Страница:
И все же что за лакомый кусочек! По ней никак не скажешь, будто она оплакивает утраченную любовь, напротив – оживлена, как гроздь угрей, и востра, как кнопка.
– А вас я помню, – сказала она, одарив поцелуем Подмора, ах, проклятье… Подмора… – вы Тед Уоллис! Про вас вчера в «Ивнинг стандард» статья была. Вас ведь недавно откуда-то уволили, верно? А. Н. Уилсон написал что-то в вашу защиту, а Милтон Шульман[112] заявил, что вы опозорили доброе имя критиков.
– Примерно как Мира Хиндли[113] опозорила доброе имя детоубийц.
– И вообще мы с вами уже дважды встречались, – продолжала она. – Один раз на презентации чего-то там, постойте-ка, – не в «Плюще», когда там представляли новый сборник театральных анекдотов Неда Шеррина?[114]
– Вы не поверите, – ответил я, – но я так и не побывал ни на одной презентации сборников театральных анекдотов Неда Шеррина. Это противоречит всем законам вероятности, но так оно и есть. Думаю, все дело в безжалостных тренировках и самодисциплине. Тут, понимаете, какая беда – если вы посетите хотя бы одну презентацию, то после уж не сможете остановиться и пойдете на другую, затем на следующую, ну и так далее. А там и опомниться не успеете, как начнете таскаться на них каждую неделю. Думаю, единственное из прочих возможных решений – добиться, чтобы Нед Шеррин перестал составлять свои сборники, но это было б отчасти жульничеством, вы не находите?
– Вспомнила! В Национальной портретной галерее! Какая-то благотворительная акция, связанная с детскими портретами.
– Да, у меня что-то такое забрезжило в памяти.
– Там выставили кучу портретов, – объяснила Патриция Майклу и Энн. – Знаете, принцесса Диана, Маргарет Тэтчер и так далее, все были написаны пятилетними детьми. А Тед громко объявил: «И это вы называете живописью? Да вам такое любой модернист наваляет». И после вы еще подняли шум из-за того, что там не разрешают курить.
– Да, ну что же, не опасаясь выставить себя в нелепом свете, первым готов признать…
– Однако в первый раз мы встретились в восемьдесят седьмом на одном обеде на Пембридж-сквер[115].
Она начала приобретать сходство с людьми, которые рекламируют свои услуги в правом нижнем углу первой страницы «Телеграф»[116] под заголовком «Вас не смущают провалы в памяти?».
– Пембридж-сквер? Пембридж-сквер? Не уверен, что у меня имеются знакомые среди тех, кто живет на Пембридж-сквер…
– У Госсетт-Пейнов.
– …за вычетом, разумеется, Марка и Кандиды Госсетт-Пейн. Так-так-так. Рад снова видеть вас, Патриция.
Тут я краешком глаза заметил, что ситуация начинает приобретать опасные очертания. Пока мы обменивались последними фразами, в вестибюле появился Дэви, и теперь он все пуще мрачнел и хохлился. Похоже, это одухотворенное и чарующе полногрудое создание внушило ему чувства самые неприязненные. Он, как я предположил, догадался, и догадался правильно, что гулять и кататься на лодке мне будет куда интереснее с нею, нежели с ним. На самом деле причина была не в этом.
– Э-э… вы, конечно, знакомы с Дэвидом, – сказал я, указав на него.
Теперь, задним числом, реакция ее представляется мне несколько странной. Патриция шагнула к Дэвиду и опустилась на колени… что было навряд ли необходимо, поскольку она выше его от силы дюймов на шесть, не более.
– Дэвид! – произнесла она, глядя ему в глаза. – Я Патриция. Мы знакомы, ты помнишь?..
Она снова ударилась в воспоминания, а Дэви между тем не сводил с нее влажного взгляда.
– Боже мой, – ворковала она, – вы только посмотрите, каким он стал. Дэвид… ты… ты не поцелуешь меня?
Ну и ну, я хочу сказать, господи ты мой боже… как будто он дитя малое или пускающий слюни дедуля. Впрочем, следует отдать ему должное, мальчик повел себя мужественно: кокетливый взгляд из-под ресниц и смиренно подставленная щечка. Однако набейте мне задницу фигами, если Патриция не попыталась вывернуть голову так, чтобы дотянуться до его губ…
Она твоя подруга, Джейн, и я отдал бы половину моей коллекции галстуков-бабочек за возможность воткнуть ей куда следует и все же должен сказать, я не вполне уверен, что она в своем уме.
Вся наша компания перебралась, чтобы выпить кофе, в маленькую столовую рядом с кухней, Дэви пытался справиться с расползавшейся по его физиономии самодовольной улыбкой, а мы между тем обсуждали планы на уик-энд. Притопал Саймон. Все, что он получил от Патриции, – это небрежное помахивание ладошкой. Вникнув в суть нашего разговора, Саймон вставил замечание о том, что нынче – последний день Восточно-английской выставки.
– Правда? – протянула Патриция с манерной медлительностью, выказавшей такое презрение, что Саймон покраснел. После этого она повернулась к Дэви и поинтересовалась, что он думает о Дэвиде Мамете[117].
– Восточно-английская выставка, да? – спросил я у Саймона, который стоял, начищая носок левого своего башмака об икру правой ноги. – Это что-то сельскохозяйственное?
– Ну… в общем, вроде того… конечно, людям, которые не очень интересуются такими вещами… это не очень интересно.
– Ты полагаешь?
– Хотя здесь она очень популярна. В наших местах то есть. В Норфолке и так далее.
– Угу, ага. Состязания пастушьих собак и тому подобное, верно?
– Ну-у, не совсем… это все же Восточная Англия. Овец тут не так уж и много.
– Ладно, тогда норидж-терьеров. Забеги кроумерских[118] крабов. Соревнования норфолкских индюков по раздуванию зоба.
– Там проводят демонстрации редких пород, всякие показы – конюшен, – скачки с препятствиями и… но… как я уже сказал, это, наверное, не очень интересно.
– Тебе же там нравится, Саймон, зачем ты притворяешься, – сказала ему мать. Она и Майкл о чем-то негромко совещались в углу. О распределении спален и о том, когда кормить гостей, полагаю. – Знаете, он совершенно помешан на этих выставках. Ни одного выставочного четверга не пропустил, за многие годы. Я удивлена, дорогой, что ты все еще здесь, а не там.
– Нет, ну, я подумал, что надо… знаешь, поздороваться с гостями и посмотреть, может, кому-то еще захочется… хотя, наверное, нет…
– Саймон, старина, – сказал я, – если у тебя найдется место в машине, я бы с удовольствием съездил. То есть если тебе не будет со мной скучно.
Дэвид изумленно уставился на меня. Патриция же смерила взглядом, который писатели неизменно называют «пронизывающим». Взглядом, полным… чего? Презрения? Облегчения, быть может? Бог ее знает. Энн казалась довольной, а Майкл, в это утро какой-то рассеянный, благосклонно кивнул. Саймон, не то из вежливости, не то искренне, изобразил восторг.
– Нет! Вовсе нет! Только рад буду. Мы можем поехать в «остине», если хотите. Конечно, если никто больше…
Что за дурь на меня нашла, я, по чести, сказать не могу. Сельскохозяйственная выставка… в самое июльское пекло… в Восточной Англии. Редкие породы… Скачки с препятствиями… Жирные свиньи… Еще и стрельба по тарелочкам, по всем вероятиям.
Мы сразу же и выехали – Саймон, Сода и я. Помимо ужаса, который внушала мне перспектива оказаться посреди массового скопления фермеров, я томился еще и собственной неспособностью понять, радует меня мгновенно возникшая между Патрицией и Дэви взаимная, по всей видимости, приязнь или, напротив, раздражает. Я, естественно, и раньше знавал девиц, которые привязывались к мужчинам моложе их, – в конце концов, существует же внушенное нам телевидением прилипчивое представление о юном альфонсе, – однако, по строгому спаленному счету, большинство известных мне девушек предпочитают скорее Любовь Тридцатилетних или Любовь Сорокалетних, чем Любовь Пятнадцатилеток. Мужчины, конечно, совсем другой коленкор: они начинают с Любви Всевозрастной, да так и держатся за нее, пока их не выволакивают из зала суда.
Восточно-английская выставка, как я вскоре с сокрушением узнал, имеет место быть в окрестностях Питерборо, а это два часа езды от Суэффорда. Должно быть, моя физиономия выдала дурные предчувствия, обуявшие меня при этом известии.
– Жаль, вы не в прошлом месяце приехали, – сказал Саймон. – Тогда была Королевская норфолкская выставка. Это в Костесси[119], всего полчаса езды от нас.
Название города Костесси, несмотря на его написание, произносится почему-то как «Косси»[120].
Затем Саймон принялся рассказывать историю, которая тебе, Джейн, более чем известна.
– Я возил на Королевскую норфолкскую мою кузину, Джейн, – сообщил он. – Вы знаете Джейн?
– Моя крестная дочь, – проорал я, стараясь перекричать ветер.
– А. Тогда вам, наверное, известно, что у нее нелады со здоровьем.
Я кивнул.
– Я подумал, что, может быть, день на открытом воздухе пойдет ей на пользу. К сожалению, когда начался показ прессовальных машин, она упала в обморок. Ужасно.
– Ужасно, – согласился я.
– Я думал, она уж и не выкарабкается. Никогда не видал такой бледности. Люди из «скорой помощи» хотели забрать ее в «Норфолк и Норидж». Это такая больница.
– Здравая, как мне представляется, мысль. Все лучше, чем везти ее в ресторан или, скажем, на футбол.
– Они отнесли Джейн в свою палатку, там она пришла в себя, и я повез ее назад в Суэффорд. Врача вызывать она не захотела. Просто сразу ушла в свою спальню. Пару дней там пролежала. Дэви каждый вечер читал ей что-нибудь вслух, а папа нанял профессиональную сиделку. Он ей дядей приходится.
– Сейчас она, по-моему, чувствует себя неплохо, – вставил я. – Мы виделись в Лондоне.
– Ага, вроде как выздоровела. Меня-то это не особенно удивило. Такое иногда и со свиньями бывает.
Любовь между двоюродными родичами принимает порою странные формы.
Пока мы ехали в Питерборо, я, размышляя над странным произношением Костесси, сочинил, чтобы позабавить Саймона и Соду, лимерик:
Жила-была девушка в Костесси
С лобком, совсем как парик Дюплесси.
Ляжки и зад
Утешали взгляд,
Но чернела манда, хоть святых выноси.
– Блеск! – От восторга Саймон чуть не слетел с дороги. – Полный блеск!
Когда мы добрались до выставки, он повторял и повторял этот стишок своим приятелям, коих там оказалось немало. Дух поэзии, как ты можешь видеть, способен процвести даже на самой бесплодной, малообещающей почве. Саймон, для которого поэзия – закрытая книга, лежащая в запертом шкафу, который стоит на чердаке уединенного дома в глухой деревушке далекой страны, раз за разом повторял друзьям: «Это мой дядя Тед. Знаменитый поэт. Он, пока мы сюда ехали, взял да и сочинил стихи, прямо у меня в машине!» За чем следовала декламация. То обстоятельство, что это творение «настоящего поэта», похоже, как-то преобразило лимерик, сообщив ему нечто, близкое к статусу Искусства.
Это напоминает мне один фокус, который мы, оказавшись на мели, проделывали во времена «Доминиона». «Доминион» был, да и поныне остается, питейным заведением, расположенным прямо за углом от клуба «Каркун», хотя, возможно, дорогая, для тебя это место не самое подходящее. В конце пятидесятых и начале шестидесятых я прожигал там жизнь в компании Гордона Фелла, впоследствии «сэра» Гордона, живописца и «культурного идола» (так, во всяком случае, он поименован в статье, написанной на прошлой неделе моей дочерью Леонорой). Весь фокус состоял в том, чтобы дождаться, пока Гордон зальется по самые брови своим излюбленным приторным «Старым модником», и после разговорить его. Как только он упоминал кого-нибудь, не приходившегося каждому из присутствующих закадычным другом, – пусть это будет, скажем, Тини Уинтерс, – мы спрашивали:
– Тини Уинтерс… Тини Уинтерс… Напомни мне, Горди, кто это?
Гордон заплетающимся языком кое-как описывал этого малого. Мы напускали на себя озадаченный вид и покачивали головами:
– Не-а. Никаких ассоциаций.
Гордон начинал яриться и был совершенно прав, поскольку на самом-то деле все мы отлично знали Тини Уинтерса, или как его там.
– Да знаешь ты Тини! Тини! Тини все знают! – гневно восклицал он.
Мы делали вид, что продолжаем старательно рыться в памяти.
– Да на кого хоть он похож-то? – наконец спрашивал кто-нибудь из нас.
– Ну, на кого… а, дайте мне, господа ради, листок бумаги.
Тра-ля-ля! Виктория. На свет появлялся угольный карандаш, и через пять минут мы обращались в обладателей подлинного Фелла. Даже в те дни за грубейший его набросок можно было выручить 50 фунтов. Собственно, чем грубее, тем лучше.
– Ах этот Тини! Ну еще бы! И как он, старина Тини?
Один из нас укладывал листок в карман, ловил такси, летел на Корк-стрит[121] и возвращался с нашей долей добычи, а старина Гордон ни о чем не догадывался.
Разумеется, в конце концов этому сраному хорьку, Кромптону Дею, приспичило вылезти неизвестно откуда и раскрыть Гордону глаза. И когда мы в следующий раз вознамерились обжулить его, Гордон приступил к написанию портрета с особым тщанием – кончик языка высунут, глаза словно плывут от усердия. Мы просто задыхались от радости, похоже, на сей раз нам светило самое малое семьдесят пять фунтов. Когда Гордон закончил, мы завели обычную нашу шарманку: «А-а, вот теперь я понял, о ком ты», но вынести портрет из бара нам было не суждено: Гордон, взяв набросок со стола, начал, прямо на наших исполненных ужаса глазах, методично раздирать его на узкие полосы.
– Вот вам, мои дорогие, – сказал он, протянув нам полоски. – По кусочку на каждого.
Скотина. После этого мы ни разу не смогли добиться, чтобы он нарисовал хотя бы карту, показывающую, как добраться до какого-нибудь ресторана.
Так или иначе, лимерик мой, изрядно повышенный в чине тем, как я уже объяснил, обстоятельством, что его сочинил известный поэт, распространился по всей выставке. Конечно, продать его, как набросок Фел-ла, никакой возможности не было. О нет, поэзия устроена совсем по-другому. Она просто-напросто мгновенно становится всеобщим достоянием. Пожалуй, не стоит мне больше седлать этого загнанного старого конька.
Вряд ли тебе будет так уж интересно узнать, «Как я провел день на Восточно-английской выставке», и потому я опускаю детали захватывающего заезда тракторов, произведенных компанией «Джон Дири»[122], избавляю тебя от полного отчета о соревновании Суффолкских Битюгов и оставляю до другого раза описание титанической борьбы Дирхамских и Местных Свекловодов с Производителями Кормовой Свеклы (в число коих входит и Ассоциация Стержневых Корневиков Северного Кембриджшира).
Саймон, если оставить в стороне вялость его воображения и некоторое скудоумие, малый, во всяком случае, воспитанный, он ни разу не поддался искушению оставить меня на растерзание многочисленным дамам в шляпках, что, подобно августовским стрекозам, плавно выскальзывали из-под одного чайного навеса, чтобы нырнуть под другой. Поскольку пребывание на сельскохозяйственной выставке – опыт для меня новый, а когда человеку за шестьдесят, он находит особое удовольствие во всяком новом опыте, каким бы нелепым тот ни казался, я не могу утверждать, что этот день был самым тоскливым в моей жизни. Саймон не мешал нам с Содой останавливаться для подзаправки в многочисленных пивных и бутербродных, он даже предложил отыскать автобус «Ротманс», который, по его словам, должен был тут где-то стоять. Я запасся дармовыми «Ротиками», заполнил вопросник и полюбовался шарфами размалеванных куколок, из которых состоял персонал автобуса – двухэтажного, весело раскрашенного в синий, белый и золотой цвета «Ротманс». Все это напомнило мне молодость, когда торгующие сигаретами девицы были таким же привычным зрелищем в театрах, ночных клубах и на кинопремьерах, каким являются ныне попрошайки от благотворительности. Штука в том, что в ту пору у тебя всегда имелась возможность всего-навсего за пятерку перепихнуться с такой сигаретницей где-нибудь в сортире, а я сильно подозреваю, что в нынешней озабоченной Британии девицы, торгующие лежалым товаром от фонда «Спасем детей» или пытающиеся вытрясти из тебя монету для «Общества кистозного фиброза», завопят, призывая полицию, и вчинят тебе иск за визуальное изнасилование, если ты хоть на миг позволишь взгляду сползти ниже их шеи. Вот уже многие годы в нашей стране отмечается неуклонное, крайне огорчительное повышение моральных норм. Меня это очень тревожит.
Мы покинули гулянку в шесть и покатили, волоча за собой по воздуху множество сверкающих надувных шариков, украшенных пленительными товарными знаками и экзотическими красками поставщиков корма для скота и производителей долгодействующих фунгицидов, – похоже, Майкл любит глотнуть после обеда гелия и немного попищать.
На обратном пути Саймон приставал ко мне с просьбами насочинять еще лимериков. «Что-нибудь про Суэффорд», – настаивал он.
– Соде понравилось, – ответил я, уязвленный.
– А теперь про меня.
– Гм…
– Назовем это вдохновенной догадкой, – сказал я.
– Ладно, а про вас?
– Это что, правда случается?
– Ты насчет промазать мимо щелки? Разумеется. Каждый раз.
Незнание столь элементарных вещей означает, как мне представляется, что этот юноша либо еще не расстался с невинностью, либо был совращен женщиной достаточно сведущей, чтобы помочь ему попасть куда надо почти без задержки. Повезло паршивцу.
Поездка из Питерборо домой оказалась, как это часто бывает, гораздо менее длительной, чем езда в направлении противоположном.
Дэви, воспроизводя обстановку моего воскресного появления, уныло восседал на ступенях парадной лестницы.
– Здорово, юное животное. А где же твоя подружка?
Он отвернулся в сторону, отвергая таковое обозначение.
– Мы явились с дарами, – продолжал я. – Вот этот для тебя – жирная свинка, изготовленная из редчайшей домотканой материи и набитая наитончайшей ватой.
Подарок Дэви принял.
– Забавная, – сказал он. – Спасибо.
– Женщина, которая мне ее продала, поинтересовалась, не я ли позировал создавшему этот шедевр художнику. Что было несколько смешно, потому что сама она больше всего смахивала на обыкновеннейшую обжору или баклана, барахтающегося посреди нефтяного пятна. Тем не менее ты, полагаю, согласишься с тем, что между этой великолепной свиньей и моим премудрым и порочным «я» имеется сходство далеко не случайное. Если бы ты воткнул в нее булавку, я завопил и подпрыгнул бы.
– Знаете, я жалею, что не поехал с вами.
Ха! Куда он девается, всеведущий советчик с дипломом Данстеблского[124] университета и правительственным грантом, когда мы нуждаемся в нем сильнее всего? Я подождал, пока Саймон и Сода удалятся на достаточное расстояние, утешил душу Дэви рассказом о том, как бестолково и неинтересно провел я этот день, и поволокся в дом, чтобы переодеться к обеду. Ибо сегодня вечером Логанам предстояло принимать у себя местную знать – вход только в вечерних костюмах.
Никто мне по дороге не повстречался, и потому я так и не узнал, пока все мы не сошлись на вечернюю сходку, что нам составит компанию Матушка Миллс.
Оливер Миллс. Не знаю, знакома ли ты с ним. В те дни, когда мы отбывали воинскую повинность, он был падре нашего полка. С той поры он изведал немало печалей и в итоге снял с себя сан. Во всяком случае, так он говорит; по моему же основанному на вздорных сплетнях мнению, его просто-напросто обуяла такая похоть, что ни армия, ни церковь справиться с ним уже не смогли. Влечение Оливера к мужиковатым младшим офицерам и шустреньким молодым рядовым не ведало границ. В 59-м мне рассказывали об одном эпизоде, который, возможно, и был той соломинкой, что сломала спину верблюда. Генерал, инспектировавший взвод румяных кадетов накануне их выпуска из училища, остановился перед одним особенно миловидным эфебом.
– Вы, сэр! Имя?
– Киприан Мужелюб, сэр. (Или как-то еще.)
– Надеюсь, вы джентльмен твердых моральных устоев?
Молчание.
– Так как же, сэр?
Тут горемычный юноша залился слезами и убежал с плаца. А после повесился на собственном «Сэме Брауне»[125], оставив записку, в которой просил прощения у мамы. Доказать ничего, естественно, не удалось, однако известно было, что юноша прислуживал в часовне у алтаря, и спустя недолгое время Оливеру пришлось сложить с себя епитрахиль и с головой окунуться в мирскую жизнь. Мальчик был не так чтобы очень уж во вкусе Матушки Миллс, однако в те дни содомитам особенно привередничать не приходилось.
Первое свое место Оливер получил в Би-би-си, истинном рае для заблудших и неверных, если таковые вообще существуют, – он там поставил большую часть скучнейших «кухонных драм», которые ныне все, кому не лень, кривя душой, называют золотой продукцией золотого века телевидения, хотя я, если честно, соглашусь скорее смотреть всухую выступление Джона Мейджора[126], чем еще раз пригубливать эти фарисейские опивки. Большая часть сочинивших их драматургов уже, слава богу, померла от алкогольного отравления и разочарования в социализме, а Оливер, как ты знаешь, специализируется теперь на роскошных, любовно исполненных костюмных адоптациях классики, и в гробу он видал рабочий класс, – хотя, если бы ты ему это сказала, он бы тебя не поблагодарил. Трудно сыскать человека, настолько охочего до сочинения резонерских коллективных писем в газеты: «Сэр, мы, нижеподписавшиеся, шокированы попытками правительства урезать финансирование Совета по искусствам/обложить вельветовые брюки налогом на добавленную стоимость/приватизировать Дикки Аттенборо[127]« – ты знакома со сладкоречивой слякотью, о которой я говорю. Оливер сбивает в табун всех неблагонадежных, какие подвернутся ему в клубе „Каркун“, и выжимает из них согласие поставить свои подписи рядом с его. Однажды он попытался заставить и меня приложить руку к иеремиаде по поводу „Соглашения о ценах на книжном рынке“, не знаю уж, что это за херня такая. Оливер – более чем любезный и занимательный собеседник (если тебе по сердцу остроты, похожие на банты с рюшечками), однако стоит хотя бы крошке социалистической жвачки завязнуть между его дорогими зубными коронками, как он обращается в самую безъюморную квашню, какая когда-либо участвовала в факельных бдениях у Южно-Африканского посольства или норовила втюхать ошарашенным театралам значки „Помни о СПИДе“.
– А вас я помню, – сказала она, одарив поцелуем Подмора, ах, проклятье… Подмора… – вы Тед Уоллис! Про вас вчера в «Ивнинг стандард» статья была. Вас ведь недавно откуда-то уволили, верно? А. Н. Уилсон написал что-то в вашу защиту, а Милтон Шульман[112] заявил, что вы опозорили доброе имя критиков.
– Примерно как Мира Хиндли[113] опозорила доброе имя детоубийц.
– И вообще мы с вами уже дважды встречались, – продолжала она. – Один раз на презентации чего-то там, постойте-ка, – не в «Плюще», когда там представляли новый сборник театральных анекдотов Неда Шеррина?[114]
– Вы не поверите, – ответил я, – но я так и не побывал ни на одной презентации сборников театральных анекдотов Неда Шеррина. Это противоречит всем законам вероятности, но так оно и есть. Думаю, все дело в безжалостных тренировках и самодисциплине. Тут, понимаете, какая беда – если вы посетите хотя бы одну презентацию, то после уж не сможете остановиться и пойдете на другую, затем на следующую, ну и так далее. А там и опомниться не успеете, как начнете таскаться на них каждую неделю. Думаю, единственное из прочих возможных решений – добиться, чтобы Нед Шеррин перестал составлять свои сборники, но это было б отчасти жульничеством, вы не находите?
– Вспомнила! В Национальной портретной галерее! Какая-то благотворительная акция, связанная с детскими портретами.
– Да, у меня что-то такое забрезжило в памяти.
– Там выставили кучу портретов, – объяснила Патриция Майклу и Энн. – Знаете, принцесса Диана, Маргарет Тэтчер и так далее, все были написаны пятилетними детьми. А Тед громко объявил: «И это вы называете живописью? Да вам такое любой модернист наваляет». И после вы еще подняли шум из-за того, что там не разрешают курить.
– Да, ну что же, не опасаясь выставить себя в нелепом свете, первым готов признать…
– Однако в первый раз мы встретились в восемьдесят седьмом на одном обеде на Пембридж-сквер[115].
Она начала приобретать сходство с людьми, которые рекламируют свои услуги в правом нижнем углу первой страницы «Телеграф»[116] под заголовком «Вас не смущают провалы в памяти?».
– Пембридж-сквер? Пембридж-сквер? Не уверен, что у меня имеются знакомые среди тех, кто живет на Пембридж-сквер…
– У Госсетт-Пейнов.
– …за вычетом, разумеется, Марка и Кандиды Госсетт-Пейн. Так-так-так. Рад снова видеть вас, Патриция.
Тут я краешком глаза заметил, что ситуация начинает приобретать опасные очертания. Пока мы обменивались последними фразами, в вестибюле появился Дэви, и теперь он все пуще мрачнел и хохлился. Похоже, это одухотворенное и чарующе полногрудое создание внушило ему чувства самые неприязненные. Он, как я предположил, догадался, и догадался правильно, что гулять и кататься на лодке мне будет куда интереснее с нею, нежели с ним. На самом деле причина была не в этом.
– Э-э… вы, конечно, знакомы с Дэвидом, – сказал я, указав на него.
Теперь, задним числом, реакция ее представляется мне несколько странной. Патриция шагнула к Дэвиду и опустилась на колени… что было навряд ли необходимо, поскольку она выше его от силы дюймов на шесть, не более.
– Дэвид! – произнесла она, глядя ему в глаза. – Я Патриция. Мы знакомы, ты помнишь?..
Она снова ударилась в воспоминания, а Дэви между тем не сводил с нее влажного взгляда.
– Боже мой, – ворковала она, – вы только посмотрите, каким он стал. Дэвид… ты… ты не поцелуешь меня?
Ну и ну, я хочу сказать, господи ты мой боже… как будто он дитя малое или пускающий слюни дедуля. Впрочем, следует отдать ему должное, мальчик повел себя мужественно: кокетливый взгляд из-под ресниц и смиренно подставленная щечка. Однако набейте мне задницу фигами, если Патриция не попыталась вывернуть голову так, чтобы дотянуться до его губ…
Она твоя подруга, Джейн, и я отдал бы половину моей коллекции галстуков-бабочек за возможность воткнуть ей куда следует и все же должен сказать, я не вполне уверен, что она в своем уме.
Вся наша компания перебралась, чтобы выпить кофе, в маленькую столовую рядом с кухней, Дэви пытался справиться с расползавшейся по его физиономии самодовольной улыбкой, а мы между тем обсуждали планы на уик-энд. Притопал Саймон. Все, что он получил от Патриции, – это небрежное помахивание ладошкой. Вникнув в суть нашего разговора, Саймон вставил замечание о том, что нынче – последний день Восточно-английской выставки.
– Правда? – протянула Патриция с манерной медлительностью, выказавшей такое презрение, что Саймон покраснел. После этого она повернулась к Дэви и поинтересовалась, что он думает о Дэвиде Мамете[117].
– Восточно-английская выставка, да? – спросил я у Саймона, который стоял, начищая носок левого своего башмака об икру правой ноги. – Это что-то сельскохозяйственное?
– Ну… в общем, вроде того… конечно, людям, которые не очень интересуются такими вещами… это не очень интересно.
– Ты полагаешь?
– Хотя здесь она очень популярна. В наших местах то есть. В Норфолке и так далее.
– Угу, ага. Состязания пастушьих собак и тому подобное, верно?
– Ну-у, не совсем… это все же Восточная Англия. Овец тут не так уж и много.
– Ладно, тогда норидж-терьеров. Забеги кроумерских[118] крабов. Соревнования норфолкских индюков по раздуванию зоба.
– Там проводят демонстрации редких пород, всякие показы – конюшен, – скачки с препятствиями и… но… как я уже сказал, это, наверное, не очень интересно.
– Тебе же там нравится, Саймон, зачем ты притворяешься, – сказала ему мать. Она и Майкл о чем-то негромко совещались в углу. О распределении спален и о том, когда кормить гостей, полагаю. – Знаете, он совершенно помешан на этих выставках. Ни одного выставочного четверга не пропустил, за многие годы. Я удивлена, дорогой, что ты все еще здесь, а не там.
– Нет, ну, я подумал, что надо… знаешь, поздороваться с гостями и посмотреть, может, кому-то еще захочется… хотя, наверное, нет…
– Саймон, старина, – сказал я, – если у тебя найдется место в машине, я бы с удовольствием съездил. То есть если тебе не будет со мной скучно.
Дэвид изумленно уставился на меня. Патриция же смерила взглядом, который писатели неизменно называют «пронизывающим». Взглядом, полным… чего? Презрения? Облегчения, быть может? Бог ее знает. Энн казалась довольной, а Майкл, в это утро какой-то рассеянный, благосклонно кивнул. Саймон, не то из вежливости, не то искренне, изобразил восторг.
– Нет! Вовсе нет! Только рад буду. Мы можем поехать в «остине», если хотите. Конечно, если никто больше…
Что за дурь на меня нашла, я, по чести, сказать не могу. Сельскохозяйственная выставка… в самое июльское пекло… в Восточной Англии. Редкие породы… Скачки с препятствиями… Жирные свиньи… Еще и стрельба по тарелочкам, по всем вероятиям.
Мы сразу же и выехали – Саймон, Сода и я. Помимо ужаса, который внушала мне перспектива оказаться посреди массового скопления фермеров, я томился еще и собственной неспособностью понять, радует меня мгновенно возникшая между Патрицией и Дэви взаимная, по всей видимости, приязнь или, напротив, раздражает. Я, естественно, и раньше знавал девиц, которые привязывались к мужчинам моложе их, – в конце концов, существует же внушенное нам телевидением прилипчивое представление о юном альфонсе, – однако, по строгому спаленному счету, большинство известных мне девушек предпочитают скорее Любовь Тридцатилетних или Любовь Сорокалетних, чем Любовь Пятнадцатилеток. Мужчины, конечно, совсем другой коленкор: они начинают с Любви Всевозрастной, да так и держатся за нее, пока их не выволакивают из зала суда.
Восточно-английская выставка, как я вскоре с сокрушением узнал, имеет место быть в окрестностях Питерборо, а это два часа езды от Суэффорда. Должно быть, моя физиономия выдала дурные предчувствия, обуявшие меня при этом известии.
– Жаль, вы не в прошлом месяце приехали, – сказал Саймон. – Тогда была Королевская норфолкская выставка. Это в Костесси[119], всего полчаса езды от нас.
Название города Костесси, несмотря на его написание, произносится почему-то как «Косси»[120].
Затем Саймон принялся рассказывать историю, которая тебе, Джейн, более чем известна.
– Я возил на Королевскую норфолкскую мою кузину, Джейн, – сообщил он. – Вы знаете Джейн?
– Моя крестная дочь, – проорал я, стараясь перекричать ветер.
– А. Тогда вам, наверное, известно, что у нее нелады со здоровьем.
Я кивнул.
– Я подумал, что, может быть, день на открытом воздухе пойдет ей на пользу. К сожалению, когда начался показ прессовальных машин, она упала в обморок. Ужасно.
– Ужасно, – согласился я.
– Я думал, она уж и не выкарабкается. Никогда не видал такой бледности. Люди из «скорой помощи» хотели забрать ее в «Норфолк и Норидж». Это такая больница.
– Здравая, как мне представляется, мысль. Все лучше, чем везти ее в ресторан или, скажем, на футбол.
– Они отнесли Джейн в свою палатку, там она пришла в себя, и я повез ее назад в Суэффорд. Врача вызывать она не захотела. Просто сразу ушла в свою спальню. Пару дней там пролежала. Дэви каждый вечер читал ей что-нибудь вслух, а папа нанял профессиональную сиделку. Он ей дядей приходится.
– Сейчас она, по-моему, чувствует себя неплохо, – вставил я. – Мы виделись в Лондоне.
– Ага, вроде как выздоровела. Меня-то это не особенно удивило. Такое иногда и со свиньями бывает.
Любовь между двоюродными родичами принимает порою странные формы.
Пока мы ехали в Питерборо, я, размышляя над странным произношением Костесси, сочинил, чтобы позабавить Саймона и Соду, лимерик:
Жила-была девушка в Костесси
С лобком, совсем как парик Дюплесси.
Ляжки и зад
Утешали взгляд,
Но чернела манда, хоть святых выноси.
– Блеск! – От восторга Саймон чуть не слетел с дороги. – Полный блеск!
Когда мы добрались до выставки, он повторял и повторял этот стишок своим приятелям, коих там оказалось немало. Дух поэзии, как ты можешь видеть, способен процвести даже на самой бесплодной, малообещающей почве. Саймон, для которого поэзия – закрытая книга, лежащая в запертом шкафу, который стоит на чердаке уединенного дома в глухой деревушке далекой страны, раз за разом повторял друзьям: «Это мой дядя Тед. Знаменитый поэт. Он, пока мы сюда ехали, взял да и сочинил стихи, прямо у меня в машине!» За чем следовала декламация. То обстоятельство, что это творение «настоящего поэта», похоже, как-то преобразило лимерик, сообщив ему нечто, близкое к статусу Искусства.
Это напоминает мне один фокус, который мы, оказавшись на мели, проделывали во времена «Доминиона». «Доминион» был, да и поныне остается, питейным заведением, расположенным прямо за углом от клуба «Каркун», хотя, возможно, дорогая, для тебя это место не самое подходящее. В конце пятидесятых и начале шестидесятых я прожигал там жизнь в компании Гордона Фелла, впоследствии «сэра» Гордона, живописца и «культурного идола» (так, во всяком случае, он поименован в статье, написанной на прошлой неделе моей дочерью Леонорой). Весь фокус состоял в том, чтобы дождаться, пока Гордон зальется по самые брови своим излюбленным приторным «Старым модником», и после разговорить его. Как только он упоминал кого-нибудь, не приходившегося каждому из присутствующих закадычным другом, – пусть это будет, скажем, Тини Уинтерс, – мы спрашивали:
– Тини Уинтерс… Тини Уинтерс… Напомни мне, Горди, кто это?
Гордон заплетающимся языком кое-как описывал этого малого. Мы напускали на себя озадаченный вид и покачивали головами:
– Не-а. Никаких ассоциаций.
Гордон начинал яриться и был совершенно прав, поскольку на самом-то деле все мы отлично знали Тини Уинтерса, или как его там.
– Да знаешь ты Тини! Тини! Тини все знают! – гневно восклицал он.
Мы делали вид, что продолжаем старательно рыться в памяти.
– Да на кого хоть он похож-то? – наконец спрашивал кто-нибудь из нас.
– Ну, на кого… а, дайте мне, господа ради, листок бумаги.
Тра-ля-ля! Виктория. На свет появлялся угольный карандаш, и через пять минут мы обращались в обладателей подлинного Фелла. Даже в те дни за грубейший его набросок можно было выручить 50 фунтов. Собственно, чем грубее, тем лучше.
– Ах этот Тини! Ну еще бы! И как он, старина Тини?
Один из нас укладывал листок в карман, ловил такси, летел на Корк-стрит[121] и возвращался с нашей долей добычи, а старина Гордон ни о чем не догадывался.
Разумеется, в конце концов этому сраному хорьку, Кромптону Дею, приспичило вылезти неизвестно откуда и раскрыть Гордону глаза. И когда мы в следующий раз вознамерились обжулить его, Гордон приступил к написанию портрета с особым тщанием – кончик языка высунут, глаза словно плывут от усердия. Мы просто задыхались от радости, похоже, на сей раз нам светило самое малое семьдесят пять фунтов. Когда Гордон закончил, мы завели обычную нашу шарманку: «А-а, вот теперь я понял, о ком ты», но вынести портрет из бара нам было не суждено: Гордон, взяв набросок со стола, начал, прямо на наших исполненных ужаса глазах, методично раздирать его на узкие полосы.
– Вот вам, мои дорогие, – сказал он, протянув нам полоски. – По кусочку на каждого.
Скотина. После этого мы ни разу не смогли добиться, чтобы он нарисовал хотя бы карту, показывающую, как добраться до какого-нибудь ресторана.
Так или иначе, лимерик мой, изрядно повышенный в чине тем, как я уже объяснил, обстоятельством, что его сочинил известный поэт, распространился по всей выставке. Конечно, продать его, как набросок Фел-ла, никакой возможности не было. О нет, поэзия устроена совсем по-другому. Она просто-напросто мгновенно становится всеобщим достоянием. Пожалуй, не стоит мне больше седлать этого загнанного старого конька.
Вряд ли тебе будет так уж интересно узнать, «Как я провел день на Восточно-английской выставке», и потому я опускаю детали захватывающего заезда тракторов, произведенных компанией «Джон Дири»[122], избавляю тебя от полного отчета о соревновании Суффолкских Битюгов и оставляю до другого раза описание титанической борьбы Дирхамских и Местных Свекловодов с Производителями Кормовой Свеклы (в число коих входит и Ассоциация Стержневых Корневиков Северного Кембриджшира).
Саймон, если оставить в стороне вялость его воображения и некоторое скудоумие, малый, во всяком случае, воспитанный, он ни разу не поддался искушению оставить меня на растерзание многочисленным дамам в шляпках, что, подобно августовским стрекозам, плавно выскальзывали из-под одного чайного навеса, чтобы нырнуть под другой. Поскольку пребывание на сельскохозяйственной выставке – опыт для меня новый, а когда человеку за шестьдесят, он находит особое удовольствие во всяком новом опыте, каким бы нелепым тот ни казался, я не могу утверждать, что этот день был самым тоскливым в моей жизни. Саймон не мешал нам с Содой останавливаться для подзаправки в многочисленных пивных и бутербродных, он даже предложил отыскать автобус «Ротманс», который, по его словам, должен был тут где-то стоять. Я запасся дармовыми «Ротиками», заполнил вопросник и полюбовался шарфами размалеванных куколок, из которых состоял персонал автобуса – двухэтажного, весело раскрашенного в синий, белый и золотой цвета «Ротманс». Все это напомнило мне молодость, когда торгующие сигаретами девицы были таким же привычным зрелищем в театрах, ночных клубах и на кинопремьерах, каким являются ныне попрошайки от благотворительности. Штука в том, что в ту пору у тебя всегда имелась возможность всего-навсего за пятерку перепихнуться с такой сигаретницей где-нибудь в сортире, а я сильно подозреваю, что в нынешней озабоченной Британии девицы, торгующие лежалым товаром от фонда «Спасем детей» или пытающиеся вытрясти из тебя монету для «Общества кистозного фиброза», завопят, призывая полицию, и вчинят тебе иск за визуальное изнасилование, если ты хоть на миг позволишь взгляду сползти ниже их шеи. Вот уже многие годы в нашей стране отмечается неуклонное, крайне огорчительное повышение моральных норм. Меня это очень тревожит.
Мы покинули гулянку в шесть и покатили, волоча за собой по воздуху множество сверкающих надувных шариков, украшенных пленительными товарными знаками и экзотическими красками поставщиков корма для скота и производителей долгодействующих фунгицидов, – похоже, Майкл любит глотнуть после обеда гелия и немного попищать.
На обратном пути Саймон приставал ко мне с просьбами насочинять еще лимериков. «Что-нибудь про Суэффорд», – настаивал он.
– Неплохо. Только он слишком приличный, верно?
Одна старушка из Суэффорда
По лохматости била рекорды.
На вопрос: «В чем тут дело?» –
Был ответ: «Надоело
Мне смотреть на обритые морды».
– Соде понравилось, – ответил я, уязвленный.
– А теперь про меня.
– Гм…
– Тут вы абсолютно правы. «Сам он» – это моя школьная кличка. Вы знали?
Некий отрок по имени Саймон
Почитал всю поэзию срамом.
А все оттого,
Что имя его
Рифмовалось единственно с «Сам он».
– Назовем это вдохновенной догадкой, – сказал я.
– Ладно, а про вас?
Саймона нарисованная мною картина очаровала:
Престарелый Тед-ловелас
Был в постели – ну полный атас.
Затащив в нее телку,
Тыкал в щелку без толку,
Орошая ни в чем не повинный матрас.123]
– Это что, правда случается?
– Ты насчет промазать мимо щелки? Разумеется. Каждый раз.
Незнание столь элементарных вещей означает, как мне представляется, что этот юноша либо еще не расстался с невинностью, либо был совращен женщиной достаточно сведущей, чтобы помочь ему попасть куда надо почти без задержки. Повезло паршивцу.
Поездка из Питерборо домой оказалась, как это часто бывает, гораздо менее длительной, чем езда в направлении противоположном.
Дэви, воспроизводя обстановку моего воскресного появления, уныло восседал на ступенях парадной лестницы.
– Здорово, юное животное. А где же твоя подружка?
Он отвернулся в сторону, отвергая таковое обозначение.
– Мы явились с дарами, – продолжал я. – Вот этот для тебя – жирная свинка, изготовленная из редчайшей домотканой материи и набитая наитончайшей ватой.
Подарок Дэви принял.
– Забавная, – сказал он. – Спасибо.
– Женщина, которая мне ее продала, поинтересовалась, не я ли позировал создавшему этот шедевр художнику. Что было несколько смешно, потому что сама она больше всего смахивала на обыкновеннейшую обжору или баклана, барахтающегося посреди нефтяного пятна. Тем не менее ты, полагаю, согласишься с тем, что между этой великолепной свиньей и моим премудрым и порочным «я» имеется сходство далеко не случайное. Если бы ты воткнул в нее булавку, я завопил и подпрыгнул бы.
– Знаете, я жалею, что не поехал с вами.
Ха! Куда он девается, всеведущий советчик с дипломом Данстеблского[124] университета и правительственным грантом, когда мы нуждаемся в нем сильнее всего? Я подождал, пока Саймон и Сода удалятся на достаточное расстояние, утешил душу Дэви рассказом о том, как бестолково и неинтересно провел я этот день, и поволокся в дом, чтобы переодеться к обеду. Ибо сегодня вечером Логанам предстояло принимать у себя местную знать – вход только в вечерних костюмах.
Никто мне по дороге не повстречался, и потому я так и не узнал, пока все мы не сошлись на вечернюю сходку, что нам составит компанию Матушка Миллс.
Оливер Миллс. Не знаю, знакома ли ты с ним. В те дни, когда мы отбывали воинскую повинность, он был падре нашего полка. С той поры он изведал немало печалей и в итоге снял с себя сан. Во всяком случае, так он говорит; по моему же основанному на вздорных сплетнях мнению, его просто-напросто обуяла такая похоть, что ни армия, ни церковь справиться с ним уже не смогли. Влечение Оливера к мужиковатым младшим офицерам и шустреньким молодым рядовым не ведало границ. В 59-м мне рассказывали об одном эпизоде, который, возможно, и был той соломинкой, что сломала спину верблюда. Генерал, инспектировавший взвод румяных кадетов накануне их выпуска из училища, остановился перед одним особенно миловидным эфебом.
– Вы, сэр! Имя?
– Киприан Мужелюб, сэр. (Или как-то еще.)
– Надеюсь, вы джентльмен твердых моральных устоев?
Молчание.
– Так как же, сэр?
Тут горемычный юноша залился слезами и убежал с плаца. А после повесился на собственном «Сэме Брауне»[125], оставив записку, в которой просил прощения у мамы. Доказать ничего, естественно, не удалось, однако известно было, что юноша прислуживал в часовне у алтаря, и спустя недолгое время Оливеру пришлось сложить с себя епитрахиль и с головой окунуться в мирскую жизнь. Мальчик был не так чтобы очень уж во вкусе Матушки Миллс, однако в те дни содомитам особенно привередничать не приходилось.
Первое свое место Оливер получил в Би-би-си, истинном рае для заблудших и неверных, если таковые вообще существуют, – он там поставил большую часть скучнейших «кухонных драм», которые ныне все, кому не лень, кривя душой, называют золотой продукцией золотого века телевидения, хотя я, если честно, соглашусь скорее смотреть всухую выступление Джона Мейджора[126], чем еще раз пригубливать эти фарисейские опивки. Большая часть сочинивших их драматургов уже, слава богу, померла от алкогольного отравления и разочарования в социализме, а Оливер, как ты знаешь, специализируется теперь на роскошных, любовно исполненных костюмных адоптациях классики, и в гробу он видал рабочий класс, – хотя, если бы ты ему это сказала, он бы тебя не поблагодарил. Трудно сыскать человека, настолько охочего до сочинения резонерских коллективных писем в газеты: «Сэр, мы, нижеподписавшиеся, шокированы попытками правительства урезать финансирование Совета по искусствам/обложить вельветовые брюки налогом на добавленную стоимость/приватизировать Дикки Аттенборо[127]« – ты знакома со сладкоречивой слякотью, о которой я говорю. Оливер сбивает в табун всех неблагонадежных, какие подвернутся ему в клубе „Каркун“, и выжимает из них согласие поставить свои подписи рядом с его. Однажды он попытался заставить и меня приложить руку к иеремиаде по поводу „Соглашения о ценах на книжном рынке“, не знаю уж, что это за херня такая. Оливер – более чем любезный и занимательный собеседник (если тебе по сердцу остроты, похожие на банты с рюшечками), однако стоит хотя бы крошке социалистической жвачки завязнуть между его дорогими зубными коронками, как он обращается в самую безъюморную квашню, какая когда-либо участвовала в факельных бдениях у Южно-Африканского посольства или норовила втюхать ошарашенным театралам значки „Помни о СПИДе“.