Страница:
Беглецы говорили и о пирах, для которых сотни и тысячи пленников отправлялись в ямы, а потом оказывались на обеденном столе. Старое правило об умерщвлении двух из десяти для стола хозяев больше не действовало. Мерки решили уничтожить всех людей на своем пути.
Он понимал, что враги придут, и на сей раз это будет война не на жизнь, а на смерть, война до полного уничтожения одного из противников.
— Знаешь, если бы Эмил увидел тебя сейчас, его бы кондрашка хватил.
Эндрю повернулся и увидел стоящего у него за спиной Ганса Шудера, который с упреком смотрел на него.
Эндрю ничего не ответил и снова отвернулся.
— Как твоя лихорадка? — спросил Ганс, подойдя почти вплотную.
— Нормально.
Упоминание о болезни заставило его вспомнить, что он действительно еще слаб. Несмотря на все меры по искоренению тифа, предпринимаемые доктором Вайсом (надо сказать, что в Суздале он почти сумел справиться с этой болезнью) в военных лагерях, заболевали очень многие. Эндрю поежился, пытаясь скрыть озноб.
— Сынок, почему бы тебе не пойти в дом? Поезд уже скоро придет, а тебе надо отдохнуть.
Эндрю усмехнулся и взглянул на своего старого учителя. Темные глаза Ганса Шудера окружала сетка морщин, еще более глубокие морщины пролегли от крыльев носа к уголкам рта; борода была пегой от седины. Ганс встал поудобнее, постаравшись перенести тяжесть на левую ногу, — правую ему прострелил снайпер мятежников под Колд-Харбором. У всех имелись такие сувениры — шрамы, неизвлеченные пули, воспоминания, и Эндрю на минуту почудилось, что он сжимает пальцы левой руки. «Рука-призрак», как называли это старые солдаты. Хотя рука была отнята почти до локтя, иногда он чувствовал ее, как будто она была на месте. Он рассеянно дотронулся до пустого рукава, почти ожидая, что рука, потерянная под Геттисбергом, каким-то образом возродилась в новом мире.
Он почувствовал боль, но постарался отвлечься от нее, не осознавая, что, когда он глубоко задумывается о чем-то, его правая рука автоматически начинает поглаживать обрубок левой.
Посмотрев на Ганса, он слабо улыбнулся.
Хотя Ганс теперь командовал всей суздальской армией, как и сам Эндрю, он по-прежнему носил синюю форму с сержантскими нашивками. Сейчас, правда, ее скрывал старый потрепанный плащ. Ганс не расставался с Эндрю с самого начала, оберегая его, обучая искусству командовать и убивать, а потом отступил в сторону, позволив ему формировать новую нацию, дать ей надежду на освобождение от владычества орд.
— Мне просто надо было глотнуть свежего воздуха, Ганс, — наконец произнес Эндрю. — Я вернусь через пару минут.
Ганс несколько раз, как собака, втянул носом воздух, словно пытаясь уловить какой-то запах.
— Скоро пойдет дождь, к концу дня потеплеет.
— Думаю, это последний снег в этом году, — безучастно ответил Эндрю.
Накануне внезапно началась буря, которая всех застала врасплох. Первые робкие ростки зелени были мгновенно завалены толстым слоем снега, небо закрыли тяжелые тучи. Он тогда подумал, что было бы совсем неплохо, если бы снова вернулась зима, и по глубокому снегу не смог бы пробраться ни человек, ни тем более лошадь. Еще один день даст им дополнительное время для подготовки. Но Эндрю тут же вспомнил, что такая погода была обычной для середины апреля в Мэне — потепление, а потом внезапные снегопады. Скорее всего, больше снега не будет и за месяц вся степь покроется густой травой. Наверняка в пятидесяти милях южнее, на той стороне холмов, где начинаются владения мерков, все уже зазеленело.
Ледоход на Потомаке прошел две недели назад. Эндрю слышал, как шумит весенний поток, унося с собой старые ветки и прочий мусор. В сотне ярдов от него вода вылизывала вырытые на берегу траншеи и бурлила вокруг камней, по которым можно было перейти реку. Он представлял себе всю позицию очень отчетливо, так как провел когда-то здесь немало времени. Этот брод был первым на почти сорокамильном пути реки к морю.
И вдоль всей реки надо было держать оборону, хотя людей здесь было очень мало. На реке возникло множество мелей, из-за которых в это время года броненосцы не могли маневрировать. Зато легкие суда, которых у врагов хватало, свободно пересекали реку во всех направлениях, и из них можно было соорудить понтонные мосты. Значит, отсюда до моря нужно строить линию обороны с бастионами и траншеями.
Вверх по реке на шестьдесят пять миль приходилось еще с десяток бродов, и возле каждого были защитные сооружения с тремя линиями обороны. Хотя к середине лета ситуация, конечно, изменится. Если не будет дождей, река обмелеет и превратится в грязную речушку, которую в любом месте можно перейти без особых усилий. Но к тому времени еще три корпуса солдат будут готовы к войне, а орде придется задуматься о том, как прокормить лошадей, потому что трава под жарким солнцем засохнет.
«К тому же у нас будет железная дорога, а у них — нет, — подумал Эндрю, подыскивая все новые и новые успокаивающие аргументы. — И вся надежда — только на нее». Он представил себе поезд, который скользит по рельсам, проложенным от Суздаля до переправы через Нейпер, и, пройдя по западному берегу реки через лес до станции Уайлдернесс, и наконец прибывает сюда. По этой линии регулярно ходили составы к морю, а также в противоположном направлении -на северо-запад, вдоль реки до бастиона номер сто десять в лесу. К бастиону номер сто отходила еще одна ветка железной дороги, она углублялась в лес на восток приблизительно на десять миль, а потом снова возвращалась к главному пути. Железнодорожную колею длиной триста миль проложили быстро — за минувшую осень и зиму. Стратегически железная дорога была очень важна.
А прямо впереди — холмы Шенандоа.
«О, как я хочу увидеть вас».
«Дражайшие».
Снег, наверное, идет и дома, в Суздале. Эндрю представил себе, как Кэтлин сидит у огня, укачивая Мэдди — Мэдисон — Мэдисон Бриджит О’Рэйли Кин. Какое длинное имя для малышки весом всего пятнадцать фунтов. Мысль о них наполнила его сердце болью. Все, что ему было нужно, это оказаться рядом с ними, провести целый день, ничего не делая, глядя на Кэтлин и малышку.
Ему стало холодно.
— Пойдем-ка в дом, сынок, скоро поезд.
Эндрю посмотрел на Ганса. Давненько он не называл его «сынком». Смешно, но сейчас это казалось почти странным. Ганс, по-прежнему его учитель, с самого начала военных действий был для Эндрю как отец. Именно под его руководством Эндрю удалось справиться сначала со свалившимся ему на голову командованием полком, а потом, в Валдении, — и всей армией. А теперь Эндрю с трудом представлял себя молодым профессором истории, который смотрел на военные действия широко открытыми глазами, как ребенок, оказавшийся в чужом мире взрослых и нуждающийся в отце. Ганс улыбнулся.
— Знаешь, у меня никогда не было сына. Наверное, я из тех, кто раз и навсегда женат на армии.
Эндрю кивнул, ничего не ответив.
— Я старею, Эндрю.
— Как и все мы.
— Я о другом. Речь не о ревматизме, не о боли в ноге и не о том, что глаза уже не видят как прежде. Я просто устал. Теперь я понимаю, что значит «старый солдат».
Он помолчал минуту, словно не решаясь продолжать, потом вгляделся в белесую мглу и прошептал:
— Плохие у меня предчувствия, сынок.
Он покосился на Эндрю, глядя, как тот воспримет его слова.
— Мне кажется, как бы мы ни старались, они сомнут нас. С каждым разом они все сильнее, они научились предугадывать наши действия, и порой я думаю, что мы идем по замкнутому кругу.
Ганс снова замолчал.
— Продолжай, — тихо попросил Эндрю, — я должен это услышать.
— Я ни слова не говорил все эти месяцы, но сейчас чувствую, что нужно высказаться, пока остальные не пришли на наше последнее совещание. Ты знаешь, что я не в восторге от идеи обороны Потомака.
— Жаль, что мы разошлись во мнениях, — ответил Эндрю.
Когда они только начали планировать эту войну больше года назад, споры были не просто жаркими, порой дело доходило до ссор. Прежде всего решили проложить железную дорогу до Рима — с этим были согласны все. Без постоянной связи с Римом не было ни единого шанса противостоять орде. Но Ганс хотел держаться вблизи Нейпера, несмотря на то что место для строительства там было просто кошмарным — сплошные холмы, пригорки и болота. Они целыми ночами спорили над картами и доказывали друг другу свою позицию. Эндрю утверждал, что ничего не случится, даже если мерки захватят Нейпер. Ганс говорил, что линия укреплений на Потомаке будет находиться в степи, а значит, доступна для кавалерийской атаки, к тому же фронт, растянутый на несколько сотен миль, не может быть сильным. В конце концов Эндрю просто заставил Ганса подчиниться. Ганс выругался, но потом отдал честь и стал выполнять возложенное на него задание. За все прошедшие месяцы они ни разу не возвращались к этому разговору.
— Мы не можем себе позволить проиграть хотя бы одну битву, а они, даже если проиграют всю войну, все равно рано или поздно вернутся, — ответил наконец Ганс, выговаривая каждое слово так медленно, будто ворочал тяжелые камни. — Мы разбили тугар, но они, черт побери, почти прикончили нас. Потом началась заварушка с Карфагеном, и мы чуть было не потеряли все. А теперь мы снова сталкиваемся с ордой. Как сказал этот Юрий, у них сорок уменов? Четыреста тысяч вооруженных воинов, свыше четырехсот полевых орудий и, наверное, тысяч двадцать мушкетов. Они могут летать, а у нас один-единственный корабль, способный подняться в воздух.
В первый раз мы выступали против копий и луков, и мы едва ушли от поражения, во второй раз пришлось сражаться с броненосцами, а сейчас их в три раза больше, чем тугар, у них артиллерия, как и у нас, и еще эти проклятые летающие машины!
Он покачал головой и смолк.
Летающие машины. По крайней мере сегодня они не смогут подняться в воздух из-за погоды. По наблюдениям, их было больше двадцати. Однажды одна из этих машин упала далеко в степи между Суздалем и Римом — двигатель почему-то заглох. Огромный сигарообразный пузырь, наполненный водородом, который поднимал в воздух двигатель и корзину, взорвался. То, что они могли изучать обломки, оставшиеся после падения, было единственным достижением за всю зиму.
Люди, первыми добравшиеся до потерпевшей крушение машины, заболели и умерли в течение нескольких дней. Эндрю понимал, как им повезло, что поблизости не было Фергюсона — этого гения инженерной мысли, который столько сделал для их спасения. Он бы наверняка подобрался к обломкам, чтобы узнать, что же это за двигатель, который может летать целыми днями, не требуя горючего. Прежде чем инженер прорвался туда, Эмил строго-настрого приказал не пускать его и вынести двигатель из огня. Выполняя этот приказ, погибло еще шесть человек.
Где и как достали враги этот двигатель, было загадкой. Ясно одно — сами сделать его они не могли. Зимой, когда Фергюсон и другие пришли к Эндрю однажды вечером, они решили, что не будут обсуждать ни предстоящую войну, ни то, что с ней связано. Они говорили о всякой ерунде, об окружающем мире, о том, как они сюда попали. Фергюсон даже предположил, что световой туннель, который перенес их сюда, не что иное, как машина, действующая по принципу телеграфа. Но в таком случае кто же ее построил?
Если в этом мире существуют такие вещи, что еще есть у мерков в запасе?
— Фергюсон создаст нам воздушный флот, — тихо сказал Эндрю.
— Может, другим это важно, — с ноткой раздражения отозвался Ганс, — но мне это триста лет не надо.
Эндрю прислонился к перилам. Ганс встал рядом и принялся медленно жевать кусок драгоценной табачной плитки.
— Как, во имя всего святого, мы сумеем справиться? — пробормотал он себе под нос.
— С летающими машинами? — спросил Эндрю, понимая, что речь идет не только о них. — Фергюсон работает над идеей нового двигателя. Через месяц мы уже научимся летать.
— Я обо всей войне в целом.
Эндрю был шокирован. Ганс всегда служил для него источником силы, опорой, чем-то таким, в чем он всегда был уверен. Он не просто научил Эндрю всему, что знал и умел сам, но и отошел в сторону, когда ученик смог сам принимать решения. Но в то же время он всегда был рядом и помогал в трудные моменты, даже если эта помощь заключалась всего лишь в одобрительном кивке.
«Черт побери, — подумал Эндрю, — он мне нужен, и я нужен ему».
— Мы сразимся с ними здесь, на линии обороны Потомака. Укрепления начинаются у станции Пустынной, там мы и начнем бой, а если понадобится, дойдем до реки Нейпер.
— Их в шесть раз больше, чем нас, Эндрю, и благодаря лошадям они гораздо мобильнее, чем мы. Все воины у них — верховые.
— Ты же слышал, что сказал Джон Майна, — отозвался Эндрю. — Это четыреста тысяч лошадей, которых нужно кормить, и им понадобится для этого не меньше шестнадцати миллионов фунтов травы в день. Проблема с фуражом будет для них сущим бедствием. Да если у них, черт побери, была бы хоть капля здравого смысла, они бы напали этой зимой, пусть даже и пешими. Но, к счастью, у них так не принято. Орде нужны лошади.
— Зато когда они ударят, это будет похоже на ураган, — ответил Ганс. — Теперь я знаю, что чувствовали мятежники. Независимо от того, сколько людей убьют, все равно надо идти вперед. В нашей армии всегда были самые плохие военачальники — Мак-Клеллан, Берн-сайд, Хукер, — мы всегда должны были только наступать. Иной тактики они не признавали. — Так ты считаешь, что нас ждет поражение? -спросил Эндрю, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно.
Ганс посмотрел на него и усмехнулся: — Нужно быть готовым ко всему, сынок. Готовься проиграть здесь, на станции Уайлдернесс и даже в Суздале. Готовься к тому, чтобы уйти в леса, когда все кончится. Все, что им нужно, это один раз разбить нашу армию, так как у нас совсем нет резервов. Да, я знаю, что в Риме постоянно тренируют новобранцев, но учти, у них ведь было всего полгода, и половина их дивизий вооружена гладкоствольными ружьями -мы не успевали делать винтовки.
— Ты действительно так думаешь? — тихо спросил Эндрю.
Ганс с непроницаемым лицом подошел ближе.
— Тебя боги отметили при рождении, — сказал он. — Наверное, это был бог войны, который не знает поражений. Для человека вкус поражения привычен — когда он слишком часто побеждает, в чем-то он становится слабее. Похоже, я был для тебя неплохим учителем. Но предупреждаю, что на этот раз легкой победы не будет. Тебе придется напрячься, как никогда раньше, потому что, если эта армия развалится, именно ты должен будешь собрать ее снова. Русь измучена четырьмя годами войны, но у русских больше не будет в глазах того ужаса, как в тот, самый первый раз. Думаю, мерки это понимают. Эта война станет настоящим адом.
— Ты говоришь так, словно потерял всякую надежду.
— Я слишком устал, — ответил Ганс, и Эндрю вдруг впервые осознал, как его друг постарел. В голосе сержанта послышалась слабость. — Знаешь, я всегда думал, что к этому времени уже выйду в отставку, уеду на запад, в Калифорнию, — там, говорят, хорошая земля. Может, женюсь, начну свое дело — открою таверну или что-нибудь в этом роде.
Эндрю рассмеялся:
— Ты — владелец лавки? Представить себе не могу! Ты — солдат, Ганс, ты всегда был солдатом и через сто лет по-прежнему будешь им. Ты вечен, сержант!
— Я — всего лишь человек, Эндрю.
— Но они, вон там, — Эндрю показал рукой, — думают иначе. И ты, и я для них уже не обычные люди.
— В том-то все и дело, Эндрю. Я — обычный. — А я?
— Ты не можешь позволить себе быть меньше, чем ты есть на самом деле. Я старался приготовить тебя к тому, что предначертано судьбой.
— В этом мало радости.
— Не мое дело говорить приятные вещи, ты — выше этого. Стоит нам проявить слабость, и несчастья посыпятся на нас одно за другим. Да поможет нам Бог, мы должны знать, что можем опереться на тебя.
— И на тебя, сержант, — прошептал Эндрю. «Каким же я должен быть? — подумал он, внутренне содрогнувшись. — Где мне найти силы, чтобы вести людей дальше?»
— Я сделаю все, что смогу, — ответил Ганс тихо. — Я буду учить их, хвалить и ругать, когда понадобится, я буду сражаться до последней минуты, но на этот раз, Эндрю, я чувствую приближение врага и… — Голос Ганса дрогнул, он оглянулся.
Послышался тихий свист, заглушаемый ветром. Эндрю растерянно посмотрел на Ганса
— Должно быть, уже поезд.
Он снова взглянул на сержанта. Порыв ветра швырнул ему в лицо целую пригоршню холодной воды. Эндрю вздрогнул:
— Проклятие, сынок, я вышел за тобой, чтобы ты посидел в тепле, пока они не приедут!
Ганс с неуклюжей заботливостью подхватил Эндрю под руку и заставил отвернуться от ветра. Запах дыма и леса стал сильнее. Звон станционного колокола заглушала буря — он был едва слышен. Сразу зажелезной дорогой Эндрю видел размытый силуэт блокгауза, который служил штаб-квартирой. Паровоз, в темноте похожий на огнедышащего дракона, подъехал к станции. Эндрю направился в единственный пассажирский вагон, прицепленный сразу за паровозом. За ним тянулись грузовые платформы, на которых стояли новые двенадцатифунтовые полевые орудия еще со следами смазки. Шесть платформ с двенадцатью пушками, зарядными ящиками и лобовыми щитами. Черт, пушек у них действительно маловато.
Эндрю с любопытством огляделся. Это был президентский вагон. Русские заботливо украсили его деревянной резьбой и нарисовали с одной стороны картину, изображавшую подписание конституции Руси. Эндрю нашел и свою собственную фигуру. Он стоял рядом с Калином, и оба они на изображении были намного больше, чем в жизни. Таким он и должен быть — больше, чем на самом деле, ведь им так надо в это верить.
Подойдя к ступенькам, он вскарабкался в вагон, стараясь не обращать внимания на слабость в ногах. Дверь открылась.
— Ганс, какого черта ты позволяешь ему вот так разгуливать?
— Доктор Вайс, я вполне способен сам за собой присмотреть. Поэтому Гансу вовсе не обязательно играть роль сиделки при мне.
— Черт знает что такое, — недовольно фыркнул Эмил, помогая ему взобраться. — Вид у тебя — краше в гроб кладут.
Эмил приложил ладонь ко лбу Эндрю и, что-то кудахча, как встревоженная наседка, впихнул его в вагон, не забыв при этом бросить на Ганса полный упрека взгляд.
В удушливом тепле вагона Эндрю чуть не задохнулся, лоб его покрылся крохотными капельками пота. Он тут же неловко принялся расстегивать плащ-палатку, пальцы у него дрожали.
— Позволь, я помогу.
Навстречу Эндрю шагнул Калин — президент Калинка в цилиндре, верхушка которого была на уровне глаз Эндрю.
— У каждого из нас по одной руке, и вдвоем мы должны с этим справиться, — весело сказал он, глядя Эндрю в глаза. — У меня целая пачка писем от Кэтлин, и последнее было мне вручено не более четырех часов назад, — продолжил он и ловко расстегнул пуговицы, в то время как Ганс помог Эндрю скинуть тяжелый мундир.
Эндрю огляделся и кивнул, приветствуя собравшихся. Над головой, по крыше вагона, ходил телеграфист, который присоединился к линии, устанавливая связь с миром для кучки людей, служивших ядром сопротивления орде.
— Ты похудел, Эндрю.
— Ты бы лучше на себя посмотрел, твердолобый ирландец, — ответил Эндрю, пытаясь улыбнуться.
Пэт О’Дональд подошел и сгреб руку Эндрю, они оглядели друг друга, оценивая произошедшие в них перемены. Выздоровление Пэта после ранения в живот затянулось, чему немало способствовало постоянное нарушение пациентом запрета на водку, наложенного Эмилом. Всем трактирщикам в Суздале было приказано не давать ирландцу вожделенную жидкость, и в результате тот, обидевшись, как-то разнес до основания одно из питейных заведений, отказавших ему.
— Да уж, заставил ты нас поволноваться, старина, — сказал Пэт, помогая Эндрю усесться за стол в начале вагона. — Этот докторишка, — Пэт взглянул в сторону Эмила, — не позволял никому тебя навестить.
— Карантин существует для двух целей, — решительно прервал его Эмил, — препятствовать распространению болезни и защитить пациента от посетителей, которые так и норовят облапить его своими немытыми руками и удушить перегаром. Пэт послал в сторону доктора какое-то проклятие и отправился на свое место.
Эндрю оглядел улыбающиеся лица остальных:
— Джон, как твоя семья?
— Нормально, сэр, скоро стану отцом.
Джон Майна сказал об этом так, словно не гордился своим будущим первенцем. Но он был министром экономики и промышленности, гением логистики и обеспечения армии всем необходимым, а обо всем, что не было связано с его работой, он говорил довольно сухо.
— Дмитрий, как дела в Риме?
Старый солдат, начальник штаба Винсента Готорна, командовавшего армией Римского Союза, стал навытяжку, несмотря на то что Эндрю махнул рукой, отменяя церемонии.
— Лучше и ожидать было нельзя, сэр, — отчеканил он чрезмерно громким голосом.
Пэт усмехнулся и посмотрел на седовласого русского, который некогда пришел к Готорну в роту рядовым и очень быстро достиг своего высокого поста.
— Ты, Дмитрий, кричишь, как артиллерист. Те тоже немного глуховаты и всегда говорят громче, чем надо.
Дмитрий улыбнулся, но ничего не ответил. Рядом с ним сидел Юлий, бывший раб Марка, а теперь консул в Совете плебса. Эндрю улыбнулся, глядя на слегка смутившегося человека. Хорошо, что Марк послал для переговоров именно его. Разумеется, на эту роль годились и сам Марк, и Винсент, но зрелище бывшего раба, ныне представляющего Рим, грело сердце. Двухпалатное римское правление — сенат для патрициев и палата для плебеев — вовсе не удовлетворяло радикалов-республиканцев как в Риме, так и на Руси. Но по плану Винсента, как осознал Эндрю, оно лучше всего подходило для военного времени. Потом его можно будет усовершенствовать, если, конечно, они сумеют пережить это время. Винсент говорил, что экономическая революция и индустриализация вскоре сделают класс патрициев пережитком, чем-то вроде палаты лордов в Англии. Юлий же, хотя и был новичком в политике и не обладал жизненным опытом Калина, тем не менее быстро учился. Однако во время военной угрозы Калин и Марк правили скорее как диктаторы, признавая, впрочем, авторитет Эндрю во всем, что связано с военной деятельностью.
Эндрю заметил любопытную вещь. Сам он отказывался от всяких постов, так как стремление к ним казалось ему проявлением глупого тщеславия, в то время как Ганс, Винсент и больше сорока других людей стали командирами бригад и более крупных соединений по его приказу. Он же так и оставался полковником. Ганс тоже сохранял свое сержантское звание до тех пор, пока не стал командовать бригадой, и получил свою первую звезду уже как бригадный генерал. Во всей Валдении был только один полковник. Вот так и вышло, что чин полковника оказался здесь самым высоким.
Эндрю посмотрел на Буллфинча, глаз которого прикрывала черная повязка, делая его похожим на пирата прежних времен. Молодой человек уже почти оправился от ужасного ранения, полученного в битве при Сент-Грегори, как назвали сражение, в котором столкнулись два флота. Однако нужно признать, что ранение никак не повлияло на юного лейтенанта, разве что превратило его в романтического героя, за которым постоянно бегали девушки. Похоже, они считали молодого адмирала совершенно неотразимым. «Уж чем наша профессия и награждает нас с избытком, так это шрамами», — кисло подумал Эндрю.
Рядом с адмиралом сидел отец Касмар, глава церкви и высший судья всей Руси. Одет он был в простую черную рясу без всяких украшений. Поймав взгляд Эндрю, он улыбнулся и кивнул:
— Теперь вы чувствуете себя лучше?
— Спасибо, отец, намного лучше. — Когда до нас дошла весть о твоей болезни, — произнес Калин одобрительно, — отец Касмар каждый день отслуживал молебен за твое выздоровление.
— Ну вот, вашими молитвами я снова на ногах.
— По правде говоря, это была молитва за нас всех, потому что без тебя, друг мой, мы бы ничего не смогли сделать, — сказал Калин.
Эндрю промолчал — подходящего ответа на подобное утверждение ему, как всегда, не приходило в голову.
В дальнем конце вагона он увидел Чака Фергюсона рядом с Джеком Петраччи. Молодой инженер, приложивший руку чуть ли не ко всем техническим изобретениям в этом мире, блестящими, как обычно, глазами смотрел куда-то в неведомые дали, словно видя там воплощение новых идей, которыми, казалось, была наполнена его голова. Эндрю мысленно увидел того Чака, который предстал перед ним в первые дни войны — войны на Земле, где их противниками были такие же люди, как они сами. Тогда он почувствовал, что этот молодой человек вряд ли будет хорошим солдатом. Чаще других он валялся на больничной койке, переболев всеми болезнями, какие только можно подхватить в солдатском лагере, не отличающемся особыми удобствами. А выйдя из госпиталя, он пытался совершать марш-броски со всеми наравне, но обычно к вечеру сержант Барри или кто-нибудь из его добровольных помощников тащил мушкет Чака, потому что сам он едва передвигал ноги. Но он не сдавался и не давал себе никаких поблажек. Эндрю не раз предлагал ему место в арьергарде вместе с квартирмейстером и его помощниками, но Фергюсон всякий раз раздраженно отвечал, что вполне справится со своими обязанностями. Слава Богу, он выжил, — подумал Эндрю, и снова посмотрел на солдата, который в этом мире не выстрелил ни в одного врага, но в то же время сделал для их спасения больше, чем все остальные.
Он понимал, что враги придут, и на сей раз это будет война не на жизнь, а на смерть, война до полного уничтожения одного из противников.
— Знаешь, если бы Эмил увидел тебя сейчас, его бы кондрашка хватил.
Эндрю повернулся и увидел стоящего у него за спиной Ганса Шудера, который с упреком смотрел на него.
Эндрю ничего не ответил и снова отвернулся.
— Как твоя лихорадка? — спросил Ганс, подойдя почти вплотную.
— Нормально.
Упоминание о болезни заставило его вспомнить, что он действительно еще слаб. Несмотря на все меры по искоренению тифа, предпринимаемые доктором Вайсом (надо сказать, что в Суздале он почти сумел справиться с этой болезнью) в военных лагерях, заболевали очень многие. Эндрю поежился, пытаясь скрыть озноб.
— Сынок, почему бы тебе не пойти в дом? Поезд уже скоро придет, а тебе надо отдохнуть.
Эндрю усмехнулся и взглянул на своего старого учителя. Темные глаза Ганса Шудера окружала сетка морщин, еще более глубокие морщины пролегли от крыльев носа к уголкам рта; борода была пегой от седины. Ганс встал поудобнее, постаравшись перенести тяжесть на левую ногу, — правую ему прострелил снайпер мятежников под Колд-Харбором. У всех имелись такие сувениры — шрамы, неизвлеченные пули, воспоминания, и Эндрю на минуту почудилось, что он сжимает пальцы левой руки. «Рука-призрак», как называли это старые солдаты. Хотя рука была отнята почти до локтя, иногда он чувствовал ее, как будто она была на месте. Он рассеянно дотронулся до пустого рукава, почти ожидая, что рука, потерянная под Геттисбергом, каким-то образом возродилась в новом мире.
Он почувствовал боль, но постарался отвлечься от нее, не осознавая, что, когда он глубоко задумывается о чем-то, его правая рука автоматически начинает поглаживать обрубок левой.
Посмотрев на Ганса, он слабо улыбнулся.
Хотя Ганс теперь командовал всей суздальской армией, как и сам Эндрю, он по-прежнему носил синюю форму с сержантскими нашивками. Сейчас, правда, ее скрывал старый потрепанный плащ. Ганс не расставался с Эндрю с самого начала, оберегая его, обучая искусству командовать и убивать, а потом отступил в сторону, позволив ему формировать новую нацию, дать ей надежду на освобождение от владычества орд.
— Мне просто надо было глотнуть свежего воздуха, Ганс, — наконец произнес Эндрю. — Я вернусь через пару минут.
Ганс несколько раз, как собака, втянул носом воздух, словно пытаясь уловить какой-то запах.
— Скоро пойдет дождь, к концу дня потеплеет.
— Думаю, это последний снег в этом году, — безучастно ответил Эндрю.
Накануне внезапно началась буря, которая всех застала врасплох. Первые робкие ростки зелени были мгновенно завалены толстым слоем снега, небо закрыли тяжелые тучи. Он тогда подумал, что было бы совсем неплохо, если бы снова вернулась зима, и по глубокому снегу не смог бы пробраться ни человек, ни тем более лошадь. Еще один день даст им дополнительное время для подготовки. Но Эндрю тут же вспомнил, что такая погода была обычной для середины апреля в Мэне — потепление, а потом внезапные снегопады. Скорее всего, больше снега не будет и за месяц вся степь покроется густой травой. Наверняка в пятидесяти милях южнее, на той стороне холмов, где начинаются владения мерков, все уже зазеленело.
Ледоход на Потомаке прошел две недели назад. Эндрю слышал, как шумит весенний поток, унося с собой старые ветки и прочий мусор. В сотне ярдов от него вода вылизывала вырытые на берегу траншеи и бурлила вокруг камней, по которым можно было перейти реку. Он представлял себе всю позицию очень отчетливо, так как провел когда-то здесь немало времени. Этот брод был первым на почти сорокамильном пути реки к морю.
И вдоль всей реки надо было держать оборону, хотя людей здесь было очень мало. На реке возникло множество мелей, из-за которых в это время года броненосцы не могли маневрировать. Зато легкие суда, которых у врагов хватало, свободно пересекали реку во всех направлениях, и из них можно было соорудить понтонные мосты. Значит, отсюда до моря нужно строить линию обороны с бастионами и траншеями.
Вверх по реке на шестьдесят пять миль приходилось еще с десяток бродов, и возле каждого были защитные сооружения с тремя линиями обороны. Хотя к середине лета ситуация, конечно, изменится. Если не будет дождей, река обмелеет и превратится в грязную речушку, которую в любом месте можно перейти без особых усилий. Но к тому времени еще три корпуса солдат будут готовы к войне, а орде придется задуматься о том, как прокормить лошадей, потому что трава под жарким солнцем засохнет.
«К тому же у нас будет железная дорога, а у них — нет, — подумал Эндрю, подыскивая все новые и новые успокаивающие аргументы. — И вся надежда — только на нее». Он представил себе поезд, который скользит по рельсам, проложенным от Суздаля до переправы через Нейпер, и, пройдя по западному берегу реки через лес до станции Уайлдернесс, и наконец прибывает сюда. По этой линии регулярно ходили составы к морю, а также в противоположном направлении -на северо-запад, вдоль реки до бастиона номер сто десять в лесу. К бастиону номер сто отходила еще одна ветка железной дороги, она углублялась в лес на восток приблизительно на десять миль, а потом снова возвращалась к главному пути. Железнодорожную колею длиной триста миль проложили быстро — за минувшую осень и зиму. Стратегически железная дорога была очень важна.
А прямо впереди — холмы Шенандоа.
«О, как я хочу увидеть вас».
«Дражайшие».
Снег, наверное, идет и дома, в Суздале. Эндрю представил себе, как Кэтлин сидит у огня, укачивая Мэдди — Мэдисон — Мэдисон Бриджит О’Рэйли Кин. Какое длинное имя для малышки весом всего пятнадцать фунтов. Мысль о них наполнила его сердце болью. Все, что ему было нужно, это оказаться рядом с ними, провести целый день, ничего не делая, глядя на Кэтлин и малышку.
Ему стало холодно.
— Пойдем-ка в дом, сынок, скоро поезд.
Эндрю посмотрел на Ганса. Давненько он не называл его «сынком». Смешно, но сейчас это казалось почти странным. Ганс, по-прежнему его учитель, с самого начала военных действий был для Эндрю как отец. Именно под его руководством Эндрю удалось справиться сначала со свалившимся ему на голову командованием полком, а потом, в Валдении, — и всей армией. А теперь Эндрю с трудом представлял себя молодым профессором истории, который смотрел на военные действия широко открытыми глазами, как ребенок, оказавшийся в чужом мире взрослых и нуждающийся в отце. Ганс улыбнулся.
— Знаешь, у меня никогда не было сына. Наверное, я из тех, кто раз и навсегда женат на армии.
Эндрю кивнул, ничего не ответив.
— Я старею, Эндрю.
— Как и все мы.
— Я о другом. Речь не о ревматизме, не о боли в ноге и не о том, что глаза уже не видят как прежде. Я просто устал. Теперь я понимаю, что значит «старый солдат».
Он помолчал минуту, словно не решаясь продолжать, потом вгляделся в белесую мглу и прошептал:
— Плохие у меня предчувствия, сынок.
Он покосился на Эндрю, глядя, как тот воспримет его слова.
— Мне кажется, как бы мы ни старались, они сомнут нас. С каждым разом они все сильнее, они научились предугадывать наши действия, и порой я думаю, что мы идем по замкнутому кругу.
Ганс снова замолчал.
— Продолжай, — тихо попросил Эндрю, — я должен это услышать.
— Я ни слова не говорил все эти месяцы, но сейчас чувствую, что нужно высказаться, пока остальные не пришли на наше последнее совещание. Ты знаешь, что я не в восторге от идеи обороны Потомака.
— Жаль, что мы разошлись во мнениях, — ответил Эндрю.
Когда они только начали планировать эту войну больше года назад, споры были не просто жаркими, порой дело доходило до ссор. Прежде всего решили проложить железную дорогу до Рима — с этим были согласны все. Без постоянной связи с Римом не было ни единого шанса противостоять орде. Но Ганс хотел держаться вблизи Нейпера, несмотря на то что место для строительства там было просто кошмарным — сплошные холмы, пригорки и болота. Они целыми ночами спорили над картами и доказывали друг другу свою позицию. Эндрю утверждал, что ничего не случится, даже если мерки захватят Нейпер. Ганс говорил, что линия укреплений на Потомаке будет находиться в степи, а значит, доступна для кавалерийской атаки, к тому же фронт, растянутый на несколько сотен миль, не может быть сильным. В конце концов Эндрю просто заставил Ганса подчиниться. Ганс выругался, но потом отдал честь и стал выполнять возложенное на него задание. За все прошедшие месяцы они ни разу не возвращались к этому разговору.
— Мы не можем себе позволить проиграть хотя бы одну битву, а они, даже если проиграют всю войну, все равно рано или поздно вернутся, — ответил наконец Ганс, выговаривая каждое слово так медленно, будто ворочал тяжелые камни. — Мы разбили тугар, но они, черт побери, почти прикончили нас. Потом началась заварушка с Карфагеном, и мы чуть было не потеряли все. А теперь мы снова сталкиваемся с ордой. Как сказал этот Юрий, у них сорок уменов? Четыреста тысяч вооруженных воинов, свыше четырехсот полевых орудий и, наверное, тысяч двадцать мушкетов. Они могут летать, а у нас один-единственный корабль, способный подняться в воздух.
В первый раз мы выступали против копий и луков, и мы едва ушли от поражения, во второй раз пришлось сражаться с броненосцами, а сейчас их в три раза больше, чем тугар, у них артиллерия, как и у нас, и еще эти проклятые летающие машины!
Он покачал головой и смолк.
Летающие машины. По крайней мере сегодня они не смогут подняться в воздух из-за погоды. По наблюдениям, их было больше двадцати. Однажды одна из этих машин упала далеко в степи между Суздалем и Римом — двигатель почему-то заглох. Огромный сигарообразный пузырь, наполненный водородом, который поднимал в воздух двигатель и корзину, взорвался. То, что они могли изучать обломки, оставшиеся после падения, было единственным достижением за всю зиму.
Люди, первыми добравшиеся до потерпевшей крушение машины, заболели и умерли в течение нескольких дней. Эндрю понимал, как им повезло, что поблизости не было Фергюсона — этого гения инженерной мысли, который столько сделал для их спасения. Он бы наверняка подобрался к обломкам, чтобы узнать, что же это за двигатель, который может летать целыми днями, не требуя горючего. Прежде чем инженер прорвался туда, Эмил строго-настрого приказал не пускать его и вынести двигатель из огня. Выполняя этот приказ, погибло еще шесть человек.
Где и как достали враги этот двигатель, было загадкой. Ясно одно — сами сделать его они не могли. Зимой, когда Фергюсон и другие пришли к Эндрю однажды вечером, они решили, что не будут обсуждать ни предстоящую войну, ни то, что с ней связано. Они говорили о всякой ерунде, об окружающем мире, о том, как они сюда попали. Фергюсон даже предположил, что световой туннель, который перенес их сюда, не что иное, как машина, действующая по принципу телеграфа. Но в таком случае кто же ее построил?
Если в этом мире существуют такие вещи, что еще есть у мерков в запасе?
— Фергюсон создаст нам воздушный флот, — тихо сказал Эндрю.
— Может, другим это важно, — с ноткой раздражения отозвался Ганс, — но мне это триста лет не надо.
Эндрю прислонился к перилам. Ганс встал рядом и принялся медленно жевать кусок драгоценной табачной плитки.
— Как, во имя всего святого, мы сумеем справиться? — пробормотал он себе под нос.
— С летающими машинами? — спросил Эндрю, понимая, что речь идет не только о них. — Фергюсон работает над идеей нового двигателя. Через месяц мы уже научимся летать.
— Я обо всей войне в целом.
Эндрю был шокирован. Ганс всегда служил для него источником силы, опорой, чем-то таким, в чем он всегда был уверен. Он не просто научил Эндрю всему, что знал и умел сам, но и отошел в сторону, когда ученик смог сам принимать решения. Но в то же время он всегда был рядом и помогал в трудные моменты, даже если эта помощь заключалась всего лишь в одобрительном кивке.
«Черт побери, — подумал Эндрю, — он мне нужен, и я нужен ему».
— Мы сразимся с ними здесь, на линии обороны Потомака. Укрепления начинаются у станции Пустынной, там мы и начнем бой, а если понадобится, дойдем до реки Нейпер.
— Их в шесть раз больше, чем нас, Эндрю, и благодаря лошадям они гораздо мобильнее, чем мы. Все воины у них — верховые.
— Ты же слышал, что сказал Джон Майна, — отозвался Эндрю. — Это четыреста тысяч лошадей, которых нужно кормить, и им понадобится для этого не меньше шестнадцати миллионов фунтов травы в день. Проблема с фуражом будет для них сущим бедствием. Да если у них, черт побери, была бы хоть капля здравого смысла, они бы напали этой зимой, пусть даже и пешими. Но, к счастью, у них так не принято. Орде нужны лошади.
— Зато когда они ударят, это будет похоже на ураган, — ответил Ганс. — Теперь я знаю, что чувствовали мятежники. Независимо от того, сколько людей убьют, все равно надо идти вперед. В нашей армии всегда были самые плохие военачальники — Мак-Клеллан, Берн-сайд, Хукер, — мы всегда должны были только наступать. Иной тактики они не признавали. — Так ты считаешь, что нас ждет поражение? -спросил Эндрю, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно.
Ганс посмотрел на него и усмехнулся: — Нужно быть готовым ко всему, сынок. Готовься проиграть здесь, на станции Уайлдернесс и даже в Суздале. Готовься к тому, чтобы уйти в леса, когда все кончится. Все, что им нужно, это один раз разбить нашу армию, так как у нас совсем нет резервов. Да, я знаю, что в Риме постоянно тренируют новобранцев, но учти, у них ведь было всего полгода, и половина их дивизий вооружена гладкоствольными ружьями -мы не успевали делать винтовки.
— Ты действительно так думаешь? — тихо спросил Эндрю.
Ганс с непроницаемым лицом подошел ближе.
— Тебя боги отметили при рождении, — сказал он. — Наверное, это был бог войны, который не знает поражений. Для человека вкус поражения привычен — когда он слишком часто побеждает, в чем-то он становится слабее. Похоже, я был для тебя неплохим учителем. Но предупреждаю, что на этот раз легкой победы не будет. Тебе придется напрячься, как никогда раньше, потому что, если эта армия развалится, именно ты должен будешь собрать ее снова. Русь измучена четырьмя годами войны, но у русских больше не будет в глазах того ужаса, как в тот, самый первый раз. Думаю, мерки это понимают. Эта война станет настоящим адом.
— Ты говоришь так, словно потерял всякую надежду.
— Я слишком устал, — ответил Ганс, и Эндрю вдруг впервые осознал, как его друг постарел. В голосе сержанта послышалась слабость. — Знаешь, я всегда думал, что к этому времени уже выйду в отставку, уеду на запад, в Калифорнию, — там, говорят, хорошая земля. Может, женюсь, начну свое дело — открою таверну или что-нибудь в этом роде.
Эндрю рассмеялся:
— Ты — владелец лавки? Представить себе не могу! Ты — солдат, Ганс, ты всегда был солдатом и через сто лет по-прежнему будешь им. Ты вечен, сержант!
— Я — всего лишь человек, Эндрю.
— Но они, вон там, — Эндрю показал рукой, — думают иначе. И ты, и я для них уже не обычные люди.
— В том-то все и дело, Эндрю. Я — обычный. — А я?
— Ты не можешь позволить себе быть меньше, чем ты есть на самом деле. Я старался приготовить тебя к тому, что предначертано судьбой.
— В этом мало радости.
— Не мое дело говорить приятные вещи, ты — выше этого. Стоит нам проявить слабость, и несчастья посыпятся на нас одно за другим. Да поможет нам Бог, мы должны знать, что можем опереться на тебя.
— И на тебя, сержант, — прошептал Эндрю. «Каким же я должен быть? — подумал он, внутренне содрогнувшись. — Где мне найти силы, чтобы вести людей дальше?»
— Я сделаю все, что смогу, — ответил Ганс тихо. — Я буду учить их, хвалить и ругать, когда понадобится, я буду сражаться до последней минуты, но на этот раз, Эндрю, я чувствую приближение врага и… — Голос Ганса дрогнул, он оглянулся.
Послышался тихий свист, заглушаемый ветром. Эндрю растерянно посмотрел на Ганса
— Должно быть, уже поезд.
Он снова взглянул на сержанта. Порыв ветра швырнул ему в лицо целую пригоршню холодной воды. Эндрю вздрогнул:
— Проклятие, сынок, я вышел за тобой, чтобы ты посидел в тепле, пока они не приедут!
Ганс с неуклюжей заботливостью подхватил Эндрю под руку и заставил отвернуться от ветра. Запах дыма и леса стал сильнее. Звон станционного колокола заглушала буря — он был едва слышен. Сразу зажелезной дорогой Эндрю видел размытый силуэт блокгауза, который служил штаб-квартирой. Паровоз, в темноте похожий на огнедышащего дракона, подъехал к станции. Эндрю направился в единственный пассажирский вагон, прицепленный сразу за паровозом. За ним тянулись грузовые платформы, на которых стояли новые двенадцатифунтовые полевые орудия еще со следами смазки. Шесть платформ с двенадцатью пушками, зарядными ящиками и лобовыми щитами. Черт, пушек у них действительно маловато.
Эндрю с любопытством огляделся. Это был президентский вагон. Русские заботливо украсили его деревянной резьбой и нарисовали с одной стороны картину, изображавшую подписание конституции Руси. Эндрю нашел и свою собственную фигуру. Он стоял рядом с Калином, и оба они на изображении были намного больше, чем в жизни. Таким он и должен быть — больше, чем на самом деле, ведь им так надо в это верить.
Подойдя к ступенькам, он вскарабкался в вагон, стараясь не обращать внимания на слабость в ногах. Дверь открылась.
— Ганс, какого черта ты позволяешь ему вот так разгуливать?
— Доктор Вайс, я вполне способен сам за собой присмотреть. Поэтому Гансу вовсе не обязательно играть роль сиделки при мне.
— Черт знает что такое, — недовольно фыркнул Эмил, помогая ему взобраться. — Вид у тебя — краше в гроб кладут.
Эмил приложил ладонь ко лбу Эндрю и, что-то кудахча, как встревоженная наседка, впихнул его в вагон, не забыв при этом бросить на Ганса полный упрека взгляд.
В удушливом тепле вагона Эндрю чуть не задохнулся, лоб его покрылся крохотными капельками пота. Он тут же неловко принялся расстегивать плащ-палатку, пальцы у него дрожали.
— Позволь, я помогу.
Навстречу Эндрю шагнул Калин — президент Калинка в цилиндре, верхушка которого была на уровне глаз Эндрю.
— У каждого из нас по одной руке, и вдвоем мы должны с этим справиться, — весело сказал он, глядя Эндрю в глаза. — У меня целая пачка писем от Кэтлин, и последнее было мне вручено не более четырех часов назад, — продолжил он и ловко расстегнул пуговицы, в то время как Ганс помог Эндрю скинуть тяжелый мундир.
Эндрю огляделся и кивнул, приветствуя собравшихся. Над головой, по крыше вагона, ходил телеграфист, который присоединился к линии, устанавливая связь с миром для кучки людей, служивших ядром сопротивления орде.
— Ты похудел, Эндрю.
— Ты бы лучше на себя посмотрел, твердолобый ирландец, — ответил Эндрю, пытаясь улыбнуться.
Пэт О’Дональд подошел и сгреб руку Эндрю, они оглядели друг друга, оценивая произошедшие в них перемены. Выздоровление Пэта после ранения в живот затянулось, чему немало способствовало постоянное нарушение пациентом запрета на водку, наложенного Эмилом. Всем трактирщикам в Суздале было приказано не давать ирландцу вожделенную жидкость, и в результате тот, обидевшись, как-то разнес до основания одно из питейных заведений, отказавших ему.
— Да уж, заставил ты нас поволноваться, старина, — сказал Пэт, помогая Эндрю усесться за стол в начале вагона. — Этот докторишка, — Пэт взглянул в сторону Эмила, — не позволял никому тебя навестить.
— Карантин существует для двух целей, — решительно прервал его Эмил, — препятствовать распространению болезни и защитить пациента от посетителей, которые так и норовят облапить его своими немытыми руками и удушить перегаром. Пэт послал в сторону доктора какое-то проклятие и отправился на свое место.
Эндрю оглядел улыбающиеся лица остальных:
— Джон, как твоя семья?
— Нормально, сэр, скоро стану отцом.
Джон Майна сказал об этом так, словно не гордился своим будущим первенцем. Но он был министром экономики и промышленности, гением логистики и обеспечения армии всем необходимым, а обо всем, что не было связано с его работой, он говорил довольно сухо.
— Дмитрий, как дела в Риме?
Старый солдат, начальник штаба Винсента Готорна, командовавшего армией Римского Союза, стал навытяжку, несмотря на то что Эндрю махнул рукой, отменяя церемонии.
— Лучше и ожидать было нельзя, сэр, — отчеканил он чрезмерно громким голосом.
Пэт усмехнулся и посмотрел на седовласого русского, который некогда пришел к Готорну в роту рядовым и очень быстро достиг своего высокого поста.
— Ты, Дмитрий, кричишь, как артиллерист. Те тоже немного глуховаты и всегда говорят громче, чем надо.
Дмитрий улыбнулся, но ничего не ответил. Рядом с ним сидел Юлий, бывший раб Марка, а теперь консул в Совете плебса. Эндрю улыбнулся, глядя на слегка смутившегося человека. Хорошо, что Марк послал для переговоров именно его. Разумеется, на эту роль годились и сам Марк, и Винсент, но зрелище бывшего раба, ныне представляющего Рим, грело сердце. Двухпалатное римское правление — сенат для патрициев и палата для плебеев — вовсе не удовлетворяло радикалов-республиканцев как в Риме, так и на Руси. Но по плану Винсента, как осознал Эндрю, оно лучше всего подходило для военного времени. Потом его можно будет усовершенствовать, если, конечно, они сумеют пережить это время. Винсент говорил, что экономическая революция и индустриализация вскоре сделают класс патрициев пережитком, чем-то вроде палаты лордов в Англии. Юлий же, хотя и был новичком в политике и не обладал жизненным опытом Калина, тем не менее быстро учился. Однако во время военной угрозы Калин и Марк правили скорее как диктаторы, признавая, впрочем, авторитет Эндрю во всем, что связано с военной деятельностью.
Эндрю заметил любопытную вещь. Сам он отказывался от всяких постов, так как стремление к ним казалось ему проявлением глупого тщеславия, в то время как Ганс, Винсент и больше сорока других людей стали командирами бригад и более крупных соединений по его приказу. Он же так и оставался полковником. Ганс тоже сохранял свое сержантское звание до тех пор, пока не стал командовать бригадой, и получил свою первую звезду уже как бригадный генерал. Во всей Валдении был только один полковник. Вот так и вышло, что чин полковника оказался здесь самым высоким.
Эндрю посмотрел на Буллфинча, глаз которого прикрывала черная повязка, делая его похожим на пирата прежних времен. Молодой человек уже почти оправился от ужасного ранения, полученного в битве при Сент-Грегори, как назвали сражение, в котором столкнулись два флота. Однако нужно признать, что ранение никак не повлияло на юного лейтенанта, разве что превратило его в романтического героя, за которым постоянно бегали девушки. Похоже, они считали молодого адмирала совершенно неотразимым. «Уж чем наша профессия и награждает нас с избытком, так это шрамами», — кисло подумал Эндрю.
Рядом с адмиралом сидел отец Касмар, глава церкви и высший судья всей Руси. Одет он был в простую черную рясу без всяких украшений. Поймав взгляд Эндрю, он улыбнулся и кивнул:
— Теперь вы чувствуете себя лучше?
— Спасибо, отец, намного лучше. — Когда до нас дошла весть о твоей болезни, — произнес Калин одобрительно, — отец Касмар каждый день отслуживал молебен за твое выздоровление.
— Ну вот, вашими молитвами я снова на ногах.
— По правде говоря, это была молитва за нас всех, потому что без тебя, друг мой, мы бы ничего не смогли сделать, — сказал Калин.
Эндрю промолчал — подходящего ответа на подобное утверждение ему, как всегда, не приходило в голову.
В дальнем конце вагона он увидел Чака Фергюсона рядом с Джеком Петраччи. Молодой инженер, приложивший руку чуть ли не ко всем техническим изобретениям в этом мире, блестящими, как обычно, глазами смотрел куда-то в неведомые дали, словно видя там воплощение новых идей, которыми, казалось, была наполнена его голова. Эндрю мысленно увидел того Чака, который предстал перед ним в первые дни войны — войны на Земле, где их противниками были такие же люди, как они сами. Тогда он почувствовал, что этот молодой человек вряд ли будет хорошим солдатом. Чаще других он валялся на больничной койке, переболев всеми болезнями, какие только можно подхватить в солдатском лагере, не отличающемся особыми удобствами. А выйдя из госпиталя, он пытался совершать марш-броски со всеми наравне, но обычно к вечеру сержант Барри или кто-нибудь из его добровольных помощников тащил мушкет Чака, потому что сам он едва передвигал ноги. Но он не сдавался и не давал себе никаких поблажек. Эндрю не раз предлагал ему место в арьергарде вместе с квартирмейстером и его помощниками, но Фергюсон всякий раз раздраженно отвечал, что вполне справится со своими обязанностями. Слава Богу, он выжил, — подумал Эндрю, и снова посмотрел на солдата, который в этом мире не выстрелил ни в одного врага, но в то же время сделал для их спасения больше, чем все остальные.