Страница:
«Вот черт, – думал Адриан, выскакивая на Бай-уотер-стрит. – Зачем я вообще с ними связался? Ты идиот, Адриан! Теперь из тебя выбьют двадцать сортов дерьма». Он слышал топот догоняющих его ацетонщиков. И тут… о радость из радостей! Внезапно взвыла сирена приближающейся полицейской машины.
Двое хулиганов ударились в бегство, и один из полицейских помчался за ними. Трех других прижали к стене и обыскали.
– Слава богу! – пыхтя, вымолвил Адриан.
– К стене, – сказал ему сержант.
– Простите?
– К стене.
– Но это за мной они гнались.
– Ты что, плохо слышишь?
Адриан, принимая требуемую позу, уперся руками в стену и расставил пошире ноги.
– А это что?
– Что именно? – спросил Адриан. Он видел только кирпичную стену.
– Вот это, – ответил полицейский, разворачивая Адриана к себе и показывая ему конверт.
– А, это письмо. К моему другу. Частное.
– Письмо?
– Ну да, письмо.
Полицейский надорвал конверт и вытащил из него полиэтиленовый пакетик с белым порошком.
– Занятное письмецо.
– Что это? – спросил Адриан. Полицейский открыл пакетик, окунул в порошок палец.
– А это, цветочек ты мой, – облизывая палец, ответил он, – по меньшей мере два года. Два года, без проблем.
Стол, два стула, скрипучая дверь, сигаретный дым, окно отсутствует, поблескивающая желтая краска, далекий рокот Кингз-роуд, немигающие карие глаза сержанта-детектива Кантера из группы по борьбе с распространением наркотиков.
– Послушай, ты говоришь, что он не твой. Ты нес его другу. Сам никогда ничем таким не пользовался. Ты даже не знал, что в конверте. И честно, Хьюго, я тебе верю. Однако если ты не назовешь нам имя своего друга, то, с сожалением должен тебе сообщить, окажешься в бадье с горячим дерьмом – и без какого ни на есть спасательного пояса.
– Но я не могу, правда не могу. Это его погубит.
– А в противном случае тебе самому ничего хорошего не светит, так?
Адриан сжал руками голову. Кантер был дружелюбен, улыбчив, равнодушен и цепок.
– Понимаешь, я должен подумать о том, какое тебе предъявить обвинение. Из чего я могу выбирать? У нас имеется хранение. Постой-ка… сколько его там? Семь граммов Чарли… ситуация, пожалуй что, щекотливая. Для единоличного использования многовато. Впрочем, это первое твое нарушение, ты еще молод. Думаю, можно рассчитывать на шесть месяцев в ИУ.
– ИУ?
– Исправительное учреждение, Хьюго. Хорошего мало, зато кончится все быстро. Короткая крутая встряска. Имеется также хранение с целью передачи. Тут тебя ждут два года, не сходя с места. Ну и наконец, нам следует подумать о торговле. В этом случае они просто выбросят ключ от твоей камеры.
– Но…
– Вся штука в том, Хьюго, что передо мной проблема, а ты можешь помочь мне справиться с ней. Ты уже сказал, что сам его не принимаешь, стало быть, обвинить тебя в хранении я, собственно говоря, не могу, так? Если сам ты им нос не пудришь, значит, собирался толкнуть его кому-то другому. Так говорит нам здравый смысл.
– Но он же мне не заплатил! Я просто посыльный, я даже не знал, что там.
– М-м, – сержант Кантер заглянул в свои заметки, – у тебя приличная сумма на счету в почтовой конторе, верно? Откуда взялись эти деньги?
– Они мои! Я… я экономил. А с наркотиками я никогда никаких дел не имел, честное слово!
– Да, но я просматриваю мои заметки и вижу в них только одно имя: «Хьюго Хэрни, задержанный за хранение четверти унции боливийской пыли наилучшего качества". Больше у меня никого в списке обвиняемых нет. Один Хьюго Хэрни. А мне совсем не помешало бы имя человека, у которого ты это забрал, и имя твоего друга, не так ли?
Адриан покачал головой. Сержант-детектив похлопал его по плечу.
– Он твой любовник? Адриан покраснел.
– Просто… друг.
– Ага. Понятно. Ну да. Сколько тебе лет, Хьюго?
– На той неделе исполнится восемнадцать.
– Да ладно. Знаешь, будет лучше, если я узнаю его имя. Он совращает симпатичного, хорошо воспитанного паренька и посылает его за своим кокаином. Сынок, да суд, глядя на тебя, попросту обольется вот такими слезами. Испытательный срок и всяческое сочувствие.
Адриан смотрел в стол.
– Тот, другой, – сказал он. – Человек, у которого я это получил. Я назову его имя.
– Ну что же, уже начало.
– Только он не должен об этом узнать. Адриану вдруг явилось видение обрушившейся на него кары в духе «Крестного отца». Его, настучавшего на другого человека, превращают в тюрьме в отбивную, а родители получают бумажный пакет с двумя дохлыми рыбами.
– Я хочу сказать, он ведь не узнает об этом, правда? Мне не придется давать против него показания или еще что?
– Хьюго, старина, успокойся. Если он торговец, мы устроим за ним слежку и возьмем его с поличным. Твоего имени никто и упоминать-то не станет.
Сержант Кантер наклонился вперед, мягко поднял пальцем подбородок Адриана и заглянул ему в глаза.
– Даю слово, Хьюго. Можешь мне поверить. Адриан кивнул.
– Но тебе лучше начать говорить побыстрее. Твой дружок того и гляди удивится, куда это ты запропал. Нам же не нужно, чтобы он взял да и звякнул своему другу торговцу, верно?
– Нет.
– Нет. Торговец соскочит с этого дела, как дерьмо с лопаты, а имя Хьюго Хэрни так и останется единственным в моем списке.
– Он… мой друг не хватится меня до вечера.
– Ага, и где же он работает?
– Послушайте, я же сказал. Я буду говорить только о другом человеке.
– Мой карандаш наготове, Хьюго.
Когда Адриан подписал показания, ему принесли чашку чая. Прочесть показания зашел инспектор. Закончив чтение, он поднял на Адриана глаза.
– Похоже, тебе повезло, Хэрни. Зак человек для нас не чужой. Около шести футов, говоришь?
– Ну, я сказал, что он ростом примерно с сержанта Кантера.
– Гвоздь в левом ухе?
– В левом, тут я совершенно уверен.
– Угу. Мы этого ублюдка пару месяцев назад потеряли из виду. Если он там, где ты говоришь, считай, что ты оказал нам услугу.
– О, хорошо. Всегда рад помочь, чем могу. Инспектор рассмеялся.
– Предъяви ему обвинение, Джон, и составь резюме. Хранение.
– Что за резюме? – спросил Адриан, когда инспектор ушел.
– Для солиситора.
– О. А я думал… ну, знаете, бесплатная юридическая помощь. Разве вы ее не предоставляете?
– Юноше вроде тебя… твои родители наверняка захотят сами найти тебе адвоката.
– Родители?
– Ну да. Какой у них адрес?
– Я… я предпочел бы не сообщать об этом родителям. Понимаете, они не знают, где я, им и так пришлось напереживаться из-за меня.
– Они зарегистрировали тебя как пропавшего?
– Да… ну, то есть, я думаю, что они обращались в полицию. Я недавно столкнулся с моим крестным отцом, он мне так и сказал.
– А тебе не кажется, что они только обрадуются, узнав, где ты?
Но Адриан стоял на своем, и его отвели в контору участка, чтобы официально предъявить ему обвинение как Хьюго Хэрни.
– Выложи все из карманов на стол.
Все, что при нем было, осмотрели и записали в учетную книгу.
– Ты должен расписаться вот здесь, чтобы, получая вещи назад, ты знал, что мы тебя не обобрали, – сказал Кантер.
– О господи боже, да я вам верю, – сказал Адриан, уже начавший получать удовольствие от происходящего. – Если человек не может без подозрений вверить свое имущество честному констеблю, куда же тогда катится мир?
– Тоже верно. Однако подпись твоя все равно нужна. Да, и еще одно, Адриан.
– Что?
– Ага, – сказал Кантер. – Стало быть, перед нами Адриан Хили, так? А не Хьюго Хэрни.
Черт, дерьмо, херня и содомское соитие! Сержант Кантер держал в руке «Антигону» Ануйя. На форзаце ее значилось имя Адриана.
– Умный паренек, а попался на такой простой трюк, – неодобрительно произнес Кантер. – Видишь ли, в чем фокус: в списке пропавших Хьюго Хэрни не значится. Однако готов поспорить, в нем отыщется Адриан Хили.
II
Двое хулиганов ударились в бегство, и один из полицейских помчался за ними. Трех других прижали к стене и обыскали.
– Слава богу! – пыхтя, вымолвил Адриан.
– К стене, – сказал ему сержант.
– Простите?
– К стене.
– Но это за мной они гнались.
– Ты что, плохо слышишь?
Адриан, принимая требуемую позу, уперся руками в стену и расставил пошире ноги.
– А это что?
– Что именно? – спросил Адриан. Он видел только кирпичную стену.
– Вот это, – ответил полицейский, разворачивая Адриана к себе и показывая ему конверт.
– А, это письмо. К моему другу. Частное.
– Письмо?
– Ну да, письмо.
Полицейский надорвал конверт и вытащил из него полиэтиленовый пакетик с белым порошком.
– Занятное письмецо.
– Что это? – спросил Адриан. Полицейский открыл пакетик, окунул в порошок палец.
– А это, цветочек ты мой, – облизывая палец, ответил он, – по меньшей мере два года. Два года, без проблем.
Стол, два стула, скрипучая дверь, сигаретный дым, окно отсутствует, поблескивающая желтая краска, далекий рокот Кингз-роуд, немигающие карие глаза сержанта-детектива Кантера из группы по борьбе с распространением наркотиков.
– Послушай, ты говоришь, что он не твой. Ты нес его другу. Сам никогда ничем таким не пользовался. Ты даже не знал, что в конверте. И честно, Хьюго, я тебе верю. Однако если ты не назовешь нам имя своего друга, то, с сожалением должен тебе сообщить, окажешься в бадье с горячим дерьмом – и без какого ни на есть спасательного пояса.
– Но я не могу, правда не могу. Это его погубит.
– А в противном случае тебе самому ничего хорошего не светит, так?
Адриан сжал руками голову. Кантер был дружелюбен, улыбчив, равнодушен и цепок.
– Понимаешь, я должен подумать о том, какое тебе предъявить обвинение. Из чего я могу выбирать? У нас имеется хранение. Постой-ка… сколько его там? Семь граммов Чарли… ситуация, пожалуй что, щекотливая. Для единоличного использования многовато. Впрочем, это первое твое нарушение, ты еще молод. Думаю, можно рассчитывать на шесть месяцев в ИУ.
– ИУ?
– Исправительное учреждение, Хьюго. Хорошего мало, зато кончится все быстро. Короткая крутая встряска. Имеется также хранение с целью передачи. Тут тебя ждут два года, не сходя с места. Ну и наконец, нам следует подумать о торговле. В этом случае они просто выбросят ключ от твоей камеры.
– Но…
– Вся штука в том, Хьюго, что передо мной проблема, а ты можешь помочь мне справиться с ней. Ты уже сказал, что сам его не принимаешь, стало быть, обвинить тебя в хранении я, собственно говоря, не могу, так? Если сам ты им нос не пудришь, значит, собирался толкнуть его кому-то другому. Так говорит нам здравый смысл.
– Но он же мне не заплатил! Я просто посыльный, я даже не знал, что там.
– М-м, – сержант Кантер заглянул в свои заметки, – у тебя приличная сумма на счету в почтовой конторе, верно? Откуда взялись эти деньги?
– Они мои! Я… я экономил. А с наркотиками я никогда никаких дел не имел, честное слово!
– Да, но я просматриваю мои заметки и вижу в них только одно имя: «Хьюго Хэрни, задержанный за хранение четверти унции боливийской пыли наилучшего качества". Больше у меня никого в списке обвиняемых нет. Один Хьюго Хэрни. А мне совсем не помешало бы имя человека, у которого ты это забрал, и имя твоего друга, не так ли?
Адриан покачал головой. Сержант-детектив похлопал его по плечу.
– Он твой любовник? Адриан покраснел.
– Просто… друг.
– Ага. Понятно. Ну да. Сколько тебе лет, Хьюго?
– На той неделе исполнится восемнадцать.
– Да ладно. Знаешь, будет лучше, если я узнаю его имя. Он совращает симпатичного, хорошо воспитанного паренька и посылает его за своим кокаином. Сынок, да суд, глядя на тебя, попросту обольется вот такими слезами. Испытательный срок и всяческое сочувствие.
Адриан смотрел в стол.
– Тот, другой, – сказал он. – Человек, у которого я это получил. Я назову его имя.
– Ну что же, уже начало.
– Только он не должен об этом узнать. Адриану вдруг явилось видение обрушившейся на него кары в духе «Крестного отца». Его, настучавшего на другого человека, превращают в тюрьме в отбивную, а родители получают бумажный пакет с двумя дохлыми рыбами.
– Я хочу сказать, он ведь не узнает об этом, правда? Мне не придется давать против него показания или еще что?
– Хьюго, старина, успокойся. Если он торговец, мы устроим за ним слежку и возьмем его с поличным. Твоего имени никто и упоминать-то не станет.
Сержант Кантер наклонился вперед, мягко поднял пальцем подбородок Адриана и заглянул ему в глаза.
– Даю слово, Хьюго. Можешь мне поверить. Адриан кивнул.
– Но тебе лучше начать говорить побыстрее. Твой дружок того и гляди удивится, куда это ты запропал. Нам же не нужно, чтобы он взял да и звякнул своему другу торговцу, верно?
– Нет.
– Нет. Торговец соскочит с этого дела, как дерьмо с лопаты, а имя Хьюго Хэрни так и останется единственным в моем списке.
– Он… мой друг не хватится меня до вечера.
– Ага, и где же он работает?
– Послушайте, я же сказал. Я буду говорить только о другом человеке.
– Мой карандаш наготове, Хьюго.
Когда Адриан подписал показания, ему принесли чашку чая. Прочесть показания зашел инспектор. Закончив чтение, он поднял на Адриана глаза.
– Похоже, тебе повезло, Хэрни. Зак человек для нас не чужой. Около шести футов, говоришь?
– Ну, я сказал, что он ростом примерно с сержанта Кантера.
– Гвоздь в левом ухе?
– В левом, тут я совершенно уверен.
– Угу. Мы этого ублюдка пару месяцев назад потеряли из виду. Если он там, где ты говоришь, считай, что ты оказал нам услугу.
– О, хорошо. Всегда рад помочь, чем могу. Инспектор рассмеялся.
– Предъяви ему обвинение, Джон, и составь резюме. Хранение.
– Что за резюме? – спросил Адриан, когда инспектор ушел.
– Для солиситора.
– О. А я думал… ну, знаете, бесплатная юридическая помощь. Разве вы ее не предоставляете?
– Юноше вроде тебя… твои родители наверняка захотят сами найти тебе адвоката.
– Родители?
– Ну да. Какой у них адрес?
– Я… я предпочел бы не сообщать об этом родителям. Понимаете, они не знают, где я, им и так пришлось напереживаться из-за меня.
– Они зарегистрировали тебя как пропавшего?
– Да… ну, то есть, я думаю, что они обращались в полицию. Я недавно столкнулся с моим крестным отцом, он мне так и сказал.
– А тебе не кажется, что они только обрадуются, узнав, где ты?
Но Адриан стоял на своем, и его отвели в контору участка, чтобы официально предъявить ему обвинение как Хьюго Хэрни.
– Выложи все из карманов на стол.
Все, что при нем было, осмотрели и записали в учетную книгу.
– Ты должен расписаться вот здесь, чтобы, получая вещи назад, ты знал, что мы тебя не обобрали, – сказал Кантер.
– О господи боже, да я вам верю, – сказал Адриан, уже начавший получать удовольствие от происходящего. – Если человек не может без подозрений вверить свое имущество честному констеблю, куда же тогда катится мир?
– Тоже верно. Однако подпись твоя все равно нужна. Да, и еще одно, Адриан.
– Что?
– Ага, – сказал Кантер. – Стало быть, перед нами Адриан Хили, так? А не Хьюго Хэрни.
Черт, дерьмо, херня и содомское соитие! Сержант Кантер держал в руке «Антигону» Ануйя. На форзаце ее значилось имя Адриана.
– Умный паренек, а попался на такой простой трюк, – неодобрительно произнес Кантер. – Видишь ли, в чем фокус: в списке пропавших Хьюго Хэрни не значится. Однако готов поспорить, в нем отыщется Адриан Хили.
II
В коридоре зазвонил колокол, захлопали двери, послышались сердитые голоса.
– Поосторожнее, Ашкрофт, услышу от вас еще хоть слог – и вы попадете в рапорт.
– А чего я сделал-то?
Адриан закрыл глаза и попытался сосредоточиться на письме.
– Ну вот. Я вас предупреждал. На неделю лишаетесь привилегий.
Адриан взял лист бумаги, разгладил его на поверхности стола. За окном порывами дул ветер, небо потемнело, приобретя серо-стальной оттенок. Скоро пойдет снег.
– Пожалуйста, мистер Аннендейл, можно я схожу в библиотеку за книгой?
– Если поторопитесь.
Адриан взял ручку и начал писать:
13 февраля 1978
Дорогой Гай!
Я уже давно набираюсь храбрости, чтобы написать тебе. А вчера увидел тебя в «Сходстве», и это наконец подтолкнуло меня к действию. Ты был великолепен, как и всегда. Мне очень понравились обе роли – хотя Добрый Шелфорд сильнее напомнил мне Гая, Которого Я Знал (сцена на балконе)..
Не знаю, известно ли тебе, что со мной приключилось? У меня такое чувство, будто ты думаешь, что я улизнул с твоими деньгами. Хотя, возможно, правда тебе известна. Дело в том, что после встречи с твоим другом Заком меня арестовала полиция, которая нашла на мне твой, предназначенный для того, чтобы отпраздновать завершение съемок, кокаин, – если помнишь, ты тогда заканчивал «Красную крышу». Кстати, тебе будет приятно узнать, что Зак не взял с тебя лишнего – добыча полиции описывалась в суде как семь граммов чистейшего, какой только встречается в Андах, снежка.
Возможно, тебя мучает чувство вины за то, что ты невольно втянул меня в эту историю, если так, рад избавить тебя от этого бремени. Обращались со мной хорошо, никто не давил на меня, требуя назвать имена.
Мои старики согнали в суд свидетелей, дававших показания о моем моральном облике: крестных родителей, епископов, генералов, даже директора моей прежней школы, – представляешь? – плюс отряд хорошо вооруженных и очень опасных адвокатов. Какие шансы оставались у мировых судей? Только собрав воедино всю свою гордость и самообладание, они насмелилисъ дать мне хотя бы испытательный срок. По-моему, одного из них так ошеломили мое спокойное чувство собственного достоинства и круглоокая невинность, что он оказался на волосок от того, чтобы выдвинуть меня в кандидаты на какую-нибудь прави-телъственную награду.
После этого ко мне приставили в Страуде репетитора, я сдал экзамены и теперь коротаю время, преподавая в норфолк-ской приготовительной школе, чтобы затем отправиться в Кембридж, в колледж Св. Матфея, – я не то чтобы браконьер, обратившийся в егеря… но, возможно, раб, ставший работорговцем. Что-то в этом роде. Мальчик, ставший мужчиной, так я полагаю.
Мое имя, как ты, вероятно, уже знаешь, настолько далеко от «Хьюго Хэрни», насколько одно имя может отойти от другого, не свалившись от усталости с ног, однако я не буду досаждать им тебе. Я просто хотел пожелать тебе благополучия и поблагодарить за месяц-другой веселья и забав, ни с чем не сравнимых.
Надеюсь, ты проявляешь о своих ноздрях заботу не меньшую, чем проявлял о вечно твоем Хьюго Хэрни.
В дверь постучали.
– Пожалуйста, сэр, могу я задать вам вопрос?
– Ньютон, я отчетливо слышал обоими своими ушами – вот этими, я надел их сегодня утром, потому что они подходят к цвету моих глаз, – что мистер Аннендейл дал тебе разрешение сходить в библиотеку за книгой. Но я не слышал его разрешения заявляться в мою комнату.
– Всего один вопрос, очень короткий…
– Ох, ну хорошо.
– Правда ли, сэр, что у вас роман с экономкой?
– Вон! Убирайся! Убирайся, пока я не рассадил тебе ножом горло и не вывесил тебя, кровоточащего, на флагштоке. Убирайся, прежде чем я вымотаю из тебя все кишки и забью их тебе в глотку. Убирайся, пока я не впал в умеренное раздражение. Пошел, прочь, вон. Не медли здесь, покамест ты еще цел, но удались мгновенно. Беги! Быстро беги отсюда, беги на другой конец Европы, поспешай ради спасения жизни твоей и никогда не оглядывайся назад. Надеюсь ни разу больше не увидеть тебя, ни в этой жизни, ни в следующей. Никогда не заговаривай со мной, никогда не приближайся ко мне, никогда ни малейшим звуком не осведомляй меня о твоем присутствии, иначе, клянусь Богом живым, меня сотворившим, я учиню такое… не знаю какое, но это будет ужас земной. Лети прочь, дабы оказаться не здесь, но в бескрайнем Где-нибудь, к коему я не имею доступа. Мальчиков, которые имеют глупость задеть меня, Ньютон, ожидает тошнотворный конец. Удались, отвали, heraus[121], сгинь полностью и целиком.
– Я так и думал.
– ГРРР!
Адриан швырнул книгу в поспешно закрываемую дверь, потом подписал письмо и раскурил трубку. Снаружи пошел снег.
Работы на сегодня никакой не осталось, и потому он решил повозиться немного с «Теткой, которая взорвалась" – пьесой, которую его уговорили состряпать, чтобы затем поставить ее в конце триместра.
Если тетю Бевинду будет играть Харви-Поттер, следует постараться как-то сохранить его сопрано. Сегодня за завтраком в голосе мальчика обозначился явный надлом, а Бевинда, говорящая тенором, будет похуже, чем совсем ничего. Надо бы поговорить с Клэр, пусть отыщет в прачечной его подштанники и ушьет их, что ли. Все, что угодно, лишь бы притормозить месяца на два естественный ход вещей.
И придется еще как-то уломать Макстеда, единственного из учителей, до сих пор отказывающегося принять участие в постановке.
– Ты можешь гнать меня пинками отсюда до Нориджа, Адриан, но нет на свете человека, который заставит меня напялить шорты.
Основная идея пьесы состояла в том, что мальчики будут играть взрослых: родителей, теток, врачей и школьных учителей, а персонал школы – мальчиков и, что касалось уже экономки, маленькую девочку.
– Ну брось, Оливер, даже Бригадир и тот согласился. Отлично получится.
– Хорошо, но при условии, что ты сможешь в одно слово объяснить мне, чем не хорош «Микадо»[122].
– Нет, этого я не смогу. Сказать «"Микадо" – дерьмо» – уже два слова, а «"Микадо" – полное дерьмо» – так целых три.
– Разумеется, «Микадо» – дерьмо, но дерьмо основательное, крепкое и густое. Твоя же дурацкая пьеска окажется либо дерьмом сухим и рассыпчатым, либо колоссальным разливом дерьма жиденького.
– Послушай, хочешь, я весь триместр буду дежурить за тебя? Как тебе такое предложение?
– Нет уж, ни черта ты за меня дежурить не будешь.
И то сказать, предложение было не из самых умных. Макстед обожал дежурства.
– Ну так позволь сказать тебе, что ты подлый подонок, и я от души надеюсь, что рано или поздно тебя уличат.
– Уличат? Что значит «уличат»?
– Хе-хе! – произнес Адриан, прекрасно знавший, что каждый человек на свете живет, опасаясь разоблачения.
Однако сдвинуть Макстеда с мертвой точки ему так и не удалось, и это было досадно, поскольку Макстед с его брюшком и лиловатой физиономией выглядел бы в шортах и школьной шапочке просто роскошно. Возможно, Адриану придется самому играть племянника Бевинды. Не лучший выбор актера: по возрасту Адриан все еще был ближе к мальчикам, чем к любому из преподавателей.
Впрочем, это была проблема уютная – в совершенстве подходящая для того, чтобы ее обдумывал мужчина в твидовой куртке, сидящий с хорошей вересковой трубкой в зубах, стаканом «Гленфиддиша» у локтя и метелью за окном в освещенной камином комнате. Чистенькая проблема для чистого человека с чистыми мыслями посреди чистой природы.
Адриан потер пальцами еле приметную щетину на подбородке и погрузился в размышления.
Все кончено. Все неистовство стихло, желания иссякли, жажда утолена, безумие отошло в прошлое.
В следующем триместре будет крикет, тренерство и судейство, преподавание юношам науки обращения с мячом, чтение им же Браунинга и Хини – на лужайке, когда палит солнце и слишком жарко, чтобы проводить уроки под крышей. А остаток лета он проведет, копаясь в Мильтоне, Прусте и Толстом, дабы в октябре оказаться в Кембридже, где он, подобно Кранмеру[123] – только с велосипедом вместо коня, – найдет занятье для ума и бедер. Несколько пристойных друзей, не слишком близких.
– Какого вы мнения об этом малом из вашего колледжа, а, Хили?
– С ним трудно сойтись. Мне-то он нравится, но он так замкнут, так непроницаем.
– Он почему-то обособлен… почти невозмутим. Потом степень бакалавра и возвращение сюда или в другую школу, – может быть, даже в свою. Или же он останется в Кембридже… если получит отличие первого класса.
Все кончено.
Разумеется, он и на миг себе не поверил.
Адриан глянул на свое отражение в оконном стекле.
– Пытаться одурачить меня бессмысленно, Хили, – сказал он, – Адриану всегда известно, когда Адриан врет.
Но Адриан знал и то, что любая ложь Адриана реальна: каждая из них жила, чувствовала и действовала так же полно, как правда другого человека – если за другими числятся какие-либо правды, – и Адриан верил, что, быть может, эта, последняя ложь останется с ним до могилы.
Он смотрел, как за стеклом подрастает нанос снега, а разум его, доехав подземкой до Пиккадил-ли, уже поднимался наверх по ступенькам станции.
Вот стоит Эрос, мальчик с натянутой для выстрела тетивой, а вот стоит Адриан, школьный учитель в твиде и диагонали, стоит, глядя на мальчика и неспешно покачивая головой.
– Ты, разумеется, знаешь, почему на Пиккадил-ли поставили Эроса, не так ли? – помнится, спросил он у шестнадцатилетнего отрока, в один июльский вечер разделившего с ним его постоянное место у стены «Лондон Павильона»[124].
– В честь стрип-клуба «Эрос», так, что ли?
– Ну, довольно близко, однако, боюсь, я не вправе с тобой согласиться, так что придется нам рассмотреть этот вопрос подробнее. Эта статуя – часть общей дани графу Шафтсбери: благодарная нация почтила таким образом человека, уничтожившего детский труд. Альфред Гилберт, скульптор, поставил Эроса так, что он целился из лука вдоль Шафтсбери-авеню.
– Да? Ладно, хрен с ним, вон, видишь, там клиент, глазеет на тебя минут уже пять.
– Можешь взять его себе. Он слишком горазд щелкать зубами. Пусть поищет для обрезания кого-нибудь другого. Так вот, тут своего рода визуальный каламбур – Эрос, выпускающий стрелу вдоль по Шафтсбери-авеню. Понимаешь?
– Так, а чего ж он тогда целится в Нижнюю Риджент-стрит?
– Во время войны его сняли, немного почистили, а дураки, которые ставили его обратно, ни черта ни в чем не смыслили.
– Его неплохо бы почистить еще раз.
– Ну, не знаю. Я думаю, Эрос и должен быть грязным. В греческой легенде, как тебе несомненно извесгно, он влюбился в одну из мелких богинь, в Психею. Что, собственно, означает «Душа». Греки хотели сказать, что, чего бы мы там ни воображали, Любовь тяготеет к Душе, а не к телу; эротическое начало жаждет духовного. Будь Любовь чиста и здорова, Эрос не вожделел бы Психею.
– Он так сюда и смотрит.
– Во всяком случае, его задница.
– Да нет, я про клиента. Во, теперь на меня уставился.
– Уступаю тебе дорогу. Плох тот бордель, в котором слишком много концов. Бери его вместе с моим благословением. Только не приползай потом ко мне с полуоткушенной головкой, вот и все.
– Дам ему минуту, пусть надумает.
– Валяй. А я тем временем поразмыслю над тем, существовала ль когда-либо жизнь более бессмысленная и типичная, нежели та, которую прожил лорд Шафтсбери. Собственного его обожаемого сына убили в итонской школьной драке, а памятник, который воздвигла ему страна, что ни день взирает на детский труд, о самой природе и интенсивности коего граф и помыслить был не способен.
– Все, он на меня точно запал. Еще увидимся. Адриан обронил полено в камин и уставился на пламя. Он пребывал в безопасности, как и всякий другой нормальный человек: настоящий учитель с настоящим именем, настоящими рекомендациями и настоящим опытом работы. Его привели сюда не какие-либо подделки и хитрости – только достоинства. Нет на свете человека, который мог бы вломиться в эту комнату и поволочь его в суд. Он настоящий учитель настоящей школы, по-настоящему ворошащий настоящие угли в безопасной, уютной комнате, столь же настоящей, как зимняя непогода, по-настоящему разгулявшаяся в самом настоящем мире снаружи. У него столько же прав наливать себе на палец десятилетнего виски и попыхивать успокоительной трубочкой, набитой резаным табаком, сколько у любого другого обитателя Англии. Нет уже ни единого взрослого, который обладал бы властью отнять у него бутылку, конфисковать трубку или принудить к заикающимся извинениям.
И все-таки искры, стреляющие в дымоход, говорили ему на неоновом языке Пиккадилли: «Ригли», «Кока», «Тошиба»; а парок над поленьями шипел о ждущей его встрече с идеально продуманным наказанием.
Он знал, что никогда не сможет позвякивать мелочью в кармане или парковать машину, как уверенный в себе взрослый человек, он оставался тем Адрианом, каким был всегда, бросающим виноватый взгляд через украдчивое плечо, живущим в вечном страхе перед взрослым дядей, который вдруг шагнет вперед и ухватит его за ухо.
С другой же стороны, когда он отхлебывал виски, на глаза Адриана не наворачивались слезы и горло не вспоминало о том, что его должно бы было обжечь. Тело бесстыдно приветствовало то, что отвергало когда-то. За завтраком он требовал не рисовых хлопьев и шоколадного масла, но кофе и тостов без масла. И если кофе был подслащенным, Адриан отшатывался от него, точно жеребчик от изгороди под током. Он схрустывал корочки и оставлял мякоть, объедался оливками и отвергал вишни. Но внутренне – оставался все тем же Адрианом, боровшимся с искушением вскочить посреди церковной службы и рявкнуть: «Херня!», принюхивавшимся к собственным ветрам и целыми часами пролистывавшим «Нэшнл джиографик» в надежде увидеть парочку голых тел.
Он вздохнул и вернулся к работе. Пусть Бог беспокоится о том, чем он был и чем не был. А ему еще надо сцену чаепития написать.
Адриан провел за работой не больше десяти минут, когда кто-то вновь стукнул в дверь.
– Если это лица, еще не достигшие тринадцати лет, они получают мое дозволение пойти и утопиться.
Дверь отворилась, в комнату заглянула веселая физиономия.
– Ты как, петушок? Я подумала, может, зайти, поклянчить немного выпивки.
– Экономичная моя, у тебя опять микстура от кашля закончилась?
Она вошла, заглянула ему через плечо.
– Ну, как подвигается?
– Корчи творчества. Нужно, чтобы все были довольны. Для тебя я готовлю роскошную роль.
Она помассировала ему шею.
– На роскошную я согласна.
– О ты, гордая, всхрапывающая красавица, до чего ж я тебя люблю.
То была их приватная шуточка, о которой каким-то образом пронюхали и ученики. Она – его чистокровная кобылка, а он – ее объездчик. Все началось, когда Адриан узнал, что отец ее зарабатывает на жизнь воспитанием беговых лошадей. Она, с ее пышной каштановой гривой и темными глазами, которые выкатывались в поддельной страсти, когда Адриан похлопывал ее по крупу, выглядела точь-в-точь как одна из этих лошадок.
В Чартхэм она попала в шестнадцать лет – помощницей экономки – и с тех пор его не покидала. Среди персонала ходили слухи, что она – лесбиянка, однако Адриан относил их за счет стараний принять желаемое за действительное. К настоящему времени она обратилась в двадцатипятилетнюю женщину, привлекательную настолько, что учителям приходилось отыскивать какие-то извинения тому, что они не вожделеют эту девушку, а ее пристрастие к джинсам и курткам, надеваемым поверх рубашек и блуз, снабжало их сапфическими указаниями о том, в какую сторону от нее лучше улепетывать.
На Адриана она запала, как только он появился в школе.
– Она вечно делает вид, будто неровно дышит на новых учителей, – сказал ему Макстед. – Просто выставляется перед мальчишками, чтобы те не думали, что она розовая. Пошли ее в болото.
Однако Адриану ее общество нравилось: она была живой и свежей. Высокая красивая грудь, сильные и гибкие бедра, к тому же она учила Адриана водить автомобиль. При всей смачности их разговоров они ни разу и близко ни к каким плотским отношениям не подошли, хотя мысль о таковых и била вокрут них крылами при всякой их встрече.
Адриан смотрел, как она слоняется по его комнате, подбирая одну вещь, потом другую, разглядывая их и укладывая совсем не туда, куда следует.
– Она распалилась, ей необходимо пройтись по лугам хорошим галопом, – сказал Адриан.
Она подошла к окну.
– Похоже, ложится, верно?
– Кто?
– Снег.
– По мне, так лучше бы встал и ушел. Мне завтра дежурить, придется искать для мальчишек какое-то занятие. А если он так и будет сыпать, то навалит на поле для регби фута четыре.
– В семьдесят четвертом школу на целую неделю отрезало от внешнего мира.
– С тех пор она так отрезанной и осталась. Она присела на его кровать.
– В конце года я уйду отсюда.
– Правда? Почему?
– Я уже почти десять лет здесь провела. Хватит. Возвращаюсь домой.
Каждый из тех, кто работал в школе, регулярно заводил разговор о том, что уйдет в конце года. Так они показывали, что не застряли на одном месте, что у них есть выбор. Ничего эти разговоры не значили, все и всегда возвращались назад.
– Поосторожнее, Ашкрофт, услышу от вас еще хоть слог – и вы попадете в рапорт.
– А чего я сделал-то?
Адриан закрыл глаза и попытался сосредоточиться на письме.
– Ну вот. Я вас предупреждал. На неделю лишаетесь привилегий.
Адриан взял лист бумаги, разгладил его на поверхности стола. За окном порывами дул ветер, небо потемнело, приобретя серо-стальной оттенок. Скоро пойдет снег.
– Пожалуйста, мистер Аннендейл, можно я схожу в библиотеку за книгой?
– Если поторопитесь.
Адриан взял ручку и начал писать:
13 февраля 1978
Дорогой Гай!
Я уже давно набираюсь храбрости, чтобы написать тебе. А вчера увидел тебя в «Сходстве», и это наконец подтолкнуло меня к действию. Ты был великолепен, как и всегда. Мне очень понравились обе роли – хотя Добрый Шелфорд сильнее напомнил мне Гая, Которого Я Знал (сцена на балконе)..
Не знаю, известно ли тебе, что со мной приключилось? У меня такое чувство, будто ты думаешь, что я улизнул с твоими деньгами. Хотя, возможно, правда тебе известна. Дело в том, что после встречи с твоим другом Заком меня арестовала полиция, которая нашла на мне твой, предназначенный для того, чтобы отпраздновать завершение съемок, кокаин, – если помнишь, ты тогда заканчивал «Красную крышу». Кстати, тебе будет приятно узнать, что Зак не взял с тебя лишнего – добыча полиции описывалась в суде как семь граммов чистейшего, какой только встречается в Андах, снежка.
Возможно, тебя мучает чувство вины за то, что ты невольно втянул меня в эту историю, если так, рад избавить тебя от этого бремени. Обращались со мной хорошо, никто не давил на меня, требуя назвать имена.
Мои старики согнали в суд свидетелей, дававших показания о моем моральном облике: крестных родителей, епископов, генералов, даже директора моей прежней школы, – представляешь? – плюс отряд хорошо вооруженных и очень опасных адвокатов. Какие шансы оставались у мировых судей? Только собрав воедино всю свою гордость и самообладание, они насмелилисъ дать мне хотя бы испытательный срок. По-моему, одного из них так ошеломили мое спокойное чувство собственного достоинства и круглоокая невинность, что он оказался на волосок от того, чтобы выдвинуть меня в кандидаты на какую-нибудь прави-телъственную награду.
После этого ко мне приставили в Страуде репетитора, я сдал экзамены и теперь коротаю время, преподавая в норфолк-ской приготовительной школе, чтобы затем отправиться в Кембридж, в колледж Св. Матфея, – я не то чтобы браконьер, обратившийся в егеря… но, возможно, раб, ставший работорговцем. Что-то в этом роде. Мальчик, ставший мужчиной, так я полагаю.
Мое имя, как ты, вероятно, уже знаешь, настолько далеко от «Хьюго Хэрни», насколько одно имя может отойти от другого, не свалившись от усталости с ног, однако я не буду досаждать им тебе. Я просто хотел пожелать тебе благополучия и поблагодарить за месяц-другой веселья и забав, ни с чем не сравнимых.
Надеюсь, ты проявляешь о своих ноздрях заботу не меньшую, чем проявлял о вечно твоем Хьюго Хэрни.
В дверь постучали.
– Пожалуйста, сэр, могу я задать вам вопрос?
– Ньютон, я отчетливо слышал обоими своими ушами – вот этими, я надел их сегодня утром, потому что они подходят к цвету моих глаз, – что мистер Аннендейл дал тебе разрешение сходить в библиотеку за книгой. Но я не слышал его разрешения заявляться в мою комнату.
– Всего один вопрос, очень короткий…
– Ох, ну хорошо.
– Правда ли, сэр, что у вас роман с экономкой?
– Вон! Убирайся! Убирайся, пока я не рассадил тебе ножом горло и не вывесил тебя, кровоточащего, на флагштоке. Убирайся, прежде чем я вымотаю из тебя все кишки и забью их тебе в глотку. Убирайся, пока я не впал в умеренное раздражение. Пошел, прочь, вон. Не медли здесь, покамест ты еще цел, но удались мгновенно. Беги! Быстро беги отсюда, беги на другой конец Европы, поспешай ради спасения жизни твоей и никогда не оглядывайся назад. Надеюсь ни разу больше не увидеть тебя, ни в этой жизни, ни в следующей. Никогда не заговаривай со мной, никогда не приближайся ко мне, никогда ни малейшим звуком не осведомляй меня о твоем присутствии, иначе, клянусь Богом живым, меня сотворившим, я учиню такое… не знаю какое, но это будет ужас земной. Лети прочь, дабы оказаться не здесь, но в бескрайнем Где-нибудь, к коему я не имею доступа. Мальчиков, которые имеют глупость задеть меня, Ньютон, ожидает тошнотворный конец. Удались, отвали, heraus[121], сгинь полностью и целиком.
– Я так и думал.
– ГРРР!
Адриан швырнул книгу в поспешно закрываемую дверь, потом подписал письмо и раскурил трубку. Снаружи пошел снег.
Работы на сегодня никакой не осталось, и потому он решил повозиться немного с «Теткой, которая взорвалась" – пьесой, которую его уговорили состряпать, чтобы затем поставить ее в конце триместра.
Если тетю Бевинду будет играть Харви-Поттер, следует постараться как-то сохранить его сопрано. Сегодня за завтраком в голосе мальчика обозначился явный надлом, а Бевинда, говорящая тенором, будет похуже, чем совсем ничего. Надо бы поговорить с Клэр, пусть отыщет в прачечной его подштанники и ушьет их, что ли. Все, что угодно, лишь бы притормозить месяца на два естественный ход вещей.
И придется еще как-то уломать Макстеда, единственного из учителей, до сих пор отказывающегося принять участие в постановке.
– Ты можешь гнать меня пинками отсюда до Нориджа, Адриан, но нет на свете человека, который заставит меня напялить шорты.
Основная идея пьесы состояла в том, что мальчики будут играть взрослых: родителей, теток, врачей и школьных учителей, а персонал школы – мальчиков и, что касалось уже экономки, маленькую девочку.
– Ну брось, Оливер, даже Бригадир и тот согласился. Отлично получится.
– Хорошо, но при условии, что ты сможешь в одно слово объяснить мне, чем не хорош «Микадо»[122].
– Нет, этого я не смогу. Сказать «"Микадо" – дерьмо» – уже два слова, а «"Микадо" – полное дерьмо» – так целых три.
– Разумеется, «Микадо» – дерьмо, но дерьмо основательное, крепкое и густое. Твоя же дурацкая пьеска окажется либо дерьмом сухим и рассыпчатым, либо колоссальным разливом дерьма жиденького.
– Послушай, хочешь, я весь триместр буду дежурить за тебя? Как тебе такое предложение?
– Нет уж, ни черта ты за меня дежурить не будешь.
И то сказать, предложение было не из самых умных. Макстед обожал дежурства.
– Ну так позволь сказать тебе, что ты подлый подонок, и я от души надеюсь, что рано или поздно тебя уличат.
– Уличат? Что значит «уличат»?
– Хе-хе! – произнес Адриан, прекрасно знавший, что каждый человек на свете живет, опасаясь разоблачения.
Однако сдвинуть Макстеда с мертвой точки ему так и не удалось, и это было досадно, поскольку Макстед с его брюшком и лиловатой физиономией выглядел бы в шортах и школьной шапочке просто роскошно. Возможно, Адриану придется самому играть племянника Бевинды. Не лучший выбор актера: по возрасту Адриан все еще был ближе к мальчикам, чем к любому из преподавателей.
Впрочем, это была проблема уютная – в совершенстве подходящая для того, чтобы ее обдумывал мужчина в твидовой куртке, сидящий с хорошей вересковой трубкой в зубах, стаканом «Гленфиддиша» у локтя и метелью за окном в освещенной камином комнате. Чистенькая проблема для чистого человека с чистыми мыслями посреди чистой природы.
Адриан потер пальцами еле приметную щетину на подбородке и погрузился в размышления.
Все кончено. Все неистовство стихло, желания иссякли, жажда утолена, безумие отошло в прошлое.
В следующем триместре будет крикет, тренерство и судейство, преподавание юношам науки обращения с мячом, чтение им же Браунинга и Хини – на лужайке, когда палит солнце и слишком жарко, чтобы проводить уроки под крышей. А остаток лета он проведет, копаясь в Мильтоне, Прусте и Толстом, дабы в октябре оказаться в Кембридже, где он, подобно Кранмеру[123] – только с велосипедом вместо коня, – найдет занятье для ума и бедер. Несколько пристойных друзей, не слишком близких.
– Какого вы мнения об этом малом из вашего колледжа, а, Хили?
– С ним трудно сойтись. Мне-то он нравится, но он так замкнут, так непроницаем.
– Он почему-то обособлен… почти невозмутим. Потом степень бакалавра и возвращение сюда или в другую школу, – может быть, даже в свою. Или же он останется в Кембридже… если получит отличие первого класса.
Все кончено.
Разумеется, он и на миг себе не поверил.
Адриан глянул на свое отражение в оконном стекле.
– Пытаться одурачить меня бессмысленно, Хили, – сказал он, – Адриану всегда известно, когда Адриан врет.
Но Адриан знал и то, что любая ложь Адриана реальна: каждая из них жила, чувствовала и действовала так же полно, как правда другого человека – если за другими числятся какие-либо правды, – и Адриан верил, что, быть может, эта, последняя ложь останется с ним до могилы.
Он смотрел, как за стеклом подрастает нанос снега, а разум его, доехав подземкой до Пиккадил-ли, уже поднимался наверх по ступенькам станции.
Вот стоит Эрос, мальчик с натянутой для выстрела тетивой, а вот стоит Адриан, школьный учитель в твиде и диагонали, стоит, глядя на мальчика и неспешно покачивая головой.
– Ты, разумеется, знаешь, почему на Пиккадил-ли поставили Эроса, не так ли? – помнится, спросил он у шестнадцатилетнего отрока, в один июльский вечер разделившего с ним его постоянное место у стены «Лондон Павильона»[124].
– В честь стрип-клуба «Эрос», так, что ли?
– Ну, довольно близко, однако, боюсь, я не вправе с тобой согласиться, так что придется нам рассмотреть этот вопрос подробнее. Эта статуя – часть общей дани графу Шафтсбери: благодарная нация почтила таким образом человека, уничтожившего детский труд. Альфред Гилберт, скульптор, поставил Эроса так, что он целился из лука вдоль Шафтсбери-авеню.
– Да? Ладно, хрен с ним, вон, видишь, там клиент, глазеет на тебя минут уже пять.
– Можешь взять его себе. Он слишком горазд щелкать зубами. Пусть поищет для обрезания кого-нибудь другого. Так вот, тут своего рода визуальный каламбур – Эрос, выпускающий стрелу вдоль по Шафтсбери-авеню. Понимаешь?
– Так, а чего ж он тогда целится в Нижнюю Риджент-стрит?
– Во время войны его сняли, немного почистили, а дураки, которые ставили его обратно, ни черта ни в чем не смыслили.
– Его неплохо бы почистить еще раз.
– Ну, не знаю. Я думаю, Эрос и должен быть грязным. В греческой легенде, как тебе несомненно извесгно, он влюбился в одну из мелких богинь, в Психею. Что, собственно, означает «Душа». Греки хотели сказать, что, чего бы мы там ни воображали, Любовь тяготеет к Душе, а не к телу; эротическое начало жаждет духовного. Будь Любовь чиста и здорова, Эрос не вожделел бы Психею.
– Он так сюда и смотрит.
– Во всяком случае, его задница.
– Да нет, я про клиента. Во, теперь на меня уставился.
– Уступаю тебе дорогу. Плох тот бордель, в котором слишком много концов. Бери его вместе с моим благословением. Только не приползай потом ко мне с полуоткушенной головкой, вот и все.
– Дам ему минуту, пусть надумает.
– Валяй. А я тем временем поразмыслю над тем, существовала ль когда-либо жизнь более бессмысленная и типичная, нежели та, которую прожил лорд Шафтсбери. Собственного его обожаемого сына убили в итонской школьной драке, а памятник, который воздвигла ему страна, что ни день взирает на детский труд, о самой природе и интенсивности коего граф и помыслить был не способен.
– Все, он на меня точно запал. Еще увидимся. Адриан обронил полено в камин и уставился на пламя. Он пребывал в безопасности, как и всякий другой нормальный человек: настоящий учитель с настоящим именем, настоящими рекомендациями и настоящим опытом работы. Его привели сюда не какие-либо подделки и хитрости – только достоинства. Нет на свете человека, который мог бы вломиться в эту комнату и поволочь его в суд. Он настоящий учитель настоящей школы, по-настоящему ворошащий настоящие угли в безопасной, уютной комнате, столь же настоящей, как зимняя непогода, по-настоящему разгулявшаяся в самом настоящем мире снаружи. У него столько же прав наливать себе на палец десятилетнего виски и попыхивать успокоительной трубочкой, набитой резаным табаком, сколько у любого другого обитателя Англии. Нет уже ни единого взрослого, который обладал бы властью отнять у него бутылку, конфисковать трубку или принудить к заикающимся извинениям.
И все-таки искры, стреляющие в дымоход, говорили ему на неоновом языке Пиккадилли: «Ригли», «Кока», «Тошиба»; а парок над поленьями шипел о ждущей его встрече с идеально продуманным наказанием.
Он знал, что никогда не сможет позвякивать мелочью в кармане или парковать машину, как уверенный в себе взрослый человек, он оставался тем Адрианом, каким был всегда, бросающим виноватый взгляд через украдчивое плечо, живущим в вечном страхе перед взрослым дядей, который вдруг шагнет вперед и ухватит его за ухо.
С другой же стороны, когда он отхлебывал виски, на глаза Адриана не наворачивались слезы и горло не вспоминало о том, что его должно бы было обжечь. Тело бесстыдно приветствовало то, что отвергало когда-то. За завтраком он требовал не рисовых хлопьев и шоколадного масла, но кофе и тостов без масла. И если кофе был подслащенным, Адриан отшатывался от него, точно жеребчик от изгороди под током. Он схрустывал корочки и оставлял мякоть, объедался оливками и отвергал вишни. Но внутренне – оставался все тем же Адрианом, боровшимся с искушением вскочить посреди церковной службы и рявкнуть: «Херня!», принюхивавшимся к собственным ветрам и целыми часами пролистывавшим «Нэшнл джиографик» в надежде увидеть парочку голых тел.
Он вздохнул и вернулся к работе. Пусть Бог беспокоится о том, чем он был и чем не был. А ему еще надо сцену чаепития написать.
Адриан провел за работой не больше десяти минут, когда кто-то вновь стукнул в дверь.
– Если это лица, еще не достигшие тринадцати лет, они получают мое дозволение пойти и утопиться.
Дверь отворилась, в комнату заглянула веселая физиономия.
– Ты как, петушок? Я подумала, может, зайти, поклянчить немного выпивки.
– Экономичная моя, у тебя опять микстура от кашля закончилась?
Она вошла, заглянула ему через плечо.
– Ну, как подвигается?
– Корчи творчества. Нужно, чтобы все были довольны. Для тебя я готовлю роскошную роль.
Она помассировала ему шею.
– На роскошную я согласна.
– О ты, гордая, всхрапывающая красавица, до чего ж я тебя люблю.
То была их приватная шуточка, о которой каким-то образом пронюхали и ученики. Она – его чистокровная кобылка, а он – ее объездчик. Все началось, когда Адриан узнал, что отец ее зарабатывает на жизнь воспитанием беговых лошадей. Она, с ее пышной каштановой гривой и темными глазами, которые выкатывались в поддельной страсти, когда Адриан похлопывал ее по крупу, выглядела точь-в-точь как одна из этих лошадок.
В Чартхэм она попала в шестнадцать лет – помощницей экономки – и с тех пор его не покидала. Среди персонала ходили слухи, что она – лесбиянка, однако Адриан относил их за счет стараний принять желаемое за действительное. К настоящему времени она обратилась в двадцатипятилетнюю женщину, привлекательную настолько, что учителям приходилось отыскивать какие-то извинения тому, что они не вожделеют эту девушку, а ее пристрастие к джинсам и курткам, надеваемым поверх рубашек и блуз, снабжало их сапфическими указаниями о том, в какую сторону от нее лучше улепетывать.
На Адриана она запала, как только он появился в школе.
– Она вечно делает вид, будто неровно дышит на новых учителей, – сказал ему Макстед. – Просто выставляется перед мальчишками, чтобы те не думали, что она розовая. Пошли ее в болото.
Однако Адриану ее общество нравилось: она была живой и свежей. Высокая красивая грудь, сильные и гибкие бедра, к тому же она учила Адриана водить автомобиль. При всей смачности их разговоров они ни разу и близко ни к каким плотским отношениям не подошли, хотя мысль о таковых и била вокрут них крылами при всякой их встрече.
Адриан смотрел, как она слоняется по его комнате, подбирая одну вещь, потом другую, разглядывая их и укладывая совсем не туда, куда следует.
– Она распалилась, ей необходимо пройтись по лугам хорошим галопом, – сказал Адриан.
Она подошла к окну.
– Похоже, ложится, верно?
– Кто?
– Снег.
– По мне, так лучше бы встал и ушел. Мне завтра дежурить, придется искать для мальчишек какое-то занятие. А если он так и будет сыпать, то навалит на поле для регби фута четыре.
– В семьдесят четвертом школу на целую неделю отрезало от внешнего мира.
– С тех пор она так отрезанной и осталась. Она присела на его кровать.
– В конце года я уйду отсюда.
– Правда? Почему?
– Я уже почти десять лет здесь провела. Хватит. Возвращаюсь домой.
Каждый из тех, кто работал в школе, регулярно заводил разговор о том, что уйдет в конце года. Так они показывали, что не застряли на одном месте, что у них есть выбор. Ничего эти разговоры не значили, все и всегда возвращались назад.