись дальше.
   Где-то на Среднем Западе (в Миссури или Оклахоме, не помню, они все для меня на одно лицо; люди задают одни и те же вопросы и одинаково реагируют на мои пророчества) я обнаружила, что стала женщиной. Незадолго до этого мне исполнилось семнадцать, и как-то раз, увидев себя в зеркале – чего я старалась избегать, поскольку взгляд собственных глаз тревожил меня не меньше, чем взгляды других людей, – я поняла, что тело мое коренным образом изменилось и я перестала быть той одинокой маленькой девочкой, которая проводила зимы в горах Катскилл. Этот факт поразил меня даже сильнее, чем менструации, которые начались у меня двумя годами ранее. Прошу извинить меня за откровенность, Пьямбо.
   – Мои чувства трудно оскорбить, – сказал я, но угольный карандаш, стоило мне услышать эти слова, оторвался от бумаги.
   – Двойняшки начали демонстрировать мне довольно живописные, так сказать, сцены. Читала я любовные романы, а также всякую непристойную дрянь, и все это переваривалось моим разумом без участия сознания. Теперь все это мне пригодилось. Я хотела оставаться под защитой ширмы, но в то же время тело мое стремилось познать мир. Вы меня понимаете?
   – Вы говорите о сексуальности? – отважился я и почувствовал теплую волну, прилившую к груди и другим местам.
   – Я так рада, что могу говорить с вами открыто. Ночами после представлений я в своей постели представляла себе мужские голоса из публики, они произносили слова благодарности за мои предсказания. По этим нескольким словам в моем воображении возникали настоящие мужчины. Они были такими же живыми, как и образы, навеваемые мне Двойняшками. Их руки стали моими руками. Их пальцы ощупывали меня в темноте, как пальцы слепого, и какие же удивительные открытия делались тогда!
   Я слышал, как миссис Шарбук шевельнулась в своем кресле за ширмой. Потом раздалось шуршание ткани, и, если я не ошибаюсь, изменился ритм дыхания – из обычного, размеренного стал неслышно жарким.

КРИКИ И БОРМОТАНИЯ

   Долгие секунды прошли в тишине. Потом послышался тихий вздох, и миссис Шарбук снова начала говорить – голос какой-то смутный, ударения в некоторых словах падают не на те слоги, непонятные паузы, потом снова тяжелое дыхание.
   «Бог ты мой, – подумал я, – может, мне уйти?» Но она, несмотря на все эти трудности, продолжала свою историю, громко дыша.
   – Однажды в одном из этих несчастных городков я давала первое представление. Контракт был подписан на неделю. Я выставила обезьянью лапу и получила зеленый лист, на котором был написан вопрос: «Вернется ли она?» Уже не помню, что я ответила, но, когда я закончила, джентльмен, приславший вопрос, сказал: «Благодарю вас, мадам Сивилла, вы меня спасли». Я была поражена серьезностью его тона, его способностью говорить откровенно о сердечных делах перед скоплением народа. Я продолжила представление, но запомнила его слова и в тот вечер придумала грандиозную историю об утраченной любви и страстном воссоединении. До сих пор у меня перед глазами стоит… – Ее голос сорвался, дыхание участилось.
   – Прошу вас, продолжайте, – сказал я и подался вперед на стуле.
   – На следующий вечер тот же самый человек задал мне тот же самый вопрос. Я дала ему ответ, больше имеющий отношение к моей выдуманной истории, чем к образам, нашептанным Двойняшками. Он, в свою очередь, тоже сказал нечто столь же чарующее, как и в первый вечер, и это еще больше пробудило мой интерес к нему. В итоге я решила, что непременно должна его увидеть. Я легко могла бы спросить у Уоткина, как выглядит этот джентльмен, но чувствовала, что мое увлечение незнакомцем в некотором роде противозаконно, а потому изобрела другой способ.
   – Подождите, пожалуйста, минуточку, – сказала она, и я услышал, как ее кресло стало чуть поскрипывать, словно она раскачивалась в нем. – На третье представление я оделась в черное, завернулась в черную шаль. И еще взяла с собой на сцену шляпную булавку. Пока публика рассаживалась, свет был слегка притушен…
   Послышались звуки, похожие на влажные поцелуи, а потом выдох. Будь в комнате был кто-то еще, я бы первый почувствовал смущение, но мы оставались вдвоем, и это в корне меняло дело.
   – Я поднялась с кресла и проделала дырочку в материи. Эту дырочку невозможно было заметить даже с передних рядов, я же приникла к ней со своей стороны и увидела порядочный зал с довольно большим числом мест… и…
   Прошло несколько секунд, заполненных только счастливым бормотанием миссис Шарбук. Когда она заговорила снова, в голосе ее прорезалась некоторая торопливость. Я оглянулся через плечо, отер пот со лба и прогнал из своих мыслей надоедливую обезьяну.
   – Я нервничала, как никогда, в связи с этим представлением, надеясь все время, что человек с вопросом «Вернется ли она?» вернется. Его лист мне передали последним. Я предрекла ему будущее так, как мне об этом сообщили Двойняшки, а потом приникла к дырочке посмотреть, кто сейчас заговорит. Я увидела… я… я увидела во втором ряду красивого молодого человека, кудрявого, с аккуратными усиками. Мне хотелось, чтобы заговорил именно он. Но оказалось, что это джентльмен, сидевший в пяти креслах от того. Он встал. Был он немного старше меня, в безукоризненном твидовом костюме, с волосами соломенного цвета, румяным лицом, в маленьких очках с круглыми стеклами. Он заговорил и… о-о-о…