Страница:
Оскар вернулся на свое место. В шеренге перед ним стоял Фредо.
- Так ты все еще веришь писарю? - спросил его Оскар.
Фредо упрямо кивнул.
- Рабочий лагерь - наше единственное спасение, - прошептал он. - Нам должны выдать пальто и обувь, в таком виде, как сейчас, мы не проработаем и недели.
Оскар не ответил, он остался при своем мнении. Сегодня он помог писарю, потому что поверил ему. Но это была минутная слабость, конец ей! Писарь - коллаборант, да еще глупый коллаборант, который принимает всерьез каждое слово нацистов. Может быть, и существует в верхах какой-то план изменения режима концлагерей, но для этого прежде всего надо сменить тех, кто распоряжается лагерями, пока это такие прожженные жулики, как Копиц и Дейбель, из подобного плана ничего не выйдет. Ждать от эсэсовцев разумного упрздления - это все равно что сделать дикого кабана поводырем слепца на улице. То и дело у нас общие сборы, бестолковщина, а положение в лагере все хуже. Если мы согласимся на то, чтобы лагерем руководил писарь, мы не переживем этой зимы.
Копиц поднял руку.
- Тысяча шестьсот тридцать шесть, - громко объявил он, не скрывая полного удовлетворения. - Шарфюрер Дейбель сосчитал правильно. Писарь!
Эрих выскочил из рядов, шрам у него на шее налился кровью.
- Писарь, - повторил Копиц, лукаво подмигнув, - твоя казнь откладывается на неопределенный срок. Возвращаю тебе папку, сводка правильна. Староста лагеря!
Хорст подскочил к нему.
- Староста, всех по баракам! Полный отдых до завтрашнего дня. К хлебу сегодня выдать дополнительно по порции маргарина. Вечером строго запрещаю выходить из бараков. Только несколько специально назначенных людей послать на приемку нового транспорта. Разойтись!
11
Комендатура была как перегретый котел, кипение в котором достигло предела.
- Это уже переходит всякие границы, начальник! - возмущался Дейбель, видимо, желая предотвратить грозивший ему нагоняй. - Зачем было сразу же распускать сбор да еще громогласно хвалить этого сволочного писаря? Ты забываешь, что мы обнаружили у него серьезный непорядок: откуда взялись три новых мертвеца в покойницкой? Почему они не показаны в утренней сводке? Герр писарь, видимо, организует себе порции хлеба, а ты, вместо того чтобы наказать его за обворовывание Германии, угощаешь его маргарином!
Копиц снял френч, расстегнул воротник рубашки, так что опять стала видна его теплая фуфайка, и сказал бодро:
- Камарад Лейтхольд, как тебе понравились твои новые пансионеры? Тощи, а?
Дейбель даже открыл рот, у него захватило дыхание. Неужели мои дела так плохи, что Копиц даже не удостаивает меня ответом?
Лейтхольд тоже не знал, что сказать. Он чувствовал, что оба его старшие коллеги готовы вцепиться друг другу в глотку, и ему было очень неловко, что он с места в карьер стал свидетелем их ссоры. В то же время он не понимал, в чем же дело, к чему эти бесконечные подсчеты мертвых, которые, очевидно, важнее живых. С удивлением он следил за препирательством насчет какого-то писаря, который хотя, по словам Копица, и не был человеком, но, видимо, представлял собой важную фигуру в этой непостижимой шахматной игре. К тому же Лейтхольд был первый день в концлагере и еще не успел прийти в себя после виденного. Уже труп у ворот показался ему дурным предзнаменованием при вступлении на новое поприще, но то, что последовало потом, было еще страшнее. "У нас есть босые", - просто сказал писарь, и в самом деле Лейтхольд увидел, как люди босиком стояли на снегу. И все до одного заключенные, даже здоровые парни с дубинками в руках, были плохо одеты для такой мерзкой погоды. А как ужасны лица, как страшны темные глаза узников! Лейтхольд думал, что все люди в лагере выглядят так же, как писарь, которого он еще до переклички видел у Копица. Лейтхольд всегда считал, что враги гитлеризма, сидящие в лагерях, должны были за это время стать кроткими и ручными, как собаки, носящие поноску, умильно глядеть на эсэсовцев и чуть ли не лизать им сапоги. Но он ошибся. Испуганно взглянув на длинные ряды хефтлинков, он подумал, что этот жидо-большевистский сброд стоит здесь перед ним, как черная стена. Худые, озябшие, стоявшие босиком на снегу, они выглядели более жалкими, чем он себе представлял, но на их лицах не видно было ни покорности, ни сознания своего поражения, ни подчинения воле фюрера. В этих глазах горела откровенная ненависть.
Лейтхольду стало не по себе. Что если эта тысяча шестьсот измученных, озлобленных узников набросится на них, тройку эсэсовцев, и в мгновение ока растерзает их на куски? Правда, кругом торчат вышки с пулеметами. Часовые расстреляют эту полуторатысячную толпу, как полторы тысячи зайцев. Но что проку от этого будет растерзанной тройке?
Зрители в цирке знают, что львы подвергаются суровой дрессировке, при которой их бьют и укрощают. Знают они и то, что во время представления ассистент дрессировщика стоит настороже, сжимая револьвер в кармане. Но попробуйте-ка, предложите зрителю войти в клетку льва? Почему же именно ему, повару Бальдуру Лейтхольду, тяжело раненному шальной пулей и с трудом сшитому лекарями, почему именно ему довелось очутиться в львиной клетке? И это-то "тихая заводь", "отличное местечко, чтобы отсидеться", и всякое такое, как расписывали ему в Дахау, когда уговаривали досрочно вернуться на действительную службу? "Благодарю покорно, - твердил себе Лейтхольд, - ohne mich! нем.)> Я девяностопроцентный инвалид. Какая же здесь "спокойная тыловая должность"? Это же ежедневные выступления с опасным номером на цирковом манеже! Вот именно, с номером! Тут повсюду номера, так и я тоже стану номером?! Нет, на это у меня не хватит нервов. Это подходящее дело для дейбелей и копицев, для этой зажиревшей старой гвардии вечных тыловиков, в жизни не видевших фронта. А Бальдур Лейтхольд не того поля ягода, он и в эсэс-то попал как повар, да еще не к главным эсэсовским головорезам, а во фронтовые части - в ваффен-СС".
- Господа, - начал он, - не знаю, как бы поточнее выразиться... От лагеря у меня исключительное впечатление. Я словно бы вижу здесь неуязвимую пяту Зигфрида, которая попирает жило-большевистскую гидру. Войдешь в лагерь - и видишь эту гидру прямо под собой. Прекрасное, достойное призвание служить в лагере! Но, право, не знаю, может ли такой болезненный человек, как я, принять высокую ответственность, связанную с этим призванием. Фюрер поставил меня сюда, но он явно переоценил мои силы. У меня нет ни здоровья, ни железных нервов, как у вас. Боюсь, что мне придется сегодня же...
- Слушай-ка, не пори чушь, - сухо сказал Копии. - Я знаю, у тебя такая шикарная инвалидность, что тебя и в самом деле отпустят, если ты подашь рапорт. Но зачем тебе его подавать? Дурак ты был бы, если бы подал. Знаешь, какие тут доходы?
Лейтхольд даже рот разинул. Он-то старался, говорил высокие слова, применял "нордическую хитрость", а герр рапортфюрер отвечает ему, как заправский лавочник!
- Я рад, что тебя прикомандировали к нам, - продолжал Копии. - Вот и Дейбель рад тоже, хоть и глядит бирюком. Всех посылают на фронт, людей не хватает, так что ни на кого другого, кроме инвалида, мы и не рассчитывали. Не бойся, мы тебе поможем, а если поведешь себя умно, будем сыты все трое.
Бальдур Лейтхольд совсем растерялся. Перед ним две сильные личности, которые, казалось бы, грызутся между собой, в действительности же тесно связаны давними общими махинациями. И вот они делают шаг к нему физиономия Дейбеля при этом подозрительно проясняется - и протягивают ему руки. Лейтхольд вновь чувствует себя цирковым зрителем, попавшим в клетку с хищниками. Его стеклянный глаз язвительно и безразлично глядит куда-то в пространство, а здоровый глаз боязливо косится то на Дейбеля, то на Копица. Спасения нет, их когтистые лапы уже тянутся к нему, Копиц даже пихает его в бок.
- Ну, решайся же, старый скелет! Неужто ты не подашь руку, когда двое искушенных ветеранов предлагают тебе treu deutsch нем.)> компанию?
И кролик сдался удавам. Его потная худая рука исчезла в их ладонях, и в бессильном ужасе он принял их рукопожатия.
* * *
- Так, - сказал Копиц, словно бы переходя к главному номеру программы. - А теперь подходит очередь моего возлюбленного Руди. Шарфюреру Лейтхольду можно не присутствовать при этой головомойке, он может удалиться в свои покои и заняться там своим чемоданом. - Лейтхольд испуганно откланялся. Даже не ответив ему, Копиц продолжал: -Тебе не понравилось, что я, не спросив тебя, дал на апельплаце приказ разойтись и не стал тут же, на месте, выяснять вопрос о трех трупах. Ладно, об этом можно будет поговорить потом. Но прежде изволь выслушать, что я думаю о твоей безмозглой башке, из-за которой у меня уже второй раз за сутки такие неприятности. Я еще не успел отругать тебя как следует за вчерашние зубы, и вот из-за тебя мы уже снова сидим в дерьме. Как ты смел без моего ведома назначить общий сбор? Разве из-за того, что какой-то голый идиот забрел к нашим воротам, надо сразу же поднимать панику?
- Минуточку, минуточку, - нерешительно возразил Дейбель. - У меня есть свидетели того, как носатый Оскар сказал, что этот человек очень худой и на руках и ногах у него царапины от колючей проволоки, так что он наверняка...
- Заключенный! - прервал разъяренный Копиц. - Но откуда ты знал, что он удрал именно из нашего лагеря? Ведь ты послал Шпильмана с овчаркой по следу, а почему же ты не дождался результата? Почему ты не снял телефонную трубку и не справился у соседей, не пропал ли у них кто-нибудь?
- Но послушай, начальник, - рискнул оправдываться удрученный Дейбель. - Когда есть подозрение, что совершен побег, промедление неуместно. Ночью у нас был выключен ток. Что, если бы удрал не один, а десять хефтлинков? Поверка необходима! А если бы я начал названивать соседям и заноситься перед ними, а потомо казалось, что беглец наш, ты сам задал бы мне жару.
Копиц отер платком вспотевшую плешь.
- Заткнись, - проворчал он. - Лучше поди открой окно. Все "если" да "если"... От нас не сбежал ни десяток, ни даже один человек... У соседей ночью тоже была воздушная тревога и затемнение. Звонить им теперь все равно придется, так что о чем говорить. Устраивать общий сбор на апельплаце было ни к чему, и даже недопустимо. В крайнем случае ты мог распорядиться о перекличке в бараках.
- А как же ты сам вчера выгнал их на апельплац?
- Во-первых, я рапортфюрер, и не тебе соваться в мои распоряжения. Во-вторых, вчера не было снега. А в-третьих, и я вчера совершил промах. Говорю тебе, дела у нас пойдут все хуже и хуже, если мы немедля не возьмемся за ум. Сегодня среда, первое ноября. До понедельника остается четыре дня. За эти четыре дня мы должны построить двадцать семь бараков, то есть по семи в день. Нелегкая работа, когда на земле снег. Да еще надо молить бога, чтобы большой транспорт не пришел в воскресенье вечером. Вдруг он придет досрочно? Не позаботились мы как следует о теплой одежде и деревянных башмаках для заключенных. Сегодня я дважды звонил в Дахау, они обещают, да только черт их разберет. В понедельник мы должны послать фирме Молль две с половлной тысячи человек. Знаешь, что будет, если мы этого не сделаем?
- Что будет? Если мы их получим, то пошлем к Моллю, будь они даже все до одного голые, как тот псих, что прибежал к воротам. Что у нас тут, санаторий? Ведь это враги Германии! Разве уже не в силе старые принципы, с которыми нас сюда послали?
- Сколько раз твердить тебе, что у тебя безмозглая башка, Дейбель? Теперь проводится новая политика, а ты, видимо, недостаточно гибок, чтобы перестроиться. Фюрер продолжает сокрушать своих врагов, но он решил отныне делать это с помощью производительного труда. Помнишь, как мы бывало заставляли заключенных перетаскивать тяжелые камни с места на место? Это уже пройденный этап национал-социализма. Теперь мы погоним их на настоящую работу. Вымирать они будут по-прежнему, но Германии это будет выгоднее, понял? Хефтлинк, который подохнет в лагере просто так и которого прежде не выжмут на стройке, как лимон, - это убыток для германской экономики. Знаешь, во что обойдется нам эта твоя сегодняшняя поверка? Ручаюсь, что завтра и послезавтра в мертвецкую отнесут не три-четыре трупа, как обычно, а двенадцать или пятнадцать. В понедельник должна выйти на работу первая партия. А что, если двадцать процентов людей будет лежать в жару? Если мы сегодня выгоним на работу тысячу человек без пальто, сколько мы сможем выгнать завтра или через две недели? Уж не захотелось ли тебе на фронт, Руди?
Резко зазвонил телефон. Руди вздрогнул, словно уже ждал телефонограммы о том, что обершарфюреру Дейбелю предписано собрать вещи и отправляться на Восток. Копиц смерил его презрительным взглядом и снял трубку.
- Хей...тлер! Ах, это ты, Вачке? Как поживаешь? Что-о? - Хмурое лицо Копица прояснилось. - Шпильман с собакой добрались до вас? - Он прикрыл трубку рукой и прошептал, давясь от смеха: - Все ясно, Руди! "Гиглинг 7", образцовый комендант штурмфюрер Вачке...
Дейбель вскочил, открыв рот от удивления. Еще минуту назад ему было страшно досадно, что труп у ворот оказался "чужим", но сейчас он прямо-таки подпрыгнул от радости.
- Быть не может! Из "Гиглинга 7"?
Копиц сделал нетерпеливый жест - мол, потише! - и продолжал:
- Вы сами удивлены? Не верится? Сделаете всеобщую поверку?
Рули не выдержал и кинулся на шею разговаривающему Копицу.
- Я напьюсь мертвецки! - шептал он. - Я... не знаю, что я выкину, если это правда! Посадить Вачке в такую галошу!
Копиц с трудом высвободился из медвежьих объятий своего коллеги, продолжая разговаривать с невидимым собеседником серьезно и даже тоном искреннего участия.
- Мне очень жаль, что пришлось задать тебе лишнюю работу, но что нам было делать? Мертвеца мы пока убрали в свою мертвецкую, можете хоть сейчас приехать - забрать его или только осмотреть. Нет, нет, он определенно не наш. Был ли у нас проверочный сбор? Нет, устраивать его я пока что не собираюсь. Мы знаем своих цыплят, и у нас никто не переберется через ограду...
Дрйбель давился от смеха. Он сполз со стула и стал кататься по полу.
- Хватит, начальник! - гоготал он. - Ты раздразнишь Вачке, как быка, а я умру от смеха!
- Итак, договорились, - сказал в заключение Копиц. - Ждем тебя. Шпильмана с собакой захватите?
Он положил трубку, застегнул ворот рубашки и потянулся к френчу. Лицо его вдруг стало серьезным. Дейбель, сидя на полу, уставился на него.
- Ты что?
Копиц молча смерил его взглядом, потом надел френч и тщательно застегнулся. Наконец он сказал:
- А ты хорошо осмотрел этого мертвеца, Руди? Как же ты не заметил у него под мышкой татуировки, которая есть и у тебя, и у меня, и у всех эсэсовцев?
Дейбель опять разинул рот.
- Эсэсовец?! - воскликнул он. - Да ведь он был черномазый, как жид. Мы осмотрели только бедро и предплечье. Кому бы пришло в голову искать под мышкой?..
- А собирать весь лагерь на апельплац - это тебе пришло в голову?
И Копиц вышел из комендатуры, оставив Дейбеля на полу. У ворот он окликнул часового:
- Ты слышал, что сказал тот голый, прежде чем упал на землю? Повтори-ка точно!
Часовой, вспоминая, провел рукой по лбу:
- Что-то вроде "Пустите меня домой!"
- По-немецки?
Часовой, толстый баварец, хихикнул:
- Не-ет, наверняка не по-немецки! По-прусски...
Копиц кивнул: "Is gut>. Серьезный и молчаливый, он открыл ворота и вошел в лагерь. Капо закричал "Achtung!", и это слово несколько раз эхом прокатилось по лагерю.
- Вызови тотенкоманду к мертвецкой, - приказал Копиц и в глубокой задумчивости зашагал по утоптанному снегу апельплаца. "Ну и персонал у меня, - думал он. - Человека с прусским выговором, сказавшего "Пустите меня домой", приняли за поляка - мусульманина! Никто даже не заглянул ему под мышку, а вот сбор объявили сразу же!.. И за что только господь бог наказал меня такими подчиненными? Почему именно мне, Копицу, приходится все делать самому? Думать за Руди, а теперь еще и за этого калеку Лейтхольда, воплощенную слабохарактерность и бездарность. Думать за тысячу шестьсот тридцать шесть хефтлинков, к которым сегодня ночью прибавится еще партия новичков, да каких! Все это сулит только новые хлопоты и бог знает какие неприятности. А в воскресенье приедет еще тысяча триста человек... Верхней одежды для них нет, снегу навалило по щиколотку, а ведь сегодня только первое ноября!"
Копиц дошел до мертвецкой. Дверь качалась на ветру и скрипела так жалобно, что от этого звука хотелось скулить. Рапортфюрер остановился возле мертвого коллеги, сумасшедшего эсэсовца, который сегодня ночью сбежал из лагеря "Гиглинг 7".
И в самом деле, он похож на еврея: черный, тощий, обросший, совсем такой же, как четыре других трупа с именами, написанными чернильным карандашом на бедре. Более того, если бы на втором трупе слева не значилось "Леви Бронислав", Копиц именно его принял бы за своего соплеменника. У "Кореца Антонина" волосы тоже были светлее и нос прямее. Только "Граубарт Хаим" и "Фенивес Габор" были такие же темноволосые, как неизвестный пруссак, но не темнее его.
Рапортфюрер бросил взгляд на тыльную сторону собственной волосатой руки - ведь и он сам довольно темноволосый. Если загнать его в лагерь, где он сразу спадет с тела, гонять его босиком по апельплацу, то и он в конце концов, вероятно, спятит, полезет голяком через забор и попадет в мертвецкую, где его примут за какого-нибудь Мойшу Кона.
Копиц выдавил из себя смешок, слабый, невеселый, отошел от трупов и заставил себя снова вернуться к своим заботам: "Все мне приходится делать самому, бог наказал меня коллегами-глупцами, навалил мне на плечи великую ответственность... Как сказал сегодня этот балбес Лейтхольд? "Неуязвимой пятой Зигфрида я попираю жидо-большевистскую гидру"... Надоело мне хуже горькой редьки попирать эту гидру! Но я из-за этого не сойду с ума, не-ет, Копицы не из того теста, меня никогда не упрячут в лагерь, и через ограду я тоже не полезу... Но надо бы уйти отсюда, пока не поздно... Мне ведь есть куда уйти, поеду домой, меня там ждут взрослые дети... Теперь-то я наверняка смогу вести дела в деревенской лавчонке, а ведь прежде я никак не мог с ними справиться, даже крохотная бухгалтерия была мне не по силам. В Гиглинге, хочешь не хочешь, пришлось справляться с куда более сложным хозяйством, адским хозяйством! Да, я уже давно мог бы вести нашу старую торговлю так образцово, что и строгий папаша скажет, чего он никогда не говорил: "Вот так и надо, Алоиз, так и надо".
Но попробуй-ка образцово вести лавку во время войны! Во время войны? Точнее, в конце проигранной войны.. Попробуй поведи торговлю, когда у тебя за плечами столько лет "попирания жидо-большевистской гидры"... Нет, скройся, беги, исчезни, притворись, что ничего не было, ведь под мышкой у тебя татуировка..."
Татуировка! Копиц быстро повернулся к мертвому. На татуировку лучше взглянуть без свидетелей, не надо, чтобы здешние хефтлинки поняли, что мертвый был эсэсовцем, что и среди эсэсовцев есть свои "мусульмане", свои обезумевшие самоубийцы.
Он нагнулся и хотел поднять руку мертвеца, но не смог, она была холодна и тверда, как мрамор. А тут еще в мертвецкую ворвался Диего Перейра и, даже не сняв берета, гаркнул:
- Тотенкоманда прибыла. В чем дело?
- Поди сюда, - сказал Копиц с необычной кротостью, - можешь немного приподнять его руку?
"Этот испанец - глупое животное, - думал он, - даже по-немецки сносно не выучился, наверняка он не знает об эсэсовской татуировке".
Перейра почесал за ухом.
- Приподнять? Мертвец - настоящая ледяшка. Отломить можно. - Он уперся ногой в грудь трупа и хотел было схватить его за руку.
- Нет, нет, - удержал его Копиц, - не смей, что ты за бесчувственный зверь!
- Бесчувственный? - испанец пожал плечами. - Я лучше бесчувственный с мертвыми, чем с живыми.
Копиц сжал кулак и снова разжал его.
- Где у тебя носилки? Почему ты не принес их сразу?
- Носилки в кухне. На них понесут хлеб. Для живых.
- Возьми их оттуда на время, - совсем тихо оказал эсэсовец, - и немедля отнесите этот труп обратно к воротам. За ним приедут.
Он повернулся и быстро вышел.
Туповатое выражение сразу исчезло с лица Диего, на нем отразились смекалка и сосредоточенное размышление. В чем тут дело, почему так странно вел себя Копиц? Испанец быстро нагнулся к трупу и попытался заглянуть под мышку. Ему даже удалось слегка приподнять руку мертвеца, хотя в суставах послышался подозрительный хруст. Потом Диего так же быстро выпрямился и, хитро усмехнувшись, побежал на кухню.
* * *
Фрау Вирт наконец-то смогла тронуть машину. Она все еще была взволнована тайной передачей завтрака Зеппу, но довольна тем, что сделала что-то, направленное против этого гнусного лагеря. Бесстрашно, под самым носом у Яна, она вручила Зеппу бутерброды, словно желая этим показать, как возмущена видом нагого мертвеца. Завтра она опять привезет пакетик с хлебом и колбасой, да, да! И не один, а два - и для Зеппа тоже, пусть и он поест! Будь у нее много купонов и денег, она привезла бы сто пакетиков, даже и для евреев, ей все равно.
Она нажала на акселератор и, исполненная протеста и сочувствия, направила машину к воротам. Около комендатуры она на минуту остановилась, чтобы ссадить старикашку Яна, и даже не ответила на его приветствие. Потом поехала в Мюнхен.
Сразу же вслед за этим у ворот остановилась другая машина - мощный открытый "деймлер" с военным номерным знаком. С заднего сиденья встал лейтенант СС Вачке и огляделся с видом полководца на поле брани.
Дверь комендатуры распахнулась, Копиц и Дейбель, оба причесанные и застегнутые на все пуговицы, вышли встретить дорогого гостя и полностью насладиться триумфом над посрамленной комендатурой лагеря "Гиглинг 7". Но из этого ничего не вышло, у Копица сегодня был явно неудачный день. Ястребиный взгляд прирожденного стратега Бачке проник за колючую проволоку ограды и сразу же отметил, что на всем апельплаце потоптан снег.
- Как хорошо, что вам не пришлось устраивать общего сбора, как у нас, - со сладкой улыбкой обратился он к Копицу. - Я вам завидую, вы так хорошо знаете своих цыплят. Мои питомцы - непостижимые кретины, они ведь сами были когда-то эсэсовцами... Кстати говоря, когда же вы оба наконец заглянете к нам? Я буду рад видеть вас в "Гиглинге 7"... разумеется, в качестве гостей!
12
"К вечеру придет транспорт", - только и слышно было в лагере. Кто же в нем будет?
Все блоки переполнены, свободны только новые бараки, отделенные оградой от остальных. Стало быть, они для русских?
Фредо допускал такую возможность. Но он твердо верил в идею рабочего лагеря, внушенную ему писарем. Истреблять русских здесь не будут, их просто заставят работать на стройке, как и всех нас. А это совсем неплохо. Почему? Да потому что русские военнопленные - а мы их уже знаем! - не станут строить немцам укрепления или другие военные объекты. Они обязательно организуют сопротивление и наверное вовлекут в него других узников. "Слушай-ка, - шептал Фредо испанцу Диего, - у нас одних было мало сил. Сколько ты уже ругал меня фашистским прихвостнем и коллаборантом. Но пойми, что мы могли сделать, когда нас тут было только сто пятьдесят человек, и всем лагерем заправляли немецкие уголовники? Мы, греки, держались дружно, вы, испанцы, тоже, у вас есть опыт войны и лагерей. А с французами, голландцами, венграми, поляками было хуже, даже с политическими. Взять хотя бы Оскара. Чех, ярый антифашист, а никакого революционного опыта. Возьми Жожо, Гастона, Дерека. Каждый из них с глазу на глаз будет уверять тебя, что он коммунист. А вот насчет того, чтобы создать дисциплинированную и боевую организацию... Да ты сам знаешь, мы ведь старались. А теперь они стали проминентами и еще больше испортились. Жожо начал спекулировать золотом... Среди полутора тысяч новых мусульман мы наверняка найдем подходящих ребят. Они, правда, сейчас очень измучены, совсем ошалели, но через несколько дней придут в себя. Среди них немало коммунистов - есть и чешские, и польские, это я уже выяснил. Вот, например, тот новый писарь, которого я устроил в контору. Он брат известного журналиста, из него, наверное, выйдет толк. Но пока это дело будущего. А будь здесь советские ребята, да если бы они вместе с нами уже в понедельник вышли на внешние работы - вот было бы здорово! Как бы ни старались их изолировать от нас, мы сумеем договориться! Ведь не всюду нас будет разделять ограда, да и этот забор в лагере не так страшен: ведь через него не пропущен электрический ток, так что в темноте, во время воздушных тревог, можно..."
* * *
К вечеру придет транспорт. А что, если в нем не будет русских? Многих заключенных совсем недавно разлучили с кем-то из близких людей - другом, братом или сыном. Такие люди надеялись, что именно в этом транспорте окажется их друг, брат, сын. А если даже и нет, то он пришлет через кого-нибудь весточку... Если вновь прибывшие будут из Освенцима, они расскажут нам о судьбе наших жен и детей. А если они будут прямо из дому, мы узнаем, что нового в Праге и на фронте...
Хорошо, если бы они приехали уже сегодня! Жаль, что немцы боятся вести их днем по дороге и приведут только в потемках. Но почему нас после ужина запирают в бараки? Выходит, что мы даже не увидим новичков?
- Так ты все еще веришь писарю? - спросил его Оскар.
Фредо упрямо кивнул.
- Рабочий лагерь - наше единственное спасение, - прошептал он. - Нам должны выдать пальто и обувь, в таком виде, как сейчас, мы не проработаем и недели.
Оскар не ответил, он остался при своем мнении. Сегодня он помог писарю, потому что поверил ему. Но это была минутная слабость, конец ей! Писарь - коллаборант, да еще глупый коллаборант, который принимает всерьез каждое слово нацистов. Может быть, и существует в верхах какой-то план изменения режима концлагерей, но для этого прежде всего надо сменить тех, кто распоряжается лагерями, пока это такие прожженные жулики, как Копиц и Дейбель, из подобного плана ничего не выйдет. Ждать от эсэсовцев разумного упрздления - это все равно что сделать дикого кабана поводырем слепца на улице. То и дело у нас общие сборы, бестолковщина, а положение в лагере все хуже. Если мы согласимся на то, чтобы лагерем руководил писарь, мы не переживем этой зимы.
Копиц поднял руку.
- Тысяча шестьсот тридцать шесть, - громко объявил он, не скрывая полного удовлетворения. - Шарфюрер Дейбель сосчитал правильно. Писарь!
Эрих выскочил из рядов, шрам у него на шее налился кровью.
- Писарь, - повторил Копиц, лукаво подмигнув, - твоя казнь откладывается на неопределенный срок. Возвращаю тебе папку, сводка правильна. Староста лагеря!
Хорст подскочил к нему.
- Староста, всех по баракам! Полный отдых до завтрашнего дня. К хлебу сегодня выдать дополнительно по порции маргарина. Вечером строго запрещаю выходить из бараков. Только несколько специально назначенных людей послать на приемку нового транспорта. Разойтись!
11
Комендатура была как перегретый котел, кипение в котором достигло предела.
- Это уже переходит всякие границы, начальник! - возмущался Дейбель, видимо, желая предотвратить грозивший ему нагоняй. - Зачем было сразу же распускать сбор да еще громогласно хвалить этого сволочного писаря? Ты забываешь, что мы обнаружили у него серьезный непорядок: откуда взялись три новых мертвеца в покойницкой? Почему они не показаны в утренней сводке? Герр писарь, видимо, организует себе порции хлеба, а ты, вместо того чтобы наказать его за обворовывание Германии, угощаешь его маргарином!
Копиц снял френч, расстегнул воротник рубашки, так что опять стала видна его теплая фуфайка, и сказал бодро:
- Камарад Лейтхольд, как тебе понравились твои новые пансионеры? Тощи, а?
Дейбель даже открыл рот, у него захватило дыхание. Неужели мои дела так плохи, что Копиц даже не удостаивает меня ответом?
Лейтхольд тоже не знал, что сказать. Он чувствовал, что оба его старшие коллеги готовы вцепиться друг другу в глотку, и ему было очень неловко, что он с места в карьер стал свидетелем их ссоры. В то же время он не понимал, в чем же дело, к чему эти бесконечные подсчеты мертвых, которые, очевидно, важнее живых. С удивлением он следил за препирательством насчет какого-то писаря, который хотя, по словам Копица, и не был человеком, но, видимо, представлял собой важную фигуру в этой непостижимой шахматной игре. К тому же Лейтхольд был первый день в концлагере и еще не успел прийти в себя после виденного. Уже труп у ворот показался ему дурным предзнаменованием при вступлении на новое поприще, но то, что последовало потом, было еще страшнее. "У нас есть босые", - просто сказал писарь, и в самом деле Лейтхольд увидел, как люди босиком стояли на снегу. И все до одного заключенные, даже здоровые парни с дубинками в руках, были плохо одеты для такой мерзкой погоды. А как ужасны лица, как страшны темные глаза узников! Лейтхольд думал, что все люди в лагере выглядят так же, как писарь, которого он еще до переклички видел у Копица. Лейтхольд всегда считал, что враги гитлеризма, сидящие в лагерях, должны были за это время стать кроткими и ручными, как собаки, носящие поноску, умильно глядеть на эсэсовцев и чуть ли не лизать им сапоги. Но он ошибся. Испуганно взглянув на длинные ряды хефтлинков, он подумал, что этот жидо-большевистский сброд стоит здесь перед ним, как черная стена. Худые, озябшие, стоявшие босиком на снегу, они выглядели более жалкими, чем он себе представлял, но на их лицах не видно было ни покорности, ни сознания своего поражения, ни подчинения воле фюрера. В этих глазах горела откровенная ненависть.
Лейтхольду стало не по себе. Что если эта тысяча шестьсот измученных, озлобленных узников набросится на них, тройку эсэсовцев, и в мгновение ока растерзает их на куски? Правда, кругом торчат вышки с пулеметами. Часовые расстреляют эту полуторатысячную толпу, как полторы тысячи зайцев. Но что проку от этого будет растерзанной тройке?
Зрители в цирке знают, что львы подвергаются суровой дрессировке, при которой их бьют и укрощают. Знают они и то, что во время представления ассистент дрессировщика стоит настороже, сжимая револьвер в кармане. Но попробуйте-ка, предложите зрителю войти в клетку льва? Почему же именно ему, повару Бальдуру Лейтхольду, тяжело раненному шальной пулей и с трудом сшитому лекарями, почему именно ему довелось очутиться в львиной клетке? И это-то "тихая заводь", "отличное местечко, чтобы отсидеться", и всякое такое, как расписывали ему в Дахау, когда уговаривали досрочно вернуться на действительную службу? "Благодарю покорно, - твердил себе Лейтхольд, - ohne mich! нем.)> Я девяностопроцентный инвалид. Какая же здесь "спокойная тыловая должность"? Это же ежедневные выступления с опасным номером на цирковом манеже! Вот именно, с номером! Тут повсюду номера, так и я тоже стану номером?! Нет, на это у меня не хватит нервов. Это подходящее дело для дейбелей и копицев, для этой зажиревшей старой гвардии вечных тыловиков, в жизни не видевших фронта. А Бальдур Лейтхольд не того поля ягода, он и в эсэс-то попал как повар, да еще не к главным эсэсовским головорезам, а во фронтовые части - в ваффен-СС".
- Господа, - начал он, - не знаю, как бы поточнее выразиться... От лагеря у меня исключительное впечатление. Я словно бы вижу здесь неуязвимую пяту Зигфрида, которая попирает жило-большевистскую гидру. Войдешь в лагерь - и видишь эту гидру прямо под собой. Прекрасное, достойное призвание служить в лагере! Но, право, не знаю, может ли такой болезненный человек, как я, принять высокую ответственность, связанную с этим призванием. Фюрер поставил меня сюда, но он явно переоценил мои силы. У меня нет ни здоровья, ни железных нервов, как у вас. Боюсь, что мне придется сегодня же...
- Слушай-ка, не пори чушь, - сухо сказал Копии. - Я знаю, у тебя такая шикарная инвалидность, что тебя и в самом деле отпустят, если ты подашь рапорт. Но зачем тебе его подавать? Дурак ты был бы, если бы подал. Знаешь, какие тут доходы?
Лейтхольд даже рот разинул. Он-то старался, говорил высокие слова, применял "нордическую хитрость", а герр рапортфюрер отвечает ему, как заправский лавочник!
- Я рад, что тебя прикомандировали к нам, - продолжал Копии. - Вот и Дейбель рад тоже, хоть и глядит бирюком. Всех посылают на фронт, людей не хватает, так что ни на кого другого, кроме инвалида, мы и не рассчитывали. Не бойся, мы тебе поможем, а если поведешь себя умно, будем сыты все трое.
Бальдур Лейтхольд совсем растерялся. Перед ним две сильные личности, которые, казалось бы, грызутся между собой, в действительности же тесно связаны давними общими махинациями. И вот они делают шаг к нему физиономия Дейбеля при этом подозрительно проясняется - и протягивают ему руки. Лейтхольд вновь чувствует себя цирковым зрителем, попавшим в клетку с хищниками. Его стеклянный глаз язвительно и безразлично глядит куда-то в пространство, а здоровый глаз боязливо косится то на Дейбеля, то на Копица. Спасения нет, их когтистые лапы уже тянутся к нему, Копиц даже пихает его в бок.
- Ну, решайся же, старый скелет! Неужто ты не подашь руку, когда двое искушенных ветеранов предлагают тебе treu deutsch нем.)> компанию?
И кролик сдался удавам. Его потная худая рука исчезла в их ладонях, и в бессильном ужасе он принял их рукопожатия.
* * *
- Так, - сказал Копиц, словно бы переходя к главному номеру программы. - А теперь подходит очередь моего возлюбленного Руди. Шарфюреру Лейтхольду можно не присутствовать при этой головомойке, он может удалиться в свои покои и заняться там своим чемоданом. - Лейтхольд испуганно откланялся. Даже не ответив ему, Копиц продолжал: -Тебе не понравилось, что я, не спросив тебя, дал на апельплаце приказ разойтись и не стал тут же, на месте, выяснять вопрос о трех трупах. Ладно, об этом можно будет поговорить потом. Но прежде изволь выслушать, что я думаю о твоей безмозглой башке, из-за которой у меня уже второй раз за сутки такие неприятности. Я еще не успел отругать тебя как следует за вчерашние зубы, и вот из-за тебя мы уже снова сидим в дерьме. Как ты смел без моего ведома назначить общий сбор? Разве из-за того, что какой-то голый идиот забрел к нашим воротам, надо сразу же поднимать панику?
- Минуточку, минуточку, - нерешительно возразил Дейбель. - У меня есть свидетели того, как носатый Оскар сказал, что этот человек очень худой и на руках и ногах у него царапины от колючей проволоки, так что он наверняка...
- Заключенный! - прервал разъяренный Копиц. - Но откуда ты знал, что он удрал именно из нашего лагеря? Ведь ты послал Шпильмана с овчаркой по следу, а почему же ты не дождался результата? Почему ты не снял телефонную трубку и не справился у соседей, не пропал ли у них кто-нибудь?
- Но послушай, начальник, - рискнул оправдываться удрученный Дейбель. - Когда есть подозрение, что совершен побег, промедление неуместно. Ночью у нас был выключен ток. Что, если бы удрал не один, а десять хефтлинков? Поверка необходима! А если бы я начал названивать соседям и заноситься перед ними, а потомо казалось, что беглец наш, ты сам задал бы мне жару.
Копиц отер платком вспотевшую плешь.
- Заткнись, - проворчал он. - Лучше поди открой окно. Все "если" да "если"... От нас не сбежал ни десяток, ни даже один человек... У соседей ночью тоже была воздушная тревога и затемнение. Звонить им теперь все равно придется, так что о чем говорить. Устраивать общий сбор на апельплаце было ни к чему, и даже недопустимо. В крайнем случае ты мог распорядиться о перекличке в бараках.
- А как же ты сам вчера выгнал их на апельплац?
- Во-первых, я рапортфюрер, и не тебе соваться в мои распоряжения. Во-вторых, вчера не было снега. А в-третьих, и я вчера совершил промах. Говорю тебе, дела у нас пойдут все хуже и хуже, если мы немедля не возьмемся за ум. Сегодня среда, первое ноября. До понедельника остается четыре дня. За эти четыре дня мы должны построить двадцать семь бараков, то есть по семи в день. Нелегкая работа, когда на земле снег. Да еще надо молить бога, чтобы большой транспорт не пришел в воскресенье вечером. Вдруг он придет досрочно? Не позаботились мы как следует о теплой одежде и деревянных башмаках для заключенных. Сегодня я дважды звонил в Дахау, они обещают, да только черт их разберет. В понедельник мы должны послать фирме Молль две с половлной тысячи человек. Знаешь, что будет, если мы этого не сделаем?
- Что будет? Если мы их получим, то пошлем к Моллю, будь они даже все до одного голые, как тот псих, что прибежал к воротам. Что у нас тут, санаторий? Ведь это враги Германии! Разве уже не в силе старые принципы, с которыми нас сюда послали?
- Сколько раз твердить тебе, что у тебя безмозглая башка, Дейбель? Теперь проводится новая политика, а ты, видимо, недостаточно гибок, чтобы перестроиться. Фюрер продолжает сокрушать своих врагов, но он решил отныне делать это с помощью производительного труда. Помнишь, как мы бывало заставляли заключенных перетаскивать тяжелые камни с места на место? Это уже пройденный этап национал-социализма. Теперь мы погоним их на настоящую работу. Вымирать они будут по-прежнему, но Германии это будет выгоднее, понял? Хефтлинк, который подохнет в лагере просто так и которого прежде не выжмут на стройке, как лимон, - это убыток для германской экономики. Знаешь, во что обойдется нам эта твоя сегодняшняя поверка? Ручаюсь, что завтра и послезавтра в мертвецкую отнесут не три-четыре трупа, как обычно, а двенадцать или пятнадцать. В понедельник должна выйти на работу первая партия. А что, если двадцать процентов людей будет лежать в жару? Если мы сегодня выгоним на работу тысячу человек без пальто, сколько мы сможем выгнать завтра или через две недели? Уж не захотелось ли тебе на фронт, Руди?
Резко зазвонил телефон. Руди вздрогнул, словно уже ждал телефонограммы о том, что обершарфюреру Дейбелю предписано собрать вещи и отправляться на Восток. Копиц смерил его презрительным взглядом и снял трубку.
- Хей...тлер! Ах, это ты, Вачке? Как поживаешь? Что-о? - Хмурое лицо Копица прояснилось. - Шпильман с собакой добрались до вас? - Он прикрыл трубку рукой и прошептал, давясь от смеха: - Все ясно, Руди! "Гиглинг 7", образцовый комендант штурмфюрер Вачке...
Дейбель вскочил, открыв рот от удивления. Еще минуту назад ему было страшно досадно, что труп у ворот оказался "чужим", но сейчас он прямо-таки подпрыгнул от радости.
- Быть не может! Из "Гиглинга 7"?
Копиц сделал нетерпеливый жест - мол, потише! - и продолжал:
- Вы сами удивлены? Не верится? Сделаете всеобщую поверку?
Рули не выдержал и кинулся на шею разговаривающему Копицу.
- Я напьюсь мертвецки! - шептал он. - Я... не знаю, что я выкину, если это правда! Посадить Вачке в такую галошу!
Копиц с трудом высвободился из медвежьих объятий своего коллеги, продолжая разговаривать с невидимым собеседником серьезно и даже тоном искреннего участия.
- Мне очень жаль, что пришлось задать тебе лишнюю работу, но что нам было делать? Мертвеца мы пока убрали в свою мертвецкую, можете хоть сейчас приехать - забрать его или только осмотреть. Нет, нет, он определенно не наш. Был ли у нас проверочный сбор? Нет, устраивать его я пока что не собираюсь. Мы знаем своих цыплят, и у нас никто не переберется через ограду...
Дрйбель давился от смеха. Он сполз со стула и стал кататься по полу.
- Хватит, начальник! - гоготал он. - Ты раздразнишь Вачке, как быка, а я умру от смеха!
- Итак, договорились, - сказал в заключение Копиц. - Ждем тебя. Шпильмана с собакой захватите?
Он положил трубку, застегнул ворот рубашки и потянулся к френчу. Лицо его вдруг стало серьезным. Дейбель, сидя на полу, уставился на него.
- Ты что?
Копиц молча смерил его взглядом, потом надел френч и тщательно застегнулся. Наконец он сказал:
- А ты хорошо осмотрел этого мертвеца, Руди? Как же ты не заметил у него под мышкой татуировки, которая есть и у тебя, и у меня, и у всех эсэсовцев?
Дейбель опять разинул рот.
- Эсэсовец?! - воскликнул он. - Да ведь он был черномазый, как жид. Мы осмотрели только бедро и предплечье. Кому бы пришло в голову искать под мышкой?..
- А собирать весь лагерь на апельплац - это тебе пришло в голову?
И Копиц вышел из комендатуры, оставив Дейбеля на полу. У ворот он окликнул часового:
- Ты слышал, что сказал тот голый, прежде чем упал на землю? Повтори-ка точно!
Часовой, вспоминая, провел рукой по лбу:
- Что-то вроде "Пустите меня домой!"
- По-немецки?
Часовой, толстый баварец, хихикнул:
- Не-ет, наверняка не по-немецки! По-прусски...
Копиц кивнул: "Is gut>. Серьезный и молчаливый, он открыл ворота и вошел в лагерь. Капо закричал "Achtung!", и это слово несколько раз эхом прокатилось по лагерю.
- Вызови тотенкоманду к мертвецкой, - приказал Копиц и в глубокой задумчивости зашагал по утоптанному снегу апельплаца. "Ну и персонал у меня, - думал он. - Человека с прусским выговором, сказавшего "Пустите меня домой", приняли за поляка - мусульманина! Никто даже не заглянул ему под мышку, а вот сбор объявили сразу же!.. И за что только господь бог наказал меня такими подчиненными? Почему именно мне, Копицу, приходится все делать самому? Думать за Руди, а теперь еще и за этого калеку Лейтхольда, воплощенную слабохарактерность и бездарность. Думать за тысячу шестьсот тридцать шесть хефтлинков, к которым сегодня ночью прибавится еще партия новичков, да каких! Все это сулит только новые хлопоты и бог знает какие неприятности. А в воскресенье приедет еще тысяча триста человек... Верхней одежды для них нет, снегу навалило по щиколотку, а ведь сегодня только первое ноября!"
Копиц дошел до мертвецкой. Дверь качалась на ветру и скрипела так жалобно, что от этого звука хотелось скулить. Рапортфюрер остановился возле мертвого коллеги, сумасшедшего эсэсовца, который сегодня ночью сбежал из лагеря "Гиглинг 7".
И в самом деле, он похож на еврея: черный, тощий, обросший, совсем такой же, как четыре других трупа с именами, написанными чернильным карандашом на бедре. Более того, если бы на втором трупе слева не значилось "Леви Бронислав", Копиц именно его принял бы за своего соплеменника. У "Кореца Антонина" волосы тоже были светлее и нос прямее. Только "Граубарт Хаим" и "Фенивес Габор" были такие же темноволосые, как неизвестный пруссак, но не темнее его.
Рапортфюрер бросил взгляд на тыльную сторону собственной волосатой руки - ведь и он сам довольно темноволосый. Если загнать его в лагерь, где он сразу спадет с тела, гонять его босиком по апельплацу, то и он в конце концов, вероятно, спятит, полезет голяком через забор и попадет в мертвецкую, где его примут за какого-нибудь Мойшу Кона.
Копиц выдавил из себя смешок, слабый, невеселый, отошел от трупов и заставил себя снова вернуться к своим заботам: "Все мне приходится делать самому, бог наказал меня коллегами-глупцами, навалил мне на плечи великую ответственность... Как сказал сегодня этот балбес Лейтхольд? "Неуязвимой пятой Зигфрида я попираю жидо-большевистскую гидру"... Надоело мне хуже горькой редьки попирать эту гидру! Но я из-за этого не сойду с ума, не-ет, Копицы не из того теста, меня никогда не упрячут в лагерь, и через ограду я тоже не полезу... Но надо бы уйти отсюда, пока не поздно... Мне ведь есть куда уйти, поеду домой, меня там ждут взрослые дети... Теперь-то я наверняка смогу вести дела в деревенской лавчонке, а ведь прежде я никак не мог с ними справиться, даже крохотная бухгалтерия была мне не по силам. В Гиглинге, хочешь не хочешь, пришлось справляться с куда более сложным хозяйством, адским хозяйством! Да, я уже давно мог бы вести нашу старую торговлю так образцово, что и строгий папаша скажет, чего он никогда не говорил: "Вот так и надо, Алоиз, так и надо".
Но попробуй-ка образцово вести лавку во время войны! Во время войны? Точнее, в конце проигранной войны.. Попробуй поведи торговлю, когда у тебя за плечами столько лет "попирания жидо-большевистской гидры"... Нет, скройся, беги, исчезни, притворись, что ничего не было, ведь под мышкой у тебя татуировка..."
Татуировка! Копиц быстро повернулся к мертвому. На татуировку лучше взглянуть без свидетелей, не надо, чтобы здешние хефтлинки поняли, что мертвый был эсэсовцем, что и среди эсэсовцев есть свои "мусульмане", свои обезумевшие самоубийцы.
Он нагнулся и хотел поднять руку мертвеца, но не смог, она была холодна и тверда, как мрамор. А тут еще в мертвецкую ворвался Диего Перейра и, даже не сняв берета, гаркнул:
- Тотенкоманда прибыла. В чем дело?
- Поди сюда, - сказал Копиц с необычной кротостью, - можешь немного приподнять его руку?
"Этот испанец - глупое животное, - думал он, - даже по-немецки сносно не выучился, наверняка он не знает об эсэсовской татуировке".
Перейра почесал за ухом.
- Приподнять? Мертвец - настоящая ледяшка. Отломить можно. - Он уперся ногой в грудь трупа и хотел было схватить его за руку.
- Нет, нет, - удержал его Копиц, - не смей, что ты за бесчувственный зверь!
- Бесчувственный? - испанец пожал плечами. - Я лучше бесчувственный с мертвыми, чем с живыми.
Копиц сжал кулак и снова разжал его.
- Где у тебя носилки? Почему ты не принес их сразу?
- Носилки в кухне. На них понесут хлеб. Для живых.
- Возьми их оттуда на время, - совсем тихо оказал эсэсовец, - и немедля отнесите этот труп обратно к воротам. За ним приедут.
Он повернулся и быстро вышел.
Туповатое выражение сразу исчезло с лица Диего, на нем отразились смекалка и сосредоточенное размышление. В чем тут дело, почему так странно вел себя Копиц? Испанец быстро нагнулся к трупу и попытался заглянуть под мышку. Ему даже удалось слегка приподнять руку мертвеца, хотя в суставах послышался подозрительный хруст. Потом Диего так же быстро выпрямился и, хитро усмехнувшись, побежал на кухню.
* * *
Фрау Вирт наконец-то смогла тронуть машину. Она все еще была взволнована тайной передачей завтрака Зеппу, но довольна тем, что сделала что-то, направленное против этого гнусного лагеря. Бесстрашно, под самым носом у Яна, она вручила Зеппу бутерброды, словно желая этим показать, как возмущена видом нагого мертвеца. Завтра она опять привезет пакетик с хлебом и колбасой, да, да! И не один, а два - и для Зеппа тоже, пусть и он поест! Будь у нее много купонов и денег, она привезла бы сто пакетиков, даже и для евреев, ей все равно.
Она нажала на акселератор и, исполненная протеста и сочувствия, направила машину к воротам. Около комендатуры она на минуту остановилась, чтобы ссадить старикашку Яна, и даже не ответила на его приветствие. Потом поехала в Мюнхен.
Сразу же вслед за этим у ворот остановилась другая машина - мощный открытый "деймлер" с военным номерным знаком. С заднего сиденья встал лейтенант СС Вачке и огляделся с видом полководца на поле брани.
Дверь комендатуры распахнулась, Копиц и Дейбель, оба причесанные и застегнутые на все пуговицы, вышли встретить дорогого гостя и полностью насладиться триумфом над посрамленной комендатурой лагеря "Гиглинг 7". Но из этого ничего не вышло, у Копица сегодня был явно неудачный день. Ястребиный взгляд прирожденного стратега Бачке проник за колючую проволоку ограды и сразу же отметил, что на всем апельплаце потоптан снег.
- Как хорошо, что вам не пришлось устраивать общего сбора, как у нас, - со сладкой улыбкой обратился он к Копицу. - Я вам завидую, вы так хорошо знаете своих цыплят. Мои питомцы - непостижимые кретины, они ведь сами были когда-то эсэсовцами... Кстати говоря, когда же вы оба наконец заглянете к нам? Я буду рад видеть вас в "Гиглинге 7"... разумеется, в качестве гостей!
12
"К вечеру придет транспорт", - только и слышно было в лагере. Кто же в нем будет?
Все блоки переполнены, свободны только новые бараки, отделенные оградой от остальных. Стало быть, они для русских?
Фредо допускал такую возможность. Но он твердо верил в идею рабочего лагеря, внушенную ему писарем. Истреблять русских здесь не будут, их просто заставят работать на стройке, как и всех нас. А это совсем неплохо. Почему? Да потому что русские военнопленные - а мы их уже знаем! - не станут строить немцам укрепления или другие военные объекты. Они обязательно организуют сопротивление и наверное вовлекут в него других узников. "Слушай-ка, - шептал Фредо испанцу Диего, - у нас одних было мало сил. Сколько ты уже ругал меня фашистским прихвостнем и коллаборантом. Но пойми, что мы могли сделать, когда нас тут было только сто пятьдесят человек, и всем лагерем заправляли немецкие уголовники? Мы, греки, держались дружно, вы, испанцы, тоже, у вас есть опыт войны и лагерей. А с французами, голландцами, венграми, поляками было хуже, даже с политическими. Взять хотя бы Оскара. Чех, ярый антифашист, а никакого революционного опыта. Возьми Жожо, Гастона, Дерека. Каждый из них с глазу на глаз будет уверять тебя, что он коммунист. А вот насчет того, чтобы создать дисциплинированную и боевую организацию... Да ты сам знаешь, мы ведь старались. А теперь они стали проминентами и еще больше испортились. Жожо начал спекулировать золотом... Среди полутора тысяч новых мусульман мы наверняка найдем подходящих ребят. Они, правда, сейчас очень измучены, совсем ошалели, но через несколько дней придут в себя. Среди них немало коммунистов - есть и чешские, и польские, это я уже выяснил. Вот, например, тот новый писарь, которого я устроил в контору. Он брат известного журналиста, из него, наверное, выйдет толк. Но пока это дело будущего. А будь здесь советские ребята, да если бы они вместе с нами уже в понедельник вышли на внешние работы - вот было бы здорово! Как бы ни старались их изолировать от нас, мы сумеем договориться! Ведь не всюду нас будет разделять ограда, да и этот забор в лагере не так страшен: ведь через него не пропущен электрический ток, так что в темноте, во время воздушных тревог, можно..."
* * *
К вечеру придет транспорт. А что, если в нем не будет русских? Многих заключенных совсем недавно разлучили с кем-то из близких людей - другом, братом или сыном. Такие люди надеялись, что именно в этом транспорте окажется их друг, брат, сын. А если даже и нет, то он пришлет через кого-нибудь весточку... Если вновь прибывшие будут из Освенцима, они расскажут нам о судьбе наших жен и детей. А если они будут прямо из дому, мы узнаем, что нового в Праге и на фронте...
Хорошо, если бы они приехали уже сегодня! Жаль, что немцы боятся вести их днем по дороге и приведут только в потемках. Но почему нас после ужина запирают в бараки? Выходит, что мы даже не увидим новичков?