Страница:
– Тихо, или я отрежу вам голову.
Я был настолько ошеломлен, что замер в полной покорности.
– Вы меня знаете? – спросил голос. Мои губы задрожали, в горле у меня стало сухо, но я все же сумел произнести: Уоткин?
– Чепуха, – сказал нападавший.
– Мистер Вулф?
– Вы бы радовались, окажись я мистером Вулфом.
– Шарбук? – прошептал я.
– Какие у вас намерения?
Мысли мои метались, пот побежал по лицу.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
Он еще сильнее ухватил меня за волосы и оттянул мою голову назад, но не настолько, чтобы я мог увидеть его лицо.
– Зачем вы встречаетесь с моей женой?
– Она заказала мне свой портрет.
Я услышал скрежещущий звук, вырвавшийся из его рта, – всего в каком-нибудь дюйме от моего уха. Поначалу я подумал, что он закашлялся, но потом понял, что этот жуткий звук – смех.
– Вам конец, – сказал он.
– Да.
– Я буду наблюдать за вами.
Я ничего не ответил.
– Пока что я не могу вас убить, но игра может скоро измениться, – сказал он и отпустил меня.
Я быстро развернулся, рассчитывая поймать его взглядом, но увидел только колыхание бархатного занавеса, сомкнувшегося за ним, и услышал тихие шаги вниз по лестнице. Руки у меня ужасно дрожали, когда я трогал шею в том месте, где ее касалось лезвие.
– Мистер Пьямбо, – раздался чей-то голос со сцены.
Я обернулся и посмотрел вниз. Актеры застыли в разных позах.
– Прошу вас, мистер Пьямбо, нам нужна тишина, – улыбнулся мне режиссер.
– Прошу прощения, – заикаясь, сказал я, приглаживая волосы пятерней.
Пьеса возобновилась, стала завязываться интрига, но всю остальную часть вечера я то и дело пугливо озирался через плечо.
ЦАРИЦА-ОБЕЗЬЯНА
СЧАСТЛИВОЕ СОБЫТИЕ
ИЗВИНЕНИЕ
Я был настолько ошеломлен, что замер в полной покорности.
– Вы меня знаете? – спросил голос. Мои губы задрожали, в горле у меня стало сухо, но я все же сумел произнести: Уоткин?
– Чепуха, – сказал нападавший.
– Мистер Вулф?
– Вы бы радовались, окажись я мистером Вулфом.
– Шарбук? – прошептал я.
– Какие у вас намерения?
Мысли мои метались, пот побежал по лицу.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
Он еще сильнее ухватил меня за волосы и оттянул мою голову назад, но не настолько, чтобы я мог увидеть его лицо.
– Зачем вы встречаетесь с моей женой?
– Она заказала мне свой портрет.
Я услышал скрежещущий звук, вырвавшийся из его рта, – всего в каком-нибудь дюйме от моего уха. Поначалу я подумал, что он закашлялся, но потом понял, что этот жуткий звук – смех.
– Вам конец, – сказал он.
– Да.
– Я буду наблюдать за вами.
Я ничего не ответил.
– Пока что я не могу вас убить, но игра может скоро измениться, – сказал он и отпустил меня.
Я быстро развернулся, рассчитывая поймать его взглядом, но увидел только колыхание бархатного занавеса, сомкнувшегося за ним, и услышал тихие шаги вниз по лестнице. Руки у меня ужасно дрожали, когда я трогал шею в том месте, где ее касалось лезвие.
– Мистер Пьямбо, – раздался чей-то голос со сцены.
Я обернулся и посмотрел вниз. Актеры застыли в разных позах.
– Прошу вас, мистер Пьямбо, нам нужна тишина, – улыбнулся мне режиссер.
– Прошу прощения, – заикаясь, сказал я, приглаживая волосы пятерней.
Пьеса возобновилась, стала завязываться интрига, но всю остальную часть вечера я то и дело пугливо озирался через плечо.
ЦАРИЦА-ОБЕЗЬЯНА
– Мне не хватало вас вчера, Пьямбо, – сказала она, когда я сел на свой стул.
– Прошу прощения, – сказал я ей. – Просто не было сил.
– Вы сами себе хозяин, – сказала она. – Однако я бы вам посоветовала пораньше возвращаться домой, особенно в это время года. А то еще подхватите смерть.
– Здравый совет. – Я ограничился этими словами, хотя сказать хотелось гораздо больше.
– Я знаю, вы хотите знать о том времени, когда я была Сивиллой, поэтому я и пыталась вспомнить предысторию. Я могу вам многое рассказать.
Я долго хранил молчание.
– Эй, Пьямбо? – сказала она.
– Да, миссис Шарбук, я здесь. Прежде чем вы продолжите историю вашей жизни, у меня есть вопрос к вам, – сказал я.
– Прекрасно.
– Это немного странный вопрос. Гипотетический, так сказать. Если бы вы могли стать любым животным, то кого бы вы предпочли? – сказал я.
Теперь пришла ее очередь помолчать. Наконец она ответила:
– Я никогда об этом не думала. Замечательный вопрос. Это как игра…
– Любым животным, – повторил я.
– Я думаю, это в некоторой степени клише, но, видимо, я бы выбрала птицу. Но только не птицу в клетке. Я думаю, мне была бы по душе свобода полета. Может быть, я стала бы крачкой и жила на берегу океана.
– А как насчет собаки?
– Вы пытаетесь меня оскорбить? – спросила она и рассмеялась.
– Нет, конечно же нет, – рассмеялся я вместе с ней.
– Собака слишком приземленное существо. Слишком рабское.
Я помолчал несколько мгновений, а потом сказал:
– А обезьяной?
– Господи ты боже мой, Пьямбо, мне кажется, вы меня дразните.
– Я вполне серьезно, – сказал я. – Так как насчет обезьяны?
– Ну, мистер Дарвин и без того считает, что я – обезьяна.
– Если по Дарвину, то все мы – обезьяны.
– Но одни в большей степени, чем другие.
– И что вы этим хотите сказать?
– А как по-вашему? – ответила миссис Шарбук.
– У некоторых, возможно, больше, чем у других, примитивных признаков. Выступающая челюсть, низкий лоб, больше… волос.
– Вообще-то я говорила метафорически, – сказала она. – Есть люди, которые, кажется, просто подражают другим, есть такие, кто глупее других, кто все время проказничает.
– А ваш муж? – спросил я, рассчитывая застать ее врасплох.
Она без малейшего промедления сказала:
– Уж конечно он не обезьяна. Может быть, шакал. Скорее, всего кобра. Но это если бы он был жив.
– Вы хотите сказать, что он умер?
– Несколько лет назад. Из его костей растут кораллы, – сказала она.
– Кораблекрушение?
– Вы очень проницательны, Пьямбо.
– И больше вы мне ничего не скажете?
– Чтобы вы поняли сложность наших отношений, я должна вернуться к Сивилле. Если вы не будете этого знать, то не поймете ничего из моей последующей жизни.
– Пусть будет Сивилла, миссис Шарбук. Как вам угодно, – сказал я, сознавая себя худшим из стратегов.
Я откинулся к спинке стула, держа наготове угольный карандаш и исполнившись решимости запечатлеть сегодня ее образ на бумаге. Из-за ширмы до меня донеслись звуки движения – скрип ее кресла, перемещаемого по полу, шорох ее платья, напоминающий полоскание флага на ветру. Потом я услышал, как что-то прикоснулось к деревянной раме в правой части ширмы. Я быстро поднял глаза – миссис Шарбук передвигала ширму поближе к себе на дюйм-другой, словно то, что она собиралась сказать, могло сделать ее уязвимее, чем раньше.
И вот что я вам скажу: рука, ухватившаяся за деревянную раму, не была рукой человека. Я увидел нижнюю часть предплечья до кончиков пальцев, и вид густых черных волос, покрывающих каждый дюйм кожи вплоть до второй фаланги, заставил бы оторопевшего мистера Дарвина пересмотреть свою теорию. Если же говорить обо мне, то у меня просто отвисла челюсть, глаза полезли на лоб при виде этой обезьяньей лапы с ее темными кутикулами и грубыми пальцами, выполнявшими человеческую задачу. Это видение продолжалось всего одну-две секунды, но у меня в голове немедленно возник образ царицы-обезьяны.
Я, потрясенный, мог бы так и просидеть целый день, если бы не еще одно чудо сразу же вслед за первым – с полдюжины больших зеленых листьев перелетели через ширму и неторопливо приземлились у моих ног. Все предыдущие дни у меня не было ничего, кроме голоса, а теперь, получив нечто столь материальное, я пребывал в смятении. Я наклонился и поднял один из листьев. Оказалось, что они сделаны из зеленой бумаги. Когда миссис Шарбук начала говорить, я вспомнил, что точно такие же листья мы нашли на складе – они были связаны в стопку и лежали вместе со снежинками в клети с надписью «Лонделл».
– Теперь, когда моя мать больше не бросала недоверчивых взглядов, не корчила гримас отвращения, нам с отцом ничто не мешало. Мы с головой ушли в нашу веру. Нашей новой религией стали Двойняшки. Мы были твердо убеждены, что они наделили меня даром предвидения, повсюду искали подтверждения пророчеств и находили его. Самое незначительное происшествие было для нас насыщено многослойным смыслом, и все его взаимосвязи образовывали паутину паранойи, в которой мы с удовольствием запутывались. Я знаю, каким смешным все это может показаться, но когда ты – ребенок, а из взрослых тесно общаешься только с любимым отцом, и он снова и снова повторяет, что каждое твое сновидение, каждый образ, каждое произнесенное тобой слово – ценные пророчества, то это со временем становится правдой.
Не знаю, как это получается, но могу поклясться, что такое направление мысли имеет свою особенность, и стоит вам один раз отдаться этому потоку, как начнутся счастливые события, необычные повороты судьбы, и в конечном счете вы придете к убеждению, что находитесь в самом центре мироздания. Может быть, истина состоит в том, что мы с отцом искали подобные совпадения так усердно, что легко находили их во всем. Как бы то ни было, но я стала магнитом, притягивающим всевозможные счастливые обстоятельства.
– Вам нет нужды убеждать в этом меня, миссис Шарбук, – вставил я. – Я недавно имел возможность познакомиться с этим явлением.
– Отец каждое утро спрашивал меня, что мне снилось. Как-то раз я сказала: «Мне приснилась лошадь, плывущая через океан», – это было чистой правдой. День шел как обычно, и после завтрака отец позвал меня в кабинет и подвел к окну. «Посмотри туда, Лу», – сказал он, показав на небо. Я посмотрела, но ничего не увидела. «На что посмотреть?» – спросила я. «Смотри, девочка», – сказал он. Я смотрела во все глаза, ожидая увидеть коршуна или канюка, но ничего не видела. «Извини, папа, но на что я должна смотреть?» – «Детка, неужели ты не видишь это большое облако? Оно имеет точную форму лошади. Неужели ты не видишь, как развевается ее грива, как замерли в галопе ее копыта, как пар дымится у ее ноздрей?» – «Я вижу корабль», – сказала я. «Нет-нет, ты посмотри внимательнее». И я смотрела во все глаза целых пять минут, и в конце концов воздушный белый фрегат превратился в скачущую лошадь. Я хлопнула в ладоши. «Вижу! Вижу!» – воскликнула я. Он положил руку мне на плечо и наклонился, чтобы меня поцеловать. «Видишь, это твой сон, – сказал мой отец. – Лошадь плывет по бескрайнему голубому океану».
В другой раз он мог оставить свои дела, повернуться ко мне и сказать: «Возьми листок бумаги и карандаш и напиши любое число между единицей и сотней». Я, конечно же, слушалась его. А вечером, когда мы читали в гостиной, он говорил: «А теперь я загадаю число», – и закрывал глаза. Иногда он снимал очки и пощипывал себя за переносицу. «Ну вот, загадал», – говорил он. Это был знак для меня – пойти и принести листок бумаги с числом, которое я нацарапала на нем. «Ну а теперь прочти», – говорил он. Я зачитывала, например, число тридцать пять. «Невероятно!» – восклицал он и в изумлении качал головой.
В тот год, когда мою мать забрал волк, – шли последние недели зимы, – отец выдумал постановочное действо, которое впоследствии стало моей жизнью, а потом и клеткой. Даже при моем детском тщеславии, подогреваемом вниманием отца, у меня вызывал недоумение тот факт, что этот прежде тихий человек, ученый, который был готов всю жизнь исследовать снежинки, проявил такую интуитивную способность (я уж не говорю про интерес) к зрелищному искусству. Может, он по-своему предугадывал, какую важную роль сыграет это действо в моем выживании, а может, знал, что скоро уже не сможет мне помогать.
Его план был таков: пусть мне из публики задают вопросы, а я буду сосредоточиваться на Двойняшках и пересказывать то, что вижу, пока я слушаю их голоса. «Говори только то, что видишь», – учил он и, представляя меня зрителям, сообщал, что я буду просто давать ключи к будущему, а дальше уже дело самого человека – расшифровать послание или ждать, пока в ближайшее время не свершится что-то важное.
– Иными словами, – сказал я, – вы не имели ни малейшего шанса ошибиться. Ответственность за пророчество целиком ложилась на спрашивающего.
– Именно так. В этом-то вся и прелесть. Зрителям это нравилось, потому что они получали возможность участвовать в пророчестве. Неважно, как звучал вопрос и какие образы я выдавала в ответ, – при наличии капли воображения всегда имелась возможность примирить то и другое.
Когда мы наконец вернулись в город, мой отец решил опробовать этот номер на одной из вечеринок у Оссиака. Но по его мнению, номеру не хватало духа таинственности. Когда мы заняли наш летний дом на Четвертой авеню, у нас еще оставалось несколько дней до торжественного представления. Однажды днем, когда Оссиак прислал моему отцу годовое жалованье, мы отправились в магазин купить мне платье. Мы зашли в одну лавку, где продавались разные экзотические штуки со всех концов света. Там были страусиные яйца, африканские маски, эскимосские гарпуны. В той лавке мы и нашли эту ширму, привезенную из Японии. Как только отец увидел ее, со всеми этими осенними листьями, у него родилась идея Сивиллы. Вам знаком этот древний персонаж, Пьямбо?
– Только по имени.
– В древности в Риме и Греции было несколько сивилл. Сивилла – это женщина, которая предсказывала будущее. Самой знаменитой была Кумская сивилла, которая жила в пещере и никому не показывала своего лица. Если кто-то хотел узнать будущее, он направлялся ко входу в пещеру и задавал свой вопрос. Сивилла писала ответы на листьях и клала их у входа. В нашей версии это происходило иначе: зрители писали вопросы на листьях, а я отвечала им из-за ширмы.
– Интересно. Значит, ширма имеет свой смысл.
– Все имеет свой смысл, Пьямбо. Мы тогда в лавке купили еще один таинственный предмет, намереваясь ввести его в номер. Вещь откуда-то с Занзибара.
– И что же это за предмет?
Она не ответила, но я снова услышал, как задвигалось кресло за ширмой. Неожиданно, я даже подпрыгнул на месте, над средней створкой появилась обезьянья лапа, ее пальцы обхватили рамку. При виде этого я резко отодвинулся назад. Уродливая лапа недолго оставалась в таком положении, она стала подниматься все выше и выше – до самого локтя. А потом внезапно перевалилась через ширму и упала на пол передо мной. Я вскочил со своего стула и издал короткий крик. Сердце мое бешено билось, я успел четыре раза моргнуть, прежде чем понял, что эта конечность – изделие таксидермиста. С плечевой стороны из лапы торчала деревянная палка.
Миссис Шарбук была на грани истерики. Она смеялась как сумасшедшая, задыхалась, ей не хватало воздуха. «Как насчет обезьяны?» – услышал я, а затем она снова зашлась в приступе смеха.
Даже не знаю, сколько времени я простоял без движения, пытаясь понять эту женщину. Потом топнул ногой, как избалованное дитя. Закрыв свой этюдник, я уже намеревался уйти, но, сунув карандаш в карман пальто, нащупал там сухой снег со склада. Я взял щепотку снежинок, сколько уместилось между пальцами – большим, указательным и средним, подошел к ширме и высоко подбросил их так, чтобы они перелетели на другую сторону и медленно упали на женщину. Сделав это, я повернулся и пошел прочь. Когда я закрывал за собой дверь, смех миссис Шарбук неожиданно прекратился. Я уже прошел половину пути по коридору, когда она выкрикнула мое имя. Я улыбнулся.
– Прошу прощения, – сказал я ей. – Просто не было сил.
– Вы сами себе хозяин, – сказала она. – Однако я бы вам посоветовала пораньше возвращаться домой, особенно в это время года. А то еще подхватите смерть.
– Здравый совет. – Я ограничился этими словами, хотя сказать хотелось гораздо больше.
– Я знаю, вы хотите знать о том времени, когда я была Сивиллой, поэтому я и пыталась вспомнить предысторию. Я могу вам многое рассказать.
Я долго хранил молчание.
– Эй, Пьямбо? – сказала она.
– Да, миссис Шарбук, я здесь. Прежде чем вы продолжите историю вашей жизни, у меня есть вопрос к вам, – сказал я.
– Прекрасно.
– Это немного странный вопрос. Гипотетический, так сказать. Если бы вы могли стать любым животным, то кого бы вы предпочли? – сказал я.
Теперь пришла ее очередь помолчать. Наконец она ответила:
– Я никогда об этом не думала. Замечательный вопрос. Это как игра…
– Любым животным, – повторил я.
– Я думаю, это в некоторой степени клише, но, видимо, я бы выбрала птицу. Но только не птицу в клетке. Я думаю, мне была бы по душе свобода полета. Может быть, я стала бы крачкой и жила на берегу океана.
– А как насчет собаки?
– Вы пытаетесь меня оскорбить? – спросила она и рассмеялась.
– Нет, конечно же нет, – рассмеялся я вместе с ней.
– Собака слишком приземленное существо. Слишком рабское.
Я помолчал несколько мгновений, а потом сказал:
– А обезьяной?
– Господи ты боже мой, Пьямбо, мне кажется, вы меня дразните.
– Я вполне серьезно, – сказал я. – Так как насчет обезьяны?
– Ну, мистер Дарвин и без того считает, что я – обезьяна.
– Если по Дарвину, то все мы – обезьяны.
– Но одни в большей степени, чем другие.
– И что вы этим хотите сказать?
– А как по-вашему? – ответила миссис Шарбук.
– У некоторых, возможно, больше, чем у других, примитивных признаков. Выступающая челюсть, низкий лоб, больше… волос.
– Вообще-то я говорила метафорически, – сказала она. – Есть люди, которые, кажется, просто подражают другим, есть такие, кто глупее других, кто все время проказничает.
– А ваш муж? – спросил я, рассчитывая застать ее врасплох.
Она без малейшего промедления сказала:
– Уж конечно он не обезьяна. Может быть, шакал. Скорее, всего кобра. Но это если бы он был жив.
– Вы хотите сказать, что он умер?
– Несколько лет назад. Из его костей растут кораллы, – сказала она.
– Кораблекрушение?
– Вы очень проницательны, Пьямбо.
– И больше вы мне ничего не скажете?
– Чтобы вы поняли сложность наших отношений, я должна вернуться к Сивилле. Если вы не будете этого знать, то не поймете ничего из моей последующей жизни.
– Пусть будет Сивилла, миссис Шарбук. Как вам угодно, – сказал я, сознавая себя худшим из стратегов.
Я откинулся к спинке стула, держа наготове угольный карандаш и исполнившись решимости запечатлеть сегодня ее образ на бумаге. Из-за ширмы до меня донеслись звуки движения – скрип ее кресла, перемещаемого по полу, шорох ее платья, напоминающий полоскание флага на ветру. Потом я услышал, как что-то прикоснулось к деревянной раме в правой части ширмы. Я быстро поднял глаза – миссис Шарбук передвигала ширму поближе к себе на дюйм-другой, словно то, что она собиралась сказать, могло сделать ее уязвимее, чем раньше.
И вот что я вам скажу: рука, ухватившаяся за деревянную раму, не была рукой человека. Я увидел нижнюю часть предплечья до кончиков пальцев, и вид густых черных волос, покрывающих каждый дюйм кожи вплоть до второй фаланги, заставил бы оторопевшего мистера Дарвина пересмотреть свою теорию. Если же говорить обо мне, то у меня просто отвисла челюсть, глаза полезли на лоб при виде этой обезьяньей лапы с ее темными кутикулами и грубыми пальцами, выполнявшими человеческую задачу. Это видение продолжалось всего одну-две секунды, но у меня в голове немедленно возник образ царицы-обезьяны.
Я, потрясенный, мог бы так и просидеть целый день, если бы не еще одно чудо сразу же вслед за первым – с полдюжины больших зеленых листьев перелетели через ширму и неторопливо приземлились у моих ног. Все предыдущие дни у меня не было ничего, кроме голоса, а теперь, получив нечто столь материальное, я пребывал в смятении. Я наклонился и поднял один из листьев. Оказалось, что они сделаны из зеленой бумаги. Когда миссис Шарбук начала говорить, я вспомнил, что точно такие же листья мы нашли на складе – они были связаны в стопку и лежали вместе со снежинками в клети с надписью «Лонделл».
– Теперь, когда моя мать больше не бросала недоверчивых взглядов, не корчила гримас отвращения, нам с отцом ничто не мешало. Мы с головой ушли в нашу веру. Нашей новой религией стали Двойняшки. Мы были твердо убеждены, что они наделили меня даром предвидения, повсюду искали подтверждения пророчеств и находили его. Самое незначительное происшествие было для нас насыщено многослойным смыслом, и все его взаимосвязи образовывали паутину паранойи, в которой мы с удовольствием запутывались. Я знаю, каким смешным все это может показаться, но когда ты – ребенок, а из взрослых тесно общаешься только с любимым отцом, и он снова и снова повторяет, что каждое твое сновидение, каждый образ, каждое произнесенное тобой слово – ценные пророчества, то это со временем становится правдой.
Не знаю, как это получается, но могу поклясться, что такое направление мысли имеет свою особенность, и стоит вам один раз отдаться этому потоку, как начнутся счастливые события, необычные повороты судьбы, и в конечном счете вы придете к убеждению, что находитесь в самом центре мироздания. Может быть, истина состоит в том, что мы с отцом искали подобные совпадения так усердно, что легко находили их во всем. Как бы то ни было, но я стала магнитом, притягивающим всевозможные счастливые обстоятельства.
– Вам нет нужды убеждать в этом меня, миссис Шарбук, – вставил я. – Я недавно имел возможность познакомиться с этим явлением.
– Отец каждое утро спрашивал меня, что мне снилось. Как-то раз я сказала: «Мне приснилась лошадь, плывущая через океан», – это было чистой правдой. День шел как обычно, и после завтрака отец позвал меня в кабинет и подвел к окну. «Посмотри туда, Лу», – сказал он, показав на небо. Я посмотрела, но ничего не увидела. «На что посмотреть?» – спросила я. «Смотри, девочка», – сказал он. Я смотрела во все глаза, ожидая увидеть коршуна или канюка, но ничего не видела. «Извини, папа, но на что я должна смотреть?» – «Детка, неужели ты не видишь это большое облако? Оно имеет точную форму лошади. Неужели ты не видишь, как развевается ее грива, как замерли в галопе ее копыта, как пар дымится у ее ноздрей?» – «Я вижу корабль», – сказала я. «Нет-нет, ты посмотри внимательнее». И я смотрела во все глаза целых пять минут, и в конце концов воздушный белый фрегат превратился в скачущую лошадь. Я хлопнула в ладоши. «Вижу! Вижу!» – воскликнула я. Он положил руку мне на плечо и наклонился, чтобы меня поцеловать. «Видишь, это твой сон, – сказал мой отец. – Лошадь плывет по бескрайнему голубому океану».
В другой раз он мог оставить свои дела, повернуться ко мне и сказать: «Возьми листок бумаги и карандаш и напиши любое число между единицей и сотней». Я, конечно же, слушалась его. А вечером, когда мы читали в гостиной, он говорил: «А теперь я загадаю число», – и закрывал глаза. Иногда он снимал очки и пощипывал себя за переносицу. «Ну вот, загадал», – говорил он. Это был знак для меня – пойти и принести листок бумаги с числом, которое я нацарапала на нем. «Ну а теперь прочти», – говорил он. Я зачитывала, например, число тридцать пять. «Невероятно!» – восклицал он и в изумлении качал головой.
В тот год, когда мою мать забрал волк, – шли последние недели зимы, – отец выдумал постановочное действо, которое впоследствии стало моей жизнью, а потом и клеткой. Даже при моем детском тщеславии, подогреваемом вниманием отца, у меня вызывал недоумение тот факт, что этот прежде тихий человек, ученый, который был готов всю жизнь исследовать снежинки, проявил такую интуитивную способность (я уж не говорю про интерес) к зрелищному искусству. Может, он по-своему предугадывал, какую важную роль сыграет это действо в моем выживании, а может, знал, что скоро уже не сможет мне помогать.
Его план был таков: пусть мне из публики задают вопросы, а я буду сосредоточиваться на Двойняшках и пересказывать то, что вижу, пока я слушаю их голоса. «Говори только то, что видишь», – учил он и, представляя меня зрителям, сообщал, что я буду просто давать ключи к будущему, а дальше уже дело самого человека – расшифровать послание или ждать, пока в ближайшее время не свершится что-то важное.
– Иными словами, – сказал я, – вы не имели ни малейшего шанса ошибиться. Ответственность за пророчество целиком ложилась на спрашивающего.
– Именно так. В этом-то вся и прелесть. Зрителям это нравилось, потому что они получали возможность участвовать в пророчестве. Неважно, как звучал вопрос и какие образы я выдавала в ответ, – при наличии капли воображения всегда имелась возможность примирить то и другое.
Когда мы наконец вернулись в город, мой отец решил опробовать этот номер на одной из вечеринок у Оссиака. Но по его мнению, номеру не хватало духа таинственности. Когда мы заняли наш летний дом на Четвертой авеню, у нас еще оставалось несколько дней до торжественного представления. Однажды днем, когда Оссиак прислал моему отцу годовое жалованье, мы отправились в магазин купить мне платье. Мы зашли в одну лавку, где продавались разные экзотические штуки со всех концов света. Там были страусиные яйца, африканские маски, эскимосские гарпуны. В той лавке мы и нашли эту ширму, привезенную из Японии. Как только отец увидел ее, со всеми этими осенними листьями, у него родилась идея Сивиллы. Вам знаком этот древний персонаж, Пьямбо?
– Только по имени.
– В древности в Риме и Греции было несколько сивилл. Сивилла – это женщина, которая предсказывала будущее. Самой знаменитой была Кумская сивилла, которая жила в пещере и никому не показывала своего лица. Если кто-то хотел узнать будущее, он направлялся ко входу в пещеру и задавал свой вопрос. Сивилла писала ответы на листьях и клала их у входа. В нашей версии это происходило иначе: зрители писали вопросы на листьях, а я отвечала им из-за ширмы.
– Интересно. Значит, ширма имеет свой смысл.
– Все имеет свой смысл, Пьямбо. Мы тогда в лавке купили еще один таинственный предмет, намереваясь ввести его в номер. Вещь откуда-то с Занзибара.
– И что же это за предмет?
Она не ответила, но я снова услышал, как задвигалось кресло за ширмой. Неожиданно, я даже подпрыгнул на месте, над средней створкой появилась обезьянья лапа, ее пальцы обхватили рамку. При виде этого я резко отодвинулся назад. Уродливая лапа недолго оставалась в таком положении, она стала подниматься все выше и выше – до самого локтя. А потом внезапно перевалилась через ширму и упала на пол передо мной. Я вскочил со своего стула и издал короткий крик. Сердце мое бешено билось, я успел четыре раза моргнуть, прежде чем понял, что эта конечность – изделие таксидермиста. С плечевой стороны из лапы торчала деревянная палка.
Миссис Шарбук была на грани истерики. Она смеялась как сумасшедшая, задыхалась, ей не хватало воздуха. «Как насчет обезьяны?» – услышал я, а затем она снова зашлась в приступе смеха.
Даже не знаю, сколько времени я простоял без движения, пытаясь понять эту женщину. Потом топнул ногой, как избалованное дитя. Закрыв свой этюдник, я уже намеревался уйти, но, сунув карандаш в карман пальто, нащупал там сухой снег со склада. Я взял щепотку снежинок, сколько уместилось между пальцами – большим, указательным и средним, подошел к ширме и высоко подбросил их так, чтобы они перелетели на другую сторону и медленно упали на женщину. Сделав это, я повернулся и пошел прочь. Когда я закрывал за собой дверь, смех миссис Шарбук неожиданно прекратился. Я уже прошел половину пути по коридору, когда она выкрикнула мое имя. Я улыбнулся.
СЧАСТЛИВОЕ СОБЫТИЕ
– Я тебе говорю – она сумасшедшая, – сказал я Шенцу.
Мы сидели за уличным столиком на углу Парк-авеню и Шестьдесят четвертой. Солнце уже начинало свой предвечерний спуск, и, хотя ветра не чувствовалось, воздух был холодным. Официант недоуменно посмотрел на нас, когда мы сказали, что сядем на улице. Нам требовалось, чтобы нас не слышали другие посетители, которых в кафе было полным-полно.
– Пьямбо, ты настоящий Огюст Дюпен[38]. Ты говоришь – безумная? Бог ты мой, и как это только тебе пришло такое в голову?
– Нынче все считают своим долгом оскорблять меня, – сказал я, поднимая мою чашку кофе.
– У нас есть женщина, которая прячется за ширмой и просит написать ее портрет, женщина, которая держит при себе мумифицированную обезьянью лапу. Не думаю, что тут нужно быть семи пядей во лбу, чтобы прийти к выводу: она съехала с катушек.
– Правильно.
– Но, – Шенц закрыл глаза, словно желая сосредоточиться, – эта история про сивиллу интересна и с других сторон.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Кумская сивилла прожила очень долго. По-моему, в молодости она очень постаралась, чтобы понравиться богу солнца Аполлону. Очарованный ее красотой, бог предложил ей все, что она пожелает, в обмен на ночь с ней. Она вознамерилась таким образом обрести что-то вроде бессмертия, а потому высказала желание прожить столько лет, сколько песчинок уместится в ее ладони. Бог солнца согласился, но, как только сивилла получила желаемое, она отвергла его авансы. Аполлон, которому такой обман со стороны смертной отнюдь не понравился, в свою очередь даровал долгую жизнь, но не долгую молодость, а потому она с каждым годом все старела, сморщивалась, но продолжала жить.
– Этакое маленькое неудобство.
– Вот именно. Сивилла превратилась в комочек высохшей плоти, но жизнь продолжала в ней пульсировать. То, что осталось от нее, поместили в полую тыкву и повесили на ветке дерева. К дереву приходили дети и спрашивали, чего она хочет, а она еле слышным голосом отвечала, что хочет одного – умереть. По легенде, она обратилась к Харону, лодочнику, который переправляет умерших через реку Стикс – с берега живых в царство мертвых. Но Харон не может забирать тех, кто еще жив или не похоронен должным образом. Эти несчастные души навечно обречены оставаться на берегу реки, бесцельно слоняться туда-сюда, не имея возможности попасть в царство мертвых. Дальше я подзабыл, но вроде бы еще живой или неправильно похороненный человек может пересечь реку, только если сивилла подарит ему золотую ветвь. Харон принимает эту ветвь как железнодорожный билет и перевозит их.
– Шенц, я не знаю, у кого больше фантазии – у тебя или у Борна. Как это связано хоть с чем-нибудь?
Он рассмеялся.
– Это связано с тобой. Ты отправился к миссис Шарбук за золотой ветвью, чтобы затем переправиться в новые края.
– Я скорее имел в виду обыкновенную наличность. Давай не будем торопиться с переправой через Стикс.
– В мифологии Смерть – не всегда смерть. Очень часто это просто символ крупных перемен. Ты хочешь освободиться от жизни художника-портретиста, в которой запутался, как в паутине.
– Временами ты меня изумляешь, – искренне восхитился я.
Шенц отмахнулся от моего комплимента:
– Я просмотрел газеты нигде никаких известий о взломе склада. Мне кажется, мы провернули идеальное преступление.
– Да, но одно маленькое неприятное известие есть у меня.
Я проинформировал его о появлении Шарбука, о его записке и о жутковатой встрече с ним вечером у Палмера.
Шенц подался вперед, глаза его заблестели охотничьим азартом.
– Мы должны узнать, кто он и где он. Вполне возможно, что благодаря ему мы узнаем, как выглядит его жена.
– Нет сомнений. Вот только боюсь, это невозможно.
– Невозможно? Почему?
– Миссис Шарбук сказала мне сегодня, что он умер. Кажется, погиб в кораблекрушении.
– Дух, вооруженный бритвой? Любопытно. Послушай, узнай-ка, что это был за корабль. А я разберусь.
Я кивнул.
– Если только он прежде меня не убьет.
– Может быть, тебе нужно обзавестись оружием? Это становится опасным. По-моему, неплохо бы носить пистолет.
– Нет, Шенц, носить пистолет – это очень плохо. Спасибо, обойдусь.
– А как дела с твоей картиной?
– Да никак.
– Смотри, пошла вторая неделя. У тебя осталось всего две с половиной. Я бы мог устроить для тебя визит к Человеку с Экватора.
– А что он может для меня сделать?
– Да хотя бы убрать пелену с глаз.
– Пожалуй, – сказал я, допивая кофе.
– Ты сказал, что у тебя встреча с Самантой?
– Сегодня она по моей просьбе следит за домом миссис Шарбук. Я должен встретить ее в пять на ступеньках церкви Святого Якова, угол Мэдисон и Семьдесят первой.
– Да, ну и женщина – хоть сегодня канонизируй.
– Кстати, как поживают Хастеллы? – спросил я, уходя от очередной лекции на тему о необходимости жениться на Саманте.
– Вот тебе живая ходячая реклама бездетного образа жизни. Я с ними закончу через неделю-другую. Весь свой гонорар уже потратил на пирожные и конфеты. Меньшой называет меня дядя Сатана, а старший – дедушка Время. Мне пришлось удвоить потребление опия.
Мы выпили еще по чашке кофе, и, прежде чем расстаться, я напомнил Шенцу о ежегодной выставке в Академии художеств, открывающейся следующим вечером, – о той, что упоминал Силлс. Мы договорились встретиться там.
Когда я добрался до ступенек англиканской церкви Святого Якова, уже сгустились сумерки. Вокруг было пустовато – наступил обеденный час и людей на улицах поубавилось. После нашего ухода из кафе поднялся ветер, и температура упала еще на несколько градусов.
Церковь тоже казалась пустой, я сел на нижнюю мраморную ступеньку и закурил сигарету. Одно из моих любимых времяпрепровождений во время прогулок по городу по вечерам – смотреть на освещенные окна и представлять себе, какие драмы, трагедии, комедии разыгрываются за этими яркими прямоугольниками. Иногда, созерцая архитектуру какого-нибудь здания, я, уловив движение за окном, вполне мог представить себе людей, обитающих в этих домах, и их жизни, с поправкой на район. Бог ты мой, я видел перед собой их лица и одежды. Вон там кто-то нагишом, вон там – мужчина в рубашке, покачивает младенца на коленке, а вон какой-то тип приканчивает свою бадейку с пивом, а вот седоволосая бабушка в кресле-качалке читает молитвы, перебирая четки. Если эти абсолютно незнакомые мне люди демонстрировали мне свои лица и фигуры, если я легко мог представить себе характерные черты книжных героев, то почему же миссис Шарбук остается такой мучительно белой страницей?
Мои размышления были прерваны приближением женщины. Ростом и фигурой она была похожа на Саманту, и я уже поднялся было, чтобы поздороваться, но в последний момент увидел светлый локон волос, выбивающийся из-под шапки. Она кивнула мне со словами «Добрый вечер», а я прикоснулся пальцами к полям шляпы. «Хэлло», – сказал я, и она прошла дальше по улице. Когда ее фигура исчезла в темноте, я подумал, что это вполне могла быть миссис Шарбук, устроившая за мной слежку, и сосредоточился на том, чтобы запомнить ее лицо.
Мимо прошли несколько мужчин и еще одна женщина – слишком низкая. Потом я увидел какую-то знакомую фигуру, приближающуюся с севера. Мне потребовалась одна секунда, чтобы вспомнить, откуда я ее знаю. Крупная, коренастая женщина в длиннополом темном пальто, с платком на голове. Когда она подошла поближе, я разглядел упитанное, с грубыми чертами лицо. Она поравнялась со мной, и я спросил:
– Вулф, это вы?
– Пьямбо, – последовал ответный вопрос, – кто такой Вулф?
Я встал и посмотрел внимательнее. Наконец, в тот самый момент, когда я понял, что на этом лице нет Вулфовой растительности, я узнал и голос:
– Саманта?
– Ну, как я тебе нравлюсь? Ночная дуэнья.
Голова у меня кружилась от того, что несколькими часами ранее миссис Шарбук назвала счастливым событием. Наклонившись к Саманте, я поцеловал морщинистое лицо и почувствовал на губах вкус театрального грима.
Мы сидели за уличным столиком на углу Парк-авеню и Шестьдесят четвертой. Солнце уже начинало свой предвечерний спуск, и, хотя ветра не чувствовалось, воздух был холодным. Официант недоуменно посмотрел на нас, когда мы сказали, что сядем на улице. Нам требовалось, чтобы нас не слышали другие посетители, которых в кафе было полным-полно.
– Пьямбо, ты настоящий Огюст Дюпен[38]. Ты говоришь – безумная? Бог ты мой, и как это только тебе пришло такое в голову?
– Нынче все считают своим долгом оскорблять меня, – сказал я, поднимая мою чашку кофе.
– У нас есть женщина, которая прячется за ширмой и просит написать ее портрет, женщина, которая держит при себе мумифицированную обезьянью лапу. Не думаю, что тут нужно быть семи пядей во лбу, чтобы прийти к выводу: она съехала с катушек.
– Правильно.
– Но, – Шенц закрыл глаза, словно желая сосредоточиться, – эта история про сивиллу интересна и с других сторон.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Кумская сивилла прожила очень долго. По-моему, в молодости она очень постаралась, чтобы понравиться богу солнца Аполлону. Очарованный ее красотой, бог предложил ей все, что она пожелает, в обмен на ночь с ней. Она вознамерилась таким образом обрести что-то вроде бессмертия, а потому высказала желание прожить столько лет, сколько песчинок уместится в ее ладони. Бог солнца согласился, но, как только сивилла получила желаемое, она отвергла его авансы. Аполлон, которому такой обман со стороны смертной отнюдь не понравился, в свою очередь даровал долгую жизнь, но не долгую молодость, а потому она с каждым годом все старела, сморщивалась, но продолжала жить.
– Этакое маленькое неудобство.
– Вот именно. Сивилла превратилась в комочек высохшей плоти, но жизнь продолжала в ней пульсировать. То, что осталось от нее, поместили в полую тыкву и повесили на ветке дерева. К дереву приходили дети и спрашивали, чего она хочет, а она еле слышным голосом отвечала, что хочет одного – умереть. По легенде, она обратилась к Харону, лодочнику, который переправляет умерших через реку Стикс – с берега живых в царство мертвых. Но Харон не может забирать тех, кто еще жив или не похоронен должным образом. Эти несчастные души навечно обречены оставаться на берегу реки, бесцельно слоняться туда-сюда, не имея возможности попасть в царство мертвых. Дальше я подзабыл, но вроде бы еще живой или неправильно похороненный человек может пересечь реку, только если сивилла подарит ему золотую ветвь. Харон принимает эту ветвь как железнодорожный билет и перевозит их.
– Шенц, я не знаю, у кого больше фантазии – у тебя или у Борна. Как это связано хоть с чем-нибудь?
Он рассмеялся.
– Это связано с тобой. Ты отправился к миссис Шарбук за золотой ветвью, чтобы затем переправиться в новые края.
– Я скорее имел в виду обыкновенную наличность. Давай не будем торопиться с переправой через Стикс.
– В мифологии Смерть – не всегда смерть. Очень часто это просто символ крупных перемен. Ты хочешь освободиться от жизни художника-портретиста, в которой запутался, как в паутине.
– Временами ты меня изумляешь, – искренне восхитился я.
Шенц отмахнулся от моего комплимента:
– Я просмотрел газеты нигде никаких известий о взломе склада. Мне кажется, мы провернули идеальное преступление.
– Да, но одно маленькое неприятное известие есть у меня.
Я проинформировал его о появлении Шарбука, о его записке и о жутковатой встрече с ним вечером у Палмера.
Шенц подался вперед, глаза его заблестели охотничьим азартом.
– Мы должны узнать, кто он и где он. Вполне возможно, что благодаря ему мы узнаем, как выглядит его жена.
– Нет сомнений. Вот только боюсь, это невозможно.
– Невозможно? Почему?
– Миссис Шарбук сказала мне сегодня, что он умер. Кажется, погиб в кораблекрушении.
– Дух, вооруженный бритвой? Любопытно. Послушай, узнай-ка, что это был за корабль. А я разберусь.
Я кивнул.
– Если только он прежде меня не убьет.
– Может быть, тебе нужно обзавестись оружием? Это становится опасным. По-моему, неплохо бы носить пистолет.
– Нет, Шенц, носить пистолет – это очень плохо. Спасибо, обойдусь.
– А как дела с твоей картиной?
– Да никак.
– Смотри, пошла вторая неделя. У тебя осталось всего две с половиной. Я бы мог устроить для тебя визит к Человеку с Экватора.
– А что он может для меня сделать?
– Да хотя бы убрать пелену с глаз.
– Пожалуй, – сказал я, допивая кофе.
– Ты сказал, что у тебя встреча с Самантой?
– Сегодня она по моей просьбе следит за домом миссис Шарбук. Я должен встретить ее в пять на ступеньках церкви Святого Якова, угол Мэдисон и Семьдесят первой.
– Да, ну и женщина – хоть сегодня канонизируй.
– Кстати, как поживают Хастеллы? – спросил я, уходя от очередной лекции на тему о необходимости жениться на Саманте.
– Вот тебе живая ходячая реклама бездетного образа жизни. Я с ними закончу через неделю-другую. Весь свой гонорар уже потратил на пирожные и конфеты. Меньшой называет меня дядя Сатана, а старший – дедушка Время. Мне пришлось удвоить потребление опия.
Мы выпили еще по чашке кофе, и, прежде чем расстаться, я напомнил Шенцу о ежегодной выставке в Академии художеств, открывающейся следующим вечером, – о той, что упоминал Силлс. Мы договорились встретиться там.
Когда я добрался до ступенек англиканской церкви Святого Якова, уже сгустились сумерки. Вокруг было пустовато – наступил обеденный час и людей на улицах поубавилось. После нашего ухода из кафе поднялся ветер, и температура упала еще на несколько градусов.
Церковь тоже казалась пустой, я сел на нижнюю мраморную ступеньку и закурил сигарету. Одно из моих любимых времяпрепровождений во время прогулок по городу по вечерам – смотреть на освещенные окна и представлять себе, какие драмы, трагедии, комедии разыгрываются за этими яркими прямоугольниками. Иногда, созерцая архитектуру какого-нибудь здания, я, уловив движение за окном, вполне мог представить себе людей, обитающих в этих домах, и их жизни, с поправкой на район. Бог ты мой, я видел перед собой их лица и одежды. Вон там кто-то нагишом, вон там – мужчина в рубашке, покачивает младенца на коленке, а вон какой-то тип приканчивает свою бадейку с пивом, а вот седоволосая бабушка в кресле-качалке читает молитвы, перебирая четки. Если эти абсолютно незнакомые мне люди демонстрировали мне свои лица и фигуры, если я легко мог представить себе характерные черты книжных героев, то почему же миссис Шарбук остается такой мучительно белой страницей?
Мои размышления были прерваны приближением женщины. Ростом и фигурой она была похожа на Саманту, и я уже поднялся было, чтобы поздороваться, но в последний момент увидел светлый локон волос, выбивающийся из-под шапки. Она кивнула мне со словами «Добрый вечер», а я прикоснулся пальцами к полям шляпы. «Хэлло», – сказал я, и она прошла дальше по улице. Когда ее фигура исчезла в темноте, я подумал, что это вполне могла быть миссис Шарбук, устроившая за мной слежку, и сосредоточился на том, чтобы запомнить ее лицо.
Мимо прошли несколько мужчин и еще одна женщина – слишком низкая. Потом я увидел какую-то знакомую фигуру, приближающуюся с севера. Мне потребовалась одна секунда, чтобы вспомнить, откуда я ее знаю. Крупная, коренастая женщина в длиннополом темном пальто, с платком на голове. Когда она подошла поближе, я разглядел упитанное, с грубыми чертами лицо. Она поравнялась со мной, и я спросил:
– Вулф, это вы?
– Пьямбо, – последовал ответный вопрос, – кто такой Вулф?
Я встал и посмотрел внимательнее. Наконец, в тот самый момент, когда я понял, что на этом лице нет Вулфовой растительности, я узнал и голос:
– Саманта?
– Ну, как я тебе нравлюсь? Ночная дуэнья.
Голова у меня кружилась от того, что несколькими часами ранее миссис Шарбук назвала счастливым событием. Наклонившись к Саманте, я поцеловал морщинистое лицо и почувствовал на губах вкус театрального грима.
ИЗВИНЕНИЕ
В кебе по пути ко мне Саманта с помощью платка удалила с лица грим. Наблюдая за ней, я получил истинное удовольствие от ее гримерного искусства – несколько темных мазков придавали плоти убедительную дородность и полноту, костной структуре – выпуклость, а глазным впадинам – пугающую глубину. Только что она была сестрой Вулфа, и вот уже передо мной красавица Саманта – в глазах искорки какого-то детского веселья, удовольствия от хорошо сыгранной роли шпиона.
Потом она сняла пальто, и я увидел две маленькие диванные подушки, бечевой привязанные друг к дружке по одной на каждое плечо. К талии с помощью пояса была пристегнута постельная подушка побольше. Избавившись от маскировки и уложив уродливую тетку комом рядом с собой на сиденье, она завела руки за спину, собрала волосы и связала их простым узлом.
– Просто королевское представление, сказал я, и мы рассмеялись.
– Это было занятно, но не дай бог быть этой беднягой каждый день. В пальто и подушках тепло, но часам к четырем они стали меня давить к земле. Я валюсь от усталости и ног под собой не чую, – сказала она.
– И когда же ты туда добралась? – спросил я.
– Сразу после полудня, – сказала она. – Я видела, как ты приехал, а потом ушел. Ты задержался ненадолго.
– Мы с миссис Шарбук немного поссорились. Расскажу позже – давай-ка сначала ты. Что ты видела?
– Насколько я могу судить, до твоего приезда ни в дом никто не входил, ни из дома не выходил. Я медленно бродила туда-сюда по кварталу, стараясь не выглядеть слишком подозрительно. Время от времени присаживалась на ступеньки на другой стороне улицы. Я изображала старую бродяжку.
– А после моего ухода?
– Ты прошел прямо мимо меня по улице, и вид у тебя был такой, словно ты вполголоса возбужденно спорил о чем-то сам с собой. А полчаса спустя из дома вышел лысый человек с тростью, и я последовала за ним.
– Ты не заметила, что он слепой? Примечательная личность, правда? Его зовут мистер Уоткин.
– Пьямбо, – сказала она и принялась смеяться. С такой же глумливой веселостью смеялась надо мной немногим раньше миссис Шарбук.
– Я сегодня у всех вызываю смех, – слегка задетый, сказал я.
– Прости. Не хочется тебя разочаровывать, но если твой мистер Уоткин слепой, то я – Эвелин Несбит[39].
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
– Пьямбо, бога ради, этот старик – худший актер, каких мне доводилось видеть. Рядом с ним Дерим Лурд вполне мог бы сыграть Гамлета.
– Но ты видела его глаза? Мертвенно-белые, без всякого цвета.
– Ну да, сценический трюк. Тонкие линзы из матового стекла с крохотными дырочками, чтобы актер мог хоть немного ориентироваться. Я их впервые видела пять лет назад, когда ставили «Голем»[40]. Любимый антураж режиссеров, увлекающихся всякими сверхъестественными штучками. Очень неудобно, особенно с закрытыми веками, но видок тебе придают потусторонний, что надо.
Потом она сняла пальто, и я увидел две маленькие диванные подушки, бечевой привязанные друг к дружке по одной на каждое плечо. К талии с помощью пояса была пристегнута постельная подушка побольше. Избавившись от маскировки и уложив уродливую тетку комом рядом с собой на сиденье, она завела руки за спину, собрала волосы и связала их простым узлом.
– Просто королевское представление, сказал я, и мы рассмеялись.
– Это было занятно, но не дай бог быть этой беднягой каждый день. В пальто и подушках тепло, но часам к четырем они стали меня давить к земле. Я валюсь от усталости и ног под собой не чую, – сказала она.
– И когда же ты туда добралась? – спросил я.
– Сразу после полудня, – сказала она. – Я видела, как ты приехал, а потом ушел. Ты задержался ненадолго.
– Мы с миссис Шарбук немного поссорились. Расскажу позже – давай-ка сначала ты. Что ты видела?
– Насколько я могу судить, до твоего приезда ни в дом никто не входил, ни из дома не выходил. Я медленно бродила туда-сюда по кварталу, стараясь не выглядеть слишком подозрительно. Время от времени присаживалась на ступеньки на другой стороне улицы. Я изображала старую бродяжку.
– А после моего ухода?
– Ты прошел прямо мимо меня по улице, и вид у тебя был такой, словно ты вполголоса возбужденно спорил о чем-то сам с собой. А полчаса спустя из дома вышел лысый человек с тростью, и я последовала за ним.
– Ты не заметила, что он слепой? Примечательная личность, правда? Его зовут мистер Уоткин.
– Пьямбо, – сказала она и принялась смеяться. С такой же глумливой веселостью смеялась надо мной немногим раньше миссис Шарбук.
– Я сегодня у всех вызываю смех, – слегка задетый, сказал я.
– Прости. Не хочется тебя разочаровывать, но если твой мистер Уоткин слепой, то я – Эвелин Несбит[39].
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
– Пьямбо, бога ради, этот старик – худший актер, каких мне доводилось видеть. Рядом с ним Дерим Лурд вполне мог бы сыграть Гамлета.
– Но ты видела его глаза? Мертвенно-белые, без всякого цвета.
– Ну да, сценический трюк. Тонкие линзы из матового стекла с крохотными дырочками, чтобы актер мог хоть немного ориентироваться. Я их впервые видела пять лет назад, когда ставили «Голем»[40]. Любимый антураж режиссеров, увлекающихся всякими сверхъестественными штучками. Очень неудобно, особенно с закрытыми веками, но видок тебе придают потусторонний, что надо.