Имелась также пояснительная записка.
«Все эти факты бросились мне в глаза. Они должны быть предъявлены в соответствующие инстанции, в связи с чем я и направляю их Вам как стюарду, возглавляющему расследование этого инцидента».
Шрифт машинки самый обыкновенный. Бумага тоже. Скрепки, одной из которых были пришпилены листки, продаются сотнями миллионов штук повсюду, да и желтый конверт, в котором были посланы эти листки, стоил пенс-два в любом магазине канцтоваров.
Фотография была в двух экземплярах. На обороте никаких опознавательных знаков.
Я сложил листочки и фотографии в конверт и бросил его в ящик стола у кровати. Выключил свет и лег. Я думал о том, как снова буду выступать в стипль-чезах, с нарастающим чувством облегчения и радости. Думал, каково пришлось бедняге Гоуэри в пятнадцатираундовом поединке со своей совестью. Думал об Арчи и его доме в рассрочку... О Джесселе, которому придется признать свою неправоту... О Роберте, забывшей свою гордыню. О шантажисте, мечущемся, как загнанная крыса. Замечательные мысли... Убаюканный ими, я погрузился в тихий спокойный сон — первый настоящий сон за все это время.
Проснулся я внезапно от того, что услышал какой-то звук, которого не должно быть в моей квартире.
Лучик от крошечного фонарика бегал по выдвинутому ящику комода. Затем черная тень заслонила от меня ящик — это рука стала шарить в нем. Осторожно. Бесшумно.
Я лежал, смотрел на происходящее полузакрытыми глазами, понимая, как близко я сейчас нахожусь от райских ворот. Кровь застучала в ушах, выбивая барабанную дробь, и я почувствовал, как нога под гипсом покрылась гусиной кожей.
Пытаясь сохранять ровное дыхание и не шелестеть простыней, я украдкой опустил одну руку на пол и стал нашаривать костыли. Какое-никакое, а все оружие.
Костылей там не было.
Я шарил рукой по полу, прекрасно помня, где я поставил их, ложась спать, но под пальцами был ковер и больше ничего.
Лучик тем временем выбрался из ящика, описал дугу, и незваный гость выдвинул второй ящик, издавший такой же звук, что чуть раньше разбудил меня.
Я медленно убрал руку назад и застыл в кровати. Если он собирался меня убить, то сделал бы это уже давно, к тому же у меня практически не было никаких шансов помешать ему осуществить то, ради чего он ко мне пожаловал. Гипс приковывал меня как якорь.
Я почувствовал, как постепенно покрываюсь испариной. Зубы сами непроизвольно сжались. Во рту пересохло. В голове началось кружение. Я лежал и пытался взять под контроль свой организм.
Безуспешно.
Гость покончил с ящиками. Фонарик осветил стул, затем дубовый комод за стулом. Он бесшумно подошел к нему и стал поднимать крышку. Я чуть было не крикнул, чтобы он этого не делал. Крышка всегда поднималась со скрипом, который не может не разбудить спящего. Я не хотел, чтобы он знал, что я не сплю. Это было слишком опасно.
Крышка заскрипела. Подняв ее дюймов на шесть, он застыл, потом опустил обратно. Она заскрипела еще сильнее.
Он стоял, размышляя, как быть. Затем послышались быстрые мягкие шаги по ковру, рука схватила меня за волосы и стала трясти голову взад-вперед. В глаза ударил свет фонарика.
— Ладно, приятель, ты все равно не спишь. Так что я, пожалуй, задам тебе несколько вопросов.
Я сразу узнал голос. Закрыв глаза от яркого света, я проговорил как можно более утомленным голосом:
— Мистер Оукли, насколько я понимаю.
— Именно, мистер Хьюз.
Он отпустил мои волосы и одним быстрым движением сбросил на пол одеяло. Фонарик снова описал дугу, и свет его упал на пол. Затем он бесцеремонно схватил меня за шею и за полы пижамы и швырнул на пол. Я свалился с грохотом.
— Это для начала, — заметил он.
Глава 13
«Все эти факты бросились мне в глаза. Они должны быть предъявлены в соответствующие инстанции, в связи с чем я и направляю их Вам как стюарду, возглавляющему расследование этого инцидента».
Шрифт машинки самый обыкновенный. Бумага тоже. Скрепки, одной из которых были пришпилены листки, продаются сотнями миллионов штук повсюду, да и желтый конверт, в котором были посланы эти листки, стоил пенс-два в любом магазине канцтоваров.
Фотография была в двух экземплярах. На обороте никаких опознавательных знаков.
Я сложил листочки и фотографии в конверт и бросил его в ящик стола у кровати. Выключил свет и лег. Я думал о том, как снова буду выступать в стипль-чезах, с нарастающим чувством облегчения и радости. Думал, каково пришлось бедняге Гоуэри в пятнадцатираундовом поединке со своей совестью. Думал об Арчи и его доме в рассрочку... О Джесселе, которому придется признать свою неправоту... О Роберте, забывшей свою гордыню. О шантажисте, мечущемся, как загнанная крыса. Замечательные мысли... Убаюканный ими, я погрузился в тихий спокойный сон — первый настоящий сон за все это время.
Проснулся я внезапно от того, что услышал какой-то звук, которого не должно быть в моей квартире.
Лучик от крошечного фонарика бегал по выдвинутому ящику комода. Затем черная тень заслонила от меня ящик — это рука стала шарить в нем. Осторожно. Бесшумно.
Я лежал, смотрел на происходящее полузакрытыми глазами, понимая, как близко я сейчас нахожусь от райских ворот. Кровь застучала в ушах, выбивая барабанную дробь, и я почувствовал, как нога под гипсом покрылась гусиной кожей.
Пытаясь сохранять ровное дыхание и не шелестеть простыней, я украдкой опустил одну руку на пол и стал нашаривать костыли. Какое-никакое, а все оружие.
Костылей там не было.
Я шарил рукой по полу, прекрасно помня, где я поставил их, ложась спать, но под пальцами был ковер и больше ничего.
Лучик тем временем выбрался из ящика, описал дугу, и незваный гость выдвинул второй ящик, издавший такой же звук, что чуть раньше разбудил меня.
Я медленно убрал руку назад и застыл в кровати. Если он собирался меня убить, то сделал бы это уже давно, к тому же у меня практически не было никаких шансов помешать ему осуществить то, ради чего он ко мне пожаловал. Гипс приковывал меня как якорь.
Я почувствовал, как постепенно покрываюсь испариной. Зубы сами непроизвольно сжались. Во рту пересохло. В голове началось кружение. Я лежал и пытался взять под контроль свой организм.
Безуспешно.
Гость покончил с ящиками. Фонарик осветил стул, затем дубовый комод за стулом. Он бесшумно подошел к нему и стал поднимать крышку. Я чуть было не крикнул, чтобы он этого не делал. Крышка всегда поднималась со скрипом, который не может не разбудить спящего. Я не хотел, чтобы он знал, что я не сплю. Это было слишком опасно.
Крышка заскрипела. Подняв ее дюймов на шесть, он застыл, потом опустил обратно. Она заскрипела еще сильнее.
Он стоял, размышляя, как быть. Затем послышались быстрые мягкие шаги по ковру, рука схватила меня за волосы и стала трясти голову взад-вперед. В глаза ударил свет фонарика.
— Ладно, приятель, ты все равно не спишь. Так что я, пожалуй, задам тебе несколько вопросов.
Я сразу узнал голос. Закрыв глаза от яркого света, я проговорил как можно более утомленным голосом:
— Мистер Оукли, насколько я понимаю.
— Именно, мистер Хьюз.
Он отпустил мои волосы и одним быстрым движением сбросил на пол одеяло. Фонарик снова описал дугу, и свет его упал на пол. Затем он бесцеремонно схватил меня за шею и за полы пижамы и швырнул на пол. Я свалился с грохотом.
— Это для начала, — заметил он.
Глава 13
Шустрый малый, что правда, то правда. Сильный, жестокий и привыкший к подобным операциям.
— Где он? — спросил Оукли.
— Что?
— Кусок металла с дырочкой.
— Не знаю, о чем речь.
Он взмахнул рукой и ударил меня чем-то твердым. Только потом в слабом свете фонарика я понял, что это один из моих костылей.
Прелестно.
Я попытался встать на ноги. Он направил на меня фонарик и наблюдал за моими попытками высвободить одну ногу из-под другой. Когда я стал вставать, он снова свалил меня одним ударом.
— Где?
— Я же сказал...
— Мы оба знаем, дружище, что кусок металла здесь. Мне он нужен. У меня на него нашелся покупатель. И ты мне его отдашь, как послушный жокей-жулик.
— Иди в задницу!
Я быстро перевернулся на бок и чуть было не уклонился от нового удара. Костыль угодил в гипс, посыпалась крошка. Меньше работы хирургу во вторник.
— У тебя нет шансов, — сказал он. — Это факт.
— Правильно. Если бы я стал звать на помощь, услышали бы только лошади. Плохо.
Я стал думать, а не дать ли ему и впрямь этот кусок металла с дыркой. Точнее, с половинкой дырки. Откуда ему знать, что там лишь половинка. А может, рассказать ему об этом? Может, он станет вполовину обходительнее?
— Кому это понадобилось? — спросил я.
— Не задавай глупых вопросов, — сказал он и снова взмахнул костылем.
Контакт!
Я выругался.
— Пожалей себя, дружище. Не валяй дурака.
— Что за кусок металла?
— Давай его, и все дела!
— Я не знаю, что ты ищешь.
— Кусок металла с дыркой.
— Какой кусок?
— Слушай, не все ли равно какой. Тот, что у тебя хранится.
— У меня ничего нет.
— Хватит шутить. — Он взмахнул костылем, я простонал. — Давай его сюда, и дело с концом.
— У меня... ничего... нет.
— Слушай, приятель, у меня четкие и ясные, как стеклышко, инструкции. У тебя есть кусок металла, я должен его забрать. Понятно? Все просто. Так что лучше избавь себя от лишних страданий, приятель!
— Сколько тебе за это заплатят?
— Ты готов предложить больше?
— Об этом стоит подумать.
— Я уже слышал от тебя такое. Но номер не пройдет.
— Жаль.
— Где он?
Я не ответил, услышал взмах костыля, увернулся в последний момент, и он ударил по ковру туда, где секундой ранее был мой нос.
На меня опять нацелился лучик. Во второй раз мерзавец не промазал, но попал мне по руке.
— А ты не спросил, где он лежит? — осведомился я.
— Не твое собачье дело! Ты сам мне все скажешь! — Бац! — Где? — Бац! — Где он?
С меня было достаточно. Даже чересчур. Я выяснил все, кроме того, как далеко он готов зайти. Но без этой информации я вполне мог обойтись.
Я попробовал доползти, перекатываясь с бока на бок, до двери. Это мне почти удалось. Протянул руку за голову, и мои пальцы коснулись второго костыля, стоявшего у стены.
Я ухватился за резиновый наконечник и быстрым движением косца провел костылем на уровне колен.
Костыль застал его врасплох, когда он сам готовил новый удар. Он потерял равновесие и грохнулся прямо на меня. Я протянул руку наугад, схватился за то, что оказалось его пиджаком, и потянул на себя, а затем попытался забросить свою гипсовую ногу на него, чтобы придавить к полу.
Но он был начеку. Мы барахтались на полу, он пытался встать на ноги, а я этому воспрепятствовать. Мы царапались, осыпали друг друга ударами, пыхтели — вели себя самым неспортивным образом. Фонарик откатился в дальний угол и теперь освещал лишь часть стены. Слишком мало света, чтобы как следует ориентироваться. Слишком много света, чтобы успешно уворачиваться от кулаков лихого Оукли.
Ночной столик у кровати с грохотом опрокинулся, лампа полетела на пол и разбилась. Оукли сунул руку в ее останки и подобрал кусок стекла. Я только увидел, как блеснул осколок в его руке, когда он попробовал резануть меня по глазам. В последнюю долю секунды я увернулся на какой-то миллиметр.
— Сволочь, — только и сказал я на это гостю.
Мы оба тяжело дышали. Я отпустил его пиджак, чтобы успешнее организовать защиту от стекла. Как только он почувствовал, что я его не держу, то быстро вскочил на ноги.
— Теперь продолжим, — сказал он, еле переводя дух. — Где штучка?
Я промолчал. Он снова взялся за костыль. Еще удар. На этот раз в бедро.
Я лежал на втором костыле, и рукоятка впивалась мне в спину.
Я изловчился, запустил руку под себя, вытащил костыль и выставил его перед собой как раз, когда он замахнулся второй раз. Костыли скрестились в воздухе. Я держался за свой мертвой хваткой и полз к кровати.
— Сдавайся! — сказал мне Оукли.
— Пошел ты...
Я дополз до кровати и залег в треугольнике между ней и дверью. Там он не мог как следует размахнуться. Я взялся одной рукой за подлокотник, другой за рукоятку и ждал. Чтобы ударить меня, он должен был подойти ближе.
Что он не замедлил сделать. Его тень нависла надо мной, увеличенная слабым светом фонарика. Он наклонился и замахнулся костылем. Я изо всей силы взметнул свой костыль снизу вверх. Удар получился отменным, и он громко вскрикнул. Костыль выпал из его рук и упал на меня, не причинив никакого вреда. Оукли скрючился и, держась обеими руками за пах, проговорил:
— Я тебя за это... убью... — Голос его звенел от боли, и он извивался в конвульсиях на полу.
— Так тебе и надо, — вырвалось у меня беззвучно.
Я пополз по полу, волоча за собой ногу в гипсе. Я продвигался к телефону, который опрокинулся на пол вместе со столиком. Нашарил трубку, потянул за шнур. Выудил из мрака аппарат. Нажал пальцем на кнопку. Гудок. Нашел диск. Три... девять... один...
— Да? — Голос у Тони был заспанный.
Я проявил идиотскую беспечность. Не услышал, как подкралась сзади беда. Я получил страшный удар костылем по голове и рухнул на телефон, так и не успев сказать Тони, чтобы он летел во весь опор ко мне на помощь.
Я очнулся там же, где оставил меня Оукли. На полу. Аппарат был подо мной, а трубка выпала из руки.
Уже рассвело. На улице тучи, дождь, холод. Страшно болела голова.
Постепенно стал вспоминать, что произошло. Начал собирать свои останки с ковра.
Сначала на постель. Там первый привал. Так я и лежал, чувствуя себя отвратительно и оглядывая кошмар, в который он превратил мою спальню.
Оглушив меня, он уже ничего не боялся. Он опустошил ящики и шкаф, выбросив на пол содержимое. Все, что можно было разбить, он разбил. Рукава нескольких моих костюмов были разодраны. Портрет Розалинды разорван на четыре части, а серебряная рамка перекручена и сломана. Это скорее походило не на обыск, а на месть. Не умеет проигрывать этот самый Дэвид Оукли. То, что я увидел в гостиной через приоткрытую дверь, свидетельствовало: ее постигла участь спальни. Я лежал, испытывая боль во всех частичках тела. Я не стал проверять, нашел ли Оукли то, за чем пришел, потому что знал и так, — не нашел. Я думал о том, что он мне наговорил.
Думал о Крэнфилде.
Думал о Гоуэри.
Как только я сниму гипс и снова смогу свободно передвигаться, то быстро разберусь со своими противниками. Только придется немного побегать. Но для этого нужны две ноги, а не одна.
В самое ближайшее время Оукли доложит хозяевам о провале. Интересно, пошлют ли его попытать удачи второй раз. Очень бы этого не хотелось.
Я заворочался на кровати, пытаясь устроиться поудобнее. В свое время я в течение пяти дней дважды получил сотрясение мозга, и ничего, выжил. В другой раз по мне промчался целый табун лошадей, и это было похуже, чем костыль Оукли. Я переломал костей столько, сколько хватило бы для кладбища средних размеров, но все переломы срослись. И все равно сейчас я чувствовал себя гораздо хуже, чем после всех этих падений с лошадей. В конце концов я понял, в чем дело: тошнило от одной мысли о том, что меня бил другой человек. Лошади, твердая земля, даже поезд — все это было иное, безличное. Визит Оукли оказалось пережить труднее. То, как мы переносим боль, определяется тем, что именно ее вызывает.
Я чувствовал себя отвратительно. Не мог заставить себя встать и привести в порядок квартиру.
Я закрыл глаза, чтобы хоть ненадолго отключиться от всего этого. Все удалось вполне — я заснул.
— Вы когда-нибудь научитесь закрывать дверь?
— Только не перед вами, — отозвался я со слабой улыбкой.
— У меня уже появилась дурная привычка: находить вас в обморочном состоянии.
— Надо от нее отучаться.
Я открыл глаза. День в разгаре. Но по-прежнему дождь. Рядом с кроватью стояла Роберта в ослепительно желтом плаще, усеянном каплями дождя. Ее медно-красные волосы были собраны в конский хвост, и она глядела по сторонам с явным отвращением.
— Вы знаете, что уже половина одиннадцатого? — спросила она.
— Нет.
— Вы всегда так разбрасываете одежду по полу, когда ложитесь спать?
— Только по средам.
— Хотите кофе? — спросила она, пристально посмотрев на меня сверху вниз.
— Да, пожалуйста.
Осторожно ступая среди всего этого хаоса, она пробралась к двери, прошла через гостиную и исчезла из поля моего зрения. Я провел рукой по подбородку. Щетина. На затылке имелась шишка, а на челюсти здоровенный синяк. Все прочие ушибы, ссадины и раны на моем теле громко запели на все голоса. Я не стал слушать утренний концерт.
Роберта вернулась — без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.
Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, — не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.
— Спасибо, — сказал я.
— Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...
— Я уже успел полюбоваться...
— И после этого уснули как ни в чем не бывало?
— Да вот решил немного поспать...
Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.
— С вами обошлись так же, как с квартирой?
— Примерно.
— За что же?
— За упрямство.
— Вы хотите сказать, — недоверчиво протянула она, — что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?
— Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.
— Значит... все это... не повод уступать?
— Нет.
— Вы сумасшедший.
— Вы правы, — вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.
— Вы позвонили в полицию? — спросила Роберта.
Я покачал головой:
— Они тут будут лишними.
— Кто же это сделал?
Я улыбнулся:
— Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.
— Что-что?!
— Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.
— Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?
— Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах — либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.
Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.
— Келли говорит, что это правда, — возразила она.
Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.
— Скажите ему сами.
— Кто вам об этом сообщил? — спросил меня Крэнфилд.
— Лорд Ферт.
— Он не объяснил, почему они изменили решение?
— Нет, — солгал я. — Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.
— Значит, никаких объяснений? Странно! — не унимался Крэнфилд.
— Они не обязаны ничего объяснять, — напомнил я.
— И все же...
— Не все ли равно, почему они так решили, — сказал я. — Главное, мы снова в деле.
— Вы выяснили, кто оклеветал нас?
— Нет.
— Вы продолжите поиски?
— Не исключено, — сказал я. — Там видно будет.
Впрочем, эта тема не очень его интересовала. Он стал с воодушевлением строить планы, коль скоро лошади вот-вот должны вернуться.
— С каким удовольствием я сообщу об этом Генри Джесселу.
— Любопытно будет взглянуть на его физиономию, — согласился я. Но Пэт Никита теперь ни за что не расстанется ни с Уроном, ни с Джесселом. Если Крэнфилд думает, что Джессел приползет на брюхе просить прощения, то он плохо знает этого человека. — Главное, чтобы нам вернули Кормильца, — напомнил я Крэнфилду. — Я смогу выступить на нем в розыгрыше «Золотого кубка».
— Старик Стрепсон обещал прислать Кормильца сразу же... Кроме того, его Фунт Изюма заявлен в Большой национальный, не забывайте об этом...
— Помню-помню...
Наконец он иссяк и повесил трубку. Я вполне мог представить, как он сидит у себя и сомневается, можно ли верить услышанному.
Роберта вскочила так, словно разговор вселил в нее новую энергию.
— Прибрать квартиру?
— Помощь была бы мне очень кстати.
Она наклонилась и подобрала с пола клочки портрета Розалинды.
— Ну уж это-то зачем? — сказала она с отвращением в голосе.
— Попробую склеить куски и перефотографировать.
— Вам так не хочется ее терять...
Я ответил не сразу. Она с любопытством посмотрела на меня, и в глазах ее появилось какое-то новое выражение.
— Я уже потерял ее, — сказал я. — Розалинда... Роберта... Вы так не похожи.
Она резко повернулась и положила обрывки на комод, туда, где всегда стоял портрет.
— Кто захочет быть копией, — сказала она высоким, чуть звенящим голосом. — Одевайтесь, а я начну с гостиной. — Она быстро вышла и закрыла за собой дверь.
Я лежал и смотрел на дверь.
Роберта Крэнфилд. Она никогда мне не нравилась.
Роберта Крэнфилд... Я ничего не мог с собой поделать. Я начинал ее любить...
Приводя в порядок дом, она провела у меня почти целый день.
Оукли поработал на славу. И кухня, и ванная выглядели так, словно по ним пронесся смерч. Он обшарил все, куда только мог заглянуть специалист по обыскам — даже в бачок унитаза, — и всюду оставил свой разрушительный след.
После двенадцати дня, когда мы подкрепились яичницей, стал трезвонить телефон. Правда ли это, вопрошала «Дейли уитнесс» в лице Папаши Лемана, что мы с Крэнфилдом... «Наведите справки в жокей-клубе», — посоветовал я.
Другие газеты начали именно с клуба. «Ваши комментарии?» — спрашивали они.
«Рад до умопомрачения, — отвечал я. — Можете на меня сослаться».
Настоящие друзья звонили и поздравляли, а псевдодрузья звонили и говорили, что они никогда и не верили, что я мог быть в чем-то таком замешан...
Большую часть дня я пролежал на полу в гостиной, с подушкой под головой, и проговорил по телефону, а Роберта ходила вокруг, переступая через меня, и наводила порядок.
Наконец она отряхнула пыльные ладони о свои черные брюки и сказала, что, пожалуй, на сегодня хватит. Квартира выглядела, словно никакого погрома не было, и я согласился, что действительно на сегодня достаточно.
— Не желаете ли опуститься до моего уровня? — осведомился я.
Она спокойно ответила:
— В каком смысле — буквальном, метафорическом, интеллектуальном, финансовом или социальном?
— Я хотел предложить вам присесть на пол.
— В таком случае я согласна, — спокойно отозвалась она. И грациозно опустилась рядом со мной, скрестив ноги.
Я не мог сдержать улыбки. Она дружелюбно улыбнулась в ответ:
— Когда я пришла к вам на прошлой неделе, я вас до смерти боялась.
— Что-что?!
— У вас был всегда такой надменный вид. Крайне неприступный.
— Это вы обо мне... или о себе?
— О вас, о вас, — с удивлением сказала она. — В вашем присутствии я начинала страшно нервничать. Немножко актерствовала, чтобы это скрыть...
— Ясно, — медленно сказал я.
— Вы, конечно, самый настоящий кактус, но... вообще-то начинаешь думать о людях иначе, когда они льют кровь на твое парадное платье.
Я сказал было, что в таком случае я готов проливать кровь на ее платья хоть каждый день, но в этот момент зазвонил телефон. Это был старик Стрепсон, предвкушавший долгую приятную беседу о шансах Кормильца и Фунта Изюма.
Роберта наморщила нос и поднялась с пола.
— Не уходите, — сказал я ей, закрыв трубку рукой.
— Пора. Я и так слишком засиделась.
— Подождите, — сказал я. Но она помотала головой, забрала из ванной свой желтый плащ и стала его натягивать.
— Привет, — сказала она.
— Подождите...
Но она коротко махнула рукой и вышла. Я с трудом поднялся на ноги, пробормотал в трубку: «Сэр, подождите минуту», — и запрыгал без костылей к окну. Когда я его распахнул, Роберта посмотрела на меня. Она стояла во дворе, завязывая на голове платок. Дождь прекратился.
— Завтра приедете? — крикнул я.
— Завтра не могу. Еду в Лондон.
— А в субботу?
— А вы хотите?
— Да.
— Попробую.
— Пожалуйста, приезжайте.
— О! — Она внезапно улыбнулась такой улыбкой, какой я еще не видел у нее. — Ладно!
При всей моей беспечности в смысле входной двери я не бросал без присмотра то, что заинтересовало бы потенциальных воров. Если бы у меня и было пятьсот фунтов, я вряд ли оставил бы их валяться на виду, как было запечатлено на снимке.
Когда я занимался переоборудованием старого сеновала в квартиру, то сделал кое-что сверх того, что требует мода. За шкафом в кухне, где хранились такие ценные в хозяйстве вещи, как стиральный порошок и средство от мух, был встроен сверхнадежный сейф. Он открывался с помощью не ключей или цифровых комбинаций, а электроники. Изготовители вместе с самим сейфом доставили и маленький ультразвуковой передатчик, который посылал радиосигналы, с помощью которых и отпирался сейф. Я сам устанавливал их — сейф за шкафом в кухне, передатчик в фальшивом днище шкафа. Даже если бы кто-то обнаружил приемник, он должен был отыскать еще и сейф, а также знать, на каких частотах должен работать приемник, чтобы запор открылся.
Поистине, «Сезам, откройся!». Я всегда любил хитрую механику.
В сейфе, кроме денег и скаковых трофеев, было несколько антикварных серебряных вещиц, три картины, две статуэтки, чашка с блюдцем мейсенского фарфора, табакерка эпохи Людовика XIV и четыре не-ограненных алмаза общим весом в двадцать восемь каратов. Это была, так сказать, моя будущая пенсия, завернутая в зеленое сукно и неуклонно повышавшаяся в цене. Жокей, выступающий в стипль-чезах, мог отправиться на пенсию после очередного падения, а если ты ухитрялся дожить в седле до сорока лет, это уже был предел.
Там же хранился поистине бесценный кусок чугуна с полукруглым отверстием. К этим несметным сокровищам я добавил и конверт, полученный от Ферта. Расставаться с ним мне было еще рано.
Запирать входную дверь не хотелось: нужно спускаться по лестнице вниз, карабкаться обратно, а потом совершать такое же путешествие утром, чтобы отпереть ее. Поэтому я оставил дверь открытой, ограничившись тем, что в ручку двери гостиной вставил стул.
Вечером я позвонил Ньютоннардсу в его розовый дом в Милл-Хилле.
— Привет, — сказал он. — Значит, получили назад лицензию? Сегодня только об этом и говорили.
— Да, это великая новость.
— Что же заставило милордов изменить первоначальное решение?
— Понятия не имею... Слушайте, а вы больше не встречали того типа, который играл у вас Вишневый Пирог?
— Как ни смешно, но я видел его как раз сегодня. После того как узнал, что вы снова на коне. Я и решил, что он вас больше не волнует.
— Вы случайно не выяснили, кто он такой?
— Случайно выяснил. Скорее чтобы удовлетворить собственное любопытство. Достопочтенный Питер Фокскрофт. Вам это имя что-нибудь говорит?
— Брат лорда Мидллберга?
— Да, так мне и сказали.
Я усмехнулся про себя. Ничего сверхъестественного в том, что Крэнфилд отказался назвать имя своего таинственного приятеля. Обычное карабканье вверх по социальной лестнице. Конечно, он может подняться на одну ступеньку, используя в качестве курьера достопочтенного П. Фокскрофта, но скатился бы на пять, если бы имя Фокскрофта всплыло на расследовании.
— У меня еще один вопрос... не могли бы вы... не были бы вы так любезны оказать мне еще одну услугу?
— Все зависит от того, что именно. — Ответ осторожный, но не отрицательный. Хитрый, повидавший виды тип.
— Я могу предложить взамен очень немногое.
Он хмыкнул:
— Заранее предупреждаете не ждать от вас подсказок, когда будете выступать на битом фаворите?
— Что-то в этом роде, — согласился я.
— Ясно. Иначе говоря, хотите получить кое-что ни за что. Это я просто чтобы понять, где мы стоим. Ну давайте спрашивайте!
— Вы не помните, кому вы рассказывали о Вишневом Пироге?
— Перед расследованием?
— Да. Вы упоминали коллег-букмекеров.
— М-да... — В его голосе были сомнения.
— Если это возможно, не могли бы вы узнать у них, кому они об этом рассказывали?
— Где он? — спросил Оукли.
— Что?
— Кусок металла с дырочкой.
— Не знаю, о чем речь.
Он взмахнул рукой и ударил меня чем-то твердым. Только потом в слабом свете фонарика я понял, что это один из моих костылей.
Прелестно.
Я попытался встать на ноги. Он направил на меня фонарик и наблюдал за моими попытками высвободить одну ногу из-под другой. Когда я стал вставать, он снова свалил меня одним ударом.
— Где?
— Я же сказал...
— Мы оба знаем, дружище, что кусок металла здесь. Мне он нужен. У меня на него нашелся покупатель. И ты мне его отдашь, как послушный жокей-жулик.
— Иди в задницу!
Я быстро перевернулся на бок и чуть было не уклонился от нового удара. Костыль угодил в гипс, посыпалась крошка. Меньше работы хирургу во вторник.
— У тебя нет шансов, — сказал он. — Это факт.
— Правильно. Если бы я стал звать на помощь, услышали бы только лошади. Плохо.
Я стал думать, а не дать ли ему и впрямь этот кусок металла с дыркой. Точнее, с половинкой дырки. Откуда ему знать, что там лишь половинка. А может, рассказать ему об этом? Может, он станет вполовину обходительнее?
— Кому это понадобилось? — спросил я.
— Не задавай глупых вопросов, — сказал он и снова взмахнул костылем.
Контакт!
Я выругался.
— Пожалей себя, дружище. Не валяй дурака.
— Что за кусок металла?
— Давай его, и все дела!
— Я не знаю, что ты ищешь.
— Кусок металла с дыркой.
— Какой кусок?
— Слушай, не все ли равно какой. Тот, что у тебя хранится.
— У меня ничего нет.
— Хватит шутить. — Он взмахнул костылем, я простонал. — Давай его сюда, и дело с концом.
— У меня... ничего... нет.
— Слушай, приятель, у меня четкие и ясные, как стеклышко, инструкции. У тебя есть кусок металла, я должен его забрать. Понятно? Все просто. Так что лучше избавь себя от лишних страданий, приятель!
— Сколько тебе за это заплатят?
— Ты готов предложить больше?
— Об этом стоит подумать.
— Я уже слышал от тебя такое. Но номер не пройдет.
— Жаль.
— Где он?
Я не ответил, услышал взмах костыля, увернулся в последний момент, и он ударил по ковру туда, где секундой ранее был мой нос.
На меня опять нацелился лучик. Во второй раз мерзавец не промазал, но попал мне по руке.
— А ты не спросил, где он лежит? — осведомился я.
— Не твое собачье дело! Ты сам мне все скажешь! — Бац! — Где? — Бац! — Где он?
С меня было достаточно. Даже чересчур. Я выяснил все, кроме того, как далеко он готов зайти. Но без этой информации я вполне мог обойтись.
Я попробовал доползти, перекатываясь с бока на бок, до двери. Это мне почти удалось. Протянул руку за голову, и мои пальцы коснулись второго костыля, стоявшего у стены.
Я ухватился за резиновый наконечник и быстрым движением косца провел костылем на уровне колен.
Костыль застал его врасплох, когда он сам готовил новый удар. Он потерял равновесие и грохнулся прямо на меня. Я протянул руку наугад, схватился за то, что оказалось его пиджаком, и потянул на себя, а затем попытался забросить свою гипсовую ногу на него, чтобы придавить к полу.
Но он был начеку. Мы барахтались на полу, он пытался встать на ноги, а я этому воспрепятствовать. Мы царапались, осыпали друг друга ударами, пыхтели — вели себя самым неспортивным образом. Фонарик откатился в дальний угол и теперь освещал лишь часть стены. Слишком мало света, чтобы как следует ориентироваться. Слишком много света, чтобы успешно уворачиваться от кулаков лихого Оукли.
Ночной столик у кровати с грохотом опрокинулся, лампа полетела на пол и разбилась. Оукли сунул руку в ее останки и подобрал кусок стекла. Я только увидел, как блеснул осколок в его руке, когда он попробовал резануть меня по глазам. В последнюю долю секунды я увернулся на какой-то миллиметр.
— Сволочь, — только и сказал я на это гостю.
Мы оба тяжело дышали. Я отпустил его пиджак, чтобы успешнее организовать защиту от стекла. Как только он почувствовал, что я его не держу, то быстро вскочил на ноги.
— Теперь продолжим, — сказал он, еле переводя дух. — Где штучка?
Я промолчал. Он снова взялся за костыль. Еще удар. На этот раз в бедро.
Я лежал на втором костыле, и рукоятка впивалась мне в спину.
Я изловчился, запустил руку под себя, вытащил костыль и выставил его перед собой как раз, когда он замахнулся второй раз. Костыли скрестились в воздухе. Я держался за свой мертвой хваткой и полз к кровати.
— Сдавайся! — сказал мне Оукли.
— Пошел ты...
Я дополз до кровати и залег в треугольнике между ней и дверью. Там он не мог как следует размахнуться. Я взялся одной рукой за подлокотник, другой за рукоятку и ждал. Чтобы ударить меня, он должен был подойти ближе.
Что он не замедлил сделать. Его тень нависла надо мной, увеличенная слабым светом фонарика. Он наклонился и замахнулся костылем. Я изо всей силы взметнул свой костыль снизу вверх. Удар получился отменным, и он громко вскрикнул. Костыль выпал из его рук и упал на меня, не причинив никакого вреда. Оукли скрючился и, держась обеими руками за пах, проговорил:
— Я тебя за это... убью... — Голос его звенел от боли, и он извивался в конвульсиях на полу.
— Так тебе и надо, — вырвалось у меня беззвучно.
Я пополз по полу, волоча за собой ногу в гипсе. Я продвигался к телефону, который опрокинулся на пол вместе со столиком. Нашарил трубку, потянул за шнур. Выудил из мрака аппарат. Нажал пальцем на кнопку. Гудок. Нашел диск. Три... девять... один...
— Да? — Голос у Тони был заспанный.
Я проявил идиотскую беспечность. Не услышал, как подкралась сзади беда. Я получил страшный удар костылем по голове и рухнул на телефон, так и не успев сказать Тони, чтобы он летел во весь опор ко мне на помощь.
Я очнулся там же, где оставил меня Оукли. На полу. Аппарат был подо мной, а трубка выпала из руки.
Уже рассвело. На улице тучи, дождь, холод. Страшно болела голова.
Постепенно стал вспоминать, что произошло. Начал собирать свои останки с ковра.
Сначала на постель. Там первый привал. Так я и лежал, чувствуя себя отвратительно и оглядывая кошмар, в который он превратил мою спальню.
Оглушив меня, он уже ничего не боялся. Он опустошил ящики и шкаф, выбросив на пол содержимое. Все, что можно было разбить, он разбил. Рукава нескольких моих костюмов были разодраны. Портрет Розалинды разорван на четыре части, а серебряная рамка перекручена и сломана. Это скорее походило не на обыск, а на месть. Не умеет проигрывать этот самый Дэвид Оукли. То, что я увидел в гостиной через приоткрытую дверь, свидетельствовало: ее постигла участь спальни. Я лежал, испытывая боль во всех частичках тела. Я не стал проверять, нашел ли Оукли то, за чем пришел, потому что знал и так, — не нашел. Я думал о том, что он мне наговорил.
Думал о Крэнфилде.
Думал о Гоуэри.
Как только я сниму гипс и снова смогу свободно передвигаться, то быстро разберусь со своими противниками. Только придется немного побегать. Но для этого нужны две ноги, а не одна.
В самое ближайшее время Оукли доложит хозяевам о провале. Интересно, пошлют ли его попытать удачи второй раз. Очень бы этого не хотелось.
Я заворочался на кровати, пытаясь устроиться поудобнее. В свое время я в течение пяти дней дважды получил сотрясение мозга, и ничего, выжил. В другой раз по мне промчался целый табун лошадей, и это было похуже, чем костыль Оукли. Я переломал костей столько, сколько хватило бы для кладбища средних размеров, но все переломы срослись. И все равно сейчас я чувствовал себя гораздо хуже, чем после всех этих падений с лошадей. В конце концов я понял, в чем дело: тошнило от одной мысли о том, что меня бил другой человек. Лошади, твердая земля, даже поезд — все это было иное, безличное. Визит Оукли оказалось пережить труднее. То, как мы переносим боль, определяется тем, что именно ее вызывает.
Я чувствовал себя отвратительно. Не мог заставить себя встать и привести в порядок квартиру.
Я закрыл глаза, чтобы хоть ненадолго отключиться от всего этого. Все удалось вполне — я заснул.
* * *
Голос над головой произнес:— Вы когда-нибудь научитесь закрывать дверь?
— Только не перед вами, — отозвался я со слабой улыбкой.
— У меня уже появилась дурная привычка: находить вас в обморочном состоянии.
— Надо от нее отучаться.
Я открыл глаза. День в разгаре. Но по-прежнему дождь. Рядом с кроватью стояла Роберта в ослепительно желтом плаще, усеянном каплями дождя. Ее медно-красные волосы были собраны в конский хвост, и она глядела по сторонам с явным отвращением.
— Вы знаете, что уже половина одиннадцатого? — спросила она.
— Нет.
— Вы всегда так разбрасываете одежду по полу, когда ложитесь спать?
— Только по средам.
— Хотите кофе? — спросила она, пристально посмотрев на меня сверху вниз.
— Да, пожалуйста.
Осторожно ступая среди всего этого хаоса, она пробралась к двери, прошла через гостиную и исчезла из поля моего зрения. Я провел рукой по подбородку. Щетина. На затылке имелась шишка, а на челюсти здоровенный синяк. Все прочие ушибы, ссадины и раны на моем теле громко запели на все голоса. Я не стал слушать утренний концерт.
Роберта вернулась — без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.
Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, — не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.
— Спасибо, — сказал я.
— Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...
— Я уже успел полюбоваться...
— И после этого уснули как ни в чем не бывало?
— Да вот решил немного поспать...
Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.
— С вами обошлись так же, как с квартирой?
— Примерно.
— За что же?
— За упрямство.
— Вы хотите сказать, — недоверчиво протянула она, — что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?
— Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.
— Значит... все это... не повод уступать?
— Нет.
— Вы сумасшедший.
— Вы правы, — вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.
— Вы позвонили в полицию? — спросила Роберта.
Я покачал головой:
— Они тут будут лишними.
— Кто же это сделал?
Я улыбнулся:
— Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.
— Что-что?!
— Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.
— Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?
— Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах — либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.
Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.
— Келли говорит, что это правда, — возразила она.
Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.
— Скажите ему сами.
— Кто вам об этом сообщил? — спросил меня Крэнфилд.
— Лорд Ферт.
— Он не объяснил, почему они изменили решение?
— Нет, — солгал я. — Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.
— Значит, никаких объяснений? Странно! — не унимался Крэнфилд.
— Они не обязаны ничего объяснять, — напомнил я.
— И все же...
— Не все ли равно, почему они так решили, — сказал я. — Главное, мы снова в деле.
— Вы выяснили, кто оклеветал нас?
— Нет.
— Вы продолжите поиски?
— Не исключено, — сказал я. — Там видно будет.
Впрочем, эта тема не очень его интересовала. Он стал с воодушевлением строить планы, коль скоро лошади вот-вот должны вернуться.
— С каким удовольствием я сообщу об этом Генри Джесселу.
— Любопытно будет взглянуть на его физиономию, — согласился я. Но Пэт Никита теперь ни за что не расстанется ни с Уроном, ни с Джесселом. Если Крэнфилд думает, что Джессел приползет на брюхе просить прощения, то он плохо знает этого человека. — Главное, чтобы нам вернули Кормильца, — напомнил я Крэнфилду. — Я смогу выступить на нем в розыгрыше «Золотого кубка».
— Старик Стрепсон обещал прислать Кормильца сразу же... Кроме того, его Фунт Изюма заявлен в Большой национальный, не забывайте об этом...
— Помню-помню...
Наконец он иссяк и повесил трубку. Я вполне мог представить, как он сидит у себя и сомневается, можно ли верить услышанному.
Роберта вскочила так, словно разговор вселил в нее новую энергию.
— Прибрать квартиру?
— Помощь была бы мне очень кстати.
Она наклонилась и подобрала с пола клочки портрета Розалинды.
— Ну уж это-то зачем? — сказала она с отвращением в голосе.
— Попробую склеить куски и перефотографировать.
— Вам так не хочется ее терять...
Я ответил не сразу. Она с любопытством посмотрела на меня, и в глазах ее появилось какое-то новое выражение.
— Я уже потерял ее, — сказал я. — Розалинда... Роберта... Вы так не похожи.
Она резко повернулась и положила обрывки на комод, туда, где всегда стоял портрет.
— Кто захочет быть копией, — сказала она высоким, чуть звенящим голосом. — Одевайтесь, а я начну с гостиной. — Она быстро вышла и закрыла за собой дверь.
Я лежал и смотрел на дверь.
Роберта Крэнфилд. Она никогда мне не нравилась.
Роберта Крэнфилд... Я ничего не мог с собой поделать. Я начинал ее любить...
Приводя в порядок дом, она провела у меня почти целый день.
Оукли поработал на славу. И кухня, и ванная выглядели так, словно по ним пронесся смерч. Он обшарил все, куда только мог заглянуть специалист по обыскам — даже в бачок унитаза, — и всюду оставил свой разрушительный след.
После двенадцати дня, когда мы подкрепились яичницей, стал трезвонить телефон. Правда ли это, вопрошала «Дейли уитнесс» в лице Папаши Лемана, что мы с Крэнфилдом... «Наведите справки в жокей-клубе», — посоветовал я.
Другие газеты начали именно с клуба. «Ваши комментарии?» — спрашивали они.
«Рад до умопомрачения, — отвечал я. — Можете на меня сослаться».
Настоящие друзья звонили и поздравляли, а псевдодрузья звонили и говорили, что они никогда и не верили, что я мог быть в чем-то таком замешан...
Большую часть дня я пролежал на полу в гостиной, с подушкой под головой, и проговорил по телефону, а Роберта ходила вокруг, переступая через меня, и наводила порядок.
Наконец она отряхнула пыльные ладони о свои черные брюки и сказала, что, пожалуй, на сегодня хватит. Квартира выглядела, словно никакого погрома не было, и я согласился, что действительно на сегодня достаточно.
— Не желаете ли опуститься до моего уровня? — осведомился я.
Она спокойно ответила:
— В каком смысле — буквальном, метафорическом, интеллектуальном, финансовом или социальном?
— Я хотел предложить вам присесть на пол.
— В таком случае я согласна, — спокойно отозвалась она. И грациозно опустилась рядом со мной, скрестив ноги.
Я не мог сдержать улыбки. Она дружелюбно улыбнулась в ответ:
— Когда я пришла к вам на прошлой неделе, я вас до смерти боялась.
— Что-что?!
— У вас был всегда такой надменный вид. Крайне неприступный.
— Это вы обо мне... или о себе?
— О вас, о вас, — с удивлением сказала она. — В вашем присутствии я начинала страшно нервничать. Немножко актерствовала, чтобы это скрыть...
— Ясно, — медленно сказал я.
— Вы, конечно, самый настоящий кактус, но... вообще-то начинаешь думать о людях иначе, когда они льют кровь на твое парадное платье.
Я сказал было, что в таком случае я готов проливать кровь на ее платья хоть каждый день, но в этот момент зазвонил телефон. Это был старик Стрепсон, предвкушавший долгую приятную беседу о шансах Кормильца и Фунта Изюма.
Роберта наморщила нос и поднялась с пола.
— Не уходите, — сказал я ей, закрыв трубку рукой.
— Пора. Я и так слишком засиделась.
— Подождите, — сказал я. Но она помотала головой, забрала из ванной свой желтый плащ и стала его натягивать.
— Привет, — сказала она.
— Подождите...
Но она коротко махнула рукой и вышла. Я с трудом поднялся на ноги, пробормотал в трубку: «Сэр, подождите минуту», — и запрыгал без костылей к окну. Когда я его распахнул, Роберта посмотрела на меня. Она стояла во дворе, завязывая на голове платок. Дождь прекратился.
— Завтра приедете? — крикнул я.
— Завтра не могу. Еду в Лондон.
— А в субботу?
— А вы хотите?
— Да.
— Попробую.
— Пожалуйста, приезжайте.
— О! — Она внезапно улыбнулась такой улыбкой, какой я еще не видел у нее. — Ладно!
При всей моей беспечности в смысле входной двери я не бросал без присмотра то, что заинтересовало бы потенциальных воров. Если бы у меня и было пятьсот фунтов, я вряд ли оставил бы их валяться на виду, как было запечатлено на снимке.
Когда я занимался переоборудованием старого сеновала в квартиру, то сделал кое-что сверх того, что требует мода. За шкафом в кухне, где хранились такие ценные в хозяйстве вещи, как стиральный порошок и средство от мух, был встроен сверхнадежный сейф. Он открывался с помощью не ключей или цифровых комбинаций, а электроники. Изготовители вместе с самим сейфом доставили и маленький ультразвуковой передатчик, который посылал радиосигналы, с помощью которых и отпирался сейф. Я сам устанавливал их — сейф за шкафом в кухне, передатчик в фальшивом днище шкафа. Даже если бы кто-то обнаружил приемник, он должен был отыскать еще и сейф, а также знать, на каких частотах должен работать приемник, чтобы запор открылся.
Поистине, «Сезам, откройся!». Я всегда любил хитрую механику.
В сейфе, кроме денег и скаковых трофеев, было несколько антикварных серебряных вещиц, три картины, две статуэтки, чашка с блюдцем мейсенского фарфора, табакерка эпохи Людовика XIV и четыре не-ограненных алмаза общим весом в двадцать восемь каратов. Это была, так сказать, моя будущая пенсия, завернутая в зеленое сукно и неуклонно повышавшаяся в цене. Жокей, выступающий в стипль-чезах, мог отправиться на пенсию после очередного падения, а если ты ухитрялся дожить в седле до сорока лет, это уже был предел.
Там же хранился поистине бесценный кусок чугуна с полукруглым отверстием. К этим несметным сокровищам я добавил и конверт, полученный от Ферта. Расставаться с ним мне было еще рано.
Запирать входную дверь не хотелось: нужно спускаться по лестнице вниз, карабкаться обратно, а потом совершать такое же путешествие утром, чтобы отпереть ее. Поэтому я оставил дверь открытой, ограничившись тем, что в ручку двери гостиной вставил стул.
Вечером я позвонил Ньютоннардсу в его розовый дом в Милл-Хилле.
— Привет, — сказал он. — Значит, получили назад лицензию? Сегодня только об этом и говорили.
— Да, это великая новость.
— Что же заставило милордов изменить первоначальное решение?
— Понятия не имею... Слушайте, а вы больше не встречали того типа, который играл у вас Вишневый Пирог?
— Как ни смешно, но я видел его как раз сегодня. После того как узнал, что вы снова на коне. Я и решил, что он вас больше не волнует.
— Вы случайно не выяснили, кто он такой?
— Случайно выяснил. Скорее чтобы удовлетворить собственное любопытство. Достопочтенный Питер Фокскрофт. Вам это имя что-нибудь говорит?
— Брат лорда Мидллберга?
— Да, так мне и сказали.
Я усмехнулся про себя. Ничего сверхъестественного в том, что Крэнфилд отказался назвать имя своего таинственного приятеля. Обычное карабканье вверх по социальной лестнице. Конечно, он может подняться на одну ступеньку, используя в качестве курьера достопочтенного П. Фокскрофта, но скатился бы на пять, если бы имя Фокскрофта всплыло на расследовании.
— У меня еще один вопрос... не могли бы вы... не были бы вы так любезны оказать мне еще одну услугу?
— Все зависит от того, что именно. — Ответ осторожный, но не отрицательный. Хитрый, повидавший виды тип.
— Я могу предложить взамен очень немногое.
Он хмыкнул:
— Заранее предупреждаете не ждать от вас подсказок, когда будете выступать на битом фаворите?
— Что-то в этом роде, — согласился я.
— Ясно. Иначе говоря, хотите получить кое-что ни за что. Это я просто чтобы понять, где мы стоим. Ну давайте спрашивайте!
— Вы не помните, кому вы рассказывали о Вишневом Пироге?
— Перед расследованием?
— Да. Вы упоминали коллег-букмекеров.
— М-да... — В его голосе были сомнения.
— Если это возможно, не могли бы вы узнать у них, кому они об этом рассказывали?