Страница:
– Я не вполне вас понял.
– Все очень просто! Любая тема, любой период. Вы можете принести мне трехтомное исследование или одну-единственную фразу, записанную на клочке бумаги. Питаю надежду еще увидеть вас до конца триместра. Это все.
Трефузис приладил на голову наушники и полез под софу за кассетой.
– Хорошо, – сказал Адриан. – Э-э…
Но Трефузис уже вернул носовой платок на лицо и погрузился в звуки Элвиса Костелло.
Адриан поставил пустой стакан и показал распростертой фигуре язык. Рука Трефузиса поднялась в американском приветственном жесте – палец, выставленный из стиснутого кулака.
Ну ладно, думал Адриан, шагая по Двору Боярышника к домику привратника. Оригинальная идея. Не так уж и сложно. В библиотеке этих идей наверняка хоть пруд пруди.
Войдя в домик, он заглянул в свой почтовый ящик. Самым большим предметом там оказался упаковочный пакет с приклеенной к нему надписанной от руки биркой: «Гренки – почтой». Адриан вскрыл его, и наружу выпали пакетик джема, два отсыревших гренка и записка. Он улыбнулся: лестный знак внимания от Ханта-Наперстка, память о днях, проведенных год назад в Чартхэм-Парке. Тогда он полагал, что жизнь в Кембридже будет совсем простой.
Записка была написана староанглийским готическим шрифтом, Хант-Наперсток потратил на нее не один, должно быть, час.
«И взял он хлеб и, возблагодарив, поджарил его и дал его мистеру Хили, сказав: приимите, ядите, сие есть тело мое. которое отдано вам: сие ядитс в мое воспоминание. И так же после вечери взял он пакетик Джема и, возблагодарив, отдал им, говоря: сие пожрите, ибо сие есть Джем Нового Завета, который размазывается для вас: сие творите, когда только будете есть его, в мое воспоминание. Аминь"[30].
Адриан улыбнулся еще раз. Сколько сейчас Хаиту? Лет, наверное, двенадцать или тринадцать.
Имелось также письмо от дядя Дэвида.
«Надеюсь, жизнью ты доволен. Каковы в этом году успехи колледжа в смысле „Кубка“? Есть шансы пробиться в первую лигу? Прилагаю к письму кое-что. Я-то знаю, как могут расти счета из столовой…»
Счета из стоповой? Старикан, похоже, впадает в маразм. Впрочем, нежданные три сотни фунтов вещь полезная.
«В следующий уик-энд я буду в Кембридже, остановлюсь в „Беседке“. Зайди ко мне в субботу вечером, в восемь. У меня есть для тебя одно предложение. С любовью, дядя Дэвид».
Кроме этого в почтовом ящике было полным-полно проспектов и листовок.
«На Лужайке стипендиатов Сент-Джонз-колледжа состоится чаепитие в знак протеста против американской поддержки режима в Сальвадоре».
«"Лицедеи" представляют „Ченчи“ Арто в новом переводе Бриджит Арден. Кровосмешение! Насилие! Драма нашего времени в театре „Тринити Лекче“».
«Сэр Ян Гилмор расскажет в кембриджской Группе реформаторов-тори о своей книге „Правые изнутри“. Крайст-колледж. Вход свободный».
«Доктор Андерсон прочитает в Обществе Гер-рика лекцию на тему „Этика панков как радикальная личина“. Вход для не членов 1, 50 фунта».
Благоразумно отправив эти и иные листки в мусорную корзину, Адриан остался при чеке дяди Дэвида, гренках и счетах из книжного магазина «Хефферз» и от «Баркликард»[31], каковые он вскрыл по дороге к своему жилищу.
Он с изумлением обнаружил, что задолжал в «Хефферз» 112 фунтов и еще 206 в «Баркликард». За вычетом одного-двух романов, все книги, перечисленные в счете «Хефферз», были посвящены истории искусств. Одна лишь монография о Мазаччо, изданная «Темз и Хадсон», стоила 40 фунтов.
Адриан нахмурился. Названия книг казались ему знакомыми, однако он точно знал, что не покупал их.
Ускорив шаг, он перешел Мост Сонетов и, едва войдя в Президентский дворик, налетел на растрепанного старого дона в мантии. Старикан, в котором он узнал математика Адриана Уильямса, с криком «Упс!» повалился на землю, разбросав по траве бумаги и книги.
– Доктор Уильямс! – Адриан помог старику подняться. – Извините…
– О, привет, Адриан, – сказал Уильямс, беря его за руку и легко вскакивая на ноги. – Боюсь, мы оба не смотрели куда идем. Мы, Адрианы, печально известны своей рассеянностью, не так ли?
Оба заскакали по лужайке, подбирая бумаги.
– Знаете, – сказал Уильяме, – я вчера попробовал один из этих супов, что продаются в пакетиках. «Кнорр», так он зовется, К-Н-О-Р-Р, название, по правде сказать, очень странное, но, господи, до чего же он вкусный. Куриная лапшичка. Никогда не пробовали?
– 3-э, не думаю, – ответил Адриан, подбирая последнюю из книг и протягивая ее Уильямсу.
– Так попробуйте, обязательно попробуйте! Чудо что такое! Берете пакетик, не больший чем… погодите-ка, дайте подумать… чего же он не больше?
– Книжки в бумажной обложке? – переминаясь с ноги на ногу, подсказал Адриан.
Попавшись Уильямсу в лапы, вырваться было очень непросто.
– Ну, не совсем книжки, этот будет поквадрат-нее. Я бы сказал, не больше пластинки-сингла. Конечно, по площади он, вероятно, таков же, как книжка, но форма, понимаете ли, другая.
– Замечательно, – сказал Адриан. – Знаете, я должен…
– А внутри горстка самого невзрачного, какой только можно представить, порошка. Высушенные составляющие супчика. Кусочки курицы и маленькая такая, жесткая вермишелька. Весьма необычно.
– Надо будет попробовать, – сказал Адриан. – Ну, как бы там ни было…
– Высыпаете все это в кастрюльку, добавляете две пинты воды и греете.
– Да, хорошо, пожалуй, я прямо сейчас сбегаю в «Рэт Мэн» и куплю себе такой пакетик, – сказал Адриан и тронулся вспять.
– Нет, в «Рэт Мэн» его не продают! – сообщил Уильяме. – Я нынче утром перемолвился насчет этого супа с хозяином, так тот сказал, что к следующей неделе раздобудет его. На испытательный срок – посмотрит, возникнет ли спрос. А вот в «Сейнзбериз», на Сидни-стрит, его навалом.
Адриан почти уже добрался до угла дворика.
– «Сейнзбериз»? – переспросил он и взглянул на часы. – Хорошо. Как раз успею.
– Меня осенила счастливая мысль добавить туда яйцо, – кричал ему вслед Уильяме. – Сварил его прямо в супчике. Получилось немного похоже на итальянскую «страчиателлу». Пальчики оближешь.
Да, вы увидите, что в «Сейнзбериз» выставлен на той же полке овощной суп, и тоже Кнорра. Отличить один пакетик от другого очень трудно, но вы уж постарайтесь раздобыть куриную лапшичку…
Адриан свернул за угол и припустился к своей квартире. До него еще доносился голос Уильямса, радостно увещевавший его не кипятить суп, потому что это наверняка испортит вкус.
Возможно, вот это и имел в виду Трефузис, говоря, что другие столько не врут. Уильяме нес околесицу по поводу дурацкого супа не для того, чтобы добиться уважения или обожания со стороны другого человека, он искренне желал поделиться своим неподдельным энтузиазмом. Адриан сознавал, что никто и никогда не сможет предъявить ему обвинение в подобной неотфильтрованной открытости, по будь он проклят, если позволит осуждать себя за это.
Когда Адриан вошел в квартиру, Гэри слушал «Величайшие хиты» «Аббы» и перелистывал книгу о Миро.
– Привет, дорогой, – сказал он. – А я только что воду вскипятил.
Адриан подошел к проигрывателю, снял пластинку и запустил ее, точно тарелочку фрисби, в открытое окно. Гэри смотрел, как она порхает над двором.
– Что это с тобой сегодня?
Адриан извлек из кармана счета от «Хефферз» и «Баркликард» и расправил их прямо на книге Гэри.
– Известно ли тебе, что воровство, приобретение товаров путем обмана и подделок являются серьезными преступлениями? – поинтересовался он.
– Я тебе все отдам.
Адриан подошел к своему письменному столу, выдвинул ящик Ни дисконтной карточки «Хефферз», ни его «Визы» в ящике не наблюдалось.
– Слушай, мог бы, по крайней мере, поставить меня в известность.
– Да мне такая вульгарность и в голову не пришла бы.
– Что ж, я тоже не хочу быть вульгарным, однако теперь ты должен мне в общей сложности… – Адриан полистал записную книжку, – шестьсот восемьдесят фунтов шестьдесят три пенса.
– Я же сказал, что отдам, разве нет?
– Я вот все гадаю – когда.
– Подождешь, не обеднеешь. Радовался бы лучше, что оказал услугу представителю рабочего класса.
– А тебе следовало бы гордиться тем, что ты позволяешь мне… о боже!
Из квартиры по другую сторону двора понеслись звуки «Аббы», распевавших «Танцующую королеву». Адриан захлопнул окно.
– Вот будешь теперь знать, как выбрасывать вещи в окно, – сказал Гэри.
– Я буду теперь знать, как не выбрасывать вещи в окно.
– Слушай, давай я тебе портретами заплачу. Адриан оглядел комнату. Стены были покрыты десятками изображавших его персону портретов. Масло, акварели, гуашь, гризали, рисунки пером, мелком, серебряным карандашом, углем, пастелью, распылителями акриловых красок, цветными карандашами и даже шариковой ручкой, – здесь были представлены все стили, от неопластицизма до протореализма.
Выбора относительно того, с кем он станет делить квартиру, никто Адриану не предоставлял. Во время жеребьевки билетики с его и Гэри именами были вытянуты вместе – вот они теперь вместе и жили. Черные кожаные штаны с цепями, выкрашенные хной волосы и широкий ассортимент режущих и колющих инструментов, свисавших с ушей Гэри, извещали мир о том, что он панк – единственный в Св. Матфее и потому являвший собой украшение колледжа, столь же чарующее и пугающее, что и современный Стаффорд-корт на другом берегу реки. Гэри был студентом отделения современных и средневековых языков, но на второй год собирался перебраться на отделение истории искусств; пока же он выражал свою преданность Адриану – подлинную или притворную, тот так и не смог разобраться, – третируя его, как страдающего слабоумием старшего брата, прибывшего с другой планеты. До Кембриджа Гэри не встречал ни одного ученика частной школы и, собственно, даже не верил в их существование. Адриан потрясал его куда сильнее, чем он Адриана.
– И тебе действительно прислуживала шестерка из младших классов и все такое?
– Да. Насколько я знаю, теперь эта традиция отмирает, однако, когда я там учился, каждый обязан был иметь шестерку.
– Черт, поверить не могу! И ты носил канотье?
– Когда требовалось.
– И полосатые брюки?
– В шестом классе.
– Мать-перемать! – Гэри аж скрючило от восторга.
– Я, знаешь ли, не один такой. Здесь десятки выпускников одной лишь моей школы и сотни ребят из Итона, Харроу и Уинчестера.
– Ну да, – сказал Гэри, – но вас же меньше семи процентов населения, так? Люди вроде меня, как правило, с людьми вроде вас не сталкиваются, разве что в коронном суде, когда вы напяливаете парики.
– У нас на дворе девятьсот семьдесят девятый, Гэри, люди вроде тебя формируют кабинет Тэтчер.
Адриан рассказал ему о школьной жизни, о журнале, о смерти Свинки Троттера. Даже про Картрайта рассказал.
Гэри немедля изобразил Адриана, каким он его себе представлял, – прогуливающегося в блейзере и белых крикетных штанах перед готическим дверным проемом, за которым перепархивали, точно вороны, учителя в академических шапочках и мантиях. Адриан же не сходя с места купил рисунок за десять фунтов. С тех пор он оплачивал марихуану и водку Гэри, приобретая по меньшей мере три произведения искусства в неделю. Правда, теперь Адриан думал, что вряд ли сможет вынести еще хотя бы один свой портрет – любого размера и ракурса, – о чем и сообщил Гэри.
– Ладно, – сказал Гэри, – в таком случае тебе придется подождать до конца года, тогда я все и верну.
– Да уж конечно, придется, – сказал Адри-ан. – Ах, коитус!
– Брось, ты можешь себе это позволить.
– Да я не об этом. О работе.
– О работе? Я думал, у нас тут университет.
– Да, хоть он и быстро обращается в технический колледж, – сказал, падая в кресло, Адриан.
– Значит, Трефузису твое эссе пришлось не по душе?
– Да нет, оно ему понравилось, в том-то все и горе, – сказал Адриан. – Эссе было хорошее. Произвело на него сильное впечатление. Но теперь ему угодно, чтобы я сочинил что-нибудь значительное. Что-нибудь потрясающее и оригинальное.
– Оригинальное? По филологии?
– Нет, по любому предмету. Вообще-то я, наверное, должен чувствовать себя польщенным.
Ну вот, если честно, в чем дело? Он же мог сказать Гэри правду, верно? А он соврал, просто по привычке. Что это – гордыня? Страх? Адриан закрыл глаза. Трефузис был прав. Прав и при этом смехотворно заблуждался.
Почему он не ощущает счастья? Дженни любит его. Гэри его любит. Мама шлет ему деньги. Дядя Дэвид шлет ему деньги. Сейчас майский триместр его первого университетского года. Погода прекрасная, экзамены сдавать не нужно. Все сложности позади. Кембридж в его распоряжении. Он уже решил, что останется здесь после выпуска, будет преподавать. Все, что от него требуется, – заучить наизусть побольше хороших эссе и выпаливать их трехчасовыми порциями. Трефузис, слава богу, экзаменов не принимает.
Он повесил Джереми, свой блейзер, на Энтони, вешалку.
– Давай гренки есть, – сказал он. – Хант-Наперсток прислал.
II
III
IV
– Все очень просто! Любая тема, любой период. Вы можете принести мне трехтомное исследование или одну-единственную фразу, записанную на клочке бумаги. Питаю надежду еще увидеть вас до конца триместра. Это все.
Трефузис приладил на голову наушники и полез под софу за кассетой.
– Хорошо, – сказал Адриан. – Э-э…
Но Трефузис уже вернул носовой платок на лицо и погрузился в звуки Элвиса Костелло.
Адриан поставил пустой стакан и показал распростертой фигуре язык. Рука Трефузиса поднялась в американском приветственном жесте – палец, выставленный из стиснутого кулака.
Ну ладно, думал Адриан, шагая по Двору Боярышника к домику привратника. Оригинальная идея. Не так уж и сложно. В библиотеке этих идей наверняка хоть пруд пруди.
Войдя в домик, он заглянул в свой почтовый ящик. Самым большим предметом там оказался упаковочный пакет с приклеенной к нему надписанной от руки биркой: «Гренки – почтой». Адриан вскрыл его, и наружу выпали пакетик джема, два отсыревших гренка и записка. Он улыбнулся: лестный знак внимания от Ханта-Наперстка, память о днях, проведенных год назад в Чартхэм-Парке. Тогда он полагал, что жизнь в Кембридже будет совсем простой.
Записка была написана староанглийским готическим шрифтом, Хант-Наперсток потратил на нее не один, должно быть, час.
«И взял он хлеб и, возблагодарив, поджарил его и дал его мистеру Хили, сказав: приимите, ядите, сие есть тело мое. которое отдано вам: сие ядитс в мое воспоминание. И так же после вечери взял он пакетик Джема и, возблагодарив, отдал им, говоря: сие пожрите, ибо сие есть Джем Нового Завета, который размазывается для вас: сие творите, когда только будете есть его, в мое воспоминание. Аминь"[30].
Адриан улыбнулся еще раз. Сколько сейчас Хаиту? Лет, наверное, двенадцать или тринадцать.
Имелось также письмо от дядя Дэвида.
«Надеюсь, жизнью ты доволен. Каковы в этом году успехи колледжа в смысле „Кубка“? Есть шансы пробиться в первую лигу? Прилагаю к письму кое-что. Я-то знаю, как могут расти счета из столовой…»
Счета из стоповой? Старикан, похоже, впадает в маразм. Впрочем, нежданные три сотни фунтов вещь полезная.
«В следующий уик-энд я буду в Кембридже, остановлюсь в „Беседке“. Зайди ко мне в субботу вечером, в восемь. У меня есть для тебя одно предложение. С любовью, дядя Дэвид».
Кроме этого в почтовом ящике было полным-полно проспектов и листовок.
«На Лужайке стипендиатов Сент-Джонз-колледжа состоится чаепитие в знак протеста против американской поддержки режима в Сальвадоре».
«"Лицедеи" представляют „Ченчи“ Арто в новом переводе Бриджит Арден. Кровосмешение! Насилие! Драма нашего времени в театре „Тринити Лекче“».
«Сэр Ян Гилмор расскажет в кембриджской Группе реформаторов-тори о своей книге „Правые изнутри“. Крайст-колледж. Вход свободный».
«Доктор Андерсон прочитает в Обществе Гер-рика лекцию на тему „Этика панков как радикальная личина“. Вход для не членов 1, 50 фунта».
Благоразумно отправив эти и иные листки в мусорную корзину, Адриан остался при чеке дяди Дэвида, гренках и счетах из книжного магазина «Хефферз» и от «Баркликард»[31], каковые он вскрыл по дороге к своему жилищу.
Он с изумлением обнаружил, что задолжал в «Хефферз» 112 фунтов и еще 206 в «Баркликард». За вычетом одного-двух романов, все книги, перечисленные в счете «Хефферз», были посвящены истории искусств. Одна лишь монография о Мазаччо, изданная «Темз и Хадсон», стоила 40 фунтов.
Адриан нахмурился. Названия книг казались ему знакомыми, однако он точно знал, что не покупал их.
Ускорив шаг, он перешел Мост Сонетов и, едва войдя в Президентский дворик, налетел на растрепанного старого дона в мантии. Старикан, в котором он узнал математика Адриана Уильямса, с криком «Упс!» повалился на землю, разбросав по траве бумаги и книги.
– Доктор Уильямс! – Адриан помог старику подняться. – Извините…
– О, привет, Адриан, – сказал Уильямс, беря его за руку и легко вскакивая на ноги. – Боюсь, мы оба не смотрели куда идем. Мы, Адрианы, печально известны своей рассеянностью, не так ли?
Оба заскакали по лужайке, подбирая бумаги.
– Знаете, – сказал Уильяме, – я вчера попробовал один из этих супов, что продаются в пакетиках. «Кнорр», так он зовется, К-Н-О-Р-Р, название, по правде сказать, очень странное, но, господи, до чего же он вкусный. Куриная лапшичка. Никогда не пробовали?
– 3-э, не думаю, – ответил Адриан, подбирая последнюю из книг и протягивая ее Уильямсу.
– Так попробуйте, обязательно попробуйте! Чудо что такое! Берете пакетик, не больший чем… погодите-ка, дайте подумать… чего же он не больше?
– Книжки в бумажной обложке? – переминаясь с ноги на ногу, подсказал Адриан.
Попавшись Уильямсу в лапы, вырваться было очень непросто.
– Ну, не совсем книжки, этот будет поквадрат-нее. Я бы сказал, не больше пластинки-сингла. Конечно, по площади он, вероятно, таков же, как книжка, но форма, понимаете ли, другая.
– Замечательно, – сказал Адриан. – Знаете, я должен…
– А внутри горстка самого невзрачного, какой только можно представить, порошка. Высушенные составляющие супчика. Кусочки курицы и маленькая такая, жесткая вермишелька. Весьма необычно.
– Надо будет попробовать, – сказал Адриан. – Ну, как бы там ни было…
– Высыпаете все это в кастрюльку, добавляете две пинты воды и греете.
– Да, хорошо, пожалуй, я прямо сейчас сбегаю в «Рэт Мэн» и куплю себе такой пакетик, – сказал Адриан и тронулся вспять.
– Нет, в «Рэт Мэн» его не продают! – сообщил Уильяме. – Я нынче утром перемолвился насчет этого супа с хозяином, так тот сказал, что к следующей неделе раздобудет его. На испытательный срок – посмотрит, возникнет ли спрос. А вот в «Сейнзбериз», на Сидни-стрит, его навалом.
Адриан почти уже добрался до угла дворика.
– «Сейнзбериз»? – переспросил он и взглянул на часы. – Хорошо. Как раз успею.
– Меня осенила счастливая мысль добавить туда яйцо, – кричал ему вслед Уильяме. – Сварил его прямо в супчике. Получилось немного похоже на итальянскую «страчиателлу». Пальчики оближешь.
Да, вы увидите, что в «Сейнзбериз» выставлен на той же полке овощной суп, и тоже Кнорра. Отличить один пакетик от другого очень трудно, но вы уж постарайтесь раздобыть куриную лапшичку…
Адриан свернул за угол и припустился к своей квартире. До него еще доносился голос Уильямса, радостно увещевавший его не кипятить суп, потому что это наверняка испортит вкус.
Возможно, вот это и имел в виду Трефузис, говоря, что другие столько не врут. Уильяме нес околесицу по поводу дурацкого супа не для того, чтобы добиться уважения или обожания со стороны другого человека, он искренне желал поделиться своим неподдельным энтузиазмом. Адриан сознавал, что никто и никогда не сможет предъявить ему обвинение в подобной неотфильтрованной открытости, по будь он проклят, если позволит осуждать себя за это.
Когда Адриан вошел в квартиру, Гэри слушал «Величайшие хиты» «Аббы» и перелистывал книгу о Миро.
– Привет, дорогой, – сказал он. – А я только что воду вскипятил.
Адриан подошел к проигрывателю, снял пластинку и запустил ее, точно тарелочку фрисби, в открытое окно. Гэри смотрел, как она порхает над двором.
– Что это с тобой сегодня?
Адриан извлек из кармана счета от «Хефферз» и «Баркликард» и расправил их прямо на книге Гэри.
– Известно ли тебе, что воровство, приобретение товаров путем обмана и подделок являются серьезными преступлениями? – поинтересовался он.
– Я тебе все отдам.
Адриан подошел к своему письменному столу, выдвинул ящик Ни дисконтной карточки «Хефферз», ни его «Визы» в ящике не наблюдалось.
– Слушай, мог бы, по крайней мере, поставить меня в известность.
– Да мне такая вульгарность и в голову не пришла бы.
– Что ж, я тоже не хочу быть вульгарным, однако теперь ты должен мне в общей сложности… – Адриан полистал записную книжку, – шестьсот восемьдесят фунтов шестьдесят три пенса.
– Я же сказал, что отдам, разве нет?
– Я вот все гадаю – когда.
– Подождешь, не обеднеешь. Радовался бы лучше, что оказал услугу представителю рабочего класса.
– А тебе следовало бы гордиться тем, что ты позволяешь мне… о боже!
Из квартиры по другую сторону двора понеслись звуки «Аббы», распевавших «Танцующую королеву». Адриан захлопнул окно.
– Вот будешь теперь знать, как выбрасывать вещи в окно, – сказал Гэри.
– Я буду теперь знать, как не выбрасывать вещи в окно.
– Слушай, давай я тебе портретами заплачу. Адриан оглядел комнату. Стены были покрыты десятками изображавших его персону портретов. Масло, акварели, гуашь, гризали, рисунки пером, мелком, серебряным карандашом, углем, пастелью, распылителями акриловых красок, цветными карандашами и даже шариковой ручкой, – здесь были представлены все стили, от неопластицизма до протореализма.
Выбора относительно того, с кем он станет делить квартиру, никто Адриану не предоставлял. Во время жеребьевки билетики с его и Гэри именами были вытянуты вместе – вот они теперь вместе и жили. Черные кожаные штаны с цепями, выкрашенные хной волосы и широкий ассортимент режущих и колющих инструментов, свисавших с ушей Гэри, извещали мир о том, что он панк – единственный в Св. Матфее и потому являвший собой украшение колледжа, столь же чарующее и пугающее, что и современный Стаффорд-корт на другом берегу реки. Гэри был студентом отделения современных и средневековых языков, но на второй год собирался перебраться на отделение истории искусств; пока же он выражал свою преданность Адриану – подлинную или притворную, тот так и не смог разобраться, – третируя его, как страдающего слабоумием старшего брата, прибывшего с другой планеты. До Кембриджа Гэри не встречал ни одного ученика частной школы и, собственно, даже не верил в их существование. Адриан потрясал его куда сильнее, чем он Адриана.
– И тебе действительно прислуживала шестерка из младших классов и все такое?
– Да. Насколько я знаю, теперь эта традиция отмирает, однако, когда я там учился, каждый обязан был иметь шестерку.
– Черт, поверить не могу! И ты носил канотье?
– Когда требовалось.
– И полосатые брюки?
– В шестом классе.
– Мать-перемать! – Гэри аж скрючило от восторга.
– Я, знаешь ли, не один такой. Здесь десятки выпускников одной лишь моей школы и сотни ребят из Итона, Харроу и Уинчестера.
– Ну да, – сказал Гэри, – но вас же меньше семи процентов населения, так? Люди вроде меня, как правило, с людьми вроде вас не сталкиваются, разве что в коронном суде, когда вы напяливаете парики.
– У нас на дворе девятьсот семьдесят девятый, Гэри, люди вроде тебя формируют кабинет Тэтчер.
Адриан рассказал ему о школьной жизни, о журнале, о смерти Свинки Троттера. Даже про Картрайта рассказал.
Гэри немедля изобразил Адриана, каким он его себе представлял, – прогуливающегося в блейзере и белых крикетных штанах перед готическим дверным проемом, за которым перепархивали, точно вороны, учителя в академических шапочках и мантиях. Адриан же не сходя с места купил рисунок за десять фунтов. С тех пор он оплачивал марихуану и водку Гэри, приобретая по меньшей мере три произведения искусства в неделю. Правда, теперь Адриан думал, что вряд ли сможет вынести еще хотя бы один свой портрет – любого размера и ракурса, – о чем и сообщил Гэри.
– Ладно, – сказал Гэри, – в таком случае тебе придется подождать до конца года, тогда я все и верну.
– Да уж конечно, придется, – сказал Адри-ан. – Ах, коитус!
– Брось, ты можешь себе это позволить.
– Да я не об этом. О работе.
– О работе? Я думал, у нас тут университет.
– Да, хоть он и быстро обращается в технический колледж, – сказал, падая в кресло, Адриан.
– Значит, Трефузису твое эссе пришлось не по душе?
– Да нет, оно ему понравилось, в том-то все и горе, – сказал Адриан. – Эссе было хорошее. Произвело на него сильное впечатление. Но теперь ему угодно, чтобы я сочинил что-нибудь значительное. Что-нибудь потрясающее и оригинальное.
– Оригинальное? По филологии?
– Нет, по любому предмету. Вообще-то я, наверное, должен чувствовать себя польщенным.
Ну вот, если честно, в чем дело? Он же мог сказать Гэри правду, верно? А он соврал, просто по привычке. Что это – гордыня? Страх? Адриан закрыл глаза. Трефузис был прав. Прав и при этом смехотворно заблуждался.
Почему он не ощущает счастья? Дженни любит его. Гэри его любит. Мама шлет ему деньги. Дядя Дэвид шлет ему деньги. Сейчас майский триместр его первого университетского года. Погода прекрасная, экзамены сдавать не нужно. Все сложности позади. Кембридж в его распоряжении. Он уже решил, что останется здесь после выпуска, будет преподавать. Все, что от него требуется, – заучить наизусть побольше хороших эссе и выпаливать их трехчасовыми порциями. Трефузис, слава богу, экзаменов не принимает.
Он повесил Джереми, свой блейзер, на Энтони, вешалку.
– Давай гренки есть, – сказал он. – Хант-Наперсток прислал.
II
– А теперь, джентльмены, – произнес президент Клинтон-Лейси, – мы переходим к вопросу о МНИ и внештатных сотрудниках. Интересно было бы знать…
Гарт Мензис, профессор гражданского права, закашлялся в окружившем его густом облаке дыма, который извергала трубка Манро, казначея колледжа.
– Извините, господин президент, – сказал он, – насколько я помню, мы все согласились с тем, что не будем курить на заседаниях совета.
– Что ж, это определенно верно. Адмирал Манро, вы не могли бы?..
Манро пристукнул трубкой по столу и смерил Мензиса взглядом, полным кромешной злобы. Мензис улыбнулся и перебросил леденец от одной щеки к другой.
– Благодарю вас, – произнес Клинтон-Лейси. – Итак. МНИ и внештатные сотрудники. Как хорошо известно всем присутствующим, в последнее время…
Манро шумно потянул носом воздух.
– Извините, господин президент, – сказал он. – Только ли я один улавливаю стоящий в этой комнате тошнотворный запах мяты?
– Э-э?..
– Да, действительно, запах крайне неприятный. Интересно было бы знать, откуда он взялся?
Мензис с сердитым видом вынул изо рта леденец и уронил его в пепельницу перед собой. Манро блаженно улыбнулся.
– Благодарю вас, – произнес Клинтон-Лей-си. – Коллеги, перед нами стоит проблема сохранения работы с аспирантами на прежнем уровне. Как вам известно, существует немалое число младших научных исследователей и внештатных сотрудников, пользующихся нашими грантами и пособиями. И вы, разумеется, хорошо осведомлены о том, какие установившиеся в нашей экономической системе ветра дуют в нашу сторону со стороны Вестминстера.
Адмирал Манро демонстративно передвинул пепельницу к середине стола, давая понять, что мятный запах все еще донимает его.
Алекс Кордер, теолог, сидевший на дальнем от президента конце стола, испустил резкий смешок.
– Варвары, – сказал он. – Все они варвары.
– Правительство, – продолжал Клинтон-Лей-си, – обоснованность доктрин которого мы здесь обсуждать не будем, определенно заняло в отношении университетов позицию, которая не может не внушать нам тревогу.
– Премьер-министр происходит из академической среды, – сообщил Кордер.
Брови Гарта Мензиса поползли вверх.
– Я уверен, никто не стал бы обвинять премьер-министра в наличии у нее научной предубежденности.
– Это почему же? – поинтересовался Манро.
– Ладно, каковы бы ни были ее предположительные пристрастия, – сказал Клинтон-Лейси, – в правительстве утвердилось мнение, что отделения гуманитарных наук с их чрезмерно высоким конкурсом абитуриентов следует, э-э, притормозить, оказав дополнительную поддержку дисциплинам, которые способны более продуктивно… о! Профессор Трефузис!
Трефузис со свисающей с губы сигаретой стоял в дверях, с некоторой озадаченностью озираясь по сторонам – словно был не вполне уверен, что попал в нужную комнату и на нужное заседание. Полный неодобрения взгляд Мензиса, похоже, успокоил его; Трефузис вошел и скользнул в пустое кресло рядом с адмиралом Манро.
– Итак, Дональд, с сожалением должен отметить, что вас опять что-то задержало, – произнес Клинтон-Лейси.
Трефузис молчал.
– Надеюсь, ничего серьезного?
Трефузис приветливо улыбнулся всем присутствующим.
– Надеюсь, ничего серьезного? – повторил президент.
Трефузис, осознав, что к нему обращаются с вопросом, расстегнул куртку, выключил висящий на поясном ремне плеер и снял наушники.
– Простите, магистр, вы что-то сказали?
– Ну хорошо, да… мы обсуждали сокращение средств, выделяемых гуманитарным наукам.
– Гуманитарным наукам?
– Вот именно. Итак..
Мензис закашлялся и пододвинул пепельницу к Трефузису.
– Спасибо, Гарт, – сказал Трефузис, стряхивая с сигареты пепел и снова затягиваясь. – Вы очень любезны.
Президент стойко продолжал:
– В течение по меньшей мере ближайших двух лет мы будем испытывать недостаток в средствах, что не позволит принимать новых младших научных исследователей на отделение гуманитарных наук.
– Ах, как это печально, – произнес Трефузис.
– Вас не тревожит судьба вашего отделения?
– Моего отделения? Мое отделение занимается английским языком, магистр.
– Вот и я о том же.
– Какое же отношение имеет английский язык к «гуманитарным наукам», что бы те собою ни представляли? Я занимаюсь наукой точной, филологией. А мои коллеги – другой точной наукой, анализом литературы.
– Что за дребедень, – сказал Мензис.
– Нет, ну зачем же так сразу обзывать мою науку потаскухой, пусть даже и райской? – удивился Трефузис.
– Профессор Трефузис, – сказал Мензис, – здесь происходит протоколируемое заседание взрослых людей. Если вы не в состоянии вести дебаты в рамках приличий, то вам, возможно, лучше удалиться.
– Мой дорогой старина Гарт, – ответил Трефузис. – Я могу лишь сказать, что вы начали первым. Язык – это арсенал, наполненный самым разным оружием; и если вы размахиваете таковым, не проверив, заряжено ли оно, не удивляйтесь, что оружие будет время от времени выпаливать вам в лицо. Слово «дребедень» означает «райская потаскуха» – от нижнегерманского, о чем мне вряд ли стоит вам напоминать, « drabbe » плюс « Eden », си-речь «Эдем», он же «Рай».
Мензис побагровел, однако не промолвил ни слова.
– Ну, что бы оно ни означало, Дональд, – сказал президент, – мы обсуждаем проблему ресурсов. Мы можем по-разному оценивать правильность или неправильность политики правительства, однако финансовая реальность такова, что…
– Реальность, – произнес Трефузис, предлагая сигареты всем сидящим за столом, – состоит, как всем нам известно, в том, что все больше и больше молодых людей просят принять их в этот колледж этого университета, дабы они могли изучать английский язык и литературу. На каждое место нашего английского отделения претендует куда больше поступающих, чем в любом другом отделении любого другого университета страны. И если применить к нам нормы рыночной экономики, каковые, сколько я понимаю, должны почитаться священными всеми пускающими деньги на ветер простофилями и пустословами, из коих состоит правительство, то, конечно, нам следовало бы выдавать не меньше стипендий, а больше.
– Там считают, Дональд, – сказал президент, – что ваши выпускники не обладают компетентностью и эрудицией, которые способны принести пользу стране. Результаты исследований в ботанике или генетике – или даже в моей сфере, в экономике, – представляют для мира ощутимую ценность…
– Слушайте, слушайте, – сказал Мензис.
– Тоже та еще дребедень, – объявил Манро, принимая от Трефузиса коробок спичек.
– Между тем на вас и ваших коллег, – продолжал, проигнорировав обоих, президент, – взирают как на все более и более нестерпимое бремя налогоплательщика. Вы не можете открыть ничего интересного, не можете предложить вашим аспирантам что-либо, способное сделать их полезными для промышленности или рентабельного хозяйства. Вы знаете, это не мои воззрения. Соответствующие аргументы и контраргументы уже множество раз перебирались за этим столом, и я не призываю вас вновь заниматься ими. Я могу только сказать, что денег в этом году не будет.
– Ну что же, – сказал Трефузис, – это заставило бы сэра Кита Джозефа[32] и его друзей содрогнуться от ужаса, не так ли? Нет-нет. Пришла пора действовать. С одобрения коллег, я мог бы натаскать отборную компанию первоклассных аспирантов и еще до июня попасть в Уайтхолл.
– Подобная поза озлобленного воинствующего художника представляется мне неуместной и старомодной, – сказал Мензис. – Общество больше не может позволить себе содержать всех этих шутов, обществу надоело, что его лупят по голове пустыми, добытыми из свиней мочевыми пузырями. Мир устал от избытка занимающихся ерундой гуманитариев, от их высокомерия и бесполезности в реальной жизни. Пора вам порастрясти жирок.
– Вы правы, конечно, – согласился Трефузис – Теперь мне это ясно. Мы нуждаемся в юристах. В одной волне юристов за другой.
– Ну разумеется, очень легко смеяться над…
– Над некоторыми вещами смеяться, безусловно, очень легко, – признал Трефузис. – Странно только, что я всегда находил затруднительным насмешки над чем-либо, обладающим ценностью. Другое дело разного рода мишура и бессмыслица – хотя, возможно, я только один такой и есть.
Гарт Мензис, профессор гражданского права, закашлялся в окружившем его густом облаке дыма, который извергала трубка Манро, казначея колледжа.
– Извините, господин президент, – сказал он, – насколько я помню, мы все согласились с тем, что не будем курить на заседаниях совета.
– Что ж, это определенно верно. Адмирал Манро, вы не могли бы?..
Манро пристукнул трубкой по столу и смерил Мензиса взглядом, полным кромешной злобы. Мензис улыбнулся и перебросил леденец от одной щеки к другой.
– Благодарю вас, – произнес Клинтон-Лейси. – Итак. МНИ и внештатные сотрудники. Как хорошо известно всем присутствующим, в последнее время…
Манро шумно потянул носом воздух.
– Извините, господин президент, – сказал он. – Только ли я один улавливаю стоящий в этой комнате тошнотворный запах мяты?
– Э-э?..
– Да, действительно, запах крайне неприятный. Интересно было бы знать, откуда он взялся?
Мензис с сердитым видом вынул изо рта леденец и уронил его в пепельницу перед собой. Манро блаженно улыбнулся.
– Благодарю вас, – произнес Клинтон-Лей-си. – Коллеги, перед нами стоит проблема сохранения работы с аспирантами на прежнем уровне. Как вам известно, существует немалое число младших научных исследователей и внештатных сотрудников, пользующихся нашими грантами и пособиями. И вы, разумеется, хорошо осведомлены о том, какие установившиеся в нашей экономической системе ветра дуют в нашу сторону со стороны Вестминстера.
Адмирал Манро демонстративно передвинул пепельницу к середине стола, давая понять, что мятный запах все еще донимает его.
Алекс Кордер, теолог, сидевший на дальнем от президента конце стола, испустил резкий смешок.
– Варвары, – сказал он. – Все они варвары.
– Правительство, – продолжал Клинтон-Лей-си, – обоснованность доктрин которого мы здесь обсуждать не будем, определенно заняло в отношении университетов позицию, которая не может не внушать нам тревогу.
– Премьер-министр происходит из академической среды, – сообщил Кордер.
Брови Гарта Мензиса поползли вверх.
– Я уверен, никто не стал бы обвинять премьер-министра в наличии у нее научной предубежденности.
– Это почему же? – поинтересовался Манро.
– Ладно, каковы бы ни были ее предположительные пристрастия, – сказал Клинтон-Лейси, – в правительстве утвердилось мнение, что отделения гуманитарных наук с их чрезмерно высоким конкурсом абитуриентов следует, э-э, притормозить, оказав дополнительную поддержку дисциплинам, которые способны более продуктивно… о! Профессор Трефузис!
Трефузис со свисающей с губы сигаретой стоял в дверях, с некоторой озадаченностью озираясь по сторонам – словно был не вполне уверен, что попал в нужную комнату и на нужное заседание. Полный неодобрения взгляд Мензиса, похоже, успокоил его; Трефузис вошел и скользнул в пустое кресло рядом с адмиралом Манро.
– Итак, Дональд, с сожалением должен отметить, что вас опять что-то задержало, – произнес Клинтон-Лейси.
Трефузис молчал.
– Надеюсь, ничего серьезного?
Трефузис приветливо улыбнулся всем присутствующим.
– Надеюсь, ничего серьезного? – повторил президент.
Трефузис, осознав, что к нему обращаются с вопросом, расстегнул куртку, выключил висящий на поясном ремне плеер и снял наушники.
– Простите, магистр, вы что-то сказали?
– Ну хорошо, да… мы обсуждали сокращение средств, выделяемых гуманитарным наукам.
– Гуманитарным наукам?
– Вот именно. Итак..
Мензис закашлялся и пододвинул пепельницу к Трефузису.
– Спасибо, Гарт, – сказал Трефузис, стряхивая с сигареты пепел и снова затягиваясь. – Вы очень любезны.
Президент стойко продолжал:
– В течение по меньшей мере ближайших двух лет мы будем испытывать недостаток в средствах, что не позволит принимать новых младших научных исследователей на отделение гуманитарных наук.
– Ах, как это печально, – произнес Трефузис.
– Вас не тревожит судьба вашего отделения?
– Моего отделения? Мое отделение занимается английским языком, магистр.
– Вот и я о том же.
– Какое же отношение имеет английский язык к «гуманитарным наукам», что бы те собою ни представляли? Я занимаюсь наукой точной, филологией. А мои коллеги – другой точной наукой, анализом литературы.
– Что за дребедень, – сказал Мензис.
– Нет, ну зачем же так сразу обзывать мою науку потаскухой, пусть даже и райской? – удивился Трефузис.
– Профессор Трефузис, – сказал Мензис, – здесь происходит протоколируемое заседание взрослых людей. Если вы не в состоянии вести дебаты в рамках приличий, то вам, возможно, лучше удалиться.
– Мой дорогой старина Гарт, – ответил Трефузис. – Я могу лишь сказать, что вы начали первым. Язык – это арсенал, наполненный самым разным оружием; и если вы размахиваете таковым, не проверив, заряжено ли оно, не удивляйтесь, что оружие будет время от времени выпаливать вам в лицо. Слово «дребедень» означает «райская потаскуха» – от нижнегерманского, о чем мне вряд ли стоит вам напоминать, « drabbe » плюс « Eden », си-речь «Эдем», он же «Рай».
Мензис побагровел, однако не промолвил ни слова.
– Ну, что бы оно ни означало, Дональд, – сказал президент, – мы обсуждаем проблему ресурсов. Мы можем по-разному оценивать правильность или неправильность политики правительства, однако финансовая реальность такова, что…
– Реальность, – произнес Трефузис, предлагая сигареты всем сидящим за столом, – состоит, как всем нам известно, в том, что все больше и больше молодых людей просят принять их в этот колледж этого университета, дабы они могли изучать английский язык и литературу. На каждое место нашего английского отделения претендует куда больше поступающих, чем в любом другом отделении любого другого университета страны. И если применить к нам нормы рыночной экономики, каковые, сколько я понимаю, должны почитаться священными всеми пускающими деньги на ветер простофилями и пустословами, из коих состоит правительство, то, конечно, нам следовало бы выдавать не меньше стипендий, а больше.
– Там считают, Дональд, – сказал президент, – что ваши выпускники не обладают компетентностью и эрудицией, которые способны принести пользу стране. Результаты исследований в ботанике или генетике – или даже в моей сфере, в экономике, – представляют для мира ощутимую ценность…
– Слушайте, слушайте, – сказал Мензис.
– Тоже та еще дребедень, – объявил Манро, принимая от Трефузиса коробок спичек.
– Между тем на вас и ваших коллег, – продолжал, проигнорировав обоих, президент, – взирают как на все более и более нестерпимое бремя налогоплательщика. Вы не можете открыть ничего интересного, не можете предложить вашим аспирантам что-либо, способное сделать их полезными для промышленности или рентабельного хозяйства. Вы знаете, это не мои воззрения. Соответствующие аргументы и контраргументы уже множество раз перебирались за этим столом, и я не призываю вас вновь заниматься ими. Я могу только сказать, что денег в этом году не будет.
– Ну что же, – сказал Трефузис, – это заставило бы сэра Кита Джозефа[32] и его друзей содрогнуться от ужаса, не так ли? Нет-нет. Пришла пора действовать. С одобрения коллег, я мог бы натаскать отборную компанию первоклассных аспирантов и еще до июня попасть в Уайтхолл.
– Подобная поза озлобленного воинствующего художника представляется мне неуместной и старомодной, – сказал Мензис. – Общество больше не может позволить себе содержать всех этих шутов, обществу надоело, что его лупят по голове пустыми, добытыми из свиней мочевыми пузырями. Мир устал от избытка занимающихся ерундой гуманитариев, от их высокомерия и бесполезности в реальной жизни. Пора вам порастрясти жирок.
– Вы правы, конечно, – согласился Трефузис – Теперь мне это ясно. Мы нуждаемся в юристах. В одной волне юристов за другой.
– Ну разумеется, очень легко смеяться над…
– Над некоторыми вещами смеяться, безусловно, очень легко, – признал Трефузис. – Странно только, что я всегда находил затруднительным насмешки над чем-либо, обладающим ценностью. Другое дело разного рода мишура и бессмыслица – хотя, возможно, я только один такой и есть.
III
– Так что сама понимаешь, моя медовая обжималочка, – произнес Адриан, – придется углубиться в какие-нибудь дурацкие исследования, иначе меня выведут отсюда за мое божественного абриса ухо.
– Что же, и тебе немного потрудиться будет не вредно, – ответила Дженни и укусила его за сосок.
– Какие жуткие вещи ты говоришь. А сейчас спустись немного пониже и поработай губами —
теперь моя очередь кончать, да и в университетскую библиотеку пора. Дженни села.
– Вот хорошо, что напомнил, – сказала она. – Мы с Мэри разослали письма всем старшим тюто-рам Кембриджа.
– Боже милостивый, – откликнулся Адриан и вновь притянул ее голову к своему животу, – сейчас не время судачить о ваших девичьих влюбленностях.
– Нет, подожди, – выпрямилась Дженни. – Это насчет порнографии.
– Насчет чего?
– Ты же знаешь, я хожу на лекции Тима Андерсона, «Деррида и несходство полов».
– Послушай, если у тебя занят рот, так потрудись хотя бы руками. Под кроватью есть немного масла для новорожденных.
– Так вот, на прошлой неделе он показывал нам образчики порнографии. Их были целые коробки. И все из университетской библиотеки. У них же право обязательного экземпляра, понимаешь, так что они получают по экземпляру любого издания. Каждого, какое выходит в свет.
– Постой, ты хочешь сказать… каждого-каждого?
– Каждого-каждого. Там столетия порнухи, вплоть до сегодняшнего дня. Подвалы библиотеки забиты тоннами самых унизительных и мерзких материалов. Картинки с ампутантами, детьми, всякими приспособлениями – там есть вещи, каких ты и вообразить-то не сможешь.
– Ты еще не знаешь, на что способно мое воображение.
– Я сходила в библиотеку, посмотрела кое-что. Все, что мне для этого потребовалось, – подпись Элен Гринман. Я ей сказала, что это связано с лекциями Тима Андерсона. Так вот, я считаю, таким материалам в Кембридже не место. Никаких научных оправданий они не имеют. Они унизительны для женщин, их следует сжечь.
– И унизительны также, нисколько этому не удивлюсь, для животных, детей и всяких приспособлений.
– Адриан, это не шутки. Я считаю, что УБ, храня подобную дрянь, тем самым облагораживает ее. Поэтому мы с Мэри стараемся добиться ее устранения.
– Что ты, собственно, видела, если точно?
– Ну, тебя приводят в отдельную комнату…
– Расскажи поподробнее… и про левую руку не забывай. Вот так. Чуть быстрее. Да! Что да, то да! Итак, что же ты видела?
– Ну, там была одна картинка, на которой женщина берет пирог со свининой…
– Что же, и тебе немного потрудиться будет не вредно, – ответила Дженни и укусила его за сосок.
– Какие жуткие вещи ты говоришь. А сейчас спустись немного пониже и поработай губами —
теперь моя очередь кончать, да и в университетскую библиотеку пора. Дженни села.
– Вот хорошо, что напомнил, – сказала она. – Мы с Мэри разослали письма всем старшим тюто-рам Кембриджа.
– Боже милостивый, – откликнулся Адриан и вновь притянул ее голову к своему животу, – сейчас не время судачить о ваших девичьих влюбленностях.
– Нет, подожди, – выпрямилась Дженни. – Это насчет порнографии.
– Насчет чего?
– Ты же знаешь, я хожу на лекции Тима Андерсона, «Деррида и несходство полов».
– Послушай, если у тебя занят рот, так потрудись хотя бы руками. Под кроватью есть немного масла для новорожденных.
– Так вот, на прошлой неделе он показывал нам образчики порнографии. Их были целые коробки. И все из университетской библиотеки. У них же право обязательного экземпляра, понимаешь, так что они получают по экземпляру любого издания. Каждого, какое выходит в свет.
– Постой, ты хочешь сказать… каждого-каждого?
– Каждого-каждого. Там столетия порнухи, вплоть до сегодняшнего дня. Подвалы библиотеки забиты тоннами самых унизительных и мерзких материалов. Картинки с ампутантами, детьми, всякими приспособлениями – там есть вещи, каких ты и вообразить-то не сможешь.
– Ты еще не знаешь, на что способно мое воображение.
– Я сходила в библиотеку, посмотрела кое-что. Все, что мне для этого потребовалось, – подпись Элен Гринман. Я ей сказала, что это связано с лекциями Тима Андерсона. Так вот, я считаю, таким материалам в Кембридже не место. Никаких научных оправданий они не имеют. Они унизительны для женщин, их следует сжечь.
– И унизительны также, нисколько этому не удивлюсь, для животных, детей и всяких приспособлений.
– Адриан, это не шутки. Я считаю, что УБ, храня подобную дрянь, тем самым облагораживает ее. Поэтому мы с Мэри стараемся добиться ее устранения.
– Что ты, собственно, видела, если точно?
– Ну, тебя приводят в отдельную комнату…
– Расскажи поподробнее… и про левую руку не забывай. Вот так. Чуть быстрее. Да! Что да, то да! Итак, что же ты видела?
– Ну, там была одна картинка, на которой женщина берет пирог со свининой…
IV
– Диспозиция такова, Гэри, – сказал Адриан, вернувшись из Ньюнема в Св. Матфея. – Все там, весь index expurgatorius[33], только и ожидающий человека, который примется пускать над ним слюни.
А вот это – все, что требуется библиотекарю, дабы тебя к нему подпустить.
А вот это – все, что требуется библиотекарю, дабы тебя к нему подпустить.