Я попытал счастья в одиннадцать. Пока не пришел. Позвонил в двенадцать. Он взял трубку, но, судя по голосу, сильно в этом раскаивался.
— Это тот самый Келли Хьюз, которого... — Он замолчал, пытаясь найти тактичную формулировку.
— Совершенно верно.
— Да, но я не уверен...
— Мне нужно очень немногое, — поспешил уверить его я. — Мне хотелось бы знать, какая съемочная группа фиксирует скачки. Кто из операторов.
— А-а! — В его голосе послышалось облегчение. — Отдел технического обслуживания ипподромов. Это самая настоящая монополия, хотя есть еще одна маленькая фирма, которая время от времени работает по лицензии. Ну и кроме того, имеются и телевизионные компании... Вас интересует какая-то конкретная скачка?.. «Лимонадный кубок», да?
— Нет, — сказал я. — Меня интересуют скачки, состоявшиеся в Рединге за две недели до этого.
— Рединг... Рединг... Так-так. Кто же это мог быть? — Размышляя, он фальшиво насвистывал мелодию. — Кажется, да, собственно, так оно и есть! Это та самая маленькая фирма. «Только правда» — так она называется. Контора в Уокинге, графство Суррей. Нужен их телефон?
— Да, пожалуйста.
Он продиктовал номер.
— Большое спасибо.
— Всегда рад... То есть... В общем, я... имел в виду...
— Я понимаю, что вы имели в виду, — перебил я его, — но все равно большое спасибо.
Я положил трубку и поморщился. Нет, приятного мало — играть роль злодея.
Поведение человека с Би-би-си убедило меня в том, что звонок в указанную фирму вряд ли принесет положительные результаты. Может, обманывать они и не будут, но уклониться от прямого вопроса могут запросто. Но делать было все равно в этот день нечего, и я решил поехать.
Контора этой фирмы в смысле роскоши стояла на ступеньку выше офиса Оукли, что не являлось большим комплиментом. Большая, скудно обставленная комната на втором этаже дома эпохи Эдуарда в одном из переулков. Дряхлый лифт, в который мог втиснуться худой взрослый или двое рахитичных детей. Потрепанный письменный стол, на котором сидела потрепанная блондинка, делавшая себе педикюр.
— Да? — сказала она, увидев меня.
На ней были сиреневые трусики с кружевами. Она и не пошевелилась, чтобы скрыть от меня эту красоту.
— Никого из начальства нет? — спросил я.
— Только мы, цыплятки, — отозвалась блондинка. Она говорила с южнолондонским акцентом и той бойкостью, что часто сочетается с этим выговором. — А кто вам нужен, старик или Элфи?
— Вы вполне меня устроите.
— Спасибо. — Она приняла это как должное, сверкнув отработанной безлично-кокетливой улыбкой. Закончив одну ногу, она вытянула ее и стала шевелить пальцами, чтобы поскорее высох лак. — Сегодня собралась на танцы, — пояснила она. — В босоножках.
Я подумал, что вряд ли кто придет в восторг от ее педикюра. Кроме ног, у нее имелась еще и маленькая грудь под белым свитером, а также талия, стянутая розовым лакированным поясом. Судя по ее фигуре, ей было лет двадцать, а по ее лицу, последние шесть лет она только и занималась тем, что прыгала из постели в постель.
— Поработайте и над второй, — предложил я.
— А вы не спешите?
— Больно завораживающий ландшафт.
Она понимающе хихикнула и принялась за дело. Зрелище получилось еще более впечатляющее. Она видела, что я наблюдаю за ней, и получала от этого удовольствие.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Кэрол. А вас?
— Келли. Как долго вы храните обычно пленки?
— Пленки? По-моему, вечно. — Она без труда переключилась на деловую тональность, продолжая тем временем без стеснения накрашивать ногти. — По крайней мере, пока мы еще не уничтожили ни одной. Правда, мы снимаем скачки недавно, всего полтора года. Неизвестно, что будет, когда мы загромоздим главный склад до потолка. Ведь у нас не только скачки, но и автогонки, гольф-турниры — а они по три дня подряд идут — и все такое прочее...
— А где ваш главный склад?
— Вон там. — Она махнула кисточкой с розовым кончиком в направлении когда-то кремовой двери. — Хотите взглянуть?
— Если вас не затруднит.
— Тогда вперед!
Она докрасила вторую ногу. Шоу закончилось. Вздохнув, я отвел глаза и подошел к вышеуказанной двери. Там, где у дверей обычно бывает ручка, имелось лишь круглое отверстие. Я толкнул дверь и очутился в другой большой комнате, уставленной стеллажами, словно библиотека. Только полки простые, а на полу не было обычного коврового покрытия.
Половина стеллажей пустовала. На других лежали квадратные коробки с бумажными наклейками, на которых было аккуратно напечатано содержание того, что внутри. В каждой такой коробке находились пленки скачек одного дня, и размещались коробки в хронологическом порядке. Я вынул датированную днем, когда я выступал в Рединге на Уроне и Скитальце, и заглянул внутрь. Там было шесть круглых жестянок с 16-миллиметровой пленкой, пронумерованных от одного до шести. Номер седьмой отсутствовал.
Я вынес коробку к Кэрол. Она все еще сидела на столе, шевеля пальцами и листая женский журнал.
— Что вы там раскопали?
— Вы выдаете пленки?
— За деньги.
— Кому именно?
— Всем, кто пожелает. Обычно это владельцы лошадей. Они часто просят нас сделать копии. Мы и делаем.
— А стюарды тоже ими интересуются?
— Стюарды? Ну если у них возникают какие-то сомнения насчет скачки, они просматривают фильм прямо на ипподроме. Старик Ван-как-его-там и Элфи проявляют пленку сразу же.
— Но бывает, они просят выслать пленки потом?
— Бывает. Когда им надо сравнить выступления какой-нибудь лошади. — Внезапно она перестала качать ногой, положила журнал и уставилась на меня: — Келли... Келли Хьюз?
Я не ответил.
— Хм, вы совсем не такой, каким я вас представляла. — Она склонила набок свою белокурую голову, изучая меня. — Никто из этих журналистов и словом не обмолвился, что вы хороши собой и сексапильны.
Я расхохотался. У меня кривой нос и шрам через всю щеку — след от удара копытом, и среди жокеев я не считался сердцеедом.
— У вас такие глаза, — сказала Кэрол. — Темные, вроде бы улыбающиеся, но в то же время печальные и замкнутые. Меня от такого взгляда прямо дрожь берет.
— Это вы все где-то вычитали, — со смехом сказал я.
— Никогда! — И она тоже расхохоталась.
— Кто брал фильм, отсутствующий в коробке? — спросил я. — И для чего именно он понадобился?
Она преувеличенно громко вздохнула и сползла со стола в пару ярко-розовых сандалий.
— Что это за пленка? — Она посмотрела на коробку, на ее номер и двинулась походочкой Мэрилин Монро к картотеке у стены. — Так, пожалуйста. Официальный запрос от стюардов. С просьбой выслать пленку последней скачки в Рединге.
Я взял у нее письмо и прочитал его сам. Написано было ясно: «Последняя скачка в Рединге». Не шестая, а последняя. А всего тогда было семь скачек. Значит, если и была ошибка, то не по вине Кэрол или ее фирмы.
— И вы выслали кассету?
— Конечно. В соответствии с инструкциями. Большому начальству. — Она положила письмо обратно в папку. — А что, они вас, значит, ухлопали?
— Кассета тут ни при чем.
— Элфи и старик говорили, что на «Лимонадном кубке» вы, видать, сколотили состояние, если рискнули ради этого даже лицензией.
— Вы тоже так считаете?
— Ну да. Все так думают.
— Все-все?
— Угу.
— Ни гроша!
— Тогда вы просто болван, — откровенно поделилась она со мной. — Чего ради вы это сделали?
— Я этого не делал.
— А! — Она понимающе мне подмигнула. — Вы ведь обязаны это говорить, да?
— Ну что ж, — сказал я, возвращая ей коробку с кассетами скачек в Рединге. — Все равно спасибо. — Затем я коротко улыбнулся ей на прощание и двинулся по пестрому пятнистому линолеуму к двери.
Ехал я медленно, размышлял. Вернее, пытался размышлять. Не очень плодотворное занятие. Мои мозги превратились в манную кашу.
В своем почтовом ящике я обнаружил несколько писем, в том числе одно от родителей. Поднимаясь по лестнице, я развернул его, чувствуя, как всегда бывало в таких случаях, что мы живем на разных планетах.
"Дорогой Келли!
Спасибо за письмо. Мы получили его вчера. Очень неприятно было читать о тебе в газетах. По твоим словам выходит, ты ни при чем, но, как сказала на почте миссис Джонс, нет дыма без огня. Да и вокруг люди говорят разные разности, вроде как гордыня до добра не доведет, зазнался — доигрался и все такое прочее. У нас молодки начали наконец нестись, а в твоей комнате мы затеяли ремонт, потому что тетя Мифони переезжает к нам жить: с ее артритом по лестнице не побегаешь. Келли, я очень хотела бы написать: приезжай жить к нам, но отец очень на тебя сердит, да и тетя Мифони переезжает в твою комнату, и еще, сын, мы никогда не одобряли, что ты стал жокеем, зря ты отказался от места в муниципальном совете в Тенби. Мне неприятно писать это тебе, но ты нас опозорил, и в деревне только и знают, что об этом судачат, кошмар, и только.
Твоя любящая мать".
Я глубоко вздохнул и перевернул страницу, чтобы получить оплеуху и от отца. Его почерк был очень похож на материнский — они учились у одного учителя, но отец с такой яростью нажимал шариковой ручкой, что слова были глубоко вдавлены в бумагу.
"Келли!
Ты нас опозорил. Что значит «не виноват»! Если бы ты был не виноват, тебя бы не выгнали. Такие важные особы, лорды и прочие, зря не скажут. Скажи спасибо, что ты далеко и я не могу тебя выдрать как следует. И это после того, как мать откладывала каждый грош, чтобы послать тебя в университет. Люди верно говорили: тебе стало низко с нами даже разговаривать. Но ты еще и обманщик. Лучше и не показывайся к нам на глаза. Мать так расстроена от того, что мелет эта кошка драная миссис Джонс. И еще хочу сказать: больше не присылай нам денег. Я был в банке, но управляющий сказал, что только ты можешь отменить поручение, так что лучше сделай это, и поскорей. Мать говорит, что лучше бы тебя в тюрьму посадили. Такой позор на наши головы".
Отец даже не подписался. Он, собственно, и не знал, что писать в таких случаях. Между нами было не много любви. Он презирал меня с самого детства за то, что я любил учиться, и постоянно насмехался надо мной. Зато он вполне одобрял моих старших братьев, у которых было здоровое пренебрежение к учению. Один из них пошел служить в торговый флот, а другой жил в доме рядом и вместе с отцом работал у фермера, которому и принадлежали их коттеджи.
Когда же я вдруг махнул рукой на годы учения и стал жокеем, моя семья снова осудила меня, хотя им следовало бы радоваться. Отец сказал, что общество зря потратилось на меня: не видать мне стипендии как своих ушей, если бы они знали, что, получив сначала аттестат, а потом диплом, я стану жокеем. В этом была своя правда. Но, с другой стороны, за годы скаковой карьеры я заплатил такие налоги, что на них могли получить хорошее образование несколько детей из фермерских семей.
Я сунул родительское письмо под портрет Розалинды. Даже ей не удалось заслужить их расположения. Они считали, что я должен был жениться на фермерской дочке, а не на студентке, отец которой был полковником.
Они были людьми, редко отказывающимися от раз принятой точки зрения. Вряд ли они когда-нибудь сменят гнев на милость, что бы я ни сделал. И даже если мне снова разрешат скакать, они будут уверены, что я вернул себе лицензию, пойдя на очередное жульничество.
Письмо вызвало ту боль, которую не успокоить анальгином. Казалось, кто-то снова и снова бьет тебя ножом. Чтобы отвлечься, я зашел на кухню посмотреть, что можно съесть. Банка сардин. Одно яйцо.
Поморщившись, я перешел в гостиную, проглядел в газете программу телепередач.
Ничего не хотелось смотреть.
Я устроился в зеленом кресле и стал следить за тем, как подступают сумерки, окрашивая все в серые тона. Впервые за четыре дня беспросветного мрака меня вдруг охватило легкое умиротворение. С почти академической отстраненностью я размышлял, когда же получу назад свою лицензию, до или после того, как перестану морщиться от взглядов, реплик и статей обо мне. Возможно, самый простой способ пережить все это — исчезнуть с глаз людских. Спрятаться где-нибудь в укромном уголке.
Как, например, я сделал сейчас, не поехав на танцы, устроенные Скаковым фондом.
Билеты лежали на каминной полке. Для Тони, Поппи, меня и того, кого я пожелал бы выбрать себе в спутники. Билеты, за которые я заплатил двенадцать гиней и которым суждено было пропасть.
С полчаса я просидел в потемках, думая о том, что за люди соберутся сегодня на этом празднике.
Глава 8
— Это тот самый Келли Хьюз, которого... — Он замолчал, пытаясь найти тактичную формулировку.
— Совершенно верно.
— Да, но я не уверен...
— Мне нужно очень немногое, — поспешил уверить его я. — Мне хотелось бы знать, какая съемочная группа фиксирует скачки. Кто из операторов.
— А-а! — В его голосе послышалось облегчение. — Отдел технического обслуживания ипподромов. Это самая настоящая монополия, хотя есть еще одна маленькая фирма, которая время от времени работает по лицензии. Ну и кроме того, имеются и телевизионные компании... Вас интересует какая-то конкретная скачка?.. «Лимонадный кубок», да?
— Нет, — сказал я. — Меня интересуют скачки, состоявшиеся в Рединге за две недели до этого.
— Рединг... Рединг... Так-так. Кто же это мог быть? — Размышляя, он фальшиво насвистывал мелодию. — Кажется, да, собственно, так оно и есть! Это та самая маленькая фирма. «Только правда» — так она называется. Контора в Уокинге, графство Суррей. Нужен их телефон?
— Да, пожалуйста.
Он продиктовал номер.
— Большое спасибо.
— Всегда рад... То есть... В общем, я... имел в виду...
— Я понимаю, что вы имели в виду, — перебил я его, — но все равно большое спасибо.
Я положил трубку и поморщился. Нет, приятного мало — играть роль злодея.
Поведение человека с Би-би-си убедило меня в том, что звонок в указанную фирму вряд ли принесет положительные результаты. Может, обманывать они и не будут, но уклониться от прямого вопроса могут запросто. Но делать было все равно в этот день нечего, и я решил поехать.
Контора этой фирмы в смысле роскоши стояла на ступеньку выше офиса Оукли, что не являлось большим комплиментом. Большая, скудно обставленная комната на втором этаже дома эпохи Эдуарда в одном из переулков. Дряхлый лифт, в который мог втиснуться худой взрослый или двое рахитичных детей. Потрепанный письменный стол, на котором сидела потрепанная блондинка, делавшая себе педикюр.
— Да? — сказала она, увидев меня.
На ней были сиреневые трусики с кружевами. Она и не пошевелилась, чтобы скрыть от меня эту красоту.
— Никого из начальства нет? — спросил я.
— Только мы, цыплятки, — отозвалась блондинка. Она говорила с южнолондонским акцентом и той бойкостью, что часто сочетается с этим выговором. — А кто вам нужен, старик или Элфи?
— Вы вполне меня устроите.
— Спасибо. — Она приняла это как должное, сверкнув отработанной безлично-кокетливой улыбкой. Закончив одну ногу, она вытянула ее и стала шевелить пальцами, чтобы поскорее высох лак. — Сегодня собралась на танцы, — пояснила она. — В босоножках.
Я подумал, что вряд ли кто придет в восторг от ее педикюра. Кроме ног, у нее имелась еще и маленькая грудь под белым свитером, а также талия, стянутая розовым лакированным поясом. Судя по ее фигуре, ей было лет двадцать, а по ее лицу, последние шесть лет она только и занималась тем, что прыгала из постели в постель.
— Поработайте и над второй, — предложил я.
— А вы не спешите?
— Больно завораживающий ландшафт.
Она понимающе хихикнула и принялась за дело. Зрелище получилось еще более впечатляющее. Она видела, что я наблюдаю за ней, и получала от этого удовольствие.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Кэрол. А вас?
— Келли. Как долго вы храните обычно пленки?
— Пленки? По-моему, вечно. — Она без труда переключилась на деловую тональность, продолжая тем временем без стеснения накрашивать ногти. — По крайней мере, пока мы еще не уничтожили ни одной. Правда, мы снимаем скачки недавно, всего полтора года. Неизвестно, что будет, когда мы загромоздим главный склад до потолка. Ведь у нас не только скачки, но и автогонки, гольф-турниры — а они по три дня подряд идут — и все такое прочее...
— А где ваш главный склад?
— Вон там. — Она махнула кисточкой с розовым кончиком в направлении когда-то кремовой двери. — Хотите взглянуть?
— Если вас не затруднит.
— Тогда вперед!
Она докрасила вторую ногу. Шоу закончилось. Вздохнув, я отвел глаза и подошел к вышеуказанной двери. Там, где у дверей обычно бывает ручка, имелось лишь круглое отверстие. Я толкнул дверь и очутился в другой большой комнате, уставленной стеллажами, словно библиотека. Только полки простые, а на полу не было обычного коврового покрытия.
Половина стеллажей пустовала. На других лежали квадратные коробки с бумажными наклейками, на которых было аккуратно напечатано содержание того, что внутри. В каждой такой коробке находились пленки скачек одного дня, и размещались коробки в хронологическом порядке. Я вынул датированную днем, когда я выступал в Рединге на Уроне и Скитальце, и заглянул внутрь. Там было шесть круглых жестянок с 16-миллиметровой пленкой, пронумерованных от одного до шести. Номер седьмой отсутствовал.
Я вынес коробку к Кэрол. Она все еще сидела на столе, шевеля пальцами и листая женский журнал.
— Что вы там раскопали?
— Вы выдаете пленки?
— За деньги.
— Кому именно?
— Всем, кто пожелает. Обычно это владельцы лошадей. Они часто просят нас сделать копии. Мы и делаем.
— А стюарды тоже ими интересуются?
— Стюарды? Ну если у них возникают какие-то сомнения насчет скачки, они просматривают фильм прямо на ипподроме. Старик Ван-как-его-там и Элфи проявляют пленку сразу же.
— Но бывает, они просят выслать пленки потом?
— Бывает. Когда им надо сравнить выступления какой-нибудь лошади. — Внезапно она перестала качать ногой, положила журнал и уставилась на меня: — Келли... Келли Хьюз?
Я не ответил.
— Хм, вы совсем не такой, каким я вас представляла. — Она склонила набок свою белокурую голову, изучая меня. — Никто из этих журналистов и словом не обмолвился, что вы хороши собой и сексапильны.
Я расхохотался. У меня кривой нос и шрам через всю щеку — след от удара копытом, и среди жокеев я не считался сердцеедом.
— У вас такие глаза, — сказала Кэрол. — Темные, вроде бы улыбающиеся, но в то же время печальные и замкнутые. Меня от такого взгляда прямо дрожь берет.
— Это вы все где-то вычитали, — со смехом сказал я.
— Никогда! — И она тоже расхохоталась.
— Кто брал фильм, отсутствующий в коробке? — спросил я. — И для чего именно он понадобился?
Она преувеличенно громко вздохнула и сползла со стола в пару ярко-розовых сандалий.
— Что это за пленка? — Она посмотрела на коробку, на ее номер и двинулась походочкой Мэрилин Монро к картотеке у стены. — Так, пожалуйста. Официальный запрос от стюардов. С просьбой выслать пленку последней скачки в Рединге.
Я взял у нее письмо и прочитал его сам. Написано было ясно: «Последняя скачка в Рединге». Не шестая, а последняя. А всего тогда было семь скачек. Значит, если и была ошибка, то не по вине Кэрол или ее фирмы.
— И вы выслали кассету?
— Конечно. В соответствии с инструкциями. Большому начальству. — Она положила письмо обратно в папку. — А что, они вас, значит, ухлопали?
— Кассета тут ни при чем.
— Элфи и старик говорили, что на «Лимонадном кубке» вы, видать, сколотили состояние, если рискнули ради этого даже лицензией.
— Вы тоже так считаете?
— Ну да. Все так думают.
— Все-все?
— Угу.
— Ни гроша!
— Тогда вы просто болван, — откровенно поделилась она со мной. — Чего ради вы это сделали?
— Я этого не делал.
— А! — Она понимающе мне подмигнула. — Вы ведь обязаны это говорить, да?
— Ну что ж, — сказал я, возвращая ей коробку с кассетами скачек в Рединге. — Все равно спасибо. — Затем я коротко улыбнулся ей на прощание и двинулся по пестрому пятнистому линолеуму к двери.
Ехал я медленно, размышлял. Вернее, пытался размышлять. Не очень плодотворное занятие. Мои мозги превратились в манную кашу.
В своем почтовом ящике я обнаружил несколько писем, в том числе одно от родителей. Поднимаясь по лестнице, я развернул его, чувствуя, как всегда бывало в таких случаях, что мы живем на разных планетах.
"Дорогой Келли!
Спасибо за письмо. Мы получили его вчера. Очень неприятно было читать о тебе в газетах. По твоим словам выходит, ты ни при чем, но, как сказала на почте миссис Джонс, нет дыма без огня. Да и вокруг люди говорят разные разности, вроде как гордыня до добра не доведет, зазнался — доигрался и все такое прочее. У нас молодки начали наконец нестись, а в твоей комнате мы затеяли ремонт, потому что тетя Мифони переезжает к нам жить: с ее артритом по лестнице не побегаешь. Келли, я очень хотела бы написать: приезжай жить к нам, но отец очень на тебя сердит, да и тетя Мифони переезжает в твою комнату, и еще, сын, мы никогда не одобряли, что ты стал жокеем, зря ты отказался от места в муниципальном совете в Тенби. Мне неприятно писать это тебе, но ты нас опозорил, и в деревне только и знают, что об этом судачат, кошмар, и только.
Твоя любящая мать".
Я глубоко вздохнул и перевернул страницу, чтобы получить оплеуху и от отца. Его почерк был очень похож на материнский — они учились у одного учителя, но отец с такой яростью нажимал шариковой ручкой, что слова были глубоко вдавлены в бумагу.
"Келли!
Ты нас опозорил. Что значит «не виноват»! Если бы ты был не виноват, тебя бы не выгнали. Такие важные особы, лорды и прочие, зря не скажут. Скажи спасибо, что ты далеко и я не могу тебя выдрать как следует. И это после того, как мать откладывала каждый грош, чтобы послать тебя в университет. Люди верно говорили: тебе стало низко с нами даже разговаривать. Но ты еще и обманщик. Лучше и не показывайся к нам на глаза. Мать так расстроена от того, что мелет эта кошка драная миссис Джонс. И еще хочу сказать: больше не присылай нам денег. Я был в банке, но управляющий сказал, что только ты можешь отменить поручение, так что лучше сделай это, и поскорей. Мать говорит, что лучше бы тебя в тюрьму посадили. Такой позор на наши головы".
Отец даже не подписался. Он, собственно, и не знал, что писать в таких случаях. Между нами было не много любви. Он презирал меня с самого детства за то, что я любил учиться, и постоянно насмехался надо мной. Зато он вполне одобрял моих старших братьев, у которых было здоровое пренебрежение к учению. Один из них пошел служить в торговый флот, а другой жил в доме рядом и вместе с отцом работал у фермера, которому и принадлежали их коттеджи.
Когда же я вдруг махнул рукой на годы учения и стал жокеем, моя семья снова осудила меня, хотя им следовало бы радоваться. Отец сказал, что общество зря потратилось на меня: не видать мне стипендии как своих ушей, если бы они знали, что, получив сначала аттестат, а потом диплом, я стану жокеем. В этом была своя правда. Но, с другой стороны, за годы скаковой карьеры я заплатил такие налоги, что на них могли получить хорошее образование несколько детей из фермерских семей.
Я сунул родительское письмо под портрет Розалинды. Даже ей не удалось заслужить их расположения. Они считали, что я должен был жениться на фермерской дочке, а не на студентке, отец которой был полковником.
Они были людьми, редко отказывающимися от раз принятой точки зрения. Вряд ли они когда-нибудь сменят гнев на милость, что бы я ни сделал. И даже если мне снова разрешат скакать, они будут уверены, что я вернул себе лицензию, пойдя на очередное жульничество.
Письмо вызвало ту боль, которую не успокоить анальгином. Казалось, кто-то снова и снова бьет тебя ножом. Чтобы отвлечься, я зашел на кухню посмотреть, что можно съесть. Банка сардин. Одно яйцо.
Поморщившись, я перешел в гостиную, проглядел в газете программу телепередач.
Ничего не хотелось смотреть.
Я устроился в зеленом кресле и стал следить за тем, как подступают сумерки, окрашивая все в серые тона. Впервые за четыре дня беспросветного мрака меня вдруг охватило легкое умиротворение. С почти академической отстраненностью я размышлял, когда же получу назад свою лицензию, до или после того, как перестану морщиться от взглядов, реплик и статей обо мне. Возможно, самый простой способ пережить все это — исчезнуть с глаз людских. Спрятаться где-нибудь в укромном уголке.
Как, например, я сделал сейчас, не поехав на танцы, устроенные Скаковым фондом.
Билеты лежали на каминной полке. Для Тони, Поппи, меня и того, кого я пожелал бы выбрать себе в спутники. Билеты, за которые я заплатил двенадцать гиней и которым суждено было пропасть.
С полчаса я просидел в потемках, думая о том, что за люди соберутся сегодня на этом празднике.
Глава 8
Я поехал вполне готовый, что на меня будут таращиться все, кому не лень.
Так оно и получилось.
И не только таращились, но и показывали пальцем и отпускали замечания. Впрочем, как правило, исподтишка. Только двое демонстративно повернулись ко мне спиной.
Бал Скакового фонда, как всегда, изобиловал аристократическими титулами, бриллиантами, шампанским, знаменитостями. Чуть позже великолепие празднества слегка подпортят пролитое вино, остекленевшие взгляды, оплывший грим, запинающиеся речи, но тем не менее блеск не потускнеет окончательно. Бал Скакового фонда был одним из главных светских событий скакового сезона.
Предъявив свой билет, я проследовал по широкому проходу туда, где гремела музыка, царил полумрак, а сигаретный дым смешивался с ароматом духов. Это был роскошный бальный зал отеля «Ройал каунти», расположенного у шоссе, что вело к ипподрому «Аскот».
Вокруг площадки для танцев стояли большие круглые столы, за которыми сидели от десяти до двенадцати человек. Если верить таблице, вывешенной в холле, стол номер 32 был зарезервирован для меня и Тони. Не обойдя и ползала, я оставил попытку отыскать этот стол, потому что всякий раз, когда проходил мимо очередного стола, мне в спину выстреливал новый залп любопытных взглядов. Кое-кто со мной здоровался, но никто не мог спрятать удивления. Все было именно так ужасно, как я и предполагал.
Вдруг за моей спиной раздалось удивленное: «Хьюз!»
Я сразу же узнал голос и обернулся, испытывая такое же удивление. Роберта Крэнфилд. В шелковом платье цвета меда, верх которого утопал в золотых цепочках и жемчугах. Ее медно-красные волосы, подхваченные на макушке, спадали вниз на затылок потоком локонов.
— Вы просто великолепны, — сказал я.
— Хьюз! — воскликнула она с еще большим удивлением.
— Ваш отец здесь? — спросил я.
— Нет, — ответила она и поморщилась. — Он сказал, что у него на это нет сил. Мама тоже осталась дома. Я приехала с соседями, но ничего приятного до вашего появления не было.
— А почему?
— Вы надо мной смеетесь? Вы только посмотрите по сторонам! Полсотни человек, а то и больше, буквально пожирают тебя глазами. Неужели вам не хочется от всего этого забиться в какую-нибудь нору? Я даже ту проклятую скачку не видела и то уже такого нахлебалась, а если в меня дисквалифицировали... — Она помолчала и добавила: — Пойдемте потанцуем. Если уж идти сквозь строй, так с гордо поднятой головой!
— Только при одном условии, — сказал я.
— При каком же?
— Не называйте меня Хьюзом.
— Не поняла.
— Крэнфилд, мне надоело, когда меня называют Хьюзом.
— А-а! — Ей, по-видимому, это даже не приходило в голову. — Так как... Келли... потанцуем?
— С удовольствием, Роберта.
Она неуверенно посмотрела на меня:
— У меня такое впечатление, что я толком с вами и не знакома.
— Вы и не пытались проявить интерес.
— Вы тоже.
Черт возьми, она ведь права. Меня тошнило даже при мысли о ней. А я ведь ее совсем не знал.
— Как поживаете? — чинно осведомился я. — Разрешите вас пригласить на танец.
Мы включились в слегка модернизированный вариант племенного ритуала обитателей джунглей, ритмично дергаясь, но не прикасаясь друг к другу. На ее лице полное спокойствие и легкая улыбка. Внешне она была в полном порядке. Что угодно, но не мишень для взглядов, повернутых голов, приглушенных шепотков.
— Ума не приложу, как это у вас получается, — сказала вдруг она.
— Что именно?
— Как вы сохраняете внешнее спокойствие?
— Я подумал то же самое о вас.
От ее улыбки глаза заискрились, зубы засверкали, и несмотря на все случившееся, вид у нее был невероятно счастливый.
Мы поработали так минут десять, затем она сказала, что мы идем за ее стол, и двинулась к нему, не оборачиваясь, не ожидая моего согласия. Я не был уверен, что ее спутники будут счастливы меня видеть, и не ошибся, по крайней мере насчет доброй половины собравшихся.
— Присаживайтесь и выпейте, — протянул глава компании, томным жестом берясь за бутылку шампанского. — И поведайте нам о битве за реабилитацию Крэнфилда. Роберта говорит, вы этим занялись всерьез.
— Пока похвастаться нечем, — хмуро сказал я.
— Мой дорогой... — Он окинул меня изучающим взглядом сверху вниз. Он явно служил в гвардии. Очень многие бывшие гвардейцы усвоили снисходительный взгляд сверху вниз. Возможно, все это потому, что они носят такие шапки... Это был блондин лет сорока, державшийся весьма дружелюбно. Роберта называла его Бобби.
Женщина, сидевшая с ним рядом, подалась вперед и чуть было не уронила свой тяжелый, прикрытый розовым атласом бюст в наполненный до краев бокал.
— Скажите честно, — обратилась она ко мне, пристально оглядывая меня из-под накрашенных век, — что все-таки заставило вас сюда прийти?
— Прирожденная наглость, — вежливо ответил я.
— О?! — Она явно была смущена. — Как интересно!
— А кроме того, я не знал, чем заняться дома.
— И вам это доставляет удовольствие? — осведомился Бобби. — Я хочу сказать, мой дорогой друг, что вы напоминаете доктора, лишенного права лечить больных, который четыре дня спустя как ни в чем не бывало появляется на заседании Британской ассоциации медиков.
— Неплохая параллель, — улыбнулся я.
— Перестань подкалывать его, Бобби, — сказала Роберта.
Бобби отвел от меня взгляд и посмотрел на нее:
— Дорогая Роберта, этот человек не нуждается в помощи маленьких девочек. Он крепок, как старый дуб.
Пожилой человек, сидевший с неодобрительным видом недалеко от розового бюста, тихо пробормотал:
— Точнее сказать, толстокож, как гиппопотам. Услышав это, Бобби отрицательно покачал головой.
— Ничего подобного. Именно крепок! — Он встал. — Роберта, дорогая, не желаешь ли потанцевать?
Я тоже поднялся со стула.
— Не уходите, дорогой друг. Останьтесь. Допейте ваше шампанское.
— Вы очень любезны, — сказал я весьма искренним тоном. — Но я, признаться, пришел сюда, чтобы поговорить кое с кем. Если вы меня извините, я попытаюсь отыскать этих людей.
Бобби ответил легким кивком, слегка напоминающим короткий поклон:
— Приходите к нам еще.
— Спасибо, — отозвался я. — Большое спасибо.
Он и Роберта отправились танцевать, а я поднялся по лестнице на балкон, который опоясывал весь зал. Там тоже стояли столы, но только в тех местах, откуда хорошо было видно, что творится внизу. Я потратил немало времени, пытаясь разобрать по макушкам, кто есть кто.
Всего на балу собралось человек шестьсот, и четверть из них я знал в лицо. Владельцы, тренеры, жокеи, стюарды, репортеры, пара самых крупных букмекеров, стартеры, судьи, клерки ипподрома и все прочие с женами, друзьями — весело болтающая толпа.
Был там и Джессел во главе компании из двенадцати человек, расположившейся прямо подо мной. Я подумал, не остыл ли он уже после понедельника, но в конце концов решил не проверять это на практике. Говорили, что он передал Урона Пэту Никите, заклятому врагу Крэнфилда, что добавляло соли на рану последнему. Слухи, похоже, были вполне основательны, так как Никита был среди гостей Джессела.
Передав Урона Никите, Джессел тем самым недвусмысленно дал всем понять: он не сомневается, что мы с Крэнфилдом умышленно помешали его лошади выиграть. Это, что и говорить, не способствовало укреплению в общественном сознании противоположной точки зрения.
За одним из главных столов возле танцевального пространства восседал лорд Ферт, что-то очень серьезно втолковывавший крупной даме в голубых страусовых перьях. Другие стулья стояли пустыми, но, пока я разглядывал стол, оркестр заиграл что-то латиноамериканское, и большинство гостей лорда Ферта вернулись. Некоторых из них я знал, хотя и весьма отдаленно. Того, кто мне был нужен в первую очередь, среди них не было.
Через два стола от лорда Ферта я увидел Эдвина Байлера, важно призывавшего официанта наполнить бокалы его гостей. Сознание собственной важности не позволяло ему взять бутылку и налить из нее самому. На другом конце стола находилась его маленькая толстушка жена.
Никакой надежды скакать на лошадях Байлера. Жало обиды вошло глубже, чем я предполагал.
За спиной я услышал шелковое шуршание, и на меня пахнуло духами Роберты. Я обернулся.
— Келли!
Она действительно была в этот вечер обворожительна.
— Келли... Бобби говорит, что вы должны проводить меня на ужин.
— Очень благородно с его стороны!
— Вы ему, похоже, понравились. Он сказал... — Роберта вдруг замолчала. — Не важно, что он сказал.
— Вы его хорошо знаете? — спросил я.
Она сразу же учуяла намек:
— В общем-то да. Он живет в соседней деревне. Вчера он пригласил меня... Я думаю, он сделал это, чтобы как-то меня утешить... Отец отменил в нашем доме прием, и Бобби позвонил мне вчера... Он очень мил...
— Да, — согласился я.
Мы спустились по лестнице и прошли через арку в зал, где был накрыт ужин. Там свет горел куда ярче, но это никак не повредило впечатлению, производимому Робертой.
Вдоль одной из стен протянулась буфетная стойка, уставленная тарелками с холодными закусками, заливными и также пирожными с кремом. Роберта сказала, что, прежде чем приехать сюда, пообедала у Бобби и теперь есть не хочет, но мы все же положили себе на тарелки семги и устроились за одним из двух десятков столиков, что занимали половину зала.
В двух шагах от нас сидели трое знакомых жокеев, поставив локти на стол, загроможденный пустыми тарелками и кофейными чашками.
— Келли! — крикнул один из них с сильным северным акцентом. — Господи! Это же Келли! Иди сюда, старый черт, и не забудь захватить юную красавицу.
Подбородок юной красавицы начал обычное движение вверх.
— Главное не акцент, а человек! — сказал я.
Она посмотрела на меня с неодобрительным удивлением, но, когда я встал и взял свою тарелку, она последовала за мной. Они освободили для нас место, выразили восхищение тем, как выглядела Роберта, и не сказали ни слова о дисквалификации. Как пояснили ребята, их подруги отправились пудрить носы. Когда они вернулись с безукоризненными носами, компания распрощалась с нами и отправилась обратно танцевать.
— Они были очень милы. — В голосе Роберты сквозило удивление.
— Естественно.
Она вертела в руках вилку, не глядя на меня.
— На днях вы сказали, что мой ум в цепях. Это в том смысле, что я сужу о людях по их акцентам, а это неверно, да?
— Из Итона выходили и мошенники, — сказал я. — Ну конечно, неверно.
— Кактус! — воскликнула она. — Сплошные колючки!
— Врожденный порок и врожденная добродетель существуют, — сказал я. — Но они поселяются в нас по их собственному усмотрению — независимо от места рождения и дохода родителей.
— Где вы учились?
— В Уэльсе.
— Но у вас нет валлийского акцента. У вас вообще нет никакого акцента. Это очень странно, учитывая, что вы всего-навсего... — Она оборвала себя и ужаснулась своей опрометчивости: — Господи, я же не хотела... Извините.
— Ничего удивительного, — заметил я. — Учитывая взгляды вашего отца. Да и я ничем не лучше, в каком-то смысле. Я вполне осознанно уничтожил свой валлийский акцент. Еще в школе я тайком упражнялся, подражая дикторам Би-би-си. Я хотел стать государственным служащим и был полон честолюбивых планов. Я знал, что вряд ли сумею чего-то достичь, если буду говорить, как сын валлийского крестьянина. Поэтому со временем литературно правильная речь стала моей естественной манерой изъясняться. За что, кстати, меня очень презирали родители.
— Родители! — обреченно вздохнула она. — Ну почему от них нет никакого спасения?! То, что мы есть, — результат их влияния. А я хочу быть собой. — Она удивленно оглядела себя. — Никогда в жизни у меня не было такого чувства. Не понимаю...
— Зато я понимаю, — сказал я. — Только это обычно случается с людьми в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет. Это называется восстание против родителей.
— Вы надо мной издеваетесь! — Но подбородок не стал задираться вверх.
— Ни в коем случае.
Мы докончили семгу и стали пить кофе. Большая компания наполнила тарелки и сдвинула два столика рядом с нами с тем, чтобы все могли усесться вместе. Они неслись на всех парусах, подгоняемые алкоголем и дружеской беседой, шумные и раскованные. Я лениво оглядывал их. Четверых я знал: двое тренеров, одна жена, один владелец.
Один из тренеров, Тревор Норс, вдруг увидел меня и буквально уронил нож.
— Это Келли Хьюз, — сказал он недоверчиво.
Вся компания повернулась в мою сторону и принялась меня разглядывать. Роберта издала страдальческий вздох. Я окаменел на стуле.
— Что вы здесь делаете?
Так оно и получилось.
И не только таращились, но и показывали пальцем и отпускали замечания. Впрочем, как правило, исподтишка. Только двое демонстративно повернулись ко мне спиной.
Бал Скакового фонда, как всегда, изобиловал аристократическими титулами, бриллиантами, шампанским, знаменитостями. Чуть позже великолепие празднества слегка подпортят пролитое вино, остекленевшие взгляды, оплывший грим, запинающиеся речи, но тем не менее блеск не потускнеет окончательно. Бал Скакового фонда был одним из главных светских событий скакового сезона.
Предъявив свой билет, я проследовал по широкому проходу туда, где гремела музыка, царил полумрак, а сигаретный дым смешивался с ароматом духов. Это был роскошный бальный зал отеля «Ройал каунти», расположенного у шоссе, что вело к ипподрому «Аскот».
Вокруг площадки для танцев стояли большие круглые столы, за которыми сидели от десяти до двенадцати человек. Если верить таблице, вывешенной в холле, стол номер 32 был зарезервирован для меня и Тони. Не обойдя и ползала, я оставил попытку отыскать этот стол, потому что всякий раз, когда проходил мимо очередного стола, мне в спину выстреливал новый залп любопытных взглядов. Кое-кто со мной здоровался, но никто не мог спрятать удивления. Все было именно так ужасно, как я и предполагал.
Вдруг за моей спиной раздалось удивленное: «Хьюз!»
Я сразу же узнал голос и обернулся, испытывая такое же удивление. Роберта Крэнфилд. В шелковом платье цвета меда, верх которого утопал в золотых цепочках и жемчугах. Ее медно-красные волосы, подхваченные на макушке, спадали вниз на затылок потоком локонов.
— Вы просто великолепны, — сказал я.
— Хьюз! — воскликнула она с еще большим удивлением.
— Ваш отец здесь? — спросил я.
— Нет, — ответила она и поморщилась. — Он сказал, что у него на это нет сил. Мама тоже осталась дома. Я приехала с соседями, но ничего приятного до вашего появления не было.
— А почему?
— Вы надо мной смеетесь? Вы только посмотрите по сторонам! Полсотни человек, а то и больше, буквально пожирают тебя глазами. Неужели вам не хочется от всего этого забиться в какую-нибудь нору? Я даже ту проклятую скачку не видела и то уже такого нахлебалась, а если в меня дисквалифицировали... — Она помолчала и добавила: — Пойдемте потанцуем. Если уж идти сквозь строй, так с гордо поднятой головой!
— Только при одном условии, — сказал я.
— При каком же?
— Не называйте меня Хьюзом.
— Не поняла.
— Крэнфилд, мне надоело, когда меня называют Хьюзом.
— А-а! — Ей, по-видимому, это даже не приходило в голову. — Так как... Келли... потанцуем?
— С удовольствием, Роберта.
Она неуверенно посмотрела на меня:
— У меня такое впечатление, что я толком с вами и не знакома.
— Вы и не пытались проявить интерес.
— Вы тоже.
Черт возьми, она ведь права. Меня тошнило даже при мысли о ней. А я ведь ее совсем не знал.
— Как поживаете? — чинно осведомился я. — Разрешите вас пригласить на танец.
Мы включились в слегка модернизированный вариант племенного ритуала обитателей джунглей, ритмично дергаясь, но не прикасаясь друг к другу. На ее лице полное спокойствие и легкая улыбка. Внешне она была в полном порядке. Что угодно, но не мишень для взглядов, повернутых голов, приглушенных шепотков.
— Ума не приложу, как это у вас получается, — сказала вдруг она.
— Что именно?
— Как вы сохраняете внешнее спокойствие?
— Я подумал то же самое о вас.
От ее улыбки глаза заискрились, зубы засверкали, и несмотря на все случившееся, вид у нее был невероятно счастливый.
Мы поработали так минут десять, затем она сказала, что мы идем за ее стол, и двинулась к нему, не оборачиваясь, не ожидая моего согласия. Я не был уверен, что ее спутники будут счастливы меня видеть, и не ошибся, по крайней мере насчет доброй половины собравшихся.
— Присаживайтесь и выпейте, — протянул глава компании, томным жестом берясь за бутылку шампанского. — И поведайте нам о битве за реабилитацию Крэнфилда. Роберта говорит, вы этим занялись всерьез.
— Пока похвастаться нечем, — хмуро сказал я.
— Мой дорогой... — Он окинул меня изучающим взглядом сверху вниз. Он явно служил в гвардии. Очень многие бывшие гвардейцы усвоили снисходительный взгляд сверху вниз. Возможно, все это потому, что они носят такие шапки... Это был блондин лет сорока, державшийся весьма дружелюбно. Роберта называла его Бобби.
Женщина, сидевшая с ним рядом, подалась вперед и чуть было не уронила свой тяжелый, прикрытый розовым атласом бюст в наполненный до краев бокал.
— Скажите честно, — обратилась она ко мне, пристально оглядывая меня из-под накрашенных век, — что все-таки заставило вас сюда прийти?
— Прирожденная наглость, — вежливо ответил я.
— О?! — Она явно была смущена. — Как интересно!
— А кроме того, я не знал, чем заняться дома.
— И вам это доставляет удовольствие? — осведомился Бобби. — Я хочу сказать, мой дорогой друг, что вы напоминаете доктора, лишенного права лечить больных, который четыре дня спустя как ни в чем не бывало появляется на заседании Британской ассоциации медиков.
— Неплохая параллель, — улыбнулся я.
— Перестань подкалывать его, Бобби, — сказала Роберта.
Бобби отвел от меня взгляд и посмотрел на нее:
— Дорогая Роберта, этот человек не нуждается в помощи маленьких девочек. Он крепок, как старый дуб.
Пожилой человек, сидевший с неодобрительным видом недалеко от розового бюста, тихо пробормотал:
— Точнее сказать, толстокож, как гиппопотам. Услышав это, Бобби отрицательно покачал головой.
— Ничего подобного. Именно крепок! — Он встал. — Роберта, дорогая, не желаешь ли потанцевать?
Я тоже поднялся со стула.
— Не уходите, дорогой друг. Останьтесь. Допейте ваше шампанское.
— Вы очень любезны, — сказал я весьма искренним тоном. — Но я, признаться, пришел сюда, чтобы поговорить кое с кем. Если вы меня извините, я попытаюсь отыскать этих людей.
Бобби ответил легким кивком, слегка напоминающим короткий поклон:
— Приходите к нам еще.
— Спасибо, — отозвался я. — Большое спасибо.
Он и Роберта отправились танцевать, а я поднялся по лестнице на балкон, который опоясывал весь зал. Там тоже стояли столы, но только в тех местах, откуда хорошо было видно, что творится внизу. Я потратил немало времени, пытаясь разобрать по макушкам, кто есть кто.
Всего на балу собралось человек шестьсот, и четверть из них я знал в лицо. Владельцы, тренеры, жокеи, стюарды, репортеры, пара самых крупных букмекеров, стартеры, судьи, клерки ипподрома и все прочие с женами, друзьями — весело болтающая толпа.
Был там и Джессел во главе компании из двенадцати человек, расположившейся прямо подо мной. Я подумал, не остыл ли он уже после понедельника, но в конце концов решил не проверять это на практике. Говорили, что он передал Урона Пэту Никите, заклятому врагу Крэнфилда, что добавляло соли на рану последнему. Слухи, похоже, были вполне основательны, так как Никита был среди гостей Джессела.
Передав Урона Никите, Джессел тем самым недвусмысленно дал всем понять: он не сомневается, что мы с Крэнфилдом умышленно помешали его лошади выиграть. Это, что и говорить, не способствовало укреплению в общественном сознании противоположной точки зрения.
За одним из главных столов возле танцевального пространства восседал лорд Ферт, что-то очень серьезно втолковывавший крупной даме в голубых страусовых перьях. Другие стулья стояли пустыми, но, пока я разглядывал стол, оркестр заиграл что-то латиноамериканское, и большинство гостей лорда Ферта вернулись. Некоторых из них я знал, хотя и весьма отдаленно. Того, кто мне был нужен в первую очередь, среди них не было.
Через два стола от лорда Ферта я увидел Эдвина Байлера, важно призывавшего официанта наполнить бокалы его гостей. Сознание собственной важности не позволяло ему взять бутылку и налить из нее самому. На другом конце стола находилась его маленькая толстушка жена.
Никакой надежды скакать на лошадях Байлера. Жало обиды вошло глубже, чем я предполагал.
За спиной я услышал шелковое шуршание, и на меня пахнуло духами Роберты. Я обернулся.
— Келли!
Она действительно была в этот вечер обворожительна.
— Келли... Бобби говорит, что вы должны проводить меня на ужин.
— Очень благородно с его стороны!
— Вы ему, похоже, понравились. Он сказал... — Роберта вдруг замолчала. — Не важно, что он сказал.
— Вы его хорошо знаете? — спросил я.
Она сразу же учуяла намек:
— В общем-то да. Он живет в соседней деревне. Вчера он пригласил меня... Я думаю, он сделал это, чтобы как-то меня утешить... Отец отменил в нашем доме прием, и Бобби позвонил мне вчера... Он очень мил...
— Да, — согласился я.
Мы спустились по лестнице и прошли через арку в зал, где был накрыт ужин. Там свет горел куда ярче, но это никак не повредило впечатлению, производимому Робертой.
Вдоль одной из стен протянулась буфетная стойка, уставленная тарелками с холодными закусками, заливными и также пирожными с кремом. Роберта сказала, что, прежде чем приехать сюда, пообедала у Бобби и теперь есть не хочет, но мы все же положили себе на тарелки семги и устроились за одним из двух десятков столиков, что занимали половину зала.
В двух шагах от нас сидели трое знакомых жокеев, поставив локти на стол, загроможденный пустыми тарелками и кофейными чашками.
— Келли! — крикнул один из них с сильным северным акцентом. — Господи! Это же Келли! Иди сюда, старый черт, и не забудь захватить юную красавицу.
Подбородок юной красавицы начал обычное движение вверх.
— Главное не акцент, а человек! — сказал я.
Она посмотрела на меня с неодобрительным удивлением, но, когда я встал и взял свою тарелку, она последовала за мной. Они освободили для нас место, выразили восхищение тем, как выглядела Роберта, и не сказали ни слова о дисквалификации. Как пояснили ребята, их подруги отправились пудрить носы. Когда они вернулись с безукоризненными носами, компания распрощалась с нами и отправилась обратно танцевать.
— Они были очень милы. — В голосе Роберты сквозило удивление.
— Естественно.
Она вертела в руках вилку, не глядя на меня.
— На днях вы сказали, что мой ум в цепях. Это в том смысле, что я сужу о людях по их акцентам, а это неверно, да?
— Из Итона выходили и мошенники, — сказал я. — Ну конечно, неверно.
— Кактус! — воскликнула она. — Сплошные колючки!
— Врожденный порок и врожденная добродетель существуют, — сказал я. — Но они поселяются в нас по их собственному усмотрению — независимо от места рождения и дохода родителей.
— Где вы учились?
— В Уэльсе.
— Но у вас нет валлийского акцента. У вас вообще нет никакого акцента. Это очень странно, учитывая, что вы всего-навсего... — Она оборвала себя и ужаснулась своей опрометчивости: — Господи, я же не хотела... Извините.
— Ничего удивительного, — заметил я. — Учитывая взгляды вашего отца. Да и я ничем не лучше, в каком-то смысле. Я вполне осознанно уничтожил свой валлийский акцент. Еще в школе я тайком упражнялся, подражая дикторам Би-би-си. Я хотел стать государственным служащим и был полон честолюбивых планов. Я знал, что вряд ли сумею чего-то достичь, если буду говорить, как сын валлийского крестьянина. Поэтому со временем литературно правильная речь стала моей естественной манерой изъясняться. За что, кстати, меня очень презирали родители.
— Родители! — обреченно вздохнула она. — Ну почему от них нет никакого спасения?! То, что мы есть, — результат их влияния. А я хочу быть собой. — Она удивленно оглядела себя. — Никогда в жизни у меня не было такого чувства. Не понимаю...
— Зато я понимаю, — сказал я. — Только это обычно случается с людьми в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет. Это называется восстание против родителей.
— Вы надо мной издеваетесь! — Но подбородок не стал задираться вверх.
— Ни в коем случае.
Мы докончили семгу и стали пить кофе. Большая компания наполнила тарелки и сдвинула два столика рядом с нами с тем, чтобы все могли усесться вместе. Они неслись на всех парусах, подгоняемые алкоголем и дружеской беседой, шумные и раскованные. Я лениво оглядывал их. Четверых я знал: двое тренеров, одна жена, один владелец.
Один из тренеров, Тревор Норс, вдруг увидел меня и буквально уронил нож.
— Это Келли Хьюз, — сказал он недоверчиво.
Вся компания повернулась в мою сторону и принялась меня разглядывать. Роберта издала страдальческий вздох. Я окаменел на стуле.
— Что вы здесь делаете?