Страница:
– За излишества, – сказал, поднимая бокал, Адриан. – За «ничто не слишком».
– Ну что ж, ты раздавить сумел плод Радости на нёбе утонченном[87] – и правильно сделал.
– Китс, – рыгнул Адриан. – «К меланхолии».
– Правильно, Китс, – подтвердил, пополняя бокалы, Трефузис. – На самом деле «Ода меланхолии», но мы, надеюсь, не будем впадать в педантизм.
– И хрен с ней, – согласился Адриан, ненавидевший, когда его поправляли, пусть даже добродушно.
– А теперь, – сказал Трефузис, – нам следует поговорить. В данный момент, – продолжал он, – мне нечего сказать тебе о прошлой ночи. Быть может, когда-нибудь, когда в мире все снова окрасится в тона более радужные, я смогу поведать такую повесть, что малейший звук тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей, глаза, как звезды, вырвал из орбит, разъял твои заплетшиеся кудри и каждый волос водрузил стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе[88], – в общем, привел бы тебя в состояние крайнего возбуждения. Пока же – молчание, и держи все, что ты думаешь по сему предмету, при себе: рот на замке. Впрочем, у меня есть к тебе предложение, и я хотел бы, чтобы ты рассмотрел его со всей серьезностью. Полагаю, устоявшихся планов на следующий год у тебя еще не имеется?
– Нет.
Адриан думал дождаться окончания выпускных экзаменов, а там уж решать, что с собой делать дальше. Если удастся получить бакалавра с отличием первого класса, можно будет все-таки остаться в Кембридже, в противном же случае он, скорее всего, займется поисками преподавательской работы где-то еще.
– Как бы ты отнесся к тому, чтобы этим летом попутешествовать со мной?
Адриан вытаращил глаза.
– Ну, я…
– Как тебе известно, я собираюсь провести кое-какие исследования, необходимые для моей книги. Но у меня есть и другое дело. Существует проблема, в которой следует разобраться, проблема докучная, но далеко не малообещающая. И я уверен, что тут ты способен оказать мне весомую помощь. Я же со своей стороны, естественно, возьму на себя все расходы, оплату отелей, полетов и так далее. Под конец путешествия мы оба снова осядем в Англии: ты – чтобы стать премьер-министром или осуществить какую-то иную из твоих мелкотравчатых амбиций, я – чтобы возобновить мою загубленную, не оправдавшую надежд карьеру. Какое впечатление производит на тебя такой план?
Сказанное произвело на Адриана примерно такое же впечатление, какое ракетка Роско Таннера производит на теннисный мяч, однако разобраться во впечатлении от собственно плана Адриан не взялся бы. Не сошел ли Трефузис с ума? И что скажут родители? А стоит ли ставить их в известность? Может быть, Дональд ожидает, что Адриан будет с ним спать? Именно об этом и речь?
– Ну так?
– Он… он невероятен.
– Тебе он не по душе?
– Не по душе? Конечно, по душе, однако…
– Превосходно! – Трефузис налил еще два бокала вина. – Стало быть, ты в игре?
«Если я откажусь спать с ним, – думал Адриан, – не выставит ли он меня в шею, не бросит ли где-нибудь посреди Европы без гроша в кармане? Конечно, нет».
– Господи, да! – сказал Адриан. – Я в игре.
– Чудесно! – воскликнул Трефузис. – Тогда выпьем за наше Большое Путешествие.
– Правильно, – сказал Адриан и осушил свой бокал. – За наше Большое Путешествие.
Трефузис улыбнулся:
– Я так рад.
– Я тоже, – произнес Адриан, – но… – Да?
– Та проблема, о которой ты упомянул. С которой я мог бы тебе помочь. В чем, собственно…
– А, – вымолвил Дональд. – Боюсь, пока я не вполне, как говорится, вправе раскрывать подробности.
– О.
– Но, полагаю, не будет вреда, если я попрошу тебя вернуться мысленно в прошлое лето. Ты помнишь Зальцбургский фестиваль?
– Очень живо.
– Уверен, ты не забыл ту ужасную историю на Гетрейдегассе?
– Человека в музее Моцарта?
– Его самого.
– Вряд ли мне удастся его забыть. Столько крови. В двери появился Боб.
– Простите меня за вторжение, джентльмены. Подумал, что вы с одобрением отнесетесь к этому превосходному «Арманьяку».
– Какая предупредительность! – вскричал Трефузис.
– Могу я осведомиться, сэр, приятно ли вы проводите вечер?
– Все идет великолепно, Боб. Великолепно.
– О, замечательно, – сказал Боб, извлекая из кармана пиджака три стопки для бренди. —
Тогда я, если позволите, составлю вам компанию.
– Пожалуйста, Боб, пожалуйста. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, так нацедите же нам по мерке вполне отчаянной.
Боб подчинился.
– Мы как раз говорили о Зальцбурге.
– О-о, грязное это было дело, сэр. Бедный старина Молтаи. Я слышал, ему рассадили шею от уха до уха. Хотя вы ведь видели это собственными глазами, не так ли, милорды?
Адриан вытаращился на него.
– Я уверен, вы поквитаетесь за старину Молтаи, юный мистер Хили, – сказал Боб и хлопнул Адриана по плечу. – Разумеется, поквитаетесь, сэр.
Глава восьмая
I
II
– Ну что ж, ты раздавить сумел плод Радости на нёбе утонченном[87] – и правильно сделал.
– Китс, – рыгнул Адриан. – «К меланхолии».
– Правильно, Китс, – подтвердил, пополняя бокалы, Трефузис. – На самом деле «Ода меланхолии», но мы, надеюсь, не будем впадать в педантизм.
– И хрен с ней, – согласился Адриан, ненавидевший, когда его поправляли, пусть даже добродушно.
– А теперь, – сказал Трефузис, – нам следует поговорить. В данный момент, – продолжал он, – мне нечего сказать тебе о прошлой ночи. Быть может, когда-нибудь, когда в мире все снова окрасится в тона более радужные, я смогу поведать такую повесть, что малейший звук тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей, глаза, как звезды, вырвал из орбит, разъял твои заплетшиеся кудри и каждый волос водрузил стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе[88], – в общем, привел бы тебя в состояние крайнего возбуждения. Пока же – молчание, и держи все, что ты думаешь по сему предмету, при себе: рот на замке. Впрочем, у меня есть к тебе предложение, и я хотел бы, чтобы ты рассмотрел его со всей серьезностью. Полагаю, устоявшихся планов на следующий год у тебя еще не имеется?
– Нет.
Адриан думал дождаться окончания выпускных экзаменов, а там уж решать, что с собой делать дальше. Если удастся получить бакалавра с отличием первого класса, можно будет все-таки остаться в Кембридже, в противном же случае он, скорее всего, займется поисками преподавательской работы где-то еще.
– Как бы ты отнесся к тому, чтобы этим летом попутешествовать со мной?
Адриан вытаращил глаза.
– Ну, я…
– Как тебе известно, я собираюсь провести кое-какие исследования, необходимые для моей книги. Но у меня есть и другое дело. Существует проблема, в которой следует разобраться, проблема докучная, но далеко не малообещающая. И я уверен, что тут ты способен оказать мне весомую помощь. Я же со своей стороны, естественно, возьму на себя все расходы, оплату отелей, полетов и так далее. Под конец путешествия мы оба снова осядем в Англии: ты – чтобы стать премьер-министром или осуществить какую-то иную из твоих мелкотравчатых амбиций, я – чтобы возобновить мою загубленную, не оправдавшую надежд карьеру. Какое впечатление производит на тебя такой план?
Сказанное произвело на Адриана примерно такое же впечатление, какое ракетка Роско Таннера производит на теннисный мяч, однако разобраться во впечатлении от собственно плана Адриан не взялся бы. Не сошел ли Трефузис с ума? И что скажут родители? А стоит ли ставить их в известность? Может быть, Дональд ожидает, что Адриан будет с ним спать? Именно об этом и речь?
– Ну так?
– Он… он невероятен.
– Тебе он не по душе?
– Не по душе? Конечно, по душе, однако…
– Превосходно! – Трефузис налил еще два бокала вина. – Стало быть, ты в игре?
«Если я откажусь спать с ним, – думал Адриан, – не выставит ли он меня в шею, не бросит ли где-нибудь посреди Европы без гроша в кармане? Конечно, нет».
– Господи, да! – сказал Адриан. – Я в игре.
– Чудесно! – воскликнул Трефузис. – Тогда выпьем за наше Большое Путешествие.
– Правильно, – сказал Адриан и осушил свой бокал. – За наше Большое Путешествие.
Трефузис улыбнулся:
– Я так рад.
– Я тоже, – произнес Адриан, – но… – Да?
– Та проблема, о которой ты упомянул. С которой я мог бы тебе помочь. В чем, собственно…
– А, – вымолвил Дональд. – Боюсь, пока я не вполне, как говорится, вправе раскрывать подробности.
– О.
– Но, полагаю, не будет вреда, если я попрошу тебя вернуться мысленно в прошлое лето. Ты помнишь Зальцбургский фестиваль?
– Очень живо.
– Уверен, ты не забыл ту ужасную историю на Гетрейдегассе?
– Человека в музее Моцарта?
– Его самого.
– Вряд ли мне удастся его забыть. Столько крови. В двери появился Боб.
– Простите меня за вторжение, джентльмены. Подумал, что вы с одобрением отнесетесь к этому превосходному «Арманьяку».
– Какая предупредительность! – вскричал Трефузис.
– Могу я осведомиться, сэр, приятно ли вы проводите вечер?
– Все идет великолепно, Боб. Великолепно.
– О, замечательно, – сказал Боб, извлекая из кармана пиджака три стопки для бренди. —
Тогда я, если позволите, составлю вам компанию.
– Пожалуйста, Боб, пожалуйста. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, так нацедите же нам по мерке вполне отчаянной.
Боб подчинился.
– Мы как раз говорили о Зальцбурге.
– О-о, грязное это было дело, сэр. Бедный старина Молтаи. Я слышал, ему рассадили шею от уха до уха. Хотя вы ведь видели это собственными глазами, не так ли, милорды?
Адриан вытаращился на него.
– Я уверен, вы поквитаетесь за старину Молтаи, юный мистер Хили, – сказал Боб и хлопнул Адриана по плечу. – Разумеется, поквитаетесь, сэр.
Галстук Колледжа Св. Матфея с торчащим из нагрудного кармана купленным в «Либертиз»[89]цветастым шелковым носовым платком сгибался в две погибели посреди Четвертого коридора третьего этажа здания Реддавэй-Хаус, рядом с дверью, помеченной «3.4.КабКом». Похоже, ему требовалась бесконечность, чтобы завязать шнурки своих черных оксфордских ботинок И не слышать доносящиеся из-за двери голоса было для него делом почти невозможным.
– Я просто подумал, сэр, что вся эта шумиха, поднявшаяся в Иране по поводу бикини и прочего…
– Плевать на чертовых персов, Риви, – у меня имеется на сей счет карт-бланш от Кабинета.
– Коупленду очень хотелось бы принять в этом участие.
– Послушайте меня. Волосатый Мулла пришел туда, чтобы остаться. Вы это знаете, и я это знаю. И у Коупленда, и у кого бы то ни было в Лэнгли или здесь столько же шансов изменить тут что-либо, сколько у любого мальчишки-хориста из Уинчестера. Тут шах и мат, понимаете? Вам, полагаю, значение слов «шах и мат» неизвестно? – Ну.
– Конечно, неизвестно, вы же учились в Оксфорде. «Шах и мат" происходит от арабского „ sash mat “ – король мертв. Так вот, Шах получил мат, ему крышка, и я не собираюсь тратить время на то, чтобы вскармливать амбиции его скулящего потомства, – по мне, так пусть себе живет до скончания дней в Монако или Гштааде. Очистите доску, сложите фигуры обратно в коробку, у нас в духовке подходит кашун пожирнее.
– Правильно, сэр.
– Правильно. Итак. Докладывайте.
– Ну что же, сэр. С сожалением вынужден доложить, что группа наблюдения на целый день потеряла Кастора.
– Что?
– Э-Э… не взглянете ли на эти документы, сэр? Тут отчет кембриджской полиции.
Галстук Св. Матфея услышал потрескивание открываемого картонного футляра.
– Кастор и Одиссей, а?
– Мы полагаем, что так, сэр.
– То есть вы хотите сказать, что у Одиссея теперь все тузы в рукаве?
– Нет, сэр… если вы помните сигнал, полученный из Будапешта от Слесаря, Кастор мог отдать Одиссею лишь часть «Мендакса», другая его половина все еще у Поллукса, зашита в подкладку куртки.
– А Поллукс по-прежнему в Трое?
– Не вполне, сэр. Сегодня утром Венское бюро получило от Слесаря еще один сигнал, полностью приоритезированный.
– Полностью что?
– Э-э… приоритезированный, сэр.
– Иисусе.
– Похоже, прошлой ночью Поллукс покинул Трою.
– И направился в лагерь Греков?
– Судя по всему, сэр. Наступила долгая пауза.
Галстук Св. Матфея выпрямился, подождал, пока от головы отхлынет кровь.
– Если вы правы, Риви, Одиссей в ближайшие несколько дней тоже отправится к Грекам.
– И вы полагаете, с Телемахом?
Еще одна долгая пауза, звук роняемого на стол футляра.
Галстук Св. Матфея согнулся над вторым ботинком.
– Ну что же, «Урну с прахом»[90]Бодем, похоже, продул, так что в Англии меня сейчас ничто не держит. Я вылечу туда, как только появятся новости.
– Выходит, с крикетом все сложилось не очень ладно, сэр?
– Этот малый просто позор. Он даже команду безногих баскетболисток не смог бы возглавить.
– Вы будете здесь ближе к вечеру, сэр, чтобы инициализировать соответствующие приказы?
– Нет, юный Риви, после короткой ланчеризации и получасовой меморандумизации с Кабинетом вы сможете найти меня в «Лордзе»[91].
– Хорошо, сэр.
– Так что если вам потребуется что-нибудь подписизировать, будьте хорошим членом, пошлите ко мне Саймона Хескет-Харви. А теперь мне пора таулетизироватъ. И ради бога, пока я отсутствую, попробуйте научиться говорить по-английски.
Галстук Св. Матфея торопливо устремился по коридору к своему кабинету. Он услышал, как открывается дверь «3.4.КабКом». Голос окликнул его:
– Привет вам, юный Хескет-Х!
Галстук Св. Матфея обернулся. В коридоре стоял Костюм От «Беннетта, Тоуви и Стила».
– С добрым утром, сэр.
– Какая удача.
Оба с улыбкой вглядывались в галстуки друг друга.
– Возможно, пополудни вам придется заменить ваш галстук на добрый старый оранжево-желтый, – сказал «Беннетт, Тоуви и Стил».
– Сэр?
– Если будете вести себя хорошо, Риви после полудня пришлет вас ко мне в «Лордз» – понаблюдать за предсмертными судорогами.
– Здорово, – сказал Галстук Св. Матфея. – Буду рад, сэр.
– Еще бы. Да, кстати…
– Сэр?
– Приоритезировать. Встречали когда-нибудь такое слово?
– Брр! – произнес Галстук Св. Матфея. —Лэнгли?
– Нет, эта задница Риви, разумеется. А на прошлой неделе он сказал «поиметь случайную встречу». Бог весть, каким лингвистическим macedoine[92]попотчует он нас в следующий раз.
– Содрогаешься при одной мысли, сэр.
– Ну ладно, Саймон, отдать концы.
– Я просто подумал, сэр, что вся эта шумиха, поднявшаяся в Иране по поводу бикини и прочего…
– Плевать на чертовых персов, Риви, – у меня имеется на сей счет карт-бланш от Кабинета.
– Коупленду очень хотелось бы принять в этом участие.
– Послушайте меня. Волосатый Мулла пришел туда, чтобы остаться. Вы это знаете, и я это знаю. И у Коупленда, и у кого бы то ни было в Лэнгли или здесь столько же шансов изменить тут что-либо, сколько у любого мальчишки-хориста из Уинчестера. Тут шах и мат, понимаете? Вам, полагаю, значение слов «шах и мат» неизвестно? – Ну.
– Конечно, неизвестно, вы же учились в Оксфорде. «Шах и мат" происходит от арабского „ sash mat “ – король мертв. Так вот, Шах получил мат, ему крышка, и я не собираюсь тратить время на то, чтобы вскармливать амбиции его скулящего потомства, – по мне, так пусть себе живет до скончания дней в Монако или Гштааде. Очистите доску, сложите фигуры обратно в коробку, у нас в духовке подходит кашун пожирнее.
– Правильно, сэр.
– Правильно. Итак. Докладывайте.
– Ну что же, сэр. С сожалением вынужден доложить, что группа наблюдения на целый день потеряла Кастора.
– Что?
– Э-Э… не взглянете ли на эти документы, сэр? Тут отчет кембриджской полиции.
Галстук Св. Матфея услышал потрескивание открываемого картонного футляра.
– Кастор и Одиссей, а?
– Мы полагаем, что так, сэр.
– То есть вы хотите сказать, что у Одиссея теперь все тузы в рукаве?
– Нет, сэр… если вы помните сигнал, полученный из Будапешта от Слесаря, Кастор мог отдать Одиссею лишь часть «Мендакса», другая его половина все еще у Поллукса, зашита в подкладку куртки.
– А Поллукс по-прежнему в Трое?
– Не вполне, сэр. Сегодня утром Венское бюро получило от Слесаря еще один сигнал, полностью приоритезированный.
– Полностью что?
– Э-э… приоритезированный, сэр.
– Иисусе.
– Похоже, прошлой ночью Поллукс покинул Трою.
– И направился в лагерь Греков?
– Судя по всему, сэр. Наступила долгая пауза.
Галстук Св. Матфея выпрямился, подождал, пока от головы отхлынет кровь.
– Если вы правы, Риви, Одиссей в ближайшие несколько дней тоже отправится к Грекам.
– И вы полагаете, с Телемахом?
Еще одна долгая пауза, звук роняемого на стол футляра.
Галстук Св. Матфея согнулся над вторым ботинком.
– Ну что же, «Урну с прахом»[90]Бодем, похоже, продул, так что в Англии меня сейчас ничто не держит. Я вылечу туда, как только появятся новости.
– Выходит, с крикетом все сложилось не очень ладно, сэр?
– Этот малый просто позор. Он даже команду безногих баскетболисток не смог бы возглавить.
– Вы будете здесь ближе к вечеру, сэр, чтобы инициализировать соответствующие приказы?
– Нет, юный Риви, после короткой ланчеризации и получасовой меморандумизации с Кабинетом вы сможете найти меня в «Лордзе»[91].
– Хорошо, сэр.
– Так что если вам потребуется что-нибудь подписизировать, будьте хорошим членом, пошлите ко мне Саймона Хескет-Харви. А теперь мне пора таулетизироватъ. И ради бога, пока я отсутствую, попробуйте научиться говорить по-английски.
Галстук Св. Матфея торопливо устремился по коридору к своему кабинету. Он услышал, как открывается дверь «3.4.КабКом». Голос окликнул его:
– Привет вам, юный Хескет-Х!
Галстук Св. Матфея обернулся. В коридоре стоял Костюм От «Беннетта, Тоуви и Стила».
– С добрым утром, сэр.
– Какая удача.
Оба с улыбкой вглядывались в галстуки друг друга.
– Возможно, пополудни вам придется заменить ваш галстук на добрый старый оранжево-желтый, – сказал «Беннетт, Тоуви и Стил».
– Сэр?
– Если будете вести себя хорошо, Риви после полудня пришлет вас ко мне в «Лордз» – понаблюдать за предсмертными судорогами.
– Здорово, – сказал Галстук Св. Матфея. – Буду рад, сэр.
– Еще бы. Да, кстати…
– Сэр?
– Приоритезировать. Встречали когда-нибудь такое слово?
– Брр! – произнес Галстук Св. Матфея. —Лэнгли?
– Нет, эта задница Риви, разумеется. А на прошлой неделе он сказал «поиметь случайную встречу». Бог весть, каким лингвистическим macedoine[92]попотчует он нас в следующий раз.
– Содрогаешься при одной мысли, сэр.
– Ну ладно, Саймон, отдать концы.
Глава восьмая
I
– Я постарался ничего не забыть, – сказал Трефузис, закрывая багажник «вулзли». – Жестянка леденцов для тебя, «Кастрол» для машины, овсяные лепешки с инжиром для меня.
– Лепешки с инжиром?
– Овсяные лепешки – очень здоровая пища. Отели, рестораны, кафе – все они наносят тяжелый урон организму. Зальцбург дурно сказывается на фигуре. В моем возрасте путешествия увеличивают зад. А курдючный Трефузис – это удрученный Трефузис. Торты и булочки Австрии суть гадкие закрепители нашего гадкого стула. Между тем овсяные лепешки с инжиром смеются над запорами и отпугивают надменным взглядом ректальную карциному. В грамматике здоровья сливки торопливо влекут нас к последней точке, овсянка же ставит двоеточие.
– Понятно, – сказал Адриан. – А карри, я полагаю, инициирует тире.
– О, это мне нравится. Очень неплохо. «Карри инициирует тире». Несомненно. Весьма… весьма… э-э, как бы тут выразиться?
– Забавно?
– Нет… а, ладно, потом вспомню.
Внутри машины пахло триллерами студии «Мертон-Парк», бакелитовыми наушниками и купленной по карточкам одеждой. Не хватало лишь профиля Эдгара Уоллеса[93] или голоса Эдгара Ластгартена[94], чтобы под звон колоколов перенести Адриана с Трефузисом в Британию дождевиков и «Хорликса»[95], поблескивающих тротуаров, полицейских инспекторов в фетровых шляпах и поплиновых рубашках. Запах казался настолько знакомым, видения, которые он порождал, пока машина, подвывая сцеплением, выезжала из ворот колледжа на Трампинг-тон-роуд, настолько завершенными, что Адриан вполне мог бы уверовать в реинкарнацию. С точно таким запахом он никогда еще не сталкивался и все-таки знал его так же хорошо, как запах собственных носков.
Вытянуть из Трефузиса что-либо относительно цели их поездки в Зальцбург так и не удалось.
– Стало быть, ты знал убитого?
– Знал? Нет.
– Но Боб сказал…
– Надеюсь, «Бендикс»[96] не подведет. «Вулзли 15/50» машина превосходная, а вот с «Бендиксом» вечно хлопот не оберешься.
– Ну хорошо, если ты его не знал, как же ты смог узнать его имя?
– Полагаю, тут сработало то, что я назвал бы благословенным недугом.
– Когда я только появился в Кембридже, ходили слухи, будто тебя завербовала МИ-5. А если не она, то КГБ.
– Мой дорогой коллега, не существует преподавателя старше шестидесяти, о котором не говорили бы, что он – четвертый, пятый, шестой или седьмой человек в неких малоправдоподобных кругах шпионов, двойных агентов и бессердечных предателей.
– Но ты-то во время войны работал в Блетчли[97], не так ли? Над кодом «Энигма».
– Как и Берил Эйлиф, библиотекарша нашего колледжа. Должны ли мы вывести отсюда, что она… как это называется… оперативник МИ-5?
Адриан представил себе курящую сигарету за сигаретой смотрительницу библиотеки Св. Матфея.
– Нет, конечно нет, – признал он. – Однако…
– Ха-ха. Вот и глупо, потому что она-то как раз оперативник и естъ\
– Что?
– Или нет? – задумчиво пробормотал Трефу-зис. – Так дьявольски трудно сказать что-либо в той дьявольски опасной игре, которую мы ведем.
Как бы там ни было, какая нам разница? Разве не все мазаны одним проклятым миром? Левые и правые? Правые и неправые? Ни черта эти старые различия больше не значат, черт бы их побрал насовсем.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал уязвленный насмешкой Адриан. – Готов признать, все это звучит немного глупо. Но мы видели в прошлом году, как убили человека. От этого ты отмахнуться не можешь.
– Несомненно.
– Так мы поэтому возвращаемся в Зальцбург?
– Не думаю, что нам удастся поесть, пока мы не доберемся до Франции. На железнодорожном вокзале Арраса имеется на удивление приличный ресторан. Будь умницей, поищи его на карте, хорошо?
– Лепешки с инжиром?
– Овсяные лепешки – очень здоровая пища. Отели, рестораны, кафе – все они наносят тяжелый урон организму. Зальцбург дурно сказывается на фигуре. В моем возрасте путешествия увеличивают зад. А курдючный Трефузис – это удрученный Трефузис. Торты и булочки Австрии суть гадкие закрепители нашего гадкого стула. Между тем овсяные лепешки с инжиром смеются над запорами и отпугивают надменным взглядом ректальную карциному. В грамматике здоровья сливки торопливо влекут нас к последней точке, овсянка же ставит двоеточие.
– Понятно, – сказал Адриан. – А карри, я полагаю, инициирует тире.
– О, это мне нравится. Очень неплохо. «Карри инициирует тире». Несомненно. Весьма… весьма… э-э, как бы тут выразиться?
– Забавно?
– Нет… а, ладно, потом вспомню.
Внутри машины пахло триллерами студии «Мертон-Парк», бакелитовыми наушниками и купленной по карточкам одеждой. Не хватало лишь профиля Эдгара Уоллеса[93] или голоса Эдгара Ластгартена[94], чтобы под звон колоколов перенести Адриана с Трефузисом в Британию дождевиков и «Хорликса»[95], поблескивающих тротуаров, полицейских инспекторов в фетровых шляпах и поплиновых рубашках. Запах казался настолько знакомым, видения, которые он порождал, пока машина, подвывая сцеплением, выезжала из ворот колледжа на Трампинг-тон-роуд, настолько завершенными, что Адриан вполне мог бы уверовать в реинкарнацию. С точно таким запахом он никогда еще не сталкивался и все-таки знал его так же хорошо, как запах собственных носков.
Вытянуть из Трефузиса что-либо относительно цели их поездки в Зальцбург так и не удалось.
– Стало быть, ты знал убитого?
– Знал? Нет.
– Но Боб сказал…
– Надеюсь, «Бендикс»[96] не подведет. «Вулзли 15/50» машина превосходная, а вот с «Бендиксом» вечно хлопот не оберешься.
– Ну хорошо, если ты его не знал, как же ты смог узнать его имя?
– Полагаю, тут сработало то, что я назвал бы благословенным недугом.
– Когда я только появился в Кембридже, ходили слухи, будто тебя завербовала МИ-5. А если не она, то КГБ.
– Мой дорогой коллега, не существует преподавателя старше шестидесяти, о котором не говорили бы, что он – четвертый, пятый, шестой или седьмой человек в неких малоправдоподобных кругах шпионов, двойных агентов и бессердечных предателей.
– Но ты-то во время войны работал в Блетчли[97], не так ли? Над кодом «Энигма».
– Как и Берил Эйлиф, библиотекарша нашего колледжа. Должны ли мы вывести отсюда, что она… как это называется… оперативник МИ-5?
Адриан представил себе курящую сигарету за сигаретой смотрительницу библиотеки Св. Матфея.
– Нет, конечно нет, – признал он. – Однако…
– Ха-ха. Вот и глупо, потому что она-то как раз оперативник и естъ\
– Что?
– Или нет? – задумчиво пробормотал Трефу-зис. – Так дьявольски трудно сказать что-либо в той дьявольски опасной игре, которую мы ведем.
Как бы там ни было, какая нам разница? Разве не все мазаны одним проклятым миром? Левые и правые? Правые и неправые? Ни черта эти старые различия больше не значат, черт бы их побрал насовсем.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал уязвленный насмешкой Адриан. – Готов признать, все это звучит немного глупо. Но мы видели в прошлом году, как убили человека. От этого ты отмахнуться не можешь.
– Несомненно.
– Так мы поэтому возвращаемся в Зальцбург?
– Не думаю, что нам удастся поесть, пока мы не доберемся до Франции. На железнодорожном вокзале Арраса имеется на удивление приличный ресторан. Будь умницей, поищи его на карте, хорошо?
II
Пробовать foie gras[98] Адриану до сих пор еще не доводилось.
– Я думал, это просто паштет, – сказал он.
– О нет, паштет ей и в подметки не годится. Это настоящая печенка. Поджаренная на открытом огне. Думаю, ты будешь доволен.
Доволен Адриан был.
– Просто тает во рту! – восклицал он. – Невероятно!
– Ты найдешь, что «Кортон-Шарлемань» великолепно ее дополняет. И правильно поданный, наконец-то. Один мой прежний студент, скорее всего, станет следующим редактором «Спектейтора». Когда он придет там к власти, я предложу ему напечатать небольшую статью о беззаконном британском обычае переохлаждать белое бургундское. Раз уж твои юные друзья намереваются покрыть себя позором, печатаясь в столь низкопробных периодических изданиях, они могут по крайней мере смягчать свою вину, предоставляя платформу для распространения передовых идей. Я взял себе за правило преподавать моим ученикам науку правильной подачи вина.
Адриан слушал болтовню профессора вполуха. Мгновением раньше в ресторан вошли и остановились посреди зала, ожидая кого-то, кто укажет им столик, молодые мужчина и женщина. Глаза Адриана вдруг сузились. Он наклонился к Трефузису.
– Не оглядывайся, но пара, которая только что вошла и стоит у тебя за спиной… – Адриан понизил голос до шепота: – Они плыли с нами на одном пароме! Клянусь, это они. Их машина стояла в очереди за нашей. Зеленый БМВ.
Трефузис разломил пополам круглую булочку и задумчиво глянул в висящее за спиной Адриана большое зеркало.
– Правда? Господь да благословит мою душу, мир тесен, тут нечего и сомневаться.
– Ты не думаешь… не думаешь, что они могут… следить за нами?
Трефузис возвел брови:
– Конечно, это возможно. Такое всегда возможно.
Адриан потянулся через стол и схватил Трефузиса за руку.
– Я мог бы пойти пописать и вывести их машину из строя. Что скажешь?
– Думаешь, если ты оросишь их машину, она выйдет из строя?
– Да нет, я притворюсь, что иду писать, а сам выломаю какой-нибудь там рычаг ротора, или колпак распределителя, или еще что.
Трефузис взглянул на него всего лишь с тенью улыбки на лице.
– Ты знаешь, как делается foie gras?
– Дональд, я серьезно. Я уверен, они следят за нами.
Трефузис вздохнул и отложил кусочек brioche[99], который он намазывал маслом.
– Я тоже серьезно. Настало время, юный Хили, осведомить тебя о цели нашей поездки.
– Правда?
– Правда. Так вот, спрашиваю еще раз. Знаешь ли ты, как делается foie gras?
Адриан уставился на Трефузиса.
– Э-э… нет. Нет, не знаю.
– Очень хорошо, тогда я тебе расскажу. Это требует своего рода воспитания гуся, выбранного из числа щенков, или теляток, или как там называются юные гуси.
– Птенцы? Гусята?
– Очень может быть. Ты берешь юного страсбургского гуся, или птенца, или гусенка и кормишь его кашицей из особо питательного зерна.
– То есть чтобы он разжирел.
– Именно так, однако кашица эта, видишь ли, предварительно помещается в мешочек.
– Мешочек?
– Верно. Мешочек, или мех. У этого мешочка, или меха, имеется на узком конце горлышко, или выступ, который вставляют в глотку, или же горло, гуся. Затем этот мешочек, или мех, сдавливают, или сжимают, и таким образом пища, или корм, вводится, или вталкивается, в утробу, или желудок, этого существа, или животного.
– А почему не кормить их обычным способом?
– Потому что таковая процедура выполняется по много раз на дню в течение всей жизни несчастной птицы. Это поставленное на широкую ногу принудительное кормление. И продолжается оно, пока гусь обжирается и жиреет до того, что больше уже не может двигаться. Печень его расширяется, становится мякотной. Идеальной, собственно говоря, для того, чтобы поджарить ее на открытом огне и подать к столу с бокалом великолепного «Монтраше» или густого, маслянистого «Кортон-Шарлемань».
– Какой ужас! – произнес Адриан. – Почему ты мне раньше не сказал?
– Хотел, чтобы ты ее попробовал. Это одно из высших наслаждений, известных человеку. Кажется, у Сидни Смита был друг, представлявший себе рай как место, где ее вкушают под звуки труб? Однако, подобно большинству высших наших наслаждений, это произрастает из страдания, а в основе его лежит процесс неестественный, почти извращенный.
Разум Адриана понесся вперед, пытаясь сообразить, какое отношение все сказанное имеет к их ситуации. В голове его сложилась примерно такая фабула: европейский картель производителей foie gras не желает допустить, чтобы Общий Рынок запретил его продукцию. Он готов пойти на убийство, лишь бы защитить то, что представляется ему богоданным правом подвергать мукам гусей, предназначенных для стола богатеев. Да нет же. Такого просто не бывает. А если и бывает, подобное дело вряд ли относится к тем, что способны заинтересовать Трефузиса.
– Так что же на самом деле?..
– Я хочу, чтобы ты, пока я буду рассказывать кое о чем другом, держал в голове этот образ совершаемого над гусем насилия… a… le poisson est arrive[100].
Трефузис лучезарно улыбался, глядя на два больших блюда, накрытых каждое огромным серебряным cloche[101]. Официант с выжидательной улыбкой перевел взгляд с Адриана на Трефузиса и, уверясь, что внимание их приковано к нему, размашистым жестом снял оба cloche, из-под которых поднялись облачка нежно отзывающегося рыбой пара.
– Voila! Bon appetit, messieurs![102]
– Прошу знакомиться, это то, что мы называем Джоном Дори, французы – Святым Пьером, итальянцы – Святым Пьетро, а испанцы – Святым Педро[103].
– Кем он был, этот Джон Дори, как по-твоему?
– О, я думаю, «Дори» происходит от dore – позолоченный или золотой. Сколько я знаю, мы тоже иногда называем ее рыбой Святого Петра. Merci bien[104].
– M'sieur! – Официант отвесил изысканный поклон и важно удалился.
– Ну-с, как бы там ни было, – сказал Трефузис, – некоторое время назад со мной вступил в контакт – полагаю, это правильное слово? – мой старинный друг Том Дейли. Том был некогда старшим садовником Святого Матфея, и садовником хорошим, с пальцами зелеными, как… как…
– Как пораженный сепсисом марсианин?
– Если угодно. Случилось так, что в девятьсот шестьдесят втором Том переплелся, перевился и спутался с некой Элен Бишоп. В должное время он ее опылил, после чего на свет появился прекрасный маленький сын. Позже в том же году, в малом соборе Святой Марии, состоялась простая, но трогательная церемония, на коей я согласился отречься от мира, плоти и дьявола, дабы очистить душу мою и взять на себя поручительство за душу их еще не расцветшего отпрыска, коего они решили наречь Кристофером Дональдом Дейли.
– То есть садовник женился, произвел сына, а ты стал его крестным отцом.
– По-моему, именно это я и сказал, – ответил Трефузис. – Затем, в девятьсот семьдесят девятом, Том, ко всеобщему огорчению, покинул колледж, чтобы занять в Западном Норфолке пост садовника округа. Когда ты станешь в следующий раз любоваться беспечным буйством тюльпанов в окрестностях Кинге-Линн или головокружительной пышностью придорожной лобелии в центре Ханстантона, ты поймешь, кого за это благодарить. И да будет так, как будет. Если не считать обычной серебряной мисочки и пятифунтовой бумажки два раза в год, мой вклад в моральное благосостояние Кристофера был весьма скудным. Должен признаться, что Кристофер, мой крестный сын, это дитя, перед которым я немного робею.
Адриан попытался представить себе профессора немного робеющим перед кем бы то ни было.
– Видишь ли, мальчик оказался замечательно одаренным, – продолжал Трефузис, аккуратно выкладывая на край своего блюда кусочек рыбьей кости. – Уже в младенчестве его математические способности вызывали попросту изумление. С самого раннего возраста он демонстрировал возможности почти сверхъестественные. За несколько секунд перемножал и делил длинные числа, брал в уме квадратные и кубические корни и проделывал прочие цирковые фокусы. Однако Кристофер обладал не только удивительным в арифметическом отношении мозгом, но и тонким умом, а потому предполагалось, что он отыщет дорогу в Тринити и сделает вклад в чистую математику еще до достижения тридцати лет или иного возраста, в котором для математика наступает сгарость.
– По-моему, нынче они начинают клониться к закату уже в двадцать шесть, – сказал Адриан. – Сколько ему сейчас?
– Восемнадцать или около того. Ему, можно считать, повезло в том, что он получил отца, который гордится его дарованиями и который, более того, был бы рад, если бы сын применил их в среде академической, поставил на службу науке, чистому искусству и чистой математике. Многие из отцов со сравнительно скромным доходом увидели бы в умном сыне путь к богатству. Мой сын финансист, мой сын адвокат, мой сын аудитор. Том же более чем готов к тому, чтобы без всякого озлобления говорить: мой сын – чокнутый математик с перхотью в волосах и очками, как бутылочные донышки, на носу.
– И?..
– Три года назад Кристофер, учившийся в суф-фолской частной школе, завоевал стипендию: деньги на нее дала организация, о которой Том Дейли никогда до той поры не слышал. Сейчас эта организация предлагает определить Кристофера в Кембридж. Но изучать он должен будет не чистую математику, а инженерное дело. Тома тревожит то обстоятельство, что Кристофер интересует организацию лишь по причине потенциала, которым обладает его мозг. Организация хочет, чтобы по окончании университета Кристофер работал в промышленности.
– Что это за организация?
– К этому я и подбираюсь. Том считает, что Кристоферу не следует так рано связывать себя обязательствами. Он боится, что организация эта, по сути дела, покупает его сына. Поэтому он явился ко мне и спросил, знаю ли я о ней что-либо. Я же имел возможность подтвердить, что знаю. И уже немалое время.
– Так кто же они?
– Давай заплатим по счету. Остальное расскажу по дороге. Как по-твоему, этих чаевых хватит?
Адриан оглянулся на заднее окно.
– Они едут за нами!
– Какое разочарование для них. При такой мощи под капотом тащиться на наших скаредных пятидесяти пяти милях в час.
– Я думал, это просто паштет, – сказал он.
– О нет, паштет ей и в подметки не годится. Это настоящая печенка. Поджаренная на открытом огне. Думаю, ты будешь доволен.
Доволен Адриан был.
– Просто тает во рту! – восклицал он. – Невероятно!
– Ты найдешь, что «Кортон-Шарлемань» великолепно ее дополняет. И правильно поданный, наконец-то. Один мой прежний студент, скорее всего, станет следующим редактором «Спектейтора». Когда он придет там к власти, я предложу ему напечатать небольшую статью о беззаконном британском обычае переохлаждать белое бургундское. Раз уж твои юные друзья намереваются покрыть себя позором, печатаясь в столь низкопробных периодических изданиях, они могут по крайней мере смягчать свою вину, предоставляя платформу для распространения передовых идей. Я взял себе за правило преподавать моим ученикам науку правильной подачи вина.
Адриан слушал болтовню профессора вполуха. Мгновением раньше в ресторан вошли и остановились посреди зала, ожидая кого-то, кто укажет им столик, молодые мужчина и женщина. Глаза Адриана вдруг сузились. Он наклонился к Трефузису.
– Не оглядывайся, но пара, которая только что вошла и стоит у тебя за спиной… – Адриан понизил голос до шепота: – Они плыли с нами на одном пароме! Клянусь, это они. Их машина стояла в очереди за нашей. Зеленый БМВ.
Трефузис разломил пополам круглую булочку и задумчиво глянул в висящее за спиной Адриана большое зеркало.
– Правда? Господь да благословит мою душу, мир тесен, тут нечего и сомневаться.
– Ты не думаешь… не думаешь, что они могут… следить за нами?
Трефузис возвел брови:
– Конечно, это возможно. Такое всегда возможно.
Адриан потянулся через стол и схватил Трефузиса за руку.
– Я мог бы пойти пописать и вывести их машину из строя. Что скажешь?
– Думаешь, если ты оросишь их машину, она выйдет из строя?
– Да нет, я притворюсь, что иду писать, а сам выломаю какой-нибудь там рычаг ротора, или колпак распределителя, или еще что.
Трефузис взглянул на него всего лишь с тенью улыбки на лице.
– Ты знаешь, как делается foie gras?
– Дональд, я серьезно. Я уверен, они следят за нами.
Трефузис вздохнул и отложил кусочек brioche[99], который он намазывал маслом.
– Я тоже серьезно. Настало время, юный Хили, осведомить тебя о цели нашей поездки.
– Правда?
– Правда. Так вот, спрашиваю еще раз. Знаешь ли ты, как делается foie gras?
Адриан уставился на Трефузиса.
– Э-э… нет. Нет, не знаю.
– Очень хорошо, тогда я тебе расскажу. Это требует своего рода воспитания гуся, выбранного из числа щенков, или теляток, или как там называются юные гуси.
– Птенцы? Гусята?
– Очень может быть. Ты берешь юного страсбургского гуся, или птенца, или гусенка и кормишь его кашицей из особо питательного зерна.
– То есть чтобы он разжирел.
– Именно так, однако кашица эта, видишь ли, предварительно помещается в мешочек.
– Мешочек?
– Верно. Мешочек, или мех. У этого мешочка, или меха, имеется на узком конце горлышко, или выступ, который вставляют в глотку, или же горло, гуся. Затем этот мешочек, или мех, сдавливают, или сжимают, и таким образом пища, или корм, вводится, или вталкивается, в утробу, или желудок, этого существа, или животного.
– А почему не кормить их обычным способом?
– Потому что таковая процедура выполняется по много раз на дню в течение всей жизни несчастной птицы. Это поставленное на широкую ногу принудительное кормление. И продолжается оно, пока гусь обжирается и жиреет до того, что больше уже не может двигаться. Печень его расширяется, становится мякотной. Идеальной, собственно говоря, для того, чтобы поджарить ее на открытом огне и подать к столу с бокалом великолепного «Монтраше» или густого, маслянистого «Кортон-Шарлемань».
– Какой ужас! – произнес Адриан. – Почему ты мне раньше не сказал?
– Хотел, чтобы ты ее попробовал. Это одно из высших наслаждений, известных человеку. Кажется, у Сидни Смита был друг, представлявший себе рай как место, где ее вкушают под звуки труб? Однако, подобно большинству высших наших наслаждений, это произрастает из страдания, а в основе его лежит процесс неестественный, почти извращенный.
Разум Адриана понесся вперед, пытаясь сообразить, какое отношение все сказанное имеет к их ситуации. В голове его сложилась примерно такая фабула: европейский картель производителей foie gras не желает допустить, чтобы Общий Рынок запретил его продукцию. Он готов пойти на убийство, лишь бы защитить то, что представляется ему богоданным правом подвергать мукам гусей, предназначенных для стола богатеев. Да нет же. Такого просто не бывает. А если и бывает, подобное дело вряд ли относится к тем, что способны заинтересовать Трефузиса.
– Так что же на самом деле?..
– Я хочу, чтобы ты, пока я буду рассказывать кое о чем другом, держал в голове этот образ совершаемого над гусем насилия… a… le poisson est arrive[100].
Трефузис лучезарно улыбался, глядя на два больших блюда, накрытых каждое огромным серебряным cloche[101]. Официант с выжидательной улыбкой перевел взгляд с Адриана на Трефузиса и, уверясь, что внимание их приковано к нему, размашистым жестом снял оба cloche, из-под которых поднялись облачка нежно отзывающегося рыбой пара.
– Voila! Bon appetit, messieurs![102]
– Прошу знакомиться, это то, что мы называем Джоном Дори, французы – Святым Пьером, итальянцы – Святым Пьетро, а испанцы – Святым Педро[103].
– Кем он был, этот Джон Дори, как по-твоему?
– О, я думаю, «Дори» происходит от dore – позолоченный или золотой. Сколько я знаю, мы тоже иногда называем ее рыбой Святого Петра. Merci bien[104].
– M'sieur! – Официант отвесил изысканный поклон и важно удалился.
– Ну-с, как бы там ни было, – сказал Трефузис, – некоторое время назад со мной вступил в контакт – полагаю, это правильное слово? – мой старинный друг Том Дейли. Том был некогда старшим садовником Святого Матфея, и садовником хорошим, с пальцами зелеными, как… как…
– Как пораженный сепсисом марсианин?
– Если угодно. Случилось так, что в девятьсот шестьдесят втором Том переплелся, перевился и спутался с некой Элен Бишоп. В должное время он ее опылил, после чего на свет появился прекрасный маленький сын. Позже в том же году, в малом соборе Святой Марии, состоялась простая, но трогательная церемония, на коей я согласился отречься от мира, плоти и дьявола, дабы очистить душу мою и взять на себя поручительство за душу их еще не расцветшего отпрыска, коего они решили наречь Кристофером Дональдом Дейли.
– То есть садовник женился, произвел сына, а ты стал его крестным отцом.
– По-моему, именно это я и сказал, – ответил Трефузис. – Затем, в девятьсот семьдесят девятом, Том, ко всеобщему огорчению, покинул колледж, чтобы занять в Западном Норфолке пост садовника округа. Когда ты станешь в следующий раз любоваться беспечным буйством тюльпанов в окрестностях Кинге-Линн или головокружительной пышностью придорожной лобелии в центре Ханстантона, ты поймешь, кого за это благодарить. И да будет так, как будет. Если не считать обычной серебряной мисочки и пятифунтовой бумажки два раза в год, мой вклад в моральное благосостояние Кристофера был весьма скудным. Должен признаться, что Кристофер, мой крестный сын, это дитя, перед которым я немного робею.
Адриан попытался представить себе профессора немного робеющим перед кем бы то ни было.
– Видишь ли, мальчик оказался замечательно одаренным, – продолжал Трефузис, аккуратно выкладывая на край своего блюда кусочек рыбьей кости. – Уже в младенчестве его математические способности вызывали попросту изумление. С самого раннего возраста он демонстрировал возможности почти сверхъестественные. За несколько секунд перемножал и делил длинные числа, брал в уме квадратные и кубические корни и проделывал прочие цирковые фокусы. Однако Кристофер обладал не только удивительным в арифметическом отношении мозгом, но и тонким умом, а потому предполагалось, что он отыщет дорогу в Тринити и сделает вклад в чистую математику еще до достижения тридцати лет или иного возраста, в котором для математика наступает сгарость.
– По-моему, нынче они начинают клониться к закату уже в двадцать шесть, – сказал Адриан. – Сколько ему сейчас?
– Восемнадцать или около того. Ему, можно считать, повезло в том, что он получил отца, который гордится его дарованиями и который, более того, был бы рад, если бы сын применил их в среде академической, поставил на службу науке, чистому искусству и чистой математике. Многие из отцов со сравнительно скромным доходом увидели бы в умном сыне путь к богатству. Мой сын финансист, мой сын адвокат, мой сын аудитор. Том же более чем готов к тому, чтобы без всякого озлобления говорить: мой сын – чокнутый математик с перхотью в волосах и очками, как бутылочные донышки, на носу.
– И?..
– Три года назад Кристофер, учившийся в суф-фолской частной школе, завоевал стипендию: деньги на нее дала организация, о которой Том Дейли никогда до той поры не слышал. Сейчас эта организация предлагает определить Кристофера в Кембридж. Но изучать он должен будет не чистую математику, а инженерное дело. Тома тревожит то обстоятельство, что Кристофер интересует организацию лишь по причине потенциала, которым обладает его мозг. Организация хочет, чтобы по окончании университета Кристофер работал в промышленности.
– Что это за организация?
– К этому я и подбираюсь. Том считает, что Кристоферу не следует так рано связывать себя обязательствами. Он боится, что организация эта, по сути дела, покупает его сына. Поэтому он явился ко мне и спросил, знаю ли я о ней что-либо. Я же имел возможность подтвердить, что знаю. И уже немалое время.
– Так кто же они?
– Давай заплатим по счету. Остальное расскажу по дороге. Как по-твоему, этих чаевых хватит?
Адриан оглянулся на заднее окно.
– Они едут за нами!
– Какое разочарование для них. При такой мощи под капотом тащиться на наших скаредных пятидесяти пяти милях в час.