Фрид Норберт. Картотека живых

   Писарь, задумавшись, сидел над бумагами. Сегодня все прошло удачно - и поверка, и передача кухни этому новому инвалиду. И все же Эрих не мог избавиться от мрачного настроения. Дейбель никогда не простит ему своего поражения, а Дейбель - опасный враг. Сейчас Копиц держит его в узде, но что, если он со временем отпустит ее?
   Днем, когда начальство приходило в кухню, писарь стоял совсем рядом с рапортфюрером и думал: "Что с ним случилось? Как-то осунулся, все время вытирает взмокшую плешь, говорит тихо, как барышня, в глазах нет прежнего ехидства. Болен он, что ли? Собирается уходить из лагеря? Или его уходят? Что за офицеры приезжали к нему в военной машине? Что означал этот визит? Действительно ли это касалось только сбежавшего хефтлинка?"
   Но, что бы там ни было, захворай Копиц или отойди он от дел хоть на неделю, худо придется писарю. Распоряжаться лагерем начнет Дейбель, а уж он наведет свои порядки! Тогда - конец всем упованиям на рабочий лагерь, чертов Дейбель задал бы нам жару...
   - Герр лагершрейбер, - несмело сказал Зденек, прерывая размышления Эриха, - я приготовил сто пятьдесят чистых карточек для сегодняшнего транспорта. Как по-вашему, хватит?
   - Сто пятьдесят? - сердито прохрипел писарь. - Откуда ты взял эту цифру?
   Зденек прикрыл рукой бумаги, словно боясь, что сиплое дыхание Эриха развеет их.
   - Я полагал, что их поместят в три новых барака, а там как раз сто пятьдесят мест.
   Писарь махнул рукой.
   - Умник дерьмовый! Что ты понимаешь! На сколько человек, по-твоему, был рассчитан барак в Освенциме? На триста, четыреста? А вас там вмещалось тысяча!
   Зденек наклонил голову.
   - Это же был лагерь истребления. Разве вы думаете, что и здесь может...
   - Я вообще ничего не думаю, - сердито отрезал писарь. - Еще мне не хватало вести тут с тобой ученые споры! Рабочий лагерь или лагерь истребления, русские, отравленный чай, сто пятьдесят человек или тысяча... Чтобы ты потом ходил по лагерю и шушукался: мол, писарь сказал...
   Зденек взглянул ему в глаза.
   - К чему такие намеки, герр Эрих? Вы имеете что-нибудь против меня?
   - Эх! - писарь вздохнул и встал. - Против тебя, против себя, против всего мира! - Он подошел к двери и поглядел в окошко, снег валил так же густо, как и утром. - Я сам ничего не знаю, а хотел бы знать, оттого я такой злой. Не выходит у меня из головы новый транспорт, три новых барака и все те глупости, которые я о них слышал. - "А главное, то, что я слышал. в комендатуре, - сказал он самому себе. - Эти странные намеки Копица, странное смущение Лейтхольда, а сейчас, во время осмотра нового забора, сальности Дейбеля... Возможно ли, что я, Эрих Фрош, самая светлая голова в лагере, не могу догадаться, что же такое готовится?"
   Писарь сердито топнул ногой, повернулся к Зденеку и уставился на деревянный ящик картотеки.
   - Сто пятьдесят карточек мало. Приготовь по крайней мере триста, мало ли как может обернуться дело. И вот еще что: днем уже было несколько покойников, все из-за этой чертовой поверки, и бог весть сколько еще человек умрет ночью. Не будем больше класть в картотеку и карточки мертвецов, как это мы делали до сих пор. А то скоро не хватит места для живых. Заведем новую картотеку - мертвых. А старую будем называть картотекой живых, понял? Сходи-ка в немецкий барак и попроси капо Карльхена сделать для нас еще один ящик, точно такой же, как этот. Да не проболтайся, что он будет только для мертвых, а то любители поговорить сб отравленном чае тотчас ухватятся за эту новость...
   * * *
   Наступил вечер. Стужа не уменьшилась, снегопад не прекращался. Люди в бараках кашляли и стонали больше обычного, растирали свои замерзшие ноги. Сегодня впервые раздача хлеба прошла в полном порядке. На четырех человек выдавали буханочку. Своим или одолженным ножом один из четверки разрезал буханочку на геометрически равные доли. Ох, какая это была тонкая операция! Трое других стояли около и следили за каждым движением ножа. Пока буханочку резали поперек, нож несколько раз останавливался и направление его подвергалось коррективам. Потом один из четверки поворачивался спиной, а другой брал в руку порцию хлеба и спрашивал: "Кому?" Первый говорил наугад, например: "Миреку". - "А эту?" - "Тебе". - "А эту?" - "Мне". Так происходила дележка и заодно незаметно проходило время.
   Потом раздвинулась занавеска над койками блоковых, штубаки выбежали с мисками маргарина и мазали каждому на хлеб приготовленную порцию. Одним доставалась порция побольше, другим поменьше, но, разумеется, никто не получал положенных тридцати граммов.
   Первой узников обворовывала комендатура, и изрядно. Бальдур Лейтхольд даже поперхнулся, увидев, сколько кубиков маргарина отложил для него повар Мотика.
   - Это так... всегда делается?. - заикнулся он.
   - Конечно, - через плечо ответил тот и даже не улыбнулся, хотя был сегодня особенно щедр к новому шефу. Потом повар преспокойно отложил изрядную долю для себя и глухонемого Фердла, поменьше для конторы, а оставшимся стал оделять бараки.
   В бараках воровство продолжалось. Даже самый порядочный из блоковых выкраивал добавочную порцию для себя и штубака. В конце концов, блоковый он или нет? При раздаче кофе и хлеба ничего не выкроишь, похлебку узники получают прямо в кухне, стало быть, поживиться можно только с "дополнительного питания" - сегодня это маргарин, в другой раз сыр, или мармелад, искусственный мед или даже колбаса. Но были и другие блоковые, похуже. Разве вы рискнули бы проверить вес порции маргарина, например, в двадцать втором бараке? Посмели бы вы взвесить порции - даже если бы там нашлись весы, - когда тут же рядом виднелась разбойничья физиономия нового блокового Фрица?
   Честные блоковые, такие, как поляк из четырнадцатого барака и его штубак Франта Капустка, обычно удовлетворялись остатками маргарина, которые при резке порций прилипали к ножам. Иногда им удавалось сорвать лишнее с кухни или они выменивали на еду одеяло или еще что-нибудь, утаивали покойника и получали его порцию и применяли десятки других ухищрений, словом, "организовывали жратву".
   Сейчас Франта, изящно двигаясь по бараку, разносил маргарин, пародируя обер-кельнера в шикарном ресторане: заложив правую руку за спину, он на пальцах левой легко нес миску.
   - Благоволите приготовить продуктовые купоны! - певуче возглашал он. В деньгах Германская империя не нуждается, но купонные расчеты должны быть в порядке.
   Феликс получил две порции хлеба - одну за отсутствующего Зденека, - но не притронулся к ним. Маргарин он сразу взял в рот, осторожно пососал и, когда маргарин стал жидким, попытался проглотить его. Вкус был противный. Остальные хефтлинки съели свой хлеб в один присест, настроение у всех заметно улучшилось, и никто не спешил лечь спать. Сегодня прибудет новый транспорт, свет в бараках погасят еще не скоро.
   - Вот видишь, - усмехнулся сосед Феликса, портной Ярда. - На обед нам дали гороховый суп, а сейчас маргарин, совсем неплохо. Когда я дома представлял себе концлагерь, то всегда думал, что там дают только хлеб и воду... Какой я был дурак, а?
   - А почему же дурак? - вмешался кто-то. - Разве нормальный человек может представить себе все ужасы лагеря, не увидев их собственными глазами? Мне тоже казалось, что голодная башня Далибора{10} - это ужаснейшее место на свете. Но когда здесь идешь на апельплац и видишь босых людей на снегу...
   - А ну тебя! - сказал третий, инженер Мирек. - Снег, нехватка обуви, сборы на апельплаце - все это, конечно, ужасно, но хуже всего голод. Уж если я выйду из лагеря живым, то буду ценить жратву, как никогда! Прежде я, знаете ли, был одним из тех непростительных идиотов, которые даже не замечают, что они едят... В ресторане, бывало, заказываю первое попавшееся блюдо из меню, к примеру, вареное мясо. Лишь бы поскорей, я, мол, спешу, господин кельнер.
   Франта, услышав слово "кельнер", оказался тут как тут:
   - Изволите заказать вареное мясо, сударь? А не желаете ли к нему легкий гарнир?
   - Пожалуй, да, - усмехнулся Мирек. - Вы тоже, Франта, подавали гарнир на большом блюде с этакими углублениями - для цветной капусты, грибков, морковки, зеленого горошка, фаршированного перца, помидор, маринованных слив или вишен...
   - Заткнись! - закричал кто-то в комическом отчаянии. - Это же невозможно слушать!
   Но Мирек не унимался.
   - Вот видите, какие вкусные вещи. А я это блюдо опустошал подряд, без разбору, по ходу часовой стрелки. Вишни после грибов, а капусту после вишен, ну, в общем, ел, как свинья, без толку и без воображения. Если в будущем вы, друзья, когда-нибудь встретите меня в "Золотом гусе" или в ресторане Пискачека, пожалуйста, не мешайте мне, потому что я буду составлять себе обед тщательнее, чем английский лорд. Прежде всего, господин обер-кельнер, бокал белого вина, потом какую-нибудь закуску... у вас там есть салат оливье? Или, еще лучше, холодную спаржу...
   Мирек заметил, что Феликс закрыл глаза и тихо улегся на нары.
   - Тебе нехорошо, Феликс? - прервал он свою гастрономическую элегию.
   - Нет, нет, продолжай.
   Но Мирек умолк.
   - Я и забыл, - устыдившись, сказал он. - Болтаю тут о всяких деликатесах, а тебе ведь даже этот несчастный кусок хлеба не идет в горло...
   * * *
   На вышках зажглись прожекторы. Наблюдатели у окошек тотчас объявили об этом. На мгновение смолкли все разговоры, люди в бараках переглядывались: прибыл транспорт!
   Но больше ничего не произошло. Не было слышно окриков, в лагере царила полная тишина, и узники полушепотом продолжали разговоры.
   В конторе напряжение не ослабевало. Писарь, обращаясь к группе специально назначенных проминентов, быстро повторял распоряжения. Все должно идти как по маслу. Едва откроются ворота и новички промаршируют на апельплац, туда же выбегут писарь Эрих, староста Хорст, Фредо, Гастон, Карльхен и Дерек. Больше никто. Остальные капо, стоя за бараками и уборными, будут следить, чтобы никто из старых хефтлинков не заговорил с новичками. Названные шестеро проминентов - Копиц не разрешил назначить больше шести человек - построят вновь прибывших в шеренги, запишут их имена на заранее приготовленных листках и сдадут эти списки в контору, где младший писарь Зденек разнесет их по карточкам. Все должно идти быстро, чтобы новичкам не пришлось долго стоять на снегу и они поскорее попали бы на нары. Наблюдать за приемкой будут сам Копиц и Дейбель, ключ от висячего замка на новой калитке находится у Лейтхольда. В нужный момент он отопрет эту калитку, впустит прибывших в три новых барака и опять запрет ее. С сегодняшнего дня устанавливаются круглосуточные дежурства капо, которые обязаны следить, чтобы никто не подходил к забору между старым и новым лагерями. Часовым на вышках приказано окликнуть нарушителя и немедля стрелять.
   Писарь договорил и уставился в окошко на апельплац. Снег сверкал и кружился в лучах прожекторов, но на апельплаце не было ни души. Писарь не выдержал, приоткрыл дверь и прислушался. Разинув от недоумения рот, он кивнул другим, чтобы они тоже подошли к двери.
   Вдалеке слышалось пение.
   Пение? И какое странное! Это не мужские голоса... они слишком высоки для мужских...
   Писарь перевел дыхание. Это не русские: он-то знает их песни, их громкие голоса. Главное, что это не русские, и, значит, отпадает версия об отравленном чае...
   - Да ведь это дети! - сказал Фредо.
   Дети? У писаря опять дрогнуло сердце. Он видел детей в Освенциме, знал, что делают с ними гитлеровцы. О господи, и зачем они посылают детей в лагерь, который должен быть рабочим!
   Зденек испуганно глядел на ярко освещенный ночной апельплац. Дети... Они поют! Здесь их ждет колючая проволока и бог весть что, а они поют...
   - Чепуха! - сказал капо Карльхен. - В малолетних я как-никак разбираюсь, хе-хе... Это не дети, это женщины.
   - Женщины! - воскликнули остальные, и им сразу стало ясно то, над чем они так долго ломали головы. - Ну конечно, женщины!
   Писарь хлопнул себя по лбу и тотчас пожалел об этом жесте, не оставлявшем сомнения в том, что он тоже ничего не знал и только прикидывался осведомленным. Но как тут было сдержаться, когда при слове "женщины" для него сразу обрели смысл все непонятные разговорчики эсэсовцев. Копиц утром сказал: "Если я прикажу писарю раздеться донага и промаршировать тут перед нами, взволнует это тебя, Лейтхольд? Нет. А теперь представь себе, что я дам такой приказ новеньким". - А похабные шуточки Дейбеля насчет дырок в заборе! У писаря словно пелена спала с глаз, он понял все. Женщины попадают в подчинение Лейтхольда, потому что он кюхеншеф, а им придется работать на кухне. Итак, рабочий лагерь будет! Да еще с какими удобствами: мужчины отправятся на работы, а женщины будут дома стряпать для них. Забор, отделяющий женские бараки, не так уж страшен... В сердце проминента Эриха ожили воспоминания о кое-каких запретных авантюрах с женщинами в Освенциме, а ведь Освенцим - это был сущий ад. А здесь... здесь это будет куда легче и приятнее. Мечта о рае, о самом безопасном месте в военной Европе сбывается!
   Писарь широко ухмыльнулся и обнял Хорста за шею.
   - Женщины... представляешь себе?!
   Всех даже бросило в жар. Гастон одернул на себе куртку и провел гребешком по волосам. У Дерека вспыхнули глаза, Фредо просиял, Хорст в душе возблагодарил небеса, что у него сохранились усики.
   - А тебе не жаль теперь, - спросил он кала Карльхена, - своих маргариновых капиталовложений в этого мальчишку?
   - Ты о Берле? - усмехнулся тот. - Ничуть не жаль. Я не позволю себе увлекаться бабами, в лагере это к добру не ведет. Забор, выстрелы часовых, нет уж, оставьте, я хочу покоя. - И он осторожно погладил свою забинтованную руку.
   Зденек недоуменно поглядывал на собеседников, О чем они, собственно, говорят? И он ответил сам себе: это же обычный мужской разговор, который кажется странным только мне, потому что я не мужчина. Что же я такое?
   Ночами на бетонном полу Освенцима, да и тут, в Гиглинге, повторяя про себя две строфы, посвященные Ганке, Зденек часто с горечью размышлял о любви. Он любит жену и никогда не перестанет ее любить, но теперь, в эти ночи беды, голода и унижений, он не мог представить себе любовь без разлуки, любовь, которая идет дальше нежной улыбки и прочтенного шепотом стишка. Мечтать о живой женщине, чувствовать ее напряженным телом в своих объятиях, ощущать ее близость, волнуясь, искать ее губы... Нет, все это уже нереально и никогда не станет реальностью!
   Сгубили меня, сокрушался Зденек и горестно вздыхал в темноте. Сломили меня, сожгли. Нет гибкости в моем теле, я просто пепел, живая урна собственного праха. Мое зрение, мое обоняние, мое осязание никогда уже не взволнуют мои отупевшие нервы, не заставят мое тело трепетать, напрячься, как лук, не смогут подготовить меня к встрече с теми, кто на том берегу. Я стар, страшно стар...
   А эти люди вокруг меня... подумать только, какие они самцы! Вот они ожесточенно спорят о том, на каком языке звучит эта песня в ночи, звучит все яснее и яснее. Каждому хочется, чтобы это были его соотечественницы. Хорст разочарованно признает, что это не по-немецки, Гастон проворчал: "И не по-французски". Фредо и Дерек тоже покачали головами: не голландки и не гречанки.
   - Где у вас уши! - прохрипел Эрих, жаждавший восстановить свою репутацию самого сообразительного хефтлинка. - Я только что уловил словечко "чиллаг", это по-венгерски "звезда". Не помните? "Я, Анна Чиллаг..." - И он сделал жест, словно отбрасывая длинные волнистые волосы.
   - Ого, венгерки! - возликовал Хорст; в бытность в армии он однажды провел целый день в Будапеште. - Это, пожалуй, еще получше, чем немки. Паприка! Porkolt!
   Смеющиеся лица мужчин раскраснелись, а Зденеку стало еще обиднее, что он остался бледен и сердце его не бьется чаще и никогда уже не забьется ради какой- вибудь венгерки или чешки и даже ради Ганки...
   - Назад! - приказал писарь, заметив, что ворота лагеря распахнулись, и оттеснил товарищей обратно в контору, а сам занял наблюдателную позицию у оконца.
   На апельплаце появилось несколько темных фигур. Они уже не пели, вид лагерной ограды на минуту обескуражил их. Колючая проволока, вышки, прожекторы, черные стволы пулеметов...
   Лица мужчин в конторе тоже стали серьезнее. Там, на апельплаце, они, правда, увидели женщин, но это были узницы, жалкие темные фигурки на белом снегу, среди снегопада, озябшие и голодные. Так немного их было там апельплац казался почти пустым и особенно обширным, - и столько прожекторов освещало и слепило эту кучку женщин. Вот приковыляло еще несколько отставших, медленно подошли двое, неся третью; она сидела у них на руках, держась за их плечи.
   "Что ж вы не смеетесь, кобели?" - мысленно твердил Зденек и вызывающе искал темными глазами глаза других мужчин. Но все они хмурились, покашливали и виновато глядели на апельплац.
   - Назад! - шепнул писарь и отскочил от двери. По ступенькам спускался Дейбель. Он толкнул ногой дверь.
   - Выходи! - заорал он. - Шесть человек - принимать транспорт!
   Назначенные проминенты выскочили из барака, обогнули эсэсовца и побежали к черным фигуркам на снегу. Дейбель медленно шел туда же, с левой стороны появились Копиц и Лейтхольд.
   Зденек остался в конторе один. С минуту он глядел, как прибывшие строятся в шеренги. Глаза его привыкли к яркому свету, и он начал различать кое-какие подробности. Передний ряд женщин стоял метрах в пятидесяти от конторы, так что нельзя было разобрать, молоды они или стары. Все они кутались в пальто - слава богу, что у них есть пальто, хоть и куцые, из-под которых виднелись колени и белые икры... Неужели они без чулок? А на головах, что это у них на головах?
   Кто-то бежал к конторе. Зденек быстро отошел к столу и стал рыться в ящике, делая вид, что ищет чью-то карточку. По странной случайности ему попалась его собственная. В контору вбежал писарь.
   - Вот пересыльная ведомость. Восемьдесят венгерок из Освенцима. Сплошь девушки от пятнадцати до двадцати пяти лет. Спрячь эти бумаги. - И он исчез.
   Зденек наклонился над смятыми бумагами и стал читать: Като Ковач, Илона Немет, Магда Фаркас... Потом он снова обнял картотеку, уперев ящик узким концом в грудь, и уставился на листок со своей фамилией. Его испугало, что картотека раскрылась именно на его листке. Не дурная ли это примета? Листок просится наружу... Куда?
   Завтра Карльхен сделает еще один ящик, такой же неказистый, как этот. Я уже не человек, а прах человека, но все еще торчу в картотеке живых. Не лучше ли было бы...
   - Нет! - сказал он себе вслух и быстрым движением закрыл картотеку.
   Девушки пели. Сейчас они молчат, но до этого пели, и долго. Видимо, все можно пережить, видимо, можно остаться в этой картотеке и даже снова стать тем, чем я был когда-то. Никогда больше не хочу видеть свой листок, пусть затаится в картотеке, пусть лежит там среди других и держится, держится, держится!
   Часть вторая
   1.
   За ночь снегу прибыло, утром тоже порошило. На крышах бараков снег уже лежал слоем толщиной в ладонь.
   Лагерь проснулся, как обычно: удары в рельс, возгласы "Kafe hole-e-e..." Штубендинсты побежали за кофе.
   - У нас в лагере девушки! Слышали?
   На "мусульман" в бараках эта новость произвела куда меньшее впечатление, чем на проминентов в конторе. "Девушки?" - повторяли мужчины на нарах, покрытых стружкой, и недоуменно глядели большими глазами.
   - Не могли, что ли, прикончить их там, потащили сюда, в Гиглинг! проворчал Мирек. - В лагере, где не выдержит здоровый мужчина, должны жить девушки?
   - Ты все об одном: прикончить да прикончить, - рассердился портной Ярда, долговязый чех, которого за его упрямую наивность прозвали "младенчик Ярда". - Вот тебе лучшее доказательство, что все россказни о газовых камерах и крематории в Освенциме - попросту безбожное вранье. Девушек не привезли бы оттуда, если бы хотели их прикончить. Я эту вашу паникерскую болтовню и слушать не хочу!
   Он повернулся на бок и с головой накрылся одеялом.
   "Младенец Ярда!" - вздохнул Мирек и махнул рукой. Какой смысл спорить с несчастным, у которого в Освенциме погибла жена и двое детей, а он сейчас отчаянно убеждает себя, что газовые камеры не существуют, потому это, мол, это просто немыслимо. И он не единственный Фома неверный, многие другие тоже прошли через "лагеря истребления", собственными глазами видели газовые камеры, "селекции" и все же готовы чуть не с кулаками доказывать, что всего этого нет.
   Весть о появлении девушек не вызвала ни в одном из полутора тысяч "мусульман" тех плотских вожделений, которые Зденек вчера заметил во взглядах проминентов. Людям в бараках, изголодавшимся, грязным, простуженным, уже давно было чуждо это чувство, оно атрофировалось, отпало, как шелуха, вместе со старой одеждой в Освенциме, просто выветрилось из сознания. Мало кто из узников отчетливо сознавал - как осознал это Зденек, - что в нем что-то угасло и отмерло и что над этим стоит призадуматься и даже встревожиться. "Девушки? - "мусульмане" покачивали головой, и соглашались с Миреком. - В самом деле, на что они здесь? Тут и мужчины не выдерживают, каково будет девушкам?. Бедняжки?"
   Но и у проминентов не было общего взгляда на этот счет. Мы знаем, например, что за странный человек был Диего Перейра, капо могильщиков. Этот плечистый коротышка в берете, с толстым шарфом на шее хладнокровно обламывал конечности трупов, если они не помещались на тележку. Его даже сам рапортфюрер Копиц обозвал бесчувственным зверем. И вот сегодня утром Шими-бачи зашел за Диего.
   - Пойдем, - хмуро сказал старый доктор. - Я только что был в женском лагере. Помоги-ка мне.
   У новой калитки их ждал Лейтхольд. Сегодня был первый день его службы в лагере. Напускной суровостью Лейтхольд старался прикрыть свой страх и неуверенность. Он молча впустил их в женский лагерь, запер калитку и остался стоять возле нее.
   Испанец шел вслед за доктором, чуть наклонив голову, но поглядывал во все стороны, все замечал и запоминал. По ступенькам они спустились в барак-землянку. Диего потянул носом, забеспокоился: тут пахло совсем не так, как в мужских бараках. Когда глаза его свыклись с полутьмой землянки, он различил на нарах фигуры, прикрытые до глаз грубыми серыми одеялами. Глаза у всех были заплаканные, из-под одеял слышались всхлипывания и жалобы на непонятном языке.
   В конце барака на земле лежало неподвижное тело - явная причина всего этого переполоха.
   - Умерла, - сказал Шими-бачи. Он был самым пожилым из врачей, и поэтому сегодня утром эсэсовцы назначили его врачом женского лагеря. - Я помогу тебе унести ее, Диего, - продолжал он и нагнулся, чтобы снять с мертвой одеяло.
   - Не надо, - хрипло сказал испанец. - Я сам понесу. И в одеяле.
   Шими-бачи посмотрел ему в глаза.
   - Не выйдет, приятель. Эсэсовец категорически приказал оставить платье и одеяло здесь. Мы похороним ее, как обычно.
   И он снова нагнулся, чтобы снять одеяло с худенького мертвого тела.
   Диего втянул голову в плечи. В ушах у него мучительно отдавался плач женщин, который усилился и перешел в нестерпимый вой, когда они увидели свою мертвую подругу обнаженной. Диего быстро нагнулся и снова покрыл ее одеялом.
   - Я понесу ее в одеяле, и баста! - сказал он так решительно, что Шими-бачи не стал возражать. Диего поднял труп, как перышко, и понес его к выходу. Осторожно, чтобы не задеть, он протиснулся в дверь и с облегчением вдохнул запах утра и свежего снега. Потом он зашагал прямо к калитке. Шими-бачи поспешил за ним, боясь, что за нарушение приказа достанется прежде всего ему, доктору.
   Лейтхольд сделал недоуменное лицо.
   - А одеяло? - заорал он, не пропуская их в калитку.
   Диего крепко выругался, на счастье, по-испански.
   - Что... что он сказал? - забормотал Лейтхольд, но Шими-бачи притворился, что не понял испанского ругательства.
   Диего перешел на французский:
   - Скажи ему, что эсэсовца я охотно похороню и голого, а свою сестру нет!
   Шими-бачи преодолел опасения и храбро перевел:
   - Капо говорит, что мужчину он похоронит хоть и без одежды, а свою сестру - нет.
   - Она его сестра? - опешил Лейтхольд.
   С розового лица доктора исчезла последняя тень улыбки.
   - Кило, видимо, хочет этим сказать, что все заключенные женщины - наши сестры.
   - Blodsinn! нем.)> - Эсэсовец махнул тощей рукой, в душе радуясь, что дело не осложнилось настоящим родством. - В лагере, мал он или велик, каждый заключенный - только номер. Никаких мужчин, никаких женщин - номера! Снимай одеяло!
   Диего вновь разразился стремительным каскадом отборной испанской брани. Шими-бачи прервал его, положив ему руку на плечо:
   - Погоди-ка, дай мне объяснить твою точку зрения господину эсэсовцу, и продолжал, обращаясь через забор к Лейтхольду. - Капо просит завернуть ее во что-нибудь. Хотя бы в бумажный мешок из-под цемента. Не годится хоронить женщину обнаженной...
   - Мешок из-под цемента? - Лейтхольд почесал за ухом. - А где его взять?
   "Ага, клюнуло!" - обрадовался доктор.
   - Это очень просто, - продолжал он. - У нас в лазарете есть такие мешки. Мы их используем для перевязок.
   Это было сказано так запросто, что эсэсовец подумал: за дурака они меня принимают, что ли?
   - Бумажные мешки для перевязок? Что за чушь ты несешь, старый олух!
   - Я врач, господин шарфюрер, старый врач, - закивал головой Шими-бачи. - В университете нас этому не учили, но здесь в самом деле приходится использовать для перевязок бумажные мешки вместо бинтов. Все-таки лучше, чем ничего.
   Лейтхольд сдался. Эти люди говорят на непонятном языке и о неведомых ему вещах. Взглянув в горящие глаза человека за калиткой, стоявшего с трупом в руках, он не мог удержаться от жуткой мысли о хищниках в клетке.
   - Мне все равно, - сказал он, - делайте как знаете. Капо пусть несет эту женщину в мертвецкую, а вы, доктор, сходите за мешком. И чтобы через пять минут одеяло было на месте, verstanden?