Фрид Норберт. Картотека живых

   И хотя никто не знал Гонзу, все обернулись к нему и прислушались. Был у него такой властный голос? Едва ли. Но толпе в этот момент нужно было разумное слово, и Гонза произнес его вовремя.
   - Нас много, - продолжал он, - и никто не знает, сколько нам еще ехать и дадут ли нам что-нибудь пожрать. Надо беречь этот кофе. Будем давать его только тем, кто совсем уже не держится на ногах. Но и они должны делать только два глотка. Сосед положит ему руку на горло и будет считать. Согласны?
   Тем, кто уже не рассчитывал ни на одну каплю кофе, предложение Гонзы понравилось.
   - Согласны, - загудели они.
   Был Гонза умнее других? Неужели никто другой не додумался бы до такого предложения? Едва ли. Просто Гонза вовремя высказал правильную мысль, и с ней все согласились. У коллектива уже были свои глаза у окон, теперь начинал функционировать мозг и другие органы. Мозг решил: по два глотка кофе самым слабым. Органы чувств взялись за выполнение этого приказа. Зрение наблюдало товарищей. "Не держишься на ногах?" И если спрошенный уже терял сознание и, полуоткрыв рот, мог только кивнуть, ему подавали ведерко и клали палец на горло. Осязание коллектива считало: "раз, два".
   Кто-то даже спросил Зденека, который был очень бледен и до сих пор не произнес ни слова: "Тебе плохо? Хочешь напиться?"
   Зденек покачал головой. Он не лез в герои и не намерен был жертвовать собой ради других, но в тот момент действительно не ощущал ни голода, ни жажды.
   Мозг коллектива продолжал работать.
   - Места у нас мало, всем сразу не сесть на пол, - объявил Гонза Шульц. - Нужно установить смены и чередоваться. Два часа стоять, два часа сидеть. Согласны, ребята?
   Кое-кто из тех, кто уже уютно устроился у стены, проворчал:
   - Да что ты во все вяжешься! Часов ни у кого нет, как же проверять эти твои смены?
   Но большинство согласилось с Гонзой, и ворчуну у стены пришлось смириться.
   - Два часа мы будем отмерять на глазок, ничего не поделаешь, - сказал Гонза, оставшийся стоять. - А когда я сяду, назначьте себе старшего из тех, что будут стоять, и пусть он следит за временем.
   Почти трое суток громыхал вагон по разъезженным путям Третьей империи, подолгу торчал на небольших товарных станциях, все время под строгой охраной: никто не смел выглянуть в оконце. Во время бесконечного пути возникали тысячи затруднений, но благодаря организованности коллектива все они были преодолены. Главное затруднение было с парашей. Она была одна на девяносто человек, ее приходилось подавать через головы и выплескивать (более или менее удачно) в решетчатое оконце. Для этой цели коллектив выделил "группу специалистов" - выливальщиков, или "метателей", которые немало помогли тому, чтобы люди доехали до Гиглинга живыми и в здравом рассудке. Узники извелись от усталости, жажды и голода, но никто никого не обидел, никто ни на кого не поднял руки.
   Жаль, что этот первый коллектив распался, как только отворились двери вагонов. Заключенные были слишком изнурены, чтобы и на вокзале Гиглинга сохранить оправдавшую себя внутреннюю организацию. Некоторые сразу же стали искать прежних друзей, попавших в другие вагоны. А потом появился конвой и погнал всю колонну в лагерь. Так вышло, что Гонза Шульц очутился не вместе со Зденеком, а попал в барак номер 15, к совсем незнакомым людям.
   Сперва Гонза был такой же отупелый, как все червяки в коробке. Но через несколько дней он стал приходить в себя. Ему не подвезло, как Зденеку, которого счастливый случай вознес в контору. А сам Гонза не предпринимал ничего, чтобы добиться лучшего положения. Петь он не умел, стать штубаком в бараке ему не довелось. Гонза вел себя, как и на родине при "протекторате": предпочитал физическую работу, делал не больше того, что ему было поручено, и даже меньше, старался сохранить здравый смысл и способность наблюдать окружающее. Он сразу понял, что обстановка здесь совсем не та, что в Терезине, где у заключенных было подобие самоуправления. Там, правда, тоже было голодно, узники постарше мерли, как мухи, но мало кому доводилось отведать эсэсовской плетки. Общие сборы, телесные наказания, казни были там редким явлением. В Терезине действовала подпольная партийная организация, она издавала бюллетень, который распространялся быстро и надежно. Ожидание краха гитлеризма было облегчено регулярной информацией о положении на фронтах и о других важных событиях. Время от времени даже такой рядовой заключенный, как Гонза Шульц, мог принять участие в каком-нибудь добром деле, мог помочь товарищу, оказавшемуся под угрозой. Вообще же Гонза жил, как и все вокруг: играл в карты со своим другом Отой, охотно посещал культурные мероприятия, которые устраивали такие, как Зденек, читал все, что можно было достать. В 1943 году он даже влюбился и женился. Из краденых материалов он соорудил там же, на территории Терезина, крохотное "бунгало". Так среди унижения и лишений ему удалось вырвать себе кусочек счастья.
   В сравнении с тем, что пришло потом, такая жизнь была почти идиллией. Было терезинское "бунгало" действительно прекрасно или это только казалось Гонзе, но отправка в Освенцим разом разрушила его идиллию. Плачущие жены остались в Терезине, мужей повезли неведомо куда, и они были рады, что едут одни. Никому не хотелось видеть смерть любимой.
   Из поезда в Освенциме Гонза и Ота вышли вместе, держась за руки, и вместе они благополучно прошли первую "селекцию". Но у самого входа в освенцимский "лагерь Е" Ота вдруг отпустил руку товарища и, словно обезумев, метнулся в сторону и бросился на ограду из колючей проволоки, через которую был пропущен ток высокого напряжения. Послышалось шипение, Гонза вскрикнул и закрыл глаза, запах горелого мяса проник ему в ноздри. Шатаясь, он вышел из рядов. Эсэсовец, конвоировавший колонну, подбежал и взмахнул прикладом над головой Гонзы. Руки товарищей ухватили Гонзу и втянули его обратно в шеренгу. Приклад лишь скользнул по плечу и разорвал рукав.
   Жизнь в Освенциме Гонза начал в каком-то ошеломлении. Почему так поступил Ота? Казалось, с ним все было в порядке, он никогда и словечком не выдал намерения покончить с собой. Ота любил живопись и всегда носил в кармане большую репродукцию "Подсолнечников" Ван-Гога, разрезанную на дольки и наклеенную на коленкор, наподобие складной карты. Больше всего он любил солнце и желтый цвет. И вот, в первую же ночь, еще даже не познав всех ужасов Освенцима, он капитулировал.
   Гонза твердо решил не кончать жизнь, как Ота. Он переживет Гитлера и увидит приход Красной Армии, которая, как он догадывался, уже близко! Еще дважды пришлось ему, стиснув зубы, пройти на "селекции" перед эсэсовским врачом Менгелем. Гонза шел нагой, глядя в серое небо поверх гитлеровского убийцы, не прося его взглядом, как делали многие, не выклянчивая жизнь. Гонза выпятил грудь, зная, что он еще достаточно силен, что он пройдет, должен пройти...
   Ночевки на бетонном полу, "обувной кризис" Гонза пережил, как и Зденек. Когда их наголо обрили и кто-то из товарищей пошутил, что они теперь похожи на типажи из уголовного альбома, Гонза смеялся вместе со всеми. И в самом деле, нацисты отлично знают, что мы их злейшие враги, что мы с нетерпением ждем их краха и готовы сделать все, чтобы ускорить его. Они считают нас преступниками и соответственно обращаются с нами. Ничего удивительного.
   Гонза осторожно посоветовался с товарищами: нельзя ли предпринять что-нибудь? Ходили слухи, что недавно был бунт и что тотенкоманда взорвала один из крематориев; во время возникшей при этом паники бежало несколько заключенных.
   Сейчас фронт уже близко. Вот если бы нам удалось вырваться за ограду... Тысячи узников, наверное, погибли бы при этом, но тысячи спаслись бы и добрались до русских, попросили бы у них оружие и помогли бы им стереть с лица земли гнусный лагерь! С горящими глазами Гонза говорил об этом с товарищами. Он забыл о "бунгало" в терезинском гетто, забыл о жене, которая там осталась. Но он не мог забыть запаха горелого мяса, и ему хотелось убивать и убивать эсэсовцев...
   Но этим замыслам не суждено было осуществиться. Через несколько дней узников согнали для последней "селекции", а потом сразу же погнали в вагоны. Гонза очутился среди незнакомых людей, среди испуганного человеческого стада, попавшего в вагон для скота. Он мечтал силой вырваться из Освенцима, и вот нацисты сами увозят его отсюда. Гонза стиснул зубы и улыбнулся: "И это неплохо. Наверняка нас повезут на запад, потому что с востока жмут русские. В самой Германии нет таких лагерей, как освенцимский ад. Может быть, теперь сбежать будет легче. Посмотрим..."
   Наблюдатели у окошек объявили Крнов. Сердца чехов усиленно забились: мы едем на родину! Но поезд шел все на юг и на юг, миновал Оломоуц, пересек Моравию... Вот и Вена. Состав долго мыкался около разбомбленных вокзалов. Выбраться из запертого вагона не было никакой возможности, а выжить в нем было нелегко. Голыми руками дверь не выломаешь, решетки на окнах обвиты колючей проволокой, их не сорвешь. Едва поезд останавливался, эсэсовцы выбегали из сторожевых будок и обходили вагоны. Однажды они выстрелили прямо в оконце. Пуля попала в потолок, никого не поранив, но с тех пор наблюдатели пригибались, как только поезд замедлял ход.
   Поезд тащился в долине Дуная по направлению к Линцу. Настроение узников резко упало. "Похоже, что нас везут в Маутхаузен", - говорили знатоки. А это название звучало почти так же зловеще, как Освенцим. Каменоломня, пресловутая лестница в скале, эсэсовцы с плетками предлагают заключенным: "Кто хочет, может прыгнуть со скалы". Старожилы лагерей знали "профиль" каждого лагеря: Маутхаузен был одним из худших.
   В поезде узники вновь сплотились в коллектив, и у Гонзы появились новые обязанности. На мысли о собственных делах, на опасения почти не оставалось времени. Он стал признанным вожаком вагона, распределял смены стоящих и сидящих, регулировал передачу параши и ведерка с кофе, теряющим сознание обеспечивал место у окошка, следил за тем, чтобы наблюдатели не ленились сообщать о том, что видят.
   Так они дождались вести, что страшный для всех Маутхаузен уже остался позади. Поезд тащился на запад, все на запад и наконец очутился в Баварии. Среди многих догадок была и такая: а может быть, Дахау? У Дахау была сносная репутация. Некоторые узники продолжали надеяться, что их вообще везут не в концлагерь. А что, если нас поставят где-нибудь на работу? На заводе, на стройке или на уборке развалин?
   - Тогда будет легко удрать, - смеялся Гонза, хотя настолько ослаб, что с трудом мог закрыть рот.
   Они были уже третью ночь в пути, и спать ему довелось меньше других. Ведерко давно опустело, а Гонза так и не глотнул из него.
   Мюнхен. Охрипшие наблюдатели сообщили, что весь город в развалинах. Падавшие в обморок узники тяжело наваливались на своих соседей. Третья ночь была самой трудной. Самой трудной и самой нескончаемой.
   Наконец поезд остановился. Двери с грохотом распахнулись, в вагон ворвался холодный воздух, стало видно мерцание ярких звезд на альпийском небе. Живой груз из вагонов высыпал на товарную платформу. Гонза был в самой гуще толпы. Никто не обращал на него внимания, он перестал быть вожаком, не должен был заботиться о других и сохранять в общих интересах спокойствие и выдержку. И он повалился на землю, на минуту потеряв сознание.
   Но в то утро, когда в Гиглинг прибыли венгерские девушки и арбейтдинст Фредо, обходя бараки, вербовал добровольцев на стройку, Гонза Шульц снова стал вожаком в пятнадцатом бараке. Поэтому он заговорил с Фредо.
   - На какую работу вы нас вербуете? - спросил он.
   - Я вот пришел без палки, с голыми руками, - усмехнулся Фредо, взглянув на невысокого парня, лицо которого было сильно изборождено морщинами. - Это лучше, чем если бы сюда ворвались капо с палками или эсэсовцы. В воскресенье приедет новая партия. Если мы вовремя не построим новые бараки, тысяче с лишним человек придется спать на снегу.
   Гонза, сунув руки в карманы, хмуро глядел на Фредо.
   - Стоял бы ты так передо мной, если бы я размахивал палкой? - спросил его грек.
   - Не знаю, - ответил тот. - Но дело не в том, как бы я поступил под принуждением. Вы ведь спрашиваете, пойдем ли мы добровольно.
   Фредо тоже заговорил серьезно.
   - Может быть, я зря вспомнил о палке. Должен напомнить, что эсэсовцы сказали: не пойдете добровольно, погоним плетками. Вот и выбирайте. Требуй они от нас другую работу, я не пришел бы звать вас. Но строить бараки в нашем же лагере, на это, я думаю, мы можем согласиться.
   Гонза взглянул ему в глаза и покачал готовой.
   - Добровольно строить концлагерь я не буду. Сегодня ночью в нашем бараке умерли двое. Только после одного из них остались ботинки, а у нас еще трое босых. Если так будет и дальше, мы подохнем - и в бараках, и без бараков. Из пятнадцатого добровольно не пойдет никто.
   У Фредо не была времени на долгие споры. Если в каждом из тридцати бараков проторчать столько, сколько здесь, земляные работы не начнешь и в полдень. В других местах люди соглашались охотно, здесь был первый случай, когда кто-то из заключенных от имени всего барака сказал "нет".
   - Ладно. А это в самом деле общее мнение?
   Фредо обвел взглядом лица "мусульман" и на многих из них увидел нерешительность и даже несогласие с безалелляционными слоэами Гонзы.
   - Ты ведь пойдешь? - сказал грек парню справа, который стоял, опустив голову. - И ты тоже! - кивнул он другому. - Если из вашего барака придет пять-шесть крепких, хорошо обутых людей, этого хватит. Мы работаем посменно, за вашей бригадой я зайду через полчаса. Salud!
   Он повернулся, хлопнул по плечу Гонзу, который все еще стоял, сунув руки в карманы, и вышел. В блокноте он записал: "Номер 15 - пять-шесть человек", - улыбнулся и добавил: "И один молодчина".
   * * *
   Доктор Имре сдал выломанные зубы, и Диего со своей тотонкомандой, погрузив на тележку десять трупов, выкатил ее за ворота лагеря. Гастон раздал заключенным лопаты и мотыги. Проминенты, на этот раз преимущественно греки, возглавили строительные работы. Прежде всего надо найти под снегом колышки, которыми обозначены углы будущего барака, натянуть между ними бечевку и вырыть семь рвов.
   Блоковый, поляк Тадек, подошел к Фредо.
   - Сегодняшняя работа вправду добровольная?
   - Да. А почему ты спрашиваешь?
   - Ты ведь знаешь, как было дело в моем бараке. Тот чех все еще агитирует, чтобы никто не шел, даже пять человек, которые тебе от нас нужны.
   - Ну, а ты что? - допытывался Фредо.
   - Я не стал вмешиваться, ты же сам видел. Не знаю, как другие блоковые, а я решил: работа - дело арбейтдинста, я к этому не касаюсь.
   - Пожалуй, ты прав, - сказал Фредо. - Есть, правда, и такие блоковые, что вмешивались, и очень круто. Но еще не было случая, чтобы кто-нибудь так упрямился, как этот твой бунтарь.
   - Доложишь начальству? - осведомился Тадек.
   - Зачем же? Мне этот парень нравится. Людей на стройке хватает, но все-таки надо, чтобы из вашего барака кто-нибудь пришел, а то пойдут разговоры, что вы бастуете. Понял?
   Из пятнадцатого барака в конце концов явилось на работу шестеро. Гонзы среди них не было. Но Фредо вечером зашел к нему, и они долго беседовали.
   3.
   Фамилия надзирательницы была Россхёйптель, что по-немецки значит "лошадиная головка". Но эсэсовцы сочли, что эта уменьшительная форма здесь ни к чему, и звали ее просто Россхаупт (Кобылья Голова).
   Это была рослая, кряжистая баба, даже с женскими формами - и бюст, и бока. Редкие рыжеватые волосы скручены на макушке узлом, веснушчатые ручищи совсем как мужские, а обувь она носила сорок четвертый размер. Зычный голос Россхауптихи утратил на дворах тюрем и концлагерей последние остатки женственности.
   Никто не удивился, что ее прислали распоряжаться всеми четырьмя женскими лагерями сразу. Напористая эсэсовка любила свое дело и держала в ежовых рукавицах не только узников и подчиненных, но и себя: была неутомима, не отдыхала даже по воскресеньям, не брала отпуска. Говаривали, что единственный предмет мужского рода, который разделяет с ней ложе, это будильник, поставленный на полпятого утра.
   Ворвавшись в жарко натопленный кабинет Копица, она, не говоря ни слова, распахнула окно, потом подвинула стул к стене, влезла на него и поправила портрет Гитлера, который, по ее мнению, висел криво. Копиц поспешно натянул спущенные подтяжки и, ища руками рукава френча, ногами старался попасть в ботинки, брошенные где-то под столом.
   - Х-хей-тлер! - пробормотал он. - Меня информировали, что вы прибудете днем, а сейчас еще нет одиннадцати...
   - Ну и что же? - Россхауптиха уперлась руками в бока. - Вас, наверное, кроме того, информировали, как я выгляжу и какой у меня размер обуви. Не отпирайтесь, знаю я наших коллег. Мне говорили, что в "Гиглинге 5" я провожусь не меньше шести часов, а я управилась за четыре. Вот почему я здесь на два часа раньше, а вы можете сделать из этого вывод, чего стоит ваша информация.
   Копиц решил, что не даст этой мегере припереть себя. Он встал, вытянулся в струнку н произнес:
   - Рапортфюрер Копиц. С кем имею честь?
   Щелки ее глаз, обрамленные желтоватыми ресницами, сузились.
   - Вы, видно, любите всякие церемонии. А я нет. Вот, прочтите, кто я такая, а потом зашнуруйте ботинки - и пошли в лагерь.
   Копиц, однако, остался невозмутим, уверенный, что именно таким образом одержит верх. Он взял пакет, осмотрел его со всех сторон - в целости ли печати, - вынул из кармана нож, которым обычно резал колбасу, раскрыл его и острием вскрыл конверт, подул в него, чтобы удобнее было извлечь сложенный листок, внимательно заглянул в конверт, нет ли там еще чего-нибудь, потом закрыл нож, неторопливо убрал его в карман и разложил на столе удостоверение надзирательницы СС Россхёйптель. Копиц разгладил его ладонью и, прежде чем начать читать, поднял глаза и насмешливо поглядел на энергичную обладательницу этого документа. Мол, понятно? Россхаупт не сводила глаз с его лысины.
   - Надо полагать, в вашем лагере все в образцовом порядке, - сказала она ледяным тоном. - Иначе вы не были бы столь уверены в себе. Ваши коллеги чувствуют себя со мной куда беспокойнее. Обычно они опасаются, что я могу обнаружить какие-нибудь непорядки и доложить об этом начальству. Поэтому они во всем идут мне навстречу и, уж конечно, не рискуют дразнить меня.
   Копиц усмехнулся.
   - Но вас, конечно, не задобришь. Ведь вы образцовый член партии и, если обнаружите непорядки, доложите о них, все равно, симпатичен вам данный рапортфюрер или нет. Не так ли?
   - Разумеется, доложу, - был ответ. Лицо надзирательницы побагровело.
   - Вот и отлично, - сказал Копиц, встал и, поставив ногу на стул, начал зашнуровывать ботинки, обратив к Россхауптихе туго обтянутый брюками зад. Извините, я делаю как раз то, что вы сами мне посоветовали.
   Надзирательница отвернулась и с оскорбленным видом уставилась на портрет фюрера. А Копиц крякнул, поднял другую ногу и подумал с удовлетворением: "Один-ноль в мою пользу!"
   * * *
   Зато над Лейтхольдом новой надзирательнице удалось натешиться вдоволь. Когда он явился по вызову Копица, она сразу поняла, что из этого калеки можно веревки вить. Бедняге кюхеншефу пришлось отдуваться за все унижения, которые Россхаупт снесла от Копица.
   - Марш! - сказала она. - Ведите меня в женский лагерь!
   Долговязый Лейтхольд и крутобокая надзирательница покинули комендатуру, а Копиц снова уселся за стол. Настроение у него заметно улучшилось. Все же он на всякий случай позвонил в пятый лагерь и сказал тамошнему рапортфюреру, что в дальнейшем надо предупреждать друг друга о выезде Россхауптихи. О том же он договорился с двумя другими лагерями.
   В лагере тем временем прозвучала команда "Achtung!" Писарь выбежал из конторы и отбарабанил свой рапорт:
   - В женском отделении семьдесят девять заключенных, выбыла одна, причина - смерть, сегодня ночью, в бараке.
   Россхаупт кисло взглянула на круглую физиономию писаря.
   - Вы еще не выбрали для меня секретаршу? - спросила она Лейтхольда. Этот писарь мне не годится, у него блудливые глаза.
   Эрих замигал из-под стальных очков. Ему отнюдь не казалось, что можно блудливо смотреть на эту мужиковатую бабу. Но он промолчал.
   - Мы ожидали вас, фрау надзирательница, - сказал Лейтхольд, - и не хотели выбирать секретаршу без вашего согласия. В женском лагере пока побывали только врач и капо тотенкоманды, унесший труп.
   - Врач? - Россхаупт подняла желтые брови. - Вызвать его сюда!
   Писарь повернулся и крикнул в сторону бараков:
   - Frauenarzt! Здесь: "Врач женского лагеря!" (нем.)>
   "Frauenarzt!" - передавалось из уст в уста.
   - Откройте калитку, - приказала надзирательница.
   Лейтхольд щелкнул каблуками - "Jawohl!" - и заковылял к калитке. Отперев ее, он обратился к Россхаупт.
   - Разрешите?
   - Разрешаю, - величественно произнесла она и вошла на территорию женского лагеря. - Дождитесь здесь врача и приведите его ко мне. Да не забудьте запереть калитку.
   - Может быть, мне самому нет надобности... - заикнулся Лейтхольд.
   В глазах надзирательницы мелькнула насмешка.
   - А почему нет? Боитесь женщин?
   Лейтхольд смотрел прямо перед собой.
   - Не знаю, что вы имеете в виду. В лагере существуют только номера.
   "Ах вот ты какой! - подумала надзирательница. - Но меня ты не проведешь, я тебя вижу насквозь".
   - Делайте, как я сказала! - резюмировала она и исчезла в ближайшем бараке. Послышался возглас "Achtung!" и какой-то шум. Россхаупт вынырнула из барака красная, как индюк.
   - Эти свиньи все еще дрыхнут! - закричала она. - В четверть двенадцатого!
   Кюхеншеф пожал плечами:
   - Герр рапортфюрер приказал дать им отдохнуть с дороги, а днем вы должны были провести...
   - Я сама знаю, что мне делать, - отрезала она. - Это кто такой?
   К калитке торопливо подошел Шими-бачи. Он вытянулся в струнку рядом с писарем, выкрикнул свой номер и прибавил:
   - Revieraltester des Frauenlagers нем.)>.
   Россхауптиха покосилась на его седины.
   - А нет ли тут доктора постарше?
   Лейтхольд робко покачал головой.
   - Вы мне отвечаете за него, - сказала эсэсовка. - Поскольку кругом мужчины и сквозь ограду все видно, осмотр нельзя делать под открытым небом.
   - Да к тому же и снег... - прошептал Лейтхольд.
   Россхаупт бросила на него недовольный взгляд. - Не перебивайте! В бараках есть только проход посредине, там тоже неудобно. А как контора? Там больше места?
   - Jawohl, - прохрипел писарь.
   - Убирайся, развратник, а не то... - Надзирательница замахнулась рукой. - Проводите меня в контору.
   Лейтхольд запер калитку и побежал к конторе. Там за столом сидели Зденек и Хорст. Один приводил в порядок картотеку, другой изготовлял нарукавные повязки. Хорст вскочил, четко отрапортовал. Россхаупт почти ласково взглянула на него, впервые за весь день.
   - Немец, - сказала она, - служил в армии?
   - Обер-ефрейтором! Награжден железным крестом, осмелюсь доложить!
   - Хорошо, - кивнула она. - Но ты слишком смазлив, тебя нельзя здесь оставить. Выйди и возьми с собой этого задрипанного писаря. Из заключенных здесь останется только так называемый доктор. Стол отодвиньте подальше к стене, эту скамейку вынесите, и начнем. Вы, - продолжала она, обращаясь к Лейтхольду, - сядете рядом со мной и будете записывать. Но прежде сходите в женский лагерь и приведите первую группу. Двадцать человек.
   У Лейтхольда голова шла кругом. Когда он впервые вошел в женский барак, его ошеломил оглушительный крик, гомон, стук деревянных башмаков. У дверей его встретила черноглазая девушка и, став "смирно", крикнула:
   - Achtung!
   Воцарилась тишина. Девушки в синевато-серых платьях и платочках стояли в проходе у нар и все как одна глядели на покрасневшую правую щеку Лейтхольда. Левая щека эсэсовца осталась белой, и глаз над ней язвительно смотрел в пустоту. Девушка, крикнувшая "Achtung!", сразу смекнула, что тощему эсэсовцу не по себе в присутствии стольких женщин. Глаза у нее сверкнули, она выпятила грудь и отрапортовала:
   - Тридцать девять венгерок, битташон!
   Это совсем неофициальное "битташон"{11} она прощебетала так, что Лейтхольду сразу вспомнились веселые фильмы с Марикой Рокк, и он сделал шаг назад, словно опасаясь, что грудь этой девушки коснется его мундира. От внимания женщин не ускользнуло это невольное движение. Самые молоденькие закусили губу, чтобы не прыснуть. "Ай да Юлишка! - думали они. - Ну и бестия!"
   - Вы здесь блоковая? - спросил Лейтхольд. - Отделите двадцать человек и приведите их к калитке.
   Он повернулся и зашагал прочь. Отперев калитку, он пропустил группу, которая, стуча башмаками, последовала за ним, опять запер замок и повел девушек в контору. Там он вздохнул с облегчением: командование приняла Россхаупт.
   - Все в глубину комнаты, за занавеску, и раздеться! - гаркнула она, как на плацу. - А вы приготовьте документы, - был приказ Лейтхольду.
   Девушки в деревянных башмаках исчезли за занавеской. Лейтхольд несмело нагнулся к надзирательнице.
   - В подобном осмотре, я полагаю, нет надобности. У нас есть медицинское заключение из Освенцима. Там их тщательно осматривали...
   Россхауптиха смерила его уничтожающим взглядом.
   - А вы бывали когда-нибудь в Освенциме? Нет. Так не вмешивайтесь! Там у них массовое предприятие, а мы отбираем индивидуально. Будем определять, кого послать на кухню эсэс, кого уборщицами в казарму охраны, Хотите, чтобы какая-нибудь из них занесла вам туда вшей, чесотку или еще что-нибудь похуже?
   В щели между двумя одеялами, придерживаемыми невидимыми руками, появилась круглая головка Юлишки.
   - Белье можно не снимать, битташон? - спросила она.