Френч Никки. На грани

   — Что вы делаете?
   — Осматриваю помещение, — не моргнув глазом ответил он, глядя на сложенные стопками трусики, лифчики и старые колготки.
   Захлопнув ящик, я направилась на кухню. Я давно проголодалась, но в холодильнике обнаружила только пучок увядшего зеленого лука, заплесневелую булочку, пустой коричневый пакет с единственной вишневой косточкой внутри и банку колы. В морозильнике нашлись упаковка креветок, срок хранения которых давно истек, и пакетик зеленого горошка. Стоя у холодильника, я выпила колу, вернулась к компьютеру и написала: «Наша задача — не просто научить читать, а заинтересовать чтением. Тщательно разработанный единый учебный план обеспечивает всеобщую компетентность учащихся...» Черт! И ради этого я стала учительницей? Чего доброго, скоро начну оперировать выражениями «трудозатраты» и «удовлетворительный уровень достижений».
   Я сунула в рот три мультивитаминных таблетки и яростно разжевала их. Потом взялась за слишком громко названное «домашнее задание», которое вчера дала классу, а сегодня собрала и принесла домой. Я предложила детям нарисовать героев любимой сказки. Среди рисунков попадались и откровенные каракули. Например, зелено-черные зигзаги Бенджамина означали «Злой волк». Прямо абстракционизм. Джордан, любимой сказкой которого оказалась «Принцесса на горошине», изобразил зеленый кружок. Многие рисовали персонажей диснеевских мультиков — Бэмби, Белоснежку. Я перебрала рисунки, щедро раздавая хорошие оценки и ободряющие замечания, и сложила их в папку.
   — Я ухожу.
   Покупатель стоял в дверях, повесив на шею фотоаппарат. Он постукивал ручкой по передним зубам и глазел на меня. Я заметила, что плешь у него на макушке ядовито-розовая и волосатые запястья тоже обгорели на солнце. Так ему и надо.
   — Хорошо.
   О намерениях — ни слова. Козел.
   Через несколько минут ушла и я — в кино с Луизой и ее подругами, которых я увидела впервые. Мне понравилось сидеть в темном зале в окружении женщин, жевать поп-корн и хихикать. Весело и безопасно.
   Домой я вернулась поздно. На темном небе не виднелось ни одной звезды. Я открыла дверь и чуть не наступила на письмо, лежащее на коврике, — кто-то просунул его в щель почтового ящика. Аккуратный наклонный почерк, черные чернила. На очередного зануду не похоже. Я вскрыла конверт, не заходя в дом.
   "Дорогая Зоя, хотелось бы мне знать, когда такие люди, как ты — молодые, симпатичные и здоровые, — начинают бояться смерти? Ты куришь (кстати, у тебя на пальце никотиновое пятно). Иногда употребляешь наркотики. Ешь что попало. Засиживаешься допоздна, а наутро у тебя не бывает похмелья. Наверное, ты думаешь, что будешь жить вечно и навсегда останешься молодой.
   Зоя, несмотря на то что зубы у тебя белые, а когда ты улыбаешься, на щеке появляется ямочка, скоро ты постареешь. В общем, тебя предупредили.
   Тебе уже страшно, Зоя? Я слежу за тобой. И никуда не денусь".
   Я стояла у двери на тротуаре, толпа обтекала меня, меня толкали, а я смотрела на письмо. Потом поднесла к глазам левую руку и увидела на среднем пальце желтое пятно. Скомкав письмо в тугой шарик, я зашвырнула его в урну — в мусор, хлам, обрывки чужих жизней.

* * *

   Сегодня на ней бледно-голубое платье на лямках. Подол прикрывает колени, на юбке следы мела, которые она еще не заметила. Лифчика на ней нет. Она побрила подмышки, ноги после эпиляции гладкие и нежные. Ногти на ногах покрыты светлым лаком, на большом пальце левой ноги он уже потрескался. Сандалии на плоской подошве, темно-синие, старые, стоптанные. Она загорела, волоски на руках стали золотистыми. Иногда мелькает млечно-белая изнанка рук, белые ямки под коленями; когда она наклоняется, я вижу, как медовый загар плеч и шеи сменяется белизной на груди. Волосы собраны в пучок на макушке. Концы выгорели на солнце, корни на затылке гораздо темнее. В уши она вдела маленькие серебряные сережки в виде цветочков. То и дело она теребит их большим и указательным пальцами. Мочки ушей довольно длинные. Над верхней губой глубокая вертикальная впадинка. Когда ей жарко, как сегодня, во впадинке скапливается испарина. И она промокает ее платком. Зубы белые, но я заметил, что в глубине рта несколько зубов отсутствует. Пустоты видны, когда она смеется или зевает. Косметикой она не пользуется. Я вижу выгоревшие кончики ресниц, сухость губ. С недавних пор у нее на носу высыпали веснушки. Желтое пятно на среднем пальце исчезло. Вот и хорошо. Колец она не носит. На запястье — крупные часы с Микки-Маусом на циферблате. Вместо ремешка — лента.
   Она смеется, словно звенит колокольчик. Если бы я сказал, что люблю ее, так она и рассмеялась бы мне в лицо. Решила бы, что я шучу. Так поступают все женщины. Серьезное и важное чувство они обращают в мелочь, шутку. А любовь — не шутка. Это вопрос жизни и смерти. Когда-нибудь она это поймет. Она узнает, как много значат ее улыбки, широко открытые глаза, когда она прислушивается, подпрыгивающие груди, когда она закидывает руки за голову. Слишком уж часто она улыбается. И слишком охотно смеется. Она кокетничает. Носит нескромную одежду. Сквозь платье просвечивают ноги. Видна форма сосков. Она не дорожит собой.
   Говорит она очень быстро, нервно, сипловатым голосом. Вместо «да» часто бросает «ага». У нее серые глаза. Она еще не успела испугаться.

Глава 5

   Всем известно, что почти во всем мире — за исключением, наверное, деловитой Японии — занятия в школах заканчиваются примерно в четыре часа или в половине четвертого, хотя я своих малышей отпускаю еще раньше, в четверть четвертого. Когда кончаются уроки, знают даже те, у кого нет детей. Они видят, как мальчишки и девчонки идут по улицам — или с матерями, или с учителями, неся портфели и коробки с завтраком. Я уже убедилась, что в час пик улицы Лондона почти наполовину запружены автобусами, в которых уныло сидят ребятишки в формах хороших, но находящихся далеко от дома школ. А совсем недавно я узнала, что один из основных символов статуса лондонских родителей — расстояние от дома до школы, где учатся их дети. Школы возле дома — для бедных, детей которых я и учу.
   Забавно: узнавая, что я учительница, люди сразу начинают завидовать моему короткому рабочему дню и длинным отпускам. Кстати, выбирая профессию, о продолжительности рабочего дня и отпуска я даже не задумывалась. В школе я училась неважно, поэтому не могла претендовать на весьма ответственное дело, например, лечить заболевших кошечек, о чем мечтала в детстве. Я годилась лишь на то, чтобы учить малышей. И это меня устраивало. Мне нравятся дети — их непосредственность, открытость, вера в свои силы, старательность. Я была бы не прочь весь день возиться в песочнице, вытирать малышам носы и помогать им смешивать краски.
   Но вместо этого мне досталась работа, на которой я чувствую себя бухгалтером в зоопарке. Только рабочий день у меня длиннее. Школьные инспекции обрушиваются на нас одна за другой. Собрав детей и отправив их по многоэтажным и многоквартирным домам, мы проводим собрания, заполняем бланки, составляем отчеты. Мы засиживаемся в школе до семи, восьми, девяти часов вечера, Полин вообще пора поставить в кабинете раскладушку и электроплитку, поскольку дома она бывает от случая к случаю.
   Но в тот вечер я ушла с работы пораньше — мне предстояло встретить очередного потенциального покупателя. Как всегда, автобус пришлось ждать целую вечность, и когда я, задыхаясь и обливаясь потом, доковыляла до двери всего лишь с пятиминутным опозданием, покупатель уже стоял на пороге, читая газету. Неудачное начало. Он наверняка успел осмотреться и понял, что это за район. К счастью, незнакомец был поглощен чтением. Очень может быть, он не заметил соседний паб, а если и заметил, то не понял, чем грозит ему такое соседство. Лацканы его пиджака имели необычную форму — наверное, костюм очень дорогой. На вид я дала незнакомцу лет тридцать или под тридцать. Коротко подстриженный, элегантный, он выглядел так, словно и не замечал изнуряющей жары.
   — Простите! — пропыхтела я. — Автобус...
   — Ничего, — успокоил он. — Я Ник Шейл. А вы, должно быть, мисс Аратюнян.
   Мы обменялись рукопожатием на континентальный манер. Он улыбнулся.
   — Что здесь смешного?
   — Я представлял вас чопорной пожилой дамой, — объяснил он.
   — А-а... — Я попыталась вежливо улыбнуться и отперла дверь.
   Как всегда, на коврике у порога лежал ворох макулатуры — реклама пиццы на вынос, мойщиков окон, такси и одно письмо, доставленное прямо в ящик. Почерк я узнала сразу. Тот же тип, который уже писал мне... сколько там? Пять дней назад. Значит, он опять приходил. Мерзость. Скучная и досадная мерзость. Спохватившись, я увидела, что Ник вопросительно смотрит на меня.
   — Что вы сказали?
   — Сумка, — напомнил он. — Разрешите, я понесу ее.
   Я молча вручила ему сумку.
   Экскурсию по квартире я провела ровно за три минуты, умело подчеркивая все ее достоинства и умалчивая о недостатках, и без того бросающихся в глаза. Изредка Ник задавал вопросы, к которым я уже привыкла.
   — Почему вы переезжаете отсюда?
   Нет, так легко ему меня не поймать.
   — Надоело ездить на работу через весь город, — солгала я.
   Он выглянул в окно.
   — И слушать шум под окнами? — уточнил он.
   — К нему я давно привыкла, — отмахнулась я. Это был явный блеф, но Ник не подал и виду. Я положила нераспечатанный конверт на стол. — Зато все магазины рядом, очень удобно.
   Он сунул руки в карманы и застыл посреди моей гостиной, словно репетируя роль ее хозяина. Он и вправду был похож на очень мелкого сквайра.
   — Вы родились не в Лондоне, — наконец заметил он.
   — С чего вы взяли?
   — Выговор не тот, — объяснил он. — Сейчас попробую угадать... судя по фамилии, вы армянка. Но говорите вы не так, как армянка. Правда, я понятия не имею, как они говорят. Может, как вы.
   Мне всегда становилось неловко, когда покупатели пытались подружиться со мной, но на этот раз я невольно улыбнулась.
   — Я выросла в деревне под Шеффилдом.
   — Шеффилд — это не Лондон.
   — Ага.
   Последовала пауза.
   — Мне надо подумать, — наконец многозначительно заявил Ник. — Можно заглянуть к вам еще раз?
   Я сомневалась в том, что его интересует квартира, но это меня не беспокоило. Энтузиазм, пусть даже притворный, — это уже что-то.
   — Пожалуйста, — отозвалась я.
   — Позвонить вам или агенту?
   — Как вам удобнее. Я работаю, меня трудно застать дома.
   — Кем вы работаете?
   — Учителем начальных классов.
   — Везет! — воскликнул он. — Такой длинный отпуск!
   Я подавила улыбку.
   — Ваш номер, — вспомнил он. — Можно узнать его?
   Я продиктовала номер, Ник занес его в устройство, похожее на толстенький карманный калькулятор.
   — Было приятно познакомиться с вами...
   — Зоя.
   — Да, Зоя.
   Послушав, как он спускается по лестнице, прыгая сразу через две ступеньки, я осталась наедине с письмом. Я пыталась вести себя так, словно мне нет до него никакого дела. Заварила растворимый кофе, закурила. Потом вскрыла конверт и положила письмо на стол перед собой.
   «Дорогая Зоя, возможно, я ошибаюсь, и все-таки мне кажется, что ты не так напугана, как мне хотелось бы. Как тебе известно, я слежу за тобой. Даже сейчас, когда ты читаешь эти строки».
   Я сглупила: вскинула голову и огляделась по сторонам, словно надеясь застать его врасплох.
   "Как я уже говорил, мне по-настоящему интересно наблюдать за тобой, интересно заглянуть в тебя и заметить то, чего не видишь ты.
   Наверное, тебе кажется, что ты в безопасности в своей паршивой квартирке, которую никто не хочет покупать. Нет, это ненадежное убежище. Возьмем, к примеру, окно, выходящее во двор. До него очень просто добраться с крыши пристройки. Напрасно ты не поставила на окно надежный замок. Тот, что стоит сейчас, открыть проще простого. Вот почему я оставил окно открытым. Иди и убедись.
   P.S. Во сне ты выглядишь счастливой. Умереть — то же самое, что уснуть, только навсегда".
   Я отложила письмо, прошла через комнату и выглянула на лестничную площадку. И действительно, окно, выходящее во двор и сад, которым я не имела права пользоваться, оказалось открытым. Меня передернуло, как от промозглого холода в погребе, хотя вечер был душным и жарким. Вернувшись в гостиную, я села у телефона. Мне хотелось заболеть. Что делать? Звонить в «Скорую»?
   Я ограничилась компромиссным решением: нашла в телефонном справочнике телефон ближайшего полицейского участка и позвонила туда. Мне пришлось долго объясняться с дежурной, которая, похоже, только и искала предлоги бросить трубку. Я заявила о незаконном вторжении, она спросила, что пропало и какой ущерб был нанесен моей собственности. Я ответила, что ущерба и пропаж я не заметила.
   — Ну и при чем тогда полиция? — устало спросила она.
   — Мне угрожают, — объяснила я. — Угрожают насилием.
   Разговор продолжался еще несколько минут, потом дежурная прикрыла трубку ладонью, с кем-то переговорила и сообщила, что ко мне «скоро подъедут». Я обошла всю квартиру, запирая все окна подряд, как будто кто-то решится влезть на второй этаж на людной и шумной Холлоуэй-роуд. Ни включать телевизор, ни слушать музыку мне не хотелось. Я могла только курить одну сигарету за другой и глотать пиво.
   Примерно час спустя в дверь позвонили. Я спустилась к входной двери, но не открыла ее.
   — Кто там?
   Из-за двери послышалось глухое «что?».
   Я с трудом приподняла жесткую крышку, прикрывающую щель почтового ящика, и выглянула наружу. И увидела темно-синюю форменную ткань. На пороге стояли двое полицейских, а за ними — патрульная машина.
   — Хотите войти?
   Они не ответили, но переглянулись и разом шагнули вперед. Я повела их вверх по лестнице. Оба сняли фуражки, едва войдя в помещение, и я задумалась: что это, старомодное проявление вежливости к женщине? Почему-то в присутствии полицейских я совсем разнервничалась. Я пыталась вспомнить, нет ли в квартире чего-нибудь незаконного — где-нибудь в холодильнике или на каминной полке. Вообще-то ничего такого дома я не хранила, но соображала так плохо, что ни в чем не была уверена. Я указала на письмо, лежащее на столе. Наверное, напрасно я брала его в руки. Это же улика. Один из офицеров наклонился над столом, читая письмо. Читал он долго. Я заметила, что у него длинный римский нос с горбинкой на переносице.
   — Вы уже получали письма от этого человека? — наконец спросил он.
   — Да, несколько дней назад. Кажется, в среду.
   — Где оно?
   Этого вопроса я ждала.
   — Выбросила, — виновато призналась я и торопливо начала объяснять, пока они не рассердились: — Вы меня простите, я понимаю, что сделала глупость. Но я просто не подумала.
   Но полицейские и не думали сердиться. Они даже не встревожились. И не заинтересовались.
   — Окно вы проверили?
   — Да. Оно было открыто.
   — Можете показать его нам?
   Я вывела их из комнаты. Они последовали за мной нехотя, словно им надоели скучные осмотры и банальные вызовы.
   — Там сад паба, — пробормотал один из полицейских, выглянув в окно.
   Римский Нос кивнул.
   — Из паба окно не видно.
   Они вернулись в гостиную.
   — Кто, по-вашему, мог бы прислать вам это письмо? Может, бывший приятель, товарищ по работе и так далее?
   Глубоко вздохнув, я рассказала им про арбуз и потоки писем. Оба рассмеялись.
   — Так это были вы? — жизнерадостно воскликнул Римский Нос, бросил коллеге: — Дэнни первым прибыл на место, — и снова повернулся ко мне: — Здорово сработано! Мы повесили вашу фотографию в участке. У нас вы прямо героиня. — Он ухмыльнулся. — Значит, арбуз? Это получше дубинки. — В его рации что-то затрещало. Он нажал кнопку, выслушал чью-то неразборчивую речь и отозвался: — Ясно. Скоро будем. До встречи. — Он поднял голову и сообщил мне: — Тогда все понятно.
   — Что?
   — О вас написали в газете. Неудивительно.
   — Но он вломился ко мне в дом, он угрожал мне!
   — Вы что, недавно в Лондоне? Как, говорите, ваша фамилия?
   — Аратюнян. Зоя Аратюнян.
   — Странная фамилия. Итальянская?
   — Нет.
   — Видите ли, в Лондоне полным-полно чудаков.
   — Но ведь он совершил преступление!
   Римский Нос пожал плечами:
   — У вас что-нибудь пропало?
   — Не знаю. Нет, вряд ли.
   — Следы взлома есть?
   — Не обнаружила.
   Он переглянулся с товарищем и едва заметно кивнул в сторону двери, что наверняка означало: «Надо поскорее закругляться с этой дурехой и сваливать отсюда».
   — Если случится что-нибудь серьезное, — он мягко подчеркнул последнее слово, и я поежилась, — позвоните нам. — И они повернулись к двери.
   — А письмо? Вы не возьмете его?
   — Оставьте себе, детка. Спрячьте куда-нибудь. В надежное место.
   — А как же протокол? А мое заявление?
   — Если случится что-нибудь еще, мы выполним все формальности, детка, договорились? А сейчас ложитесь спать. Нам пора на работу.
   И они уехали работать. Я долго смотрела в окно вслед машине, влившейся в поток транспорта и затерявшейся в огромном, измученном жарой городе.

Глава 6

   На Холлоуэй-роуд грохотала музыка, слышался громкий смех, словно где-то рядом устроили зловещую позднюю вечеринку. Кто-то гулко хлопал в ладоши. Взвыл клаксон. В душном воздухе смешались все ночные запахи: специй, жареного лука, выхлопных газов, пачулей, чеснока, корицы и, как ни странно, роз. Порой слабый ветерок шевелил занавески на распахнутом окне, но не развеивал густую, жирную духоту. Перевалило за полночь, но на небе не было ни звезд, ни луны; комнату освещал грязно-оранжевый отблеск уличных фонарей. Шум. Люди. Машины. На мгновение меня охватило желание оказаться в чаще леса, в пустыне или в открытом море.
   Я не закрывала глаз. Посмотрев на Фреда, я увидела, что он с легкой улыбкой смотрит на меня, непоколебимо уверенный в себе. Его пот капал мне на лицо, на шею, наши ладони скользили по мокрым телам. Он по-прежнему оставался для меня чужаком: чужой высокий лоб, полные губы, длинное, стройное, гладкое тело. Он протанцевал весь вечер, потом занимался сексом и все равно источал чистый дрожжевой запах. К нему примешивались ароматы лимонного мыла и земли, травы и пива. Я откинула влажную простыню, Фред вытянулся на узкой кровати, заложил руку за голову и усмехнулся мне.
   — Это было замечательно, — прошептала я.
   — Спасибо.
   — Ты не то хотел сказать, — заметила я. — У тебя на языке вертелось что-то вроде «да, замечательно».
   Он покачал головой.
   — А когда-нибудь раньше тебе бывало так хорошо?
   Я не сдержала смешок.
   — Ты серьезно? Ждешь, что я начну восторгаться: «О, Фред, я и не думала, что такое бывает!»
   — Заткнись. Заткнись, твою мать.
   Я вскинула голову. Он не улыбался. Я задела его за живое, он выглядел униженным и злым. Ох уж эти мужчины!
   Я села, скрестив ноги по-турецки, выудила две сигареты из пачки, валяющейся на полу, прикурила обе и протянула Фреду одну.
   — У меня еще никогда не было секса с садовником.
   Он затянулся и выпустил идеально ровное колечко дыма, которое повисело секунду в воздухе и растаяло.
   — Я не садовник. Я работаю в саду. Помогаю ухаживать за ним.
   — Ну, тогда и я не учитель — я просто учу.
   Он выпустил еще одно колечко дыма.
   — Ты учитель. А я покончу со своей работой, как только смогу.
   — Да? — Почему-то я расстроилась. — Ну спасибо. А у тебя был секс с учительницей?
   Он вскинул брови, его губы растянулись в похотливой усмешке.
   — Со знаменитой учительницей — ни разу.
   Воспоминания упрямо вернулись. Весь вечер я пила, хихикала, танцевала, покуривала травку и старалась ни о чем не думать. Хватит с меня тупых шуток про арбузы, газетных статей, в которых меня называют «миниатюрной блондинкой Зоей», и дурацких писем на коврике у порога. Хватит незнакомых людей, которые почему-то пишут мне и мечтают обо мне. Может, сейчас кто-нибудь стоит под моими окнами и ждет, когда Фред уйдет. Я резко протрезвела.
   Сигарета выпала у меня из рук, угодила в стакан и зашипела.
   — Эти письма...
   — Не думай о них, — перебил Фред и закрыл глаза. — Какие у тебя планы на выходные?
   — Они меня пугают. В них чувствуется... целеустремленность.
   — М-м-м... — Он растрепал мне волосы. — Знаешь, мы подумываем в субботу устроить пикник. За городом. Хочешь с нами?
   — Вы всегда и везде ездите вместе?
   Он наклонился и поцеловал меня в грудь.
   — Кое-что я делаю самостоятельно. Этого мало?
   — Да нет. — Мы оба замолчали. — Может, останешься, Фред? На всю ночь? Конечно, если хочешь.
   С таким же результатом я могла бы сообщить ему, что под подушкой заложена бомба. Он мгновенно открыл глаза и рывком сел.
   — Извини, — забормотал он, — завтра с самого утра мне надо быть у одной старушенции в Уимблдоне. — Он прыгнул в боксеры, натянул холщовые брюки. Вот так скорость! Рубашку на плечи, пуговицы застегнуты одним махом, носки — на ноги, ботинки — туда же, похлопать по карманам, убеждаясь, что ничего не забыто. Последнее движение — сорвать пиджак со спинки стула.
   — Часы, — сухо напомнила я.
   — Спасибо. Черт, смотри, как поздно! Завтра я позвоню, и мы все решим.
   — Хорошо.
   — И не волнуйся зря. — Он провел ладонью по моей щеке, чмокнул в шею. — Спокойной ночи, красотка.
   — Пока.

* * *

   Когда он ушел, я встала и заперла окно в гостиной, несмотря на удушливую жару. Комната казалась мне еще более тесной, чем обычно. Я засмотрелась на Холлоуэй-роуд. Еще несколько часов — и рассветет. Я проверила окно на лестничной площадке, к которому уже подходила несколько раз за вечер, принесла часы из ванной: без четверти два. Жаль, что до утра еще далеко. Я устала, но мне не спалось, а когда страшно, минуты тянутся еле-еле. От пота чесалась кожа, мне вдруг стало зябко. Я подобрала с пола простыню, завернулась в нее и прикурила очередную сигарету. Плохо, что чаю совсем не осталось. Может, найдется хоть виски. Я отправилась на кухню, придвинула к высокому шкафу стул. В шкафу скопились пустые бутылки, которые я все собиралась сдать. Виски не нашлось ни капли. Зато обнаружился мятный ликер, который кто-то из родителей подарил мне на Рождество и к которому я не притрагивалась. Я плеснула ликера в кружку без ручки. От зеленой, вязкой, приторно-сладкой жижи у меня во рту будто застрял горящий шар.
   — Уф! — громко выдохнула я и вдруг обратила внимание, что в квартире стало тихо — только иногда по улице проезжал грузовик да под окнами шлепал подошвами запоздалый прохожий. Пятнадцать минут третьего.
   Кутаясь в простыню, я побрела в ванную, почистила зубы и долго плескала холодной водой в разгоряченное лицо. Потом улеглась в постель и решила ни о чем не думать. Но не смогла. Мои мысли непрерывно крутились вокруг двух последних писем. Первое я выбросила, но помнила почти дословно. Второе сунула в письменный стол. Полицейские явно не поверили, что их прислал один и тот же человек, а я в этом не сомневалась. Меня вообще не восприняли всерьез: полицейским невдомек, каково быть женщиной, торчать в одиночестве в убогой квартирке на Холлоуэй-роуд и знать, что с тебя не спускают глаз.
   Не удержавшись, я сходила за письмом и перечитала его, лежа в постели. Я знала, что его автор следит за мной — следит пристально, не отрываясь. Он замечал то, чего не видела даже я, например, пятно на пальце. Он изучал меня, как нам не удается изучить любовников. Заучивал наизусть, будто готовился к экзамену. Что бы там ни говорили полицейские, я знала, что он бывал у меня дома, смотрел на мои вещи, трогал их. Может, перебирал письма, фотографии, одежду. И даже что-то унес. Он видел меня спящей. Ему хотелось заглянуть в меня — он сам так написал. Не очутиться в моей шкуре, а увидеть, что там внутри. Меня затошнило — скорее всего от мятного ликера, привкус которого остался у меня во рту, и от всего выпитого вечером, и от потного секса, и от усталости, черт бы ее побрал.
   Я закрыла глаза и приложила к ним ладонь, чтобы очутиться в полной темноте. Тысячеглазый Лондон подкрадывался к моим окнам, заглядывал в них. Я услышала, как в окно стукнула капля дождя, потом вторая. Отключиться мне не удавалось, но приостановить круговорот мыслей я могла. Я принялась мысленно перечитывать письмо.
   «Как я уже говорил...» Странно. Что это значит? Он хотел бы заглянуть в меня. Как он уже говорил. Но ведь он ничего не говорил мне. Я попыталась восстановить по памяти первое выброшенное письмо. Его я помнила обрывками. Но все-таки помнила. Так что же это значит?
   Мысль не давала мне покоя, не позволяла просто взять и отмахнуться от нее. С пересохшим ртом я села на постели, спустила ноги на пол и направилась в гостиную, где вытащила из-под дивана коробку, доверху наполненную письмами. Некоторые я даже не открывала. Чтобы перечитать их все, не хватит и недели. Я вернулась в спальню, облачилась в старый спортивный костюм, плеснула себе еще мерзкого ликера, закурила и взялась за дело.
   Еще по почерку на конверте я определяла, что письмо не от него, но все-таки пробегала глазами первые строки. «Уважаемая Зоя...», «мисс Аратюнян...», «Проваливай туда, откуда пришла, сука...», «Вы обрели Иисуса?..», «Вы улыбаетесь, но у вас грустные глаза...», «Вы молодец...», «Если хотите сделать пожертвования нашему фонду...», «По-моему, мы где-то встречались...», «Если вы поклонница садомазохизма...», «Пишу вам из тюрьмы...», «Хочу поделиться с вами мудростью, приобретенной тяжким трудом...»