Страница:
Пока Трефузис произносил это, БМВ сдал влево и пронесся мимо. Адриан мельком увидел лицо водителя, настороженное и напряженное.
– Все правильно, тот же самый человек Номера британские. Руль справа. Наклейка «ВБ» на заднем стекле. Непонятно только, почему он нас обогнал.
– Возможно, смена караула, – сказал Трефузис, – в преследование включился кто-то другой. Вряд ли настолько уж сложно опознать машину такого возраста и с такими отличительными особенностями.
Адриан внимательно вгляделся в его лицо.
– Так ты признаешь, что за нами следят?
– Подобная возможность существует всегда. Адриан забросил в рот леденец.
– Ты рассказывал мне про ту организацию. Которая оплатила учебу твоего крестника.
– В последние годы, – сказал Трефузис, – я все более убеждался в существовании того, что можно назвать только масштабным заговором. Я наблюдал за тем, как наиболее одаренные, способные и многообещающие студенты Святого Матфея, других колледжей Кембриджа и других университетов Англии… наблюдал за тем, как их скупают.
– Скупают?
– Приобретают. Присваивают. Расхватывают. Прибирают к рукам. Появляется, скажем, студент с феноменальными способностями, ну, например, к языку. Естественный кандидат на докторантуру, преподавательский пост, на жизнь ученого или, если уж с этим не получится, на творческое существование в качестве поэта, романиста либо драматурга. Он приходит в университет переполненным именно такими устремлениями и блестящими идеями, но затем… затем они его забирают.
– Они?
– Через два года после завершения образования обладатель этот первоклассного ума получает уже восемьдесят тысяч фунтов в год за то, что выдумывает рекламные девизы для запатентованной марки ореховой пасты, или сочиняет для глянцевых журналов снобистские статьи о пребывающих в изгнании европейских монархах и их потомстве, или занимается еще какой-либо катастрофической ерундой. Я наблюдаю это из года в год. Скажем, в колледже появляется химик Большие надежды на будущее. Нобелевские премии и кто знает, что еще? Сам он полон наивысших амбиций. И тем не менее он не успевает еще сдать выпускных экзаменов, а уже увязает, подписав пожизненный контракт на работу, которая сводится к тому, что ему приходится стряпать на потребу производящей моющие средства компании порошковые ароматизаторы для синтетического биологического мыла со свежим запахом сосны. Кто-то подбирается к лучшим нашим умам, Адриан! Кто-то не дает им достичь полного развития того, что в них заложено. Организация, о которой я говорю, отнимает у них возможность роста и расцвета. Университетское образование должно быть широким и разносторонним. Но этим студентам образования не дают, их натаскивают. Набивают начинкой, как страсбургского гуся. Заталкивают в глотку жидкую кашицу, от которой раздается только одна какая-то часть их мозгов. Как целое ум такого студента игнорируется ради развития той его части, что обладает рыночной ценностью. Вот так они склонили и моего крестника Кристофера заниматься техникой вместо математики.
– И как долго это продолжается?
– Сказать, как долго, я не могу. Подозреваю, что многие годы. Я впервые обратил на это внимание лет пятнадцать-двадцать назад. Но положение ухудшается. Все большее и большее число блестящих студентов уводят в сторону от работы, которая могла бы принести подлинное благо человечеству и стране. Их рассаживают по клеткам и откармливают. Юный Кристофер Дейли всего лишь один из многих тысяч.
– Боже мой! – произнес Адриан. – Тебе известно, кто за этим стоит? Мы должны остановить их!
– Это заговор промышленников, высокопоставленных экономистов и членов правительств всех политических оттенков, – сказал Трефузис.
– Но как мы можем помешать им? И как это связано с Зальцбургом?
Трефузис обратил на Адриана взгляд, исполненный серьезной озабоченности. И вдруг расхохотался. Он мотал головой из стороны в сторону, всхрапывал и бил кулаком по рулю.
– Ах, Адриан, жестокий я человек! Дурной, гадкий, кошмарный и бесчестный! Прости меня, пожалуйста.
– Да что тебя так развеселило?
– Ты, глупый, глупый мальчишка. То, что я тебе описал, есть просто устройство мира. Никакой это не заговор. Это называется Современной Западной Цивилизацией.
– К-как это?
– Ну конечно же, промышленность, реклама, журналистика и прочее приманивают к себе лучшие наши мозги. Конечно же, университеты приспосабливаются к требованиям коммерции. Это прискорбно, и мы мало что тут можем поделать.
Но, думаю, разве только марксист назвал бы это международным заговором.
– Да, но ты говорил об организации… сказал, что стипендию предложила этому твоему Кристоферу некая организация.
– Государство, Адриан. Он получил государственную стипендию. И государство надеется, что в ответ он, приобретя ученую степень, пойдет в производство. Его толкнут туда деньги, карьерные стимулы и общий склад и направление нашего времени. Только и всего.
Некоторое время Адриан молча посапывал.
– И это никак не связано с тем, ради чего мы едем в Зальцбург?
– Ни в малой мере.
– Ты невозможен, тебе это известно?
– Невероятен, быть может, но не невозможен. Кроме того, хотя описанное мной может и не являться сознательной интригой, оно тем не менее до крайности огорчительно.
– То есть ты все еще не желаешь сказать мне, зачем мы туда в действительности едем?
– Всему свое действительное время, – ответил Трефузис. – Теперь же Кардинал испытывает жажду; и если память моя не отреклась окончательно от своей монаршей власти, сдается мне, что километров через восемьдесят нас ожидают сговорчивый гараж и routier[105]. А добираясь до них, мы могли бы поведать друг другу истории наших жизней.
– Хорошо, – сказал Адриан. – Ты первый. Расскажи мне о Блетчли.
– О нем и рассказывать-то особенно нечего. Блетчли создали в военное время как центр дешифровки и укомплектовали по преимуществу людьми из Кембриджа.
– Почему именно из Кембриджа?
– Ближайший университетский город. Поначалу туда набирали филологов и лингвистов вроде меня.
– Когда это было?
– В девятьсот сороковом. Перед самой «Битвой за Англию»[106].
– Сколько лет тебе тогда было?
– Фу-ты ну-ты! Это что же, допрос? Мне было двадцать два года.
– Понятно. Я просто засомневался.
– Я был молод и до краев переполнен идеалами и теориями касательно языка. Так, кто же там еще был? Дюжина девушек, с великим блеском и любовью подшивавших бумаги и занимавшихся прочей конторской работой. В нашей команде состоял, разумеется, гроссмейстер Гарри Голомбек и X. Ф. О. Александер, также игрок великолепно рискованный. Поначалу все было довольно уютно и весело, мы сражались с вражескими шифрами, которые перехватывались по всей Европе и Африке. Скоро, однако, стало ясно, что для борьбы с используемой немецкой Морской разведкой шифровальной машинкой «Энигма» нужны математики. Знакомства с техникой дешифровки времен предыдущей войны, способности решать во время бритья кроссворды «Тайме» и владения описывающими движение русскими глаголами было уже недостаточно. Вот тогда появился Алан Тьюринг, о котором ты, наверное, слышал. Адриан о таком не слышал.
– Нет? Весьма прискорбно. Блестящий человек Совершенно блестящий, но очень грустный. Впоследствии покончил с собой. Многие приписывают ему изобретение компьютера. Я не очень хорошо помню, что там было к чему. Существовала некая чисто математическая проблема, над которой теория чисел билась лет пятьдесят, по-моему, и он молодым еще человеком разрешил ее, постулировав существование разгрызающей числа машины. Действительная постройка чего-либо подобного в его намерения никогда не входила, то была просто гипотетическая модель, помогавшая разрешать абстрактные затруднения. Однако его, не в пример многим математикам, привлекало физическое применение чисел. Вскоре его логово в Блетчли заполнили ряды и ряды электронных ламп. Помнишь электронные лампы? «Трубки», как их называют в Америке. Небольшие вакуумные лампы, светящиеся оранжевым светом.
– Помню, – сказал Адриан. – Телевизору тогда требовалось время, чтобы нагреться.
– Совершенно верно. Так вот, у Алана их были тысячи, соединенных каким-то немыслимо сложным образом. Он получал их в Управлении почт.
– В Управлении почт?
– Да, перед войной УП экспериментировало с электроникой, и, похоже, только там и имелись люди, которые что-то в ней понимали. Самое хитроумное отличие «Энигмы» состояло в том, что, хоть она и была машинкой чисто механической, изменения вносились в нее каждый день и число возможных перестановок было гротескно огромным, так что старые методы дешифровки не срабатывали. Алан блестяще взломал ее. Однако это было, разумеется, лишь первым шагом. Чтобы прочесть шифр, все равно необходимо было знать код.
– Постой, а какая разница между шифром и кодом?
– Ну, это растолковать несложно, – ответил Трефузис. – Представь себе систему, в которой числа соответствуют буквам алфавита. А равно единице, Б – двум, В – трем и так далее, тогда «Адриан» будет выглядеть как «Один – пять – восемнадцать – десять – один – пятнадцать», тебе понятно?
– Вполне…
– Это самая основная форма шифра, и любому обладателю даже самых посредственных умственных способностей потребуется лишь несколько секунд, чтобы прочесть написанное таким шифром сообщение. Предположим, однако, что мы с тобой заранее договорились, что слово… ну, например, «бисквит» означает «девятнадцать часов», а другое слово, к примеру «Десмонд», будет означать «Кафе „Флориан“ на площади Св. Марка в Венеции».
– Понятно-понятно…
– Тогда мне остается только послать тебе весточку: «Пожалуйста, пришли мне сегодня несколько бисквитов, Десмонд», и ты будешь знать, что я хочу в семь вечера встретиться с тобой в кафе «Флориан». Это код, и взломать его невозможно, – разве что какой-то человек подслушает, как мы о нем договариваемся, или один из нас окажется таким дураком, что доверит его бумаге.
– Я понял, – сказал Адриан. – Но почему тогда не использовать одни только коды, раз их невозможно взломать?
– К сожалению, в военное время возникает необходимость передачи огромного количества непредсказуемой, подробной информации. Ожидать от ее получателя, что он запомнит тысячи различных кодовых слов, невозможно, а записывать их – дело небезопасное. Поэтому на практике использовалось сочетание двух этих систем. Сложный шифр, вскрыть который можно, лишь зная кодовое слово, а оно изменялось ежедневно. Так и работала «Энигма». И, даже научившись подбираться к ее шифрам, мы все равно нуждались в разведке, снабжавшей нас ключами, которые позволили бы взламывать коды каждый день. Это уже была моя работа – ну и конечно, твоего старого друга Хэмфри Биффена.
– Хэмфри Биффена?
– Насколько я знаю, он учил тебя французскому языку.
– Боже милостивый! Так Биффо тоже работал в Блетчли?
– Ну конечно. И Элен Соррел-Камерон, на которой он позже женился. Главное наше занятие состояло в том, чтобы догадаться, какие ключевые слова используются сегодня.
– Но как же вы с этим справлялись?
– Видишь ли, немцы настолько уверовали в несокрушимость «Энигмы», что стали замечательно небрежными в выборе ключевых слов на каждый день. Разведслужба поставляла нам имена связистов и шифровальщиков, служивших в немецкой Морской разведке, а мы с Хэмфри строили догадки. На каждого их служащего у нас имелись подробнейшие досье: что им нравится, что они любят, члены их семей, любовницы, вкусы по части музыки и еды… в общем, все. И мы каждый день пробовали разные идеи – кличку собаки кого-либо из связистов, любимый сорт пирожных или печенья, девичью фамилию, что-нибудь в этом роде. Как правило, решение мы в конце концов находили.
– Но немцы должны же были обнаружить, что вы взламываете их шифры, разве нет?
– Вот тут-то и кроется основная особенность такого рода работы. Наше дело сводилось к тому, чтобы предоставлять Военной разведке все, что мы расшифровали. А командование, как правило, ничего на основе полученных сведений не предпринимало.
– Почему?
– Потому что ни в коем случае не хотело, чтобы враг догадался, что мы читаем самые секретные его сообщения. Например, широко распространено мнение, будто Черчилля предупредили о предстоящем налете «Люфтваффе» на Ковентри, однако он ничего не сказал ни армии, ни авиации, опасаясь, что, если в этом районе будут введены дополнительные меры обороны, немцы поймут, что мы загодя узнали о рейде. Это навряд ли чистая правда, однако основной принцип демонстрирует. Кое-кто, разумеется, считает, что и адмирал Канарис, глава немецкой Морской разведки, прекраснейшим образом знал, что мы давно уже читаем сообщения «Энигмы», однако был настроен до того пробритански и с такой неприязнью относился к поведению фюрера, что не стал ничего предпринимать.
– Просто захватывающе, – сказал Адриан. – Господи, как мне хотелось бы находиться в то время рядом с вами.
– Ну, не знаю, – отозвался Трефузис. – Думаю, тебе бы это наскучило.
Он окинул взглядом ландшафт, вгляделся в дорожные указатели.
– До нашей станции обслуживания остается еще около пятидесяти километров. Теперь твоя очередь. Что происходило с тобой в юные годы? Много всякого, не сомневаюсь.
– О, не так уж и много, – сказал Адриан. – Как-то раз меня арестовали за хранение кокаина.
– Правда?
– Да. Я тогда жил с одним актером, а перед тем проработал несколько месяцев мальчиком напрокат.
– Мальчиком напрокат? – переспросил Тре-фузис. – Какая предприимчивость! Да еще и хранение кокаина? И ты сидел в тюрьме?
– Знаешь, сначала надо бы объяснить, почему меня выгнали из школы. На это уйдет километров двадцать. А потом уж я расскажу, что было после.
Глава девятая
I
– Все правильно, тот же самый человек Номера британские. Руль справа. Наклейка «ВБ» на заднем стекле. Непонятно только, почему он нас обогнал.
– Возможно, смена караула, – сказал Трефузис, – в преследование включился кто-то другой. Вряд ли настолько уж сложно опознать машину такого возраста и с такими отличительными особенностями.
Адриан внимательно вгляделся в его лицо.
– Так ты признаешь, что за нами следят?
– Подобная возможность существует всегда. Адриан забросил в рот леденец.
– Ты рассказывал мне про ту организацию. Которая оплатила учебу твоего крестника.
– В последние годы, – сказал Трефузис, – я все более убеждался в существовании того, что можно назвать только масштабным заговором. Я наблюдал за тем, как наиболее одаренные, способные и многообещающие студенты Святого Матфея, других колледжей Кембриджа и других университетов Англии… наблюдал за тем, как их скупают.
– Скупают?
– Приобретают. Присваивают. Расхватывают. Прибирают к рукам. Появляется, скажем, студент с феноменальными способностями, ну, например, к языку. Естественный кандидат на докторантуру, преподавательский пост, на жизнь ученого или, если уж с этим не получится, на творческое существование в качестве поэта, романиста либо драматурга. Он приходит в университет переполненным именно такими устремлениями и блестящими идеями, но затем… затем они его забирают.
– Они?
– Через два года после завершения образования обладатель этот первоклассного ума получает уже восемьдесят тысяч фунтов в год за то, что выдумывает рекламные девизы для запатентованной марки ореховой пасты, или сочиняет для глянцевых журналов снобистские статьи о пребывающих в изгнании европейских монархах и их потомстве, или занимается еще какой-либо катастрофической ерундой. Я наблюдаю это из года в год. Скажем, в колледже появляется химик Большие надежды на будущее. Нобелевские премии и кто знает, что еще? Сам он полон наивысших амбиций. И тем не менее он не успевает еще сдать выпускных экзаменов, а уже увязает, подписав пожизненный контракт на работу, которая сводится к тому, что ему приходится стряпать на потребу производящей моющие средства компании порошковые ароматизаторы для синтетического биологического мыла со свежим запахом сосны. Кто-то подбирается к лучшим нашим умам, Адриан! Кто-то не дает им достичь полного развития того, что в них заложено. Организация, о которой я говорю, отнимает у них возможность роста и расцвета. Университетское образование должно быть широким и разносторонним. Но этим студентам образования не дают, их натаскивают. Набивают начинкой, как страсбургского гуся. Заталкивают в глотку жидкую кашицу, от которой раздается только одна какая-то часть их мозгов. Как целое ум такого студента игнорируется ради развития той его части, что обладает рыночной ценностью. Вот так они склонили и моего крестника Кристофера заниматься техникой вместо математики.
– И как долго это продолжается?
– Сказать, как долго, я не могу. Подозреваю, что многие годы. Я впервые обратил на это внимание лет пятнадцать-двадцать назад. Но положение ухудшается. Все большее и большее число блестящих студентов уводят в сторону от работы, которая могла бы принести подлинное благо человечеству и стране. Их рассаживают по клеткам и откармливают. Юный Кристофер Дейли всего лишь один из многих тысяч.
– Боже мой! – произнес Адриан. – Тебе известно, кто за этим стоит? Мы должны остановить их!
– Это заговор промышленников, высокопоставленных экономистов и членов правительств всех политических оттенков, – сказал Трефузис.
– Но как мы можем помешать им? И как это связано с Зальцбургом?
Трефузис обратил на Адриана взгляд, исполненный серьезной озабоченности. И вдруг расхохотался. Он мотал головой из стороны в сторону, всхрапывал и бил кулаком по рулю.
– Ах, Адриан, жестокий я человек! Дурной, гадкий, кошмарный и бесчестный! Прости меня, пожалуйста.
– Да что тебя так развеселило?
– Ты, глупый, глупый мальчишка. То, что я тебе описал, есть просто устройство мира. Никакой это не заговор. Это называется Современной Западной Цивилизацией.
– К-как это?
– Ну конечно же, промышленность, реклама, журналистика и прочее приманивают к себе лучшие наши мозги. Конечно же, университеты приспосабливаются к требованиям коммерции. Это прискорбно, и мы мало что тут можем поделать.
Но, думаю, разве только марксист назвал бы это международным заговором.
– Да, но ты говорил об организации… сказал, что стипендию предложила этому твоему Кристоферу некая организация.
– Государство, Адриан. Он получил государственную стипендию. И государство надеется, что в ответ он, приобретя ученую степень, пойдет в производство. Его толкнут туда деньги, карьерные стимулы и общий склад и направление нашего времени. Только и всего.
Некоторое время Адриан молча посапывал.
– И это никак не связано с тем, ради чего мы едем в Зальцбург?
– Ни в малой мере.
– Ты невозможен, тебе это известно?
– Невероятен, быть может, но не невозможен. Кроме того, хотя описанное мной может и не являться сознательной интригой, оно тем не менее до крайности огорчительно.
– То есть ты все еще не желаешь сказать мне, зачем мы туда в действительности едем?
– Всему свое действительное время, – ответил Трефузис. – Теперь же Кардинал испытывает жажду; и если память моя не отреклась окончательно от своей монаршей власти, сдается мне, что километров через восемьдесят нас ожидают сговорчивый гараж и routier[105]. А добираясь до них, мы могли бы поведать друг другу истории наших жизней.
– Хорошо, – сказал Адриан. – Ты первый. Расскажи мне о Блетчли.
– О нем и рассказывать-то особенно нечего. Блетчли создали в военное время как центр дешифровки и укомплектовали по преимуществу людьми из Кембриджа.
– Почему именно из Кембриджа?
– Ближайший университетский город. Поначалу туда набирали филологов и лингвистов вроде меня.
– Когда это было?
– В девятьсот сороковом. Перед самой «Битвой за Англию»[106].
– Сколько лет тебе тогда было?
– Фу-ты ну-ты! Это что же, допрос? Мне было двадцать два года.
– Понятно. Я просто засомневался.
– Я был молод и до краев переполнен идеалами и теориями касательно языка. Так, кто же там еще был? Дюжина девушек, с великим блеском и любовью подшивавших бумаги и занимавшихся прочей конторской работой. В нашей команде состоял, разумеется, гроссмейстер Гарри Голомбек и X. Ф. О. Александер, также игрок великолепно рискованный. Поначалу все было довольно уютно и весело, мы сражались с вражескими шифрами, которые перехватывались по всей Европе и Африке. Скоро, однако, стало ясно, что для борьбы с используемой немецкой Морской разведкой шифровальной машинкой «Энигма» нужны математики. Знакомства с техникой дешифровки времен предыдущей войны, способности решать во время бритья кроссворды «Тайме» и владения описывающими движение русскими глаголами было уже недостаточно. Вот тогда появился Алан Тьюринг, о котором ты, наверное, слышал. Адриан о таком не слышал.
– Нет? Весьма прискорбно. Блестящий человек Совершенно блестящий, но очень грустный. Впоследствии покончил с собой. Многие приписывают ему изобретение компьютера. Я не очень хорошо помню, что там было к чему. Существовала некая чисто математическая проблема, над которой теория чисел билась лет пятьдесят, по-моему, и он молодым еще человеком разрешил ее, постулировав существование разгрызающей числа машины. Действительная постройка чего-либо подобного в его намерения никогда не входила, то была просто гипотетическая модель, помогавшая разрешать абстрактные затруднения. Однако его, не в пример многим математикам, привлекало физическое применение чисел. Вскоре его логово в Блетчли заполнили ряды и ряды электронных ламп. Помнишь электронные лампы? «Трубки», как их называют в Америке. Небольшие вакуумные лампы, светящиеся оранжевым светом.
– Помню, – сказал Адриан. – Телевизору тогда требовалось время, чтобы нагреться.
– Совершенно верно. Так вот, у Алана их были тысячи, соединенных каким-то немыслимо сложным образом. Он получал их в Управлении почт.
– В Управлении почт?
– Да, перед войной УП экспериментировало с электроникой, и, похоже, только там и имелись люди, которые что-то в ней понимали. Самое хитроумное отличие «Энигмы» состояло в том, что, хоть она и была машинкой чисто механической, изменения вносились в нее каждый день и число возможных перестановок было гротескно огромным, так что старые методы дешифровки не срабатывали. Алан блестяще взломал ее. Однако это было, разумеется, лишь первым шагом. Чтобы прочесть шифр, все равно необходимо было знать код.
– Постой, а какая разница между шифром и кодом?
– Ну, это растолковать несложно, – ответил Трефузис. – Представь себе систему, в которой числа соответствуют буквам алфавита. А равно единице, Б – двум, В – трем и так далее, тогда «Адриан» будет выглядеть как «Один – пять – восемнадцать – десять – один – пятнадцать», тебе понятно?
– Вполне…
– Это самая основная форма шифра, и любому обладателю даже самых посредственных умственных способностей потребуется лишь несколько секунд, чтобы прочесть написанное таким шифром сообщение. Предположим, однако, что мы с тобой заранее договорились, что слово… ну, например, «бисквит» означает «девятнадцать часов», а другое слово, к примеру «Десмонд», будет означать «Кафе „Флориан“ на площади Св. Марка в Венеции».
– Понятно-понятно…
– Тогда мне остается только послать тебе весточку: «Пожалуйста, пришли мне сегодня несколько бисквитов, Десмонд», и ты будешь знать, что я хочу в семь вечера встретиться с тобой в кафе «Флориан». Это код, и взломать его невозможно, – разве что какой-то человек подслушает, как мы о нем договариваемся, или один из нас окажется таким дураком, что доверит его бумаге.
– Я понял, – сказал Адриан. – Но почему тогда не использовать одни только коды, раз их невозможно взломать?
– К сожалению, в военное время возникает необходимость передачи огромного количества непредсказуемой, подробной информации. Ожидать от ее получателя, что он запомнит тысячи различных кодовых слов, невозможно, а записывать их – дело небезопасное. Поэтому на практике использовалось сочетание двух этих систем. Сложный шифр, вскрыть который можно, лишь зная кодовое слово, а оно изменялось ежедневно. Так и работала «Энигма». И, даже научившись подбираться к ее шифрам, мы все равно нуждались в разведке, снабжавшей нас ключами, которые позволили бы взламывать коды каждый день. Это уже была моя работа – ну и конечно, твоего старого друга Хэмфри Биффена.
– Хэмфри Биффена?
– Насколько я знаю, он учил тебя французскому языку.
– Боже милостивый! Так Биффо тоже работал в Блетчли?
– Ну конечно. И Элен Соррел-Камерон, на которой он позже женился. Главное наше занятие состояло в том, чтобы догадаться, какие ключевые слова используются сегодня.
– Но как же вы с этим справлялись?
– Видишь ли, немцы настолько уверовали в несокрушимость «Энигмы», что стали замечательно небрежными в выборе ключевых слов на каждый день. Разведслужба поставляла нам имена связистов и шифровальщиков, служивших в немецкой Морской разведке, а мы с Хэмфри строили догадки. На каждого их служащего у нас имелись подробнейшие досье: что им нравится, что они любят, члены их семей, любовницы, вкусы по части музыки и еды… в общем, все. И мы каждый день пробовали разные идеи – кличку собаки кого-либо из связистов, любимый сорт пирожных или печенья, девичью фамилию, что-нибудь в этом роде. Как правило, решение мы в конце концов находили.
– Но немцы должны же были обнаружить, что вы взламываете их шифры, разве нет?
– Вот тут-то и кроется основная особенность такого рода работы. Наше дело сводилось к тому, чтобы предоставлять Военной разведке все, что мы расшифровали. А командование, как правило, ничего на основе полученных сведений не предпринимало.
– Почему?
– Потому что ни в коем случае не хотело, чтобы враг догадался, что мы читаем самые секретные его сообщения. Например, широко распространено мнение, будто Черчилля предупредили о предстоящем налете «Люфтваффе» на Ковентри, однако он ничего не сказал ни армии, ни авиации, опасаясь, что, если в этом районе будут введены дополнительные меры обороны, немцы поймут, что мы загодя узнали о рейде. Это навряд ли чистая правда, однако основной принцип демонстрирует. Кое-кто, разумеется, считает, что и адмирал Канарис, глава немецкой Морской разведки, прекраснейшим образом знал, что мы давно уже читаем сообщения «Энигмы», однако был настроен до того пробритански и с такой неприязнью относился к поведению фюрера, что не стал ничего предпринимать.
– Просто захватывающе, – сказал Адриан. – Господи, как мне хотелось бы находиться в то время рядом с вами.
– Ну, не знаю, – отозвался Трефузис. – Думаю, тебе бы это наскучило.
Он окинул взглядом ландшафт, вгляделся в дорожные указатели.
– До нашей станции обслуживания остается еще около пятидесяти километров. Теперь твоя очередь. Что происходило с тобой в юные годы? Много всякого, не сомневаюсь.
– О, не так уж и много, – сказал Адриан. – Как-то раз меня арестовали за хранение кокаина.
– Правда?
– Да. Я тогда жил с одним актером, а перед тем проработал несколько месяцев мальчиком напрокат.
– Мальчиком напрокат? – переспросил Тре-фузис. – Какая предприимчивость! Да еще и хранение кокаина? И ты сидел в тюрьме?
– Знаешь, сначала надо бы объяснить, почему меня выгнали из школы. На это уйдет километров двадцать. А потом уж я расскажу, что было после.
Глава девятая
I
Три часа просидел он над первой письменной работой, но так и не смог написать ни слова. Когда все закончилось, к нему подошла одна из девушек.
– Я все видела, Адриан Хили! Значит, не сумел ответить ни на один вопрос?
Два года в этом дурацком колледже, где учеников называют «студентами», а уроки «лекциями». Как он это выдержал? Не надо было соглашаться.
– Я думаю, это хорошая мысль, дорогой. Независимости у тебя там будет куда больше, чем в школе. И отец согласен. Ты сможешь ездить автобусом в Глостер и каждый вечер возвращаться домой. А после, когда сдашь экзамен повышенного уровня, поступишь в Кембридж. Да и все говорят, что это очень приличный колледж. Сын Фосеттсов – Дэвид, кажется? – тоже учился там, когда его… после того, как покинул Харроу, так что я уверена, все будет хорошо.
– Ты хочешь сказать, это единственное место на мили вокруг, куда принимают тех, кого выставили из школы?
– Дорогой, это не…
– Как бы там ни было, я не хочу держать экзамен повышенного уровня и не хочу поступать в Кембридж.
– Ади, ну конечно же хочешь! Только подумай, как ты будешь потом жалеть, если не воспользуешься этой возможностью.
Возможностью Адриан не воспользовался, и лекциями тоже. Их заменили кинотеатр «Эй-би-си» и кафе «Стар», где он играл в пинбол и три листика.
«Обсудите использование Лоуренсом в „Сыновьях и любовниках“ внешнего пейзажа в его отношении к внутренней драме».
«Только о связи… Как связаны в „Говард-Эндс“ Шлегели и Уилкоксы?»
«Сравните и противопоставьте различное использование пейзажа и природы в поэзии Шейма-са Хини и Теда Хьюза».
Неожиданно его увертливый ум оказался бесполезным. Неожиданно мир стал тусклым, липким и недобрым. Будущее лежало за спиной Адриана, впереди же он видел одно только прошлое.
Прощай, Глостер, прощай, Страуд[107]. По крайней мере, он последует литературному примеру. Когда Лори Ли[108] летним утром покинул свой дом, то унес с собой гитару и благословение родных. У Адриана же имелся экземпляр «Антигоны» Ануйя, которую он намеревался почитать во время ланча в виде слабенькой подготовки к послеполуденному экзамену по французской литературе, и пятнадцать фунтов из сумочки матери.
В конце концов его согласился подвезти направлявшийся в Станмор водитель грузовика.
– Могу сбросить тебя, если хочешь, где-нибудь на Северной кольцевой[109].
– Спасибо.
Северная кольцевая… Северная кольцевая. Это, надо полагать, какая-то дорога?
– Э-э… а до Хайгейта от Северной кольцевой далеко?
– От Голдерз-Грин можно быстренько доехать автобусом.
В Хайгейте жили Хэрни. Может, удастся напроситься к ним на пару ночей, пока он будет решать, что делать дальше.
– Кстати, меня зовут Джек, – сказал водитель.
– Э-э… Хэрни, Хьюго Хэрни.
– Хэрни? Занятная фамилия.
– Я был знаком с девушкой, которую звали Джейн Клиттор. Могли бы и пожениться.
– Правда? И что у вас не сложилось?
– Да нет. Я к тому, что ее звали Клиттор. Вроде как женский хер.
– А, ну да, ну да.
Дальше ехали в молчании. Адриан предложил Джеку сигарету.
– Нет, спасибо, друг. Пытаюсь бросить. Добра от них в моем деле мало.
– Да, наверное.
– Так ты чего, сбежал, что ли?
– Сбежал?
– Ага. Тебе сколько?
– Восемнадцать.
– Иди ты!
– Ну, скоро будет.
Мать Хэрни застыла в дверном проеме, подозрительно оглядывая Адриана. Видимо, волосы у него были длинноваты.
– Я друг Уильяма. По школе.
– Он в Австралии. Отдыхает перед Оксфордом.
– А, да, конечно. Я просто… ну, знаете, подумал… Не беспокойтесь. Просто проходил мимо.
– Я скажу ему, что ты заглядывал, если он позвонит. Ты в Лондоне остановился?
– Да, на Пиккадилли.
– На Пиккадилли?
– А что с ней не так?
– Да просто не самое лучшее место. Автоматы для игры в пинбол, обнаруженные им на Пиккадилли, оказались снабженными более чувствительными механизмами качания, чем те, к которым Адриан привык в Глостере, так что повторных игр он получил не много. При таких темпах больше часа ему не протянуть.
Мужчина в синем костюме подошел к нему сзади и скормил машине монету в пятьдесят пенсов.
– Играйте, – в отчаянии сказал Адриан, со щелчком отпуская кнопку управления, пока последний его серебристый шарик выкатывался из игры. – Я закончил. Похоже, мне эту чертову штуку не одолеть.
– Нет-нет-нет, – сказал мужчина, – это я за тебя заплатил. Попробуй еще раз.
Адриан удивленно обернулся:
– Что ж, очень мило с вашей стороны… но вы уверены?
– Безусловно.
Скоро подошли к концу и эти пятьдесят пенсов.
– Пойдем выпьем, – предложил мужчина. – Тут за углом есть бар.
Они покинули звякающую, погуживающую, полную напряженной, затравленной сосредоточенности игровую аркаду и, пройдясь по Олд-Комп-тон-стрит, зашли в маленький паб на боковой улочке. Бармен не стал интересоваться возрастом Адриана, что было для того непривычным облегчением.
– Не видел тебя здесь раньше. Всегда приятно встретить кого-то нового. Безусловно.
– Я думал, в Лондоне никто никого не знает, – сказал Адриан. – Ну, то есть, здесь же все больше туристы вертятся, верно?
– О, не уверен, – ответил мужчина. – Тебя еще ждут сюрпризы. На самом деле это большая деревня.
– Часто играете в пинбол?
– Я? Нет. У меня офис на Чаринг-Кросс-роуд. Просто заглядываю в аркаду почти каждый вечер, по дороге домой. Безусловно.
– Понятно.
– Я сначала принял тебя за девушку – волосы… и прочее.
Адриан покраснел. Он не любил напоминаний о том, как долго еще ему дожидаться бороды.
– Не обижайся. Я не в осуждение… тебе это идет.
– Спасибо.
– Безусловно. Безусловно-но.
Адриан поставил в памяти пометку: завтра надо будет пойти подстричься.
– Сдается, ты захаживал в частную школу. Я не ошибся?
Адриан кивнул:
– Харроу. – Так вернее, решил он.
– Харроу, говоришь? Харроу! Так-так, похоже, ты здесь станешь хитом. Безусловно. У тебя есть где остановиться?
– Ну…
– Если хочешь, могу приютить. Просто квартирка на Бруэр-стрит, зато рядом.
– Вы ужасно добры… понимаете, я ищу работу. Вот так просто все и произошло. Сегодня ты нерадивый студент, завтра – безумно занятая проститутка.
– Штука в том, Хьюго, – сказал Дон, – что, едва увидев тебя, я сразу подумал: «Этот не из козликов, он настоящий». Я на Дилли пятнадцать лет, так что засекаю их сразу, будь уверен. Так вот, не хочется тебя огорчать, но уже на следующей неделе я бы в твою сторону и не поглядел. Моя специальность – неощипанные курочки, а ты бы уже к четвергу надоел мне до чертиков. До здоровенных чертей, это более вероятно. Однако подрежь немного волосы – не слишком сильно, – держи наготове выговор из Харроу – и ты будешь зарабатывать две тонны в неделю. Безусловно.
– Две тонны?
– Две сотни, солнышко.
– А что я должен делать?
И Дон сказал ему – что. В окрестностях имелись две главные игровые аркады: одна при «Мясной кормушке» – расположенном рядом с парком «Плейлэнд» заведении, в котором жарили прямо на улице мясо и продавали его прохожим, – тут было наиболее людно; другая – на платформе подземки.
– Но там будь поосторожнее. Полицейские так и кишат.
Дон не был сутенером. Он работал в респектабельном музыкальном издательстве на Денмарк-стрит. Адриан платил ему тридцать фунтов в неделю, что покрывало проживание в квартире и использование таковой в дневное время для встреч с клиентами. По ночам место для встреч клиентам приходилось отыскивать самостоятельно.
– Главное, не начинай резинку жевать, не садись на героин да не поглядывай в сторону улицы, вот и все.
Поначалу дни тянулись медленно, каждая деловая операция дергала за нервы и казалась не похожей на другие, но спустя недолгое время их спокойный рутинный ритм ускорил течение дней. Юность способна с поразительной быстротой прилаживаться к самой нудной работе – вроде уборки картофеля или выполнения домашних заданий. Проституция имела, по крайности, то преимущество, что отличалась разнообразием.
С другими прокатными мальчиками Адриан ладил. Большинство было грубее и мускулистее, чем он, – бритоголовые, неприветливые, в татуировках и браслетах. Серьезным конкурентом они его не считали, а иногда так и рекомендовали потребителям.
– Вы знаете кого-нибудь не такого… крепкого? – мог поинтересоваться клиент.
– Попробуйте Хьюго, он в это время решает кроссворд из «Таймс» в баре «Италия». Расклешенные джинсы из серого вельвета и блейзер. Не проглядите.
Адриана озадачивало то обстоятельство, что большинство преуспевающих, облаченных в полосатые костюмы клиентов предпочитали склонных к садизму крепышей, а публика более беспутная и менее респектабельная интересовалась мальчиками не слишком мускулистыми – такими, как он. Противоположные полюса притягиваются. Иаковам требовались мужчины волосатые, Исавам – гладкие. А это означало, что он больше, чем прочие, нуждался в умении мгновенно различать садистов и психов, подыскивающих себе секс-раба. Адриану меньше всего хотелось, чтобы его заковывали в цепи, секли и поливали мочой.
Ему нравилось думать, что расценки его конкурентоспособны, но не оскорбительны. Отсос стоил десятку при пассивном его участии и пятнадцать фунтов при активном. После недели работы он решил анус свой никому больше не подставлять. Одним это дается легко, другим нет. Адриан пришел к выводу, что относится ко второй категории. Пара мальчиков попыталась, когда он после особенно трудной ночи ковылял по Ковентри-стрит, жалуясь, что задний проход его стал похож на ветровой конус, убедить Адриана, что он скоро привыкнет, однако Адриан уже решил – какие бы финансовые неудобства это ни доставляло, задняя его секция будет отныне украшена табличкой «Вход воспрещен». Таково было условие, о котором он уведомлял клиентов в самом начале переговоров: между ляжек пожалуйста – в конце концов, подобное применение промежности рекомендовалось источником столь авторитетным, как сами древние греки, – но пусть ему вставят в зад, если он позволит кому-нибудь вставлять себе в зад. Против того, чтобы активно предаваться с клиентом содомскому греху, Адриан ничего не имел, однако собственный его бронзовый глаз оставался для посетителей закрытым.
Когда в работе наступал спад, он вместе с другими мальчиками затесывался в компанию журналистов и профессиональных пьянчуг из Сохо, собиравшуюся в заведении «Французский дом» на Дин-стрит. Гастон, называвший себя хозяином заведения, хоть ему и мало кто верил, не возражал против их присутствия, поставив, однако, условие, что они не будут предлагать себя посетителям. Для этого существовал расположенный по соседству «Золотой лев». Тем не менее завсегдатаи – озлобленные художники и поэты, для которых семидесятые были нежеланным вакуумом, каковой надлежало заполнить водкой и дрязгами, – бывали иногда безобразно невежливыми.
– Я все видела, Адриан Хили! Значит, не сумел ответить ни на один вопрос?
Два года в этом дурацком колледже, где учеников называют «студентами», а уроки «лекциями». Как он это выдержал? Не надо было соглашаться.
– Я думаю, это хорошая мысль, дорогой. Независимости у тебя там будет куда больше, чем в школе. И отец согласен. Ты сможешь ездить автобусом в Глостер и каждый вечер возвращаться домой. А после, когда сдашь экзамен повышенного уровня, поступишь в Кембридж. Да и все говорят, что это очень приличный колледж. Сын Фосеттсов – Дэвид, кажется? – тоже учился там, когда его… после того, как покинул Харроу, так что я уверена, все будет хорошо.
– Ты хочешь сказать, это единственное место на мили вокруг, куда принимают тех, кого выставили из школы?
– Дорогой, это не…
– Как бы там ни было, я не хочу держать экзамен повышенного уровня и не хочу поступать в Кембридж.
– Ади, ну конечно же хочешь! Только подумай, как ты будешь потом жалеть, если не воспользуешься этой возможностью.
Возможностью Адриан не воспользовался, и лекциями тоже. Их заменили кинотеатр «Эй-би-си» и кафе «Стар», где он играл в пинбол и три листика.
«Обсудите использование Лоуренсом в „Сыновьях и любовниках“ внешнего пейзажа в его отношении к внутренней драме».
«Только о связи… Как связаны в „Говард-Эндс“ Шлегели и Уилкоксы?»
«Сравните и противопоставьте различное использование пейзажа и природы в поэзии Шейма-са Хини и Теда Хьюза».
Неожиданно его увертливый ум оказался бесполезным. Неожиданно мир стал тусклым, липким и недобрым. Будущее лежало за спиной Адриана, впереди же он видел одно только прошлое.
Прощай, Глостер, прощай, Страуд[107]. По крайней мере, он последует литературному примеру. Когда Лори Ли[108] летним утром покинул свой дом, то унес с собой гитару и благословение родных. У Адриана же имелся экземпляр «Антигоны» Ануйя, которую он намеревался почитать во время ланча в виде слабенькой подготовки к послеполуденному экзамену по французской литературе, и пятнадцать фунтов из сумочки матери.
В конце концов его согласился подвезти направлявшийся в Станмор водитель грузовика.
– Могу сбросить тебя, если хочешь, где-нибудь на Северной кольцевой[109].
– Спасибо.
Северная кольцевая… Северная кольцевая. Это, надо полагать, какая-то дорога?
– Э-э… а до Хайгейта от Северной кольцевой далеко?
– От Голдерз-Грин можно быстренько доехать автобусом.
В Хайгейте жили Хэрни. Может, удастся напроситься к ним на пару ночей, пока он будет решать, что делать дальше.
– Кстати, меня зовут Джек, – сказал водитель.
– Э-э… Хэрни, Хьюго Хэрни.
– Хэрни? Занятная фамилия.
– Я был знаком с девушкой, которую звали Джейн Клиттор. Могли бы и пожениться.
– Правда? И что у вас не сложилось?
– Да нет. Я к тому, что ее звали Клиттор. Вроде как женский хер.
– А, ну да, ну да.
Дальше ехали в молчании. Адриан предложил Джеку сигарету.
– Нет, спасибо, друг. Пытаюсь бросить. Добра от них в моем деле мало.
– Да, наверное.
– Так ты чего, сбежал, что ли?
– Сбежал?
– Ага. Тебе сколько?
– Восемнадцать.
– Иди ты!
– Ну, скоро будет.
Мать Хэрни застыла в дверном проеме, подозрительно оглядывая Адриана. Видимо, волосы у него были длинноваты.
– Я друг Уильяма. По школе.
– Он в Австралии. Отдыхает перед Оксфордом.
– А, да, конечно. Я просто… ну, знаете, подумал… Не беспокойтесь. Просто проходил мимо.
– Я скажу ему, что ты заглядывал, если он позвонит. Ты в Лондоне остановился?
– Да, на Пиккадилли.
– На Пиккадилли?
– А что с ней не так?
– Да просто не самое лучшее место. Автоматы для игры в пинбол, обнаруженные им на Пиккадилли, оказались снабженными более чувствительными механизмами качания, чем те, к которым Адриан привык в Глостере, так что повторных игр он получил не много. При таких темпах больше часа ему не протянуть.
Мужчина в синем костюме подошел к нему сзади и скормил машине монету в пятьдесят пенсов.
– Играйте, – в отчаянии сказал Адриан, со щелчком отпуская кнопку управления, пока последний его серебристый шарик выкатывался из игры. – Я закончил. Похоже, мне эту чертову штуку не одолеть.
– Нет-нет-нет, – сказал мужчина, – это я за тебя заплатил. Попробуй еще раз.
Адриан удивленно обернулся:
– Что ж, очень мило с вашей стороны… но вы уверены?
– Безусловно.
Скоро подошли к концу и эти пятьдесят пенсов.
– Пойдем выпьем, – предложил мужчина. – Тут за углом есть бар.
Они покинули звякающую, погуживающую, полную напряженной, затравленной сосредоточенности игровую аркаду и, пройдясь по Олд-Комп-тон-стрит, зашли в маленький паб на боковой улочке. Бармен не стал интересоваться возрастом Адриана, что было для того непривычным облегчением.
– Не видел тебя здесь раньше. Всегда приятно встретить кого-то нового. Безусловно.
– Я думал, в Лондоне никто никого не знает, – сказал Адриан. – Ну, то есть, здесь же все больше туристы вертятся, верно?
– О, не уверен, – ответил мужчина. – Тебя еще ждут сюрпризы. На самом деле это большая деревня.
– Часто играете в пинбол?
– Я? Нет. У меня офис на Чаринг-Кросс-роуд. Просто заглядываю в аркаду почти каждый вечер, по дороге домой. Безусловно.
– Понятно.
– Я сначала принял тебя за девушку – волосы… и прочее.
Адриан покраснел. Он не любил напоминаний о том, как долго еще ему дожидаться бороды.
– Не обижайся. Я не в осуждение… тебе это идет.
– Спасибо.
– Безусловно. Безусловно-но.
Адриан поставил в памяти пометку: завтра надо будет пойти подстричься.
– Сдается, ты захаживал в частную школу. Я не ошибся?
Адриан кивнул:
– Харроу. – Так вернее, решил он.
– Харроу, говоришь? Харроу! Так-так, похоже, ты здесь станешь хитом. Безусловно. У тебя есть где остановиться?
– Ну…
– Если хочешь, могу приютить. Просто квартирка на Бруэр-стрит, зато рядом.
– Вы ужасно добры… понимаете, я ищу работу. Вот так просто все и произошло. Сегодня ты нерадивый студент, завтра – безумно занятая проститутка.
– Штука в том, Хьюго, – сказал Дон, – что, едва увидев тебя, я сразу подумал: «Этот не из козликов, он настоящий». Я на Дилли пятнадцать лет, так что засекаю их сразу, будь уверен. Так вот, не хочется тебя огорчать, но уже на следующей неделе я бы в твою сторону и не поглядел. Моя специальность – неощипанные курочки, а ты бы уже к четвергу надоел мне до чертиков. До здоровенных чертей, это более вероятно. Однако подрежь немного волосы – не слишком сильно, – держи наготове выговор из Харроу – и ты будешь зарабатывать две тонны в неделю. Безусловно.
– Две тонны?
– Две сотни, солнышко.
– А что я должен делать?
И Дон сказал ему – что. В окрестностях имелись две главные игровые аркады: одна при «Мясной кормушке» – расположенном рядом с парком «Плейлэнд» заведении, в котором жарили прямо на улице мясо и продавали его прохожим, – тут было наиболее людно; другая – на платформе подземки.
– Но там будь поосторожнее. Полицейские так и кишат.
Дон не был сутенером. Он работал в респектабельном музыкальном издательстве на Денмарк-стрит. Адриан платил ему тридцать фунтов в неделю, что покрывало проживание в квартире и использование таковой в дневное время для встреч с клиентами. По ночам место для встреч клиентам приходилось отыскивать самостоятельно.
– Главное, не начинай резинку жевать, не садись на героин да не поглядывай в сторону улицы, вот и все.
Поначалу дни тянулись медленно, каждая деловая операция дергала за нервы и казалась не похожей на другие, но спустя недолгое время их спокойный рутинный ритм ускорил течение дней. Юность способна с поразительной быстротой прилаживаться к самой нудной работе – вроде уборки картофеля или выполнения домашних заданий. Проституция имела, по крайности, то преимущество, что отличалась разнообразием.
С другими прокатными мальчиками Адриан ладил. Большинство было грубее и мускулистее, чем он, – бритоголовые, неприветливые, в татуировках и браслетах. Серьезным конкурентом они его не считали, а иногда так и рекомендовали потребителям.
– Вы знаете кого-нибудь не такого… крепкого? – мог поинтересоваться клиент.
– Попробуйте Хьюго, он в это время решает кроссворд из «Таймс» в баре «Италия». Расклешенные джинсы из серого вельвета и блейзер. Не проглядите.
Адриана озадачивало то обстоятельство, что большинство преуспевающих, облаченных в полосатые костюмы клиентов предпочитали склонных к садизму крепышей, а публика более беспутная и менее респектабельная интересовалась мальчиками не слишком мускулистыми – такими, как он. Противоположные полюса притягиваются. Иаковам требовались мужчины волосатые, Исавам – гладкие. А это означало, что он больше, чем прочие, нуждался в умении мгновенно различать садистов и психов, подыскивающих себе секс-раба. Адриану меньше всего хотелось, чтобы его заковывали в цепи, секли и поливали мочой.
Ему нравилось думать, что расценки его конкурентоспособны, но не оскорбительны. Отсос стоил десятку при пассивном его участии и пятнадцать фунтов при активном. После недели работы он решил анус свой никому больше не подставлять. Одним это дается легко, другим нет. Адриан пришел к выводу, что относится ко второй категории. Пара мальчиков попыталась, когда он после особенно трудной ночи ковылял по Ковентри-стрит, жалуясь, что задний проход его стал похож на ветровой конус, убедить Адриана, что он скоро привыкнет, однако Адриан уже решил – какие бы финансовые неудобства это ни доставляло, задняя его секция будет отныне украшена табличкой «Вход воспрещен». Таково было условие, о котором он уведомлял клиентов в самом начале переговоров: между ляжек пожалуйста – в конце концов, подобное применение промежности рекомендовалось источником столь авторитетным, как сами древние греки, – но пусть ему вставят в зад, если он позволит кому-нибудь вставлять себе в зад. Против того, чтобы активно предаваться с клиентом содомскому греху, Адриан ничего не имел, однако собственный его бронзовый глаз оставался для посетителей закрытым.
Когда в работе наступал спад, он вместе с другими мальчиками затесывался в компанию журналистов и профессиональных пьянчуг из Сохо, собиравшуюся в заведении «Французский дом» на Дин-стрит. Гастон, называвший себя хозяином заведения, хоть ему и мало кто верил, не возражал против их присутствия, поставив, однако, условие, что они не будут предлагать себя посетителям. Для этого существовал расположенный по соседству «Золотой лев». Тем не менее завсегдатаи – озлобленные художники и поэты, для которых семидесятые были нежеланным вакуумом, каковой надлежало заполнить водкой и дрязгами, – бывали иногда безобразно невежливыми.