Лорд Ферт смотрел на него с отвращением.
— Когда я впервые встретил там лорда Гоуэри, — сказал Джек уже вполне нормальным голосом, — я просто не поверил своим глазам. Я увидел его на улице, у клуба. Тогда я подумал, что это случайное совпадение. Но затем, однажды вечером, в клубе я понял, что это он... И потом еще раз встретил его на улице. Но я ничего не сказал ему тогда... Разве я мог? Кроме того, я понимал, что он чувствует... Ведь туда ходят те, кому это необходимо... И потом уже трудно прекратить...
— Как давно вы поняли, что принадлежите к тому же клубу, что и лорд Гоуэри? — спросил я.
— Года два-три назад. Точно не знаю. Давно...
— Он знал, что вы тоже туда ходите?
— Нет. Он не догадывался. Мы и говорили-то с ним всего пару раз. На ипподроме. В официальной обстановке. Он обо мне не знал.
— А затем, — задумчиво проговорил лорд Ферт, — вы прочитали, что его назначили вместо полковника Миджли руководить расследованием дела Крэнфилда — Хьюза, и решили, что подворачивается отменная возможность избавиться от тренера-конкурента и сохранить у себя лошадей Байлера.
Джек сидел сгорбившись, не пытаясь ничего отрицать.
— Лорд Гоуэри вначале отказался поддаваться угрозам разоблачения, но вы не пожелали расстаться с мыслью уничтожить конкурента, тогда вы пошли на подделку улик, лишь бы добиться своего.
После долгого молчания Джек сказал хриплым, срывающимся голосом:
— Грейс страшно испугалась, что Крэнфилду... достанутся наши лошади. Я, конечно, тоже этого не хотел. Это было бы несправедливо. После того, сколько я вложил в них. Но она твердила об этом без умолку — с утра до ночи. Не могла остановиться. Все говорила, говорила. Говорила, что с удовольствием убила бы Крэнфилда и все такое прочее... Временами она меня просто пугала... этими своими разговорами... Может, из-за них-то я и решился в конце концов... подстроить дисквалификацию Крэнфилду. Я это делал, конечно, в первую очередь, чтобы сохранить байлеровских лошадей... Но все-таки лучше было добиться дисквалификации Крэнфилда, чем... чем жить под угрозой того, что Грейс его убьет.
— Вы в самом деле верили, что она на это способна? — спросил я.
— Она буквально бредила этим... Я не знал, насколько это все серьезно... Но боялся, что... Очень боялся. Я не хотел, чтобы она угодила в беду... бедная Грейс... Я хотел помочь ей, хотел, чтобы все стало на свои места... хотел сохранить лошадей. Они ведь по справедливости принадлежали мне, разве не так? Вот я и занялся этим... Все оказалось не так трудно, раз уж поставить перед собой такую цель...
Ферт криво улыбнулся мне, я ответил ему тем же и подумал, что брак может оказаться самой настоящей пыткой. Психическая неуравновешенность Грейс только усилилась из-за того, что она жила с человеком с сексуальными отклонениями. Джек испытывал чувство вины, которое пытался каким-то образом загладить. У обоих рассудок пасовал перед эмоциями, и те бурлили в их замкнутом интимном мире, как в котле с туго завинченной крышкой, угрожая взрывом. Жизнь с «дорогой Грейс» привела бы многих мужчин покрепче Джека к безрассудным действиям, но Джек не мог бросить ее, потому что не мог бросить своих лошадей, и не мог выгнать ее потому, что любил ее.
Он страстно хотел удержать лошадей Байлера — для ее спокойствия, а также для своего благополучия, но единственным способом добиться этого стало для него устранить Крэнфилда.
— Ну а меня за что же? — спросил я, стараясь сдерживать ярость. — Я-то тут при чем?
— А? — Он прищурился, пытаясь сосредоточить свой взгляд на мне. — Вы... Вообще-то против вас лично я ничего не имел... Но я просто решил, что так будет надежней... Если Крэнфилд решил смошенничать, то жокей должен быть с ним в сговоре.
— Скачка была чистой, — сказал я.
— Да... Я знаю... Но эти глупцы из Оксфорда... Они предоставили такой отличный шанс... Особенно когда я узнал, что заниматься этим будет лорд Гоуэри... А затем... затем я договорился с Чарли Уэстом и Оукли... Да еще брат Грейс рассказал мне совершенно случайно — учтите, случайно, — что, по словам его букмекера, Крэнфилд играл Вишневый Пирог. Тут уж я просто захохотал. Прямо как Грейс... Хохотал и не мог остановиться. Это же комедия, что он сам играл Вишневый Пирог...
— А что насчет Чарли Уэста? — резко спросил Ферт.
— Я заплатил ему... Чтобы он подтвердил: мол, Келли и в самом деле придержал Урона. Я позвонил ему и спросил, не говорил ли Келли когда-нибудь что-то такое... Он ответил, что однажды, в скачке лошадей-новичков, Келли сказал: «О'кей, притормозим, ребята!» Я велел ему сказать, что Келли произнес эту фразу в «Лимонадном кубке». Это прозвучало бы убедительно. Фраза ведь действительно принадлежала Келли.
— Вы защищали Уэста, — сурово заметил мне Ферт.
Я горестно пожал плечами. Джек не обратил внимания, продолжая свои жалкие признания:
— Перед балом Грейс совсем пришла в себя. После того как Крэнфилда лишили лицензии, она прекрасно себя почувствовала. Да еще Байлер сказал, что оставляет у меня лошадей навсегда... Мы радовались... как могли... Потом мы узнали, что Келли явился на бал и рассказывает всем подряд, что его оклеветали и что он обязательно выведет на чистую воду тех, кто это сделал. Потом Грейс увидела дочку Крэнфилда... и снова сорвалась... Совсем как прежде... И я подумал... Если Келли умрет, все станет на свои места.
Ферт медленно покачал головой. Логика, постепенно приведшая Роксфорда от несчастья к преступлению, завела его в тупик.
— Я решил, что он ничего не почувствует, — продолжал Джек. — Я думал, что отравление окисью углерода вызывает потерю сознания. Я думал, это будет похоже на сон. Он ничего не поймет. Просто не проснется...
— Вы просверлили слишком маленькое отверстие, — сказал я без тени иронии. — Нужно было больше газа, чтобы я потерял сознание.
— Я не смог найти трубки большего диаметра, — последовал жутковатый в своей будничности ответ. — Пришлось пустить в ход то, что у меня имелось. Она была узковатой. Вот и все.
— Ясно, — на полном серьезе отозвался я. Смерть была рядом. Несколько дюймов отделили меня от поезда. Если бы трубка оказалась шире на одну восьмую дюйма, меня бы уже не было в живых. — А потом вы поехали искать остатки глушителя?
— Да... Вы уже об этом знаете... Я спросил в гараже, но мне ответили, что был механик, забрал этот кусок и передал вам. Я устроил Оукли скандал за то, что он не добыл его. Я ведь особо подчеркивал, что надо заставить вас отдать эту штуку, но он сказал, что сделал все... но вы отказались...
— Почему вы не попросили его убить меня? — спросил я будничным тоном.
— Я просил. Но он сказал, что никого не убивает. Сказал, что может помочь мне избавиться от трупа, если я совершу убийство, но сам на такое никогда не пойдет. Говорит, что это не окупается...
Очень похоже на Оукли. Словно опять с ним пообщался.
— Но вы не могли пойти на такой риск? — спросил я.
— У меня не было настоящей возможности... Я не хотел надолго оставлять Грейс... Потом вы были в больнице... затем вернулись к себе... Я пытался подстеречь вас где-то вне дома... Я не мог позволить себе явиться в чужую конюшню и спрашивать, где вы живете... Меня бы узнали... Вот я и думал, что если вы остановитесь в отеле... или где-то еще...
— Это вы написали в секретариат? — воскликнул Ферт. — Значит, это все-таки вы?!
— Да... Но было уже поздно... Она и в самом деле была готова выполнить свое обещание... Бедняжка Грейс... Зачем я отпустил ее из дома... Я бы что-то в конце концов придумал... Я бы нашел способ удержать лошадей... Но в то утро она выглядела в полном порядке, а теперь... теперь... — Его лицо сморщилось и покраснело, он пытался изо всех сил сдержать слезы. Но воспоминание о том, как увозили Грейс в больницу, оказалось слишком сильным. Слезы покатились по его щекам, и он, вытащив платок, захлюпал в него носом.
Интересно, что бы он почувствовал, если бы увидел Грейс в деле, в гостиной? Но слепая любовь, возможно, выдержала бы такое испытание.
— Посидите здесь, Роксфорд, — распорядился лорд Ферт, встал и поманил меня с собой к двери. — Что с ним делать? — спросил он меня.
— Дело зашло слишком далеко, и теперь уже его не замять, — неохотно отозвался я. — К тому же он... он гораздо опаснее своей Грейс. У него начисто отсутствуют нравственные тормоза. Он пошел на шантаж, затем — на подделку улик, а затем, когда счел это необходимым, решился на покушение. Он не испытывал ни малейших колебаний, никаких угрызений совести, и если сочтет нужным, то опять решится на нечто подобное. Люди мыслят определенными стереотипами, а навязчивые идеи имеют свойство прогрессировать. Грейс будет жить — и ее муж будет оценивать мир с точки зрения ее спокойствия и счастья. Тот, кто, по его мнению, угрожает их благополучию, может оказаться очередной жертвой... которую ожидает разорение или смерть. Это могут быть медсестры, родственники или просто посторонние люди, не сделавшие им ничего плохого. Как, например, я...
— Вы лучше понимаете, как устроено его сознание, — сказал Ферт. — Меня, признаться, это ставит в тупик. Но в ваших словах есть смысл. Мы не можем ограничиться тем, что лишим его лицензии. Все это выходит за пределы мира скачек. Но лорд Гоуэри...
— Лорду Гоуэри придется поволноваться, — сказал я без злорадства. — Возможно, вам удастся спасти его репутацию, но куда важнее сейчас помешать Джеку Роксфорду продолжать в том же духе.
— Да, — сказал он. — Это так. — Он развел руками таким образом, словно хотел оттолкнуть от себя ответственность за принятие решения. — Все это так ужасно!
Я посмотрел туда, где сгорбившись сидел Джек, — глаза нервно бегают, лоб озабоченно нахмурен. Он мял в руках скатерть, делая маленькие бессмысленные складки. Он не походил на злодея. Просто обыкновенный маленький человек, помешанный на том, чтобы искупить свою вину перед «дорогой Грейс» за то, что он так устроен.
Что может быть для него нелепее тюрьмы, что может причинить ему больше вреда? И все же тюрьмы ему не избежать. Хотя тюремная камера и не исправит его исковерканного сознания.
Джек встал и неуверенными шагами двинулся к нам.
— Я полагаю, вы хотите обратиться в полицию, — сказал он совершенно спокойно. — Я думаю... Я прошу вас, не говорите им о клубе. Я не скажу, что лорд Гоуэри тоже его посещает... Я никому не расскажу... Я этого все равно не сделал бы. Ведь это не помогло бы мне сохранить лошадей... Это ничего не изменило бы. Вы думаете, обязательно надо всем знать о клубе?
— Нет, — сказал лорд Ферт брезгливо и со скрытым облегчением. — Я этого не думаю.
Слабая улыбка добавила новые морщины к тем, что прочертил страх.
— Спасибо... — Улыбка погасла. Страх усилился. — Как вы думаете, сколько мне дадут?
Лорд Ферт растерянно пожал плечами:
— Вряд ли есть смысл так торопить события. Всему свое время.
— У вас есть шанс сократить срок наполовину, — сказал я.
— Как? — В его голосе звучала жалкая надежда. Я бросил ему канат.
— Вы можете выступить свидетелем на процессе, который меня бы очень обрадовал, — сказал я. — И захватить с собой в тюрьму Дэвида Оукли.
Мартовский эпилог
— Когда я впервые встретил там лорда Гоуэри, — сказал Джек уже вполне нормальным голосом, — я просто не поверил своим глазам. Я увидел его на улице, у клуба. Тогда я подумал, что это случайное совпадение. Но затем, однажды вечером, в клубе я понял, что это он... И потом еще раз встретил его на улице. Но я ничего не сказал ему тогда... Разве я мог? Кроме того, я понимал, что он чувствует... Ведь туда ходят те, кому это необходимо... И потом уже трудно прекратить...
— Как давно вы поняли, что принадлежите к тому же клубу, что и лорд Гоуэри? — спросил я.
— Года два-три назад. Точно не знаю. Давно...
— Он знал, что вы тоже туда ходите?
— Нет. Он не догадывался. Мы и говорили-то с ним всего пару раз. На ипподроме. В официальной обстановке. Он обо мне не знал.
— А затем, — задумчиво проговорил лорд Ферт, — вы прочитали, что его назначили вместо полковника Миджли руководить расследованием дела Крэнфилда — Хьюза, и решили, что подворачивается отменная возможность избавиться от тренера-конкурента и сохранить у себя лошадей Байлера.
Джек сидел сгорбившись, не пытаясь ничего отрицать.
— Лорд Гоуэри вначале отказался поддаваться угрозам разоблачения, но вы не пожелали расстаться с мыслью уничтожить конкурента, тогда вы пошли на подделку улик, лишь бы добиться своего.
После долгого молчания Джек сказал хриплым, срывающимся голосом:
— Грейс страшно испугалась, что Крэнфилду... достанутся наши лошади. Я, конечно, тоже этого не хотел. Это было бы несправедливо. После того, сколько я вложил в них. Но она твердила об этом без умолку — с утра до ночи. Не могла остановиться. Все говорила, говорила. Говорила, что с удовольствием убила бы Крэнфилда и все такое прочее... Временами она меня просто пугала... этими своими разговорами... Может, из-за них-то я и решился в конце концов... подстроить дисквалификацию Крэнфилду. Я это делал, конечно, в первую очередь, чтобы сохранить байлеровских лошадей... Но все-таки лучше было добиться дисквалификации Крэнфилда, чем... чем жить под угрозой того, что Грейс его убьет.
— Вы в самом деле верили, что она на это способна? — спросил я.
— Она буквально бредила этим... Я не знал, насколько это все серьезно... Но боялся, что... Очень боялся. Я не хотел, чтобы она угодила в беду... бедная Грейс... Я хотел помочь ей, хотел, чтобы все стало на свои места... хотел сохранить лошадей. Они ведь по справедливости принадлежали мне, разве не так? Вот я и занялся этим... Все оказалось не так трудно, раз уж поставить перед собой такую цель...
Ферт криво улыбнулся мне, я ответил ему тем же и подумал, что брак может оказаться самой настоящей пыткой. Психическая неуравновешенность Грейс только усилилась из-за того, что она жила с человеком с сексуальными отклонениями. Джек испытывал чувство вины, которое пытался каким-то образом загладить. У обоих рассудок пасовал перед эмоциями, и те бурлили в их замкнутом интимном мире, как в котле с туго завинченной крышкой, угрожая взрывом. Жизнь с «дорогой Грейс» привела бы многих мужчин покрепче Джека к безрассудным действиям, но Джек не мог бросить ее, потому что не мог бросить своих лошадей, и не мог выгнать ее потому, что любил ее.
Он страстно хотел удержать лошадей Байлера — для ее спокойствия, а также для своего благополучия, но единственным способом добиться этого стало для него устранить Крэнфилда.
— Ну а меня за что же? — спросил я, стараясь сдерживать ярость. — Я-то тут при чем?
— А? — Он прищурился, пытаясь сосредоточить свой взгляд на мне. — Вы... Вообще-то против вас лично я ничего не имел... Но я просто решил, что так будет надежней... Если Крэнфилд решил смошенничать, то жокей должен быть с ним в сговоре.
— Скачка была чистой, — сказал я.
— Да... Я знаю... Но эти глупцы из Оксфорда... Они предоставили такой отличный шанс... Особенно когда я узнал, что заниматься этим будет лорд Гоуэри... А затем... затем я договорился с Чарли Уэстом и Оукли... Да еще брат Грейс рассказал мне совершенно случайно — учтите, случайно, — что, по словам его букмекера, Крэнфилд играл Вишневый Пирог. Тут уж я просто захохотал. Прямо как Грейс... Хохотал и не мог остановиться. Это же комедия, что он сам играл Вишневый Пирог...
— А что насчет Чарли Уэста? — резко спросил Ферт.
— Я заплатил ему... Чтобы он подтвердил: мол, Келли и в самом деле придержал Урона. Я позвонил ему и спросил, не говорил ли Келли когда-нибудь что-то такое... Он ответил, что однажды, в скачке лошадей-новичков, Келли сказал: «О'кей, притормозим, ребята!» Я велел ему сказать, что Келли произнес эту фразу в «Лимонадном кубке». Это прозвучало бы убедительно. Фраза ведь действительно принадлежала Келли.
— Вы защищали Уэста, — сурово заметил мне Ферт.
Я горестно пожал плечами. Джек не обратил внимания, продолжая свои жалкие признания:
— Перед балом Грейс совсем пришла в себя. После того как Крэнфилда лишили лицензии, она прекрасно себя почувствовала. Да еще Байлер сказал, что оставляет у меня лошадей навсегда... Мы радовались... как могли... Потом мы узнали, что Келли явился на бал и рассказывает всем подряд, что его оклеветали и что он обязательно выведет на чистую воду тех, кто это сделал. Потом Грейс увидела дочку Крэнфилда... и снова сорвалась... Совсем как прежде... И я подумал... Если Келли умрет, все станет на свои места.
Ферт медленно покачал головой. Логика, постепенно приведшая Роксфорда от несчастья к преступлению, завела его в тупик.
— Я решил, что он ничего не почувствует, — продолжал Джек. — Я думал, что отравление окисью углерода вызывает потерю сознания. Я думал, это будет похоже на сон. Он ничего не поймет. Просто не проснется...
— Вы просверлили слишком маленькое отверстие, — сказал я без тени иронии. — Нужно было больше газа, чтобы я потерял сознание.
— Я не смог найти трубки большего диаметра, — последовал жутковатый в своей будничности ответ. — Пришлось пустить в ход то, что у меня имелось. Она была узковатой. Вот и все.
— Ясно, — на полном серьезе отозвался я. Смерть была рядом. Несколько дюймов отделили меня от поезда. Если бы трубка оказалась шире на одну восьмую дюйма, меня бы уже не было в живых. — А потом вы поехали искать остатки глушителя?
— Да... Вы уже об этом знаете... Я спросил в гараже, но мне ответили, что был механик, забрал этот кусок и передал вам. Я устроил Оукли скандал за то, что он не добыл его. Я ведь особо подчеркивал, что надо заставить вас отдать эту штуку, но он сказал, что сделал все... но вы отказались...
— Почему вы не попросили его убить меня? — спросил я будничным тоном.
— Я просил. Но он сказал, что никого не убивает. Сказал, что может помочь мне избавиться от трупа, если я совершу убийство, но сам на такое никогда не пойдет. Говорит, что это не окупается...
Очень похоже на Оукли. Словно опять с ним пообщался.
— Но вы не могли пойти на такой риск? — спросил я.
— У меня не было настоящей возможности... Я не хотел надолго оставлять Грейс... Потом вы были в больнице... затем вернулись к себе... Я пытался подстеречь вас где-то вне дома... Я не мог позволить себе явиться в чужую конюшню и спрашивать, где вы живете... Меня бы узнали... Вот я и думал, что если вы остановитесь в отеле... или где-то еще...
— Это вы написали в секретариат? — воскликнул Ферт. — Значит, это все-таки вы?!
— Да... Но было уже поздно... Она и в самом деле была готова выполнить свое обещание... Бедняжка Грейс... Зачем я отпустил ее из дома... Я бы что-то в конце концов придумал... Я бы нашел способ удержать лошадей... Но в то утро она выглядела в полном порядке, а теперь... теперь... — Его лицо сморщилось и покраснело, он пытался изо всех сил сдержать слезы. Но воспоминание о том, как увозили Грейс в больницу, оказалось слишком сильным. Слезы покатились по его щекам, и он, вытащив платок, захлюпал в него носом.
Интересно, что бы он почувствовал, если бы увидел Грейс в деле, в гостиной? Но слепая любовь, возможно, выдержала бы такое испытание.
— Посидите здесь, Роксфорд, — распорядился лорд Ферт, встал и поманил меня с собой к двери. — Что с ним делать? — спросил он меня.
— Дело зашло слишком далеко, и теперь уже его не замять, — неохотно отозвался я. — К тому же он... он гораздо опаснее своей Грейс. У него начисто отсутствуют нравственные тормоза. Он пошел на шантаж, затем — на подделку улик, а затем, когда счел это необходимым, решился на покушение. Он не испытывал ни малейших колебаний, никаких угрызений совести, и если сочтет нужным, то опять решится на нечто подобное. Люди мыслят определенными стереотипами, а навязчивые идеи имеют свойство прогрессировать. Грейс будет жить — и ее муж будет оценивать мир с точки зрения ее спокойствия и счастья. Тот, кто, по его мнению, угрожает их благополучию, может оказаться очередной жертвой... которую ожидает разорение или смерть. Это могут быть медсестры, родственники или просто посторонние люди, не сделавшие им ничего плохого. Как, например, я...
— Вы лучше понимаете, как устроено его сознание, — сказал Ферт. — Меня, признаться, это ставит в тупик. Но в ваших словах есть смысл. Мы не можем ограничиться тем, что лишим его лицензии. Все это выходит за пределы мира скачек. Но лорд Гоуэри...
— Лорду Гоуэри придется поволноваться, — сказал я без злорадства. — Возможно, вам удастся спасти его репутацию, но куда важнее сейчас помешать Джеку Роксфорду продолжать в том же духе.
— Да, — сказал он. — Это так. — Он развел руками таким образом, словно хотел оттолкнуть от себя ответственность за принятие решения. — Все это так ужасно!
Я посмотрел туда, где сгорбившись сидел Джек, — глаза нервно бегают, лоб озабоченно нахмурен. Он мял в руках скатерть, делая маленькие бессмысленные складки. Он не походил на злодея. Просто обыкновенный маленький человек, помешанный на том, чтобы искупить свою вину перед «дорогой Грейс» за то, что он так устроен.
Что может быть для него нелепее тюрьмы, что может причинить ему больше вреда? И все же тюрьмы ему не избежать. Хотя тюремная камера и не исправит его исковерканного сознания.
Джек встал и неуверенными шагами двинулся к нам.
— Я полагаю, вы хотите обратиться в полицию, — сказал он совершенно спокойно. — Я думаю... Я прошу вас, не говорите им о клубе. Я не скажу, что лорд Гоуэри тоже его посещает... Я никому не расскажу... Я этого все равно не сделал бы. Ведь это не помогло бы мне сохранить лошадей... Это ничего не изменило бы. Вы думаете, обязательно надо всем знать о клубе?
— Нет, — сказал лорд Ферт брезгливо и со скрытым облегчением. — Я этого не думаю.
Слабая улыбка добавила новые морщины к тем, что прочертил страх.
— Спасибо... — Улыбка погасла. Страх усилился. — Как вы думаете, сколько мне дадут?
Лорд Ферт растерянно пожал плечами:
— Вряд ли есть смысл так торопить события. Всему свое время.
— У вас есть шанс сократить срок наполовину, — сказал я.
— Как? — В его голосе звучала жалкая надежда. Я бросил ему канат.
— Вы можете выступить свидетелем на процессе, который меня бы очень обрадовал, — сказал я. — И захватить с собой в тюрьму Дэвида Оукли.
Мартовский эпилог
Вчера я скакал на Кормильце в розыгрыше «Золотого кубка» в Челтенхеме.
Кормилец — неплохой жеребенок, но пока еще не раскрылся как следует. Вяловатый на вид, неуклюже вышагивающий гнедой, с низко опущенной головой. Отнюдь не символ лошадиной грации и красоты.
Старик Стрепсон глянул, как Кормилец ковыляет на параде, и сказал, глубоко вздохнув:
— Он же просто спит на ходу.
— Хьюз его разбудит, — снисходительно отозвался Крэнфилд.
Он стоял в лучах холодного мартовского солнца надменный, как и прежде. Складки вокруг рта, придававшие ему холодно-расчетливое выражение, еще более углубились за последний месяц. Его отношение ко мне не только не изменилось в сторону большей сердечности, но стало еще более сдержанным, еще более властным. Роберта рассказала ему, что лицензии мы получили назад благодаря моим стараниям, но он не счел нужным ей поверить, предпочитая версию вмешательства небесных сил. Стрепсон заметил без всякой задней мысли:
— Келли утверждает, что Кормилец — поздний жеребенок, не отличается скороспелостью и обретет свою лучшую форму примерно через год, в это же время.
Крэнфилд окинул меня сухим взглядом, смысл которого заключался в формуле «знайте ваше место», не отдавая себе отчета, что я предлагал ему превосходное алиби, если Кормилец проиграет, а если выиграет, то его реноме как тренера еще более повысится.
Чуть поодаль стояла молчаливая группа: Джессел, Пэт Никита и их основной жокей Эл Роуч, который должен был выступать на Уроне, и их главная забота состояла не столько в победе, сколько в том, чтобы Урон любой ценой финишировал впереди Кормильца. Джессел излучал такую ненависть и злобу, что я подумал: столь бурные чувства должны причинять ему сильную головную боль. От ненависти такое случается. Как только я это понял, сразу же перестал ненавидеть.
Представляю, какими дикими головными болями страдала Грейс.
Вопрос о выздоровлении Грейс оставался открытым. Ферту каким-то образом удалось заполучить для нее одного из светил психиатрии. Заодно он попросил его посмотреть Джека. Когда я подошел к дверям весовой, лорд Ферт кивнул, приглашая присоединиться к нему, и затем сообщил мне, что сказал психиатр.
— По его словам, Джек вполне вменяем и его ожидает судебное разбирательство. Насчет Грейс он не сделал никаких определенных прогнозов. Сказал только, что их вынужденная разлука — большая для нее удача. Он считает, что у нее сохраняются шансы вести относительно нормальное существование лишь при условии, что их совместной жизни будет положен конец. Навсегда. Иначе все опять повторится сначала.
— Какое холодное, гнетущее предписание...
— Кто знает, — сказал он оптимистично. — Если им удастся оправиться от потрясения, они могут почувствовать себя лучше.
В ответ я только улыбнулся. Лорд Ферт пробормотал:
— Ваш взгляд на мир заразителен, черт побери... Как насчет обеда?
— В любое время.
— Тогда, может, завтра? В восемь. Там за углом от Ритца есть ресторанчик, называется «Каприз»... Кормят в нем гораздо лучше, чем у меня в клубе.
— Отлично.
— И вы расскажете мне, как полиция разбирается с Дэвидом Оукли.
Большую часть прошлой недели бирмингемская полиция осаждала мой дом и обрывала телефон. Они чуть не кинулись мне на шею с объятиями и поцелуями, когда я появился у них с доказательствами, которых хватило, чтобы возбудить уголовное дело против Оукли. Чуть позже они пообещали мне прислать в рамке один из первых трофеев, обнаруженных при обыске: записку Крэнфилда Роксфорду, написанную десять месяцев назад с благодарностью за неучастие в торговле на скаковом аукционе. К записке прилагался чек на пятьдесят фунтов. Внизу записки размашистым почерком Крэнфилда было выведено: «Как договаривались. Спасибо. Д. К.».
Эту записку Оукли и сфотографировал у меня на квартире. А потом придержал как улику против Роксфорда.
Полицейские также рассказали, что за две недели до расследования Джек Роксфорд снял со своего счета шестьсот фунтов новыми купюрами, а через пять дней Дэвид Оукли положил на свой счет триста фунтов такими же бумажками.
Хитрый и изворотливый мистер Оукли при обыске высказал сожаление, что не отправил на тот свет Келли Хьюза.
На сегодняшних скачках не было Чарли Уэста, дисквалифицированного до конца сезона. Причем, как объяснил ему лорд Ферт, если бы не заступничество Хьюза, он бы получил по заслугам и был бы дисквалифицирован пожизненно. Не знаю, правда, воспылает ли он за это благодарностью ко мне или нет.
Я легко взобрался на Кормильца и осторожно продел правую ногу в стремя. В результате компромисса между мной и моим хирургом гипс был снят всего семь дней назад, но в качестве доброго напутствия великий хирург сказал: «Вы слишком поспешили, и если снова случится вывих, виноваты будете в этом только вы».
Я сказал ему, что не могу допустить, чтобы Крэнфилд посадил на Кормильца другого жокея — ведь от этой скачки зависело будущее лошади. Старик Стрепсон славился своей благодарностью: он ни за что не сменил бы жокея, который выиграл бы на Кормильце «Золотой кубок», и если бы это произошло без меня, мне бы никогда больше не суждено было выступать на этом жеребенке. Именно этот аргумент и убедил моего хирурга взяться за пилу.
Я взял в руки поводья и тихо повел лошадь по кругу, где участники выстраивались по номерам для парада. Не считая Большого национального приза, «Золотой кубок» Челтенхема был крупнейшим стипль-чезом года. Может быть, это был самый престижный приз «Календаря». В нем участвовали только звезды. У слабых лошадей тут не было шансов.
Участвовали на этот раз девять лошадей. Младшим был Кормилец. Урон был самым опытным, а фаворитом считался серый жеребенок по кличке Броненосец.
Эл Роуч, не заразившийся стервозностью Джессела, поравнялся со мной на старте и одарил меня своей привычной широкой ирландской улыбкой.
— Ну что, дружище Келли, расскажи мне, как ехать на этом мальчике.
— Хочешь, чтобы и тебя выгнали?
Он засмеялся:
— Что имеет против тебя хозяин, старина?
— Я оказался прав, а он не прав, и он не может снести этого.
— Странный тип этот Джессел.
Дан старт. Мы отправились в бой. Скакать три мили с четвертью, двадцать одно препятствие, два полных круга.
Первый круг без приключений. Никаких падений, никто из жокеев не уходит в отрыв. Мимо трибун проходим компактной группой. На следующей миле начинается разделение на мужчин и младенцев. Лошади растягиваются длинной, напряженной, гулкой вереницей, где надежды, пот, тактика сливаются в бушующий клубок противоречий. Резвость, риск, азарт, расчет на то, что лошадь превзойдет себя и жокей тоже. «Золотой кубок» проверял тебя, выяснял, на что ты способен.
Перед предпоследним препятствием Броненосец опережал Урона на три корпуса — а мог бы и на все десять! — и преодолел его безукоризненно. Урон тоже благополучно оставил его за собой, а в четырех корпусах за ним шел я на Кормильце, стараясь не уступить третьей позиции.
На отрезке между двумя последними препятствиями скачка прошла без перемен. Кормилец не доставал Урона, а тот — Броненосца. Ну что ж, смиренно размышлял я. Третий так третий. Не так уж плохо. Жеребенок еще молодой. Будем довольствоваться малым. В конце концов, мне еще скакать на Фунте Изюма через две недели в Большом национальном... Броненосец подошел к последнему препятствию, мощно прыгнул, преодолел барьер с хорошим запасом — и грохнулся оземь, споткнувшись при приземлении.
Я не верил своим глазам. Отчаянным посылом я бросил Кормильца к последнему барьеру.
Урон, разумеется, был впереди нас. Урон, резвый, хорошо подготовленный старый приятель... Неплохая шутка — проиграть «Золотой кубок», и не кому-то, а Урону!
Кормилец старался изо всех сил догнать Урона. И я вдруг заметил, что, как и в «Лимонадном кубке», Урон вдруг стал буквально помирать от изнеможения. Постепенно мой гнедой скакунок навалился на лидера, сгорая желанием достать и обогнать его, но финишный столб был слишком близко... Жаль... Еще бы чуть-чуть...
Эл Роуч оглянулся посмотреть, кто это там подходит. Увидел меня. Вспомнил, что если кому он не имел права уступать, так именно Кормильцу. Запаниковал. Если бы он не трепыхался, то выиграл бы у меня пару корпусов. Вместо этого он поднял хлыст и дважды огрел Урона.
Безмозглый осел, подумал я. Урон же терпеть не может хлыста! Он встанет в обрез!
Урон в ярости замотал хвостом. Из ритмичного его ход стал прерывистым, он неистово замотал головой...
Я видел отчаянное лицо Эла, когда Кормилец захватил Урона в самый столб. Мы финишировали почти одновременно, и невозможно было понять, кто же победил.
Как показал фотофиниш, Кормилец выиграл «ноздрю». И если я был освистан зрителями после «Лимонадного кубка», то теперь они с лихвой извинились, приветствуя мою победу.
Джессел, естественно, посинел от злости и чуть было не лопнул, когда кто-то громко заметил, что Урон обязательно выиграл бы, если бы на нем скакал Хьюз. Я расхохотался. Джессел одарил меня взглядом, в котором, как у «дорогой Грейс», было желание убивать. Старик Стрепсон побледнел от радости, но у Крэнфилда даже выигрыш «Золотого кубка» не вызвал почти никаких эмоций. Позже я узнал, что Эдвин Байлер незадолго до скачки сообщил ему, что все-таки не сможет передать ему своих лошадей. Врач Грейс написал ему письмо, в котором сказал, что психическое здоровье его пациентки впрямую зависит от того, получит Крэнфилд конюшню Байлера или нет. Байлер сказал, что все-таки многим обязан Роксфордам, что очень сожалеет, но, увы...
Роберта и ее мать любовно похлопывали Кормильца, а когда через двадцать минут я вышел из весовой, уже переодевшись, она стояла у перил и ждала меня.
— Вы хромаете, — спокойно констатировала Роберта.
— Инвалид, что тут скажешь...
— Как насчет кофе? — спросила она.
— Положительно.
Ровной походкой она двинулась в кофейную, а я за ней. Ее медные волосы сверкали даже в тени, и мне очень понравилось простое полосатое пальто, на которое они ниспадали.
Я взял кофе, и мы сели за маленький пластиковый столик, разглядывая остатки предыдущего кофе-пития: пустые чашки, тарелки с крошками, сигаретные окурки, стакан со следами пивной пены. Роберта отодвинула все это в сторону и перестала обращать внимание.
— Выигрыши и проигрыши, — сказала она. — И так все время.
— Вы о скачках?
— О жизни.
Я пристально на нее посмотрел.
— Сегодня все прекрасно, а тогда, в день дисквалификации, был какой-то кошмар. Вниз и вверх, вниз и вверх... Так происходит всю жизнь.
— Пожалуй.
— За время, что прошло с расследования, я многое поняла.
— И я... насчет вас.
— Отец говорит, что я должна не забывать о вашем происхождении.
— Это верно, — согласился я. — Не надо забывать.
— Отцовский ум в цепях. Душа в оковах. Его голова набита идеями, устаревшими вот уже пятьдесят лет. — Она изобразила меня с изобретательным озорством.
— Роберта!.. — рассмеялся я.
— Скажите мне... — Она замялась. — Тогда, на переезде, вы назвали меня Розалиндой... Вам хотелось, чтобы рядом была она?
— Нет, — задумчиво проговорил я. — Вы. На ее месте.
Она с облегчением вздохнула:
— Ну, тогда порядок.
Кормилец — неплохой жеребенок, но пока еще не раскрылся как следует. Вяловатый на вид, неуклюже вышагивающий гнедой, с низко опущенной головой. Отнюдь не символ лошадиной грации и красоты.
Старик Стрепсон глянул, как Кормилец ковыляет на параде, и сказал, глубоко вздохнув:
— Он же просто спит на ходу.
— Хьюз его разбудит, — снисходительно отозвался Крэнфилд.
Он стоял в лучах холодного мартовского солнца надменный, как и прежде. Складки вокруг рта, придававшие ему холодно-расчетливое выражение, еще более углубились за последний месяц. Его отношение ко мне не только не изменилось в сторону большей сердечности, но стало еще более сдержанным, еще более властным. Роберта рассказала ему, что лицензии мы получили назад благодаря моим стараниям, но он не счел нужным ей поверить, предпочитая версию вмешательства небесных сил. Стрепсон заметил без всякой задней мысли:
— Келли утверждает, что Кормилец — поздний жеребенок, не отличается скороспелостью и обретет свою лучшую форму примерно через год, в это же время.
Крэнфилд окинул меня сухим взглядом, смысл которого заключался в формуле «знайте ваше место», не отдавая себе отчета, что я предлагал ему превосходное алиби, если Кормилец проиграет, а если выиграет, то его реноме как тренера еще более повысится.
Чуть поодаль стояла молчаливая группа: Джессел, Пэт Никита и их основной жокей Эл Роуч, который должен был выступать на Уроне, и их главная забота состояла не столько в победе, сколько в том, чтобы Урон любой ценой финишировал впереди Кормильца. Джессел излучал такую ненависть и злобу, что я подумал: столь бурные чувства должны причинять ему сильную головную боль. От ненависти такое случается. Как только я это понял, сразу же перестал ненавидеть.
Представляю, какими дикими головными болями страдала Грейс.
Вопрос о выздоровлении Грейс оставался открытым. Ферту каким-то образом удалось заполучить для нее одного из светил психиатрии. Заодно он попросил его посмотреть Джека. Когда я подошел к дверям весовой, лорд Ферт кивнул, приглашая присоединиться к нему, и затем сообщил мне, что сказал психиатр.
— По его словам, Джек вполне вменяем и его ожидает судебное разбирательство. Насчет Грейс он не сделал никаких определенных прогнозов. Сказал только, что их вынужденная разлука — большая для нее удача. Он считает, что у нее сохраняются шансы вести относительно нормальное существование лишь при условии, что их совместной жизни будет положен конец. Навсегда. Иначе все опять повторится сначала.
— Какое холодное, гнетущее предписание...
— Кто знает, — сказал он оптимистично. — Если им удастся оправиться от потрясения, они могут почувствовать себя лучше.
В ответ я только улыбнулся. Лорд Ферт пробормотал:
— Ваш взгляд на мир заразителен, черт побери... Как насчет обеда?
— В любое время.
— Тогда, может, завтра? В восемь. Там за углом от Ритца есть ресторанчик, называется «Каприз»... Кормят в нем гораздо лучше, чем у меня в клубе.
— Отлично.
— И вы расскажете мне, как полиция разбирается с Дэвидом Оукли.
Большую часть прошлой недели бирмингемская полиция осаждала мой дом и обрывала телефон. Они чуть не кинулись мне на шею с объятиями и поцелуями, когда я появился у них с доказательствами, которых хватило, чтобы возбудить уголовное дело против Оукли. Чуть позже они пообещали мне прислать в рамке один из первых трофеев, обнаруженных при обыске: записку Крэнфилда Роксфорду, написанную десять месяцев назад с благодарностью за неучастие в торговле на скаковом аукционе. К записке прилагался чек на пятьдесят фунтов. Внизу записки размашистым почерком Крэнфилда было выведено: «Как договаривались. Спасибо. Д. К.».
Эту записку Оукли и сфотографировал у меня на квартире. А потом придержал как улику против Роксфорда.
Полицейские также рассказали, что за две недели до расследования Джек Роксфорд снял со своего счета шестьсот фунтов новыми купюрами, а через пять дней Дэвид Оукли положил на свой счет триста фунтов такими же бумажками.
Хитрый и изворотливый мистер Оукли при обыске высказал сожаление, что не отправил на тот свет Келли Хьюза.
* * *
Удар колокола, означавший, что пора садиться в седло. Крэнфилд, старик Стрепсон и я отправились к Кормильцу.На сегодняшних скачках не было Чарли Уэста, дисквалифицированного до конца сезона. Причем, как объяснил ему лорд Ферт, если бы не заступничество Хьюза, он бы получил по заслугам и был бы дисквалифицирован пожизненно. Не знаю, правда, воспылает ли он за это благодарностью ко мне или нет.
Я легко взобрался на Кормильца и осторожно продел правую ногу в стремя. В результате компромисса между мной и моим хирургом гипс был снят всего семь дней назад, но в качестве доброго напутствия великий хирург сказал: «Вы слишком поспешили, и если снова случится вывих, виноваты будете в этом только вы».
Я сказал ему, что не могу допустить, чтобы Крэнфилд посадил на Кормильца другого жокея — ведь от этой скачки зависело будущее лошади. Старик Стрепсон славился своей благодарностью: он ни за что не сменил бы жокея, который выиграл бы на Кормильце «Золотой кубок», и если бы это произошло без меня, мне бы никогда больше не суждено было выступать на этом жеребенке. Именно этот аргумент и убедил моего хирурга взяться за пилу.
Я взял в руки поводья и тихо повел лошадь по кругу, где участники выстраивались по номерам для парада. Не считая Большого национального приза, «Золотой кубок» Челтенхема был крупнейшим стипль-чезом года. Может быть, это был самый престижный приз «Календаря». В нем участвовали только звезды. У слабых лошадей тут не было шансов.
Участвовали на этот раз девять лошадей. Младшим был Кормилец. Урон был самым опытным, а фаворитом считался серый жеребенок по кличке Броненосец.
Эл Роуч, не заразившийся стервозностью Джессела, поравнялся со мной на старте и одарил меня своей привычной широкой ирландской улыбкой.
— Ну что, дружище Келли, расскажи мне, как ехать на этом мальчике.
— Хочешь, чтобы и тебя выгнали?
Он засмеялся:
— Что имеет против тебя хозяин, старина?
— Я оказался прав, а он не прав, и он не может снести этого.
— Странный тип этот Джессел.
Дан старт. Мы отправились в бой. Скакать три мили с четвертью, двадцать одно препятствие, два полных круга.
Первый круг без приключений. Никаких падений, никто из жокеев не уходит в отрыв. Мимо трибун проходим компактной группой. На следующей миле начинается разделение на мужчин и младенцев. Лошади растягиваются длинной, напряженной, гулкой вереницей, где надежды, пот, тактика сливаются в бушующий клубок противоречий. Резвость, риск, азарт, расчет на то, что лошадь превзойдет себя и жокей тоже. «Золотой кубок» проверял тебя, выяснял, на что ты способен.
Перед предпоследним препятствием Броненосец опережал Урона на три корпуса — а мог бы и на все десять! — и преодолел его безукоризненно. Урон тоже благополучно оставил его за собой, а в четырех корпусах за ним шел я на Кормильце, стараясь не уступить третьей позиции.
На отрезке между двумя последними препятствиями скачка прошла без перемен. Кормилец не доставал Урона, а тот — Броненосца. Ну что ж, смиренно размышлял я. Третий так третий. Не так уж плохо. Жеребенок еще молодой. Будем довольствоваться малым. В конце концов, мне еще скакать на Фунте Изюма через две недели в Большом национальном... Броненосец подошел к последнему препятствию, мощно прыгнул, преодолел барьер с хорошим запасом — и грохнулся оземь, споткнувшись при приземлении.
Я не верил своим глазам. Отчаянным посылом я бросил Кормильца к последнему барьеру.
Урон, разумеется, был впереди нас. Урон, резвый, хорошо подготовленный старый приятель... Неплохая шутка — проиграть «Золотой кубок», и не кому-то, а Урону!
Кормилец старался изо всех сил догнать Урона. И я вдруг заметил, что, как и в «Лимонадном кубке», Урон вдруг стал буквально помирать от изнеможения. Постепенно мой гнедой скакунок навалился на лидера, сгорая желанием достать и обогнать его, но финишный столб был слишком близко... Жаль... Еще бы чуть-чуть...
Эл Роуч оглянулся посмотреть, кто это там подходит. Увидел меня. Вспомнил, что если кому он не имел права уступать, так именно Кормильцу. Запаниковал. Если бы он не трепыхался, то выиграл бы у меня пару корпусов. Вместо этого он поднял хлыст и дважды огрел Урона.
Безмозглый осел, подумал я. Урон же терпеть не может хлыста! Он встанет в обрез!
Урон в ярости замотал хвостом. Из ритмичного его ход стал прерывистым, он неистово замотал головой...
Я видел отчаянное лицо Эла, когда Кормилец захватил Урона в самый столб. Мы финишировали почти одновременно, и невозможно было понять, кто же победил.
Как показал фотофиниш, Кормилец выиграл «ноздрю». И если я был освистан зрителями после «Лимонадного кубка», то теперь они с лихвой извинились, приветствуя мою победу.
Джессел, естественно, посинел от злости и чуть было не лопнул, когда кто-то громко заметил, что Урон обязательно выиграл бы, если бы на нем скакал Хьюз. Я расхохотался. Джессел одарил меня взглядом, в котором, как у «дорогой Грейс», было желание убивать. Старик Стрепсон побледнел от радости, но у Крэнфилда даже выигрыш «Золотого кубка» не вызвал почти никаких эмоций. Позже я узнал, что Эдвин Байлер незадолго до скачки сообщил ему, что все-таки не сможет передать ему своих лошадей. Врач Грейс написал ему письмо, в котором сказал, что психическое здоровье его пациентки впрямую зависит от того, получит Крэнфилд конюшню Байлера или нет. Байлер сказал, что все-таки многим обязан Роксфордам, что очень сожалеет, но, увы...
Роберта и ее мать любовно похлопывали Кормильца, а когда через двадцать минут я вышел из весовой, уже переодевшись, она стояла у перил и ждала меня.
— Вы хромаете, — спокойно констатировала Роберта.
— Инвалид, что тут скажешь...
— Как насчет кофе? — спросила она.
— Положительно.
Ровной походкой она двинулась в кофейную, а я за ней. Ее медные волосы сверкали даже в тени, и мне очень понравилось простое полосатое пальто, на которое они ниспадали.
Я взял кофе, и мы сели за маленький пластиковый столик, разглядывая остатки предыдущего кофе-пития: пустые чашки, тарелки с крошками, сигаретные окурки, стакан со следами пивной пены. Роберта отодвинула все это в сторону и перестала обращать внимание.
— Выигрыши и проигрыши, — сказала она. — И так все время.
— Вы о скачках?
— О жизни.
Я пристально на нее посмотрел.
— Сегодня все прекрасно, а тогда, в день дисквалификации, был какой-то кошмар. Вниз и вверх, вниз и вверх... Так происходит всю жизнь.
— Пожалуй.
— За время, что прошло с расследования, я многое поняла.
— И я... насчет вас.
— Отец говорит, что я должна не забывать о вашем происхождении.
— Это верно, — согласился я. — Не надо забывать.
— Отцовский ум в цепях. Душа в оковах. Его голова набита идеями, устаревшими вот уже пятьдесят лет. — Она изобразила меня с изобретательным озорством.
— Роберта!.. — рассмеялся я.
— Скажите мне... — Она замялась. — Тогда, на переезде, вы назвали меня Розалиндой... Вам хотелось, чтобы рядом была она?
— Нет, — задумчиво проговорил я. — Вы. На ее месте.
Она с облегчением вздохнула:
— Ну, тогда порядок.