Страница:
Лейтхольд прижимал к себе юную венгерку, утешал ее и, хотя сам совсем потерял голову, уговаривал Юлишку: "Опомнитесь же, девочка!"
* * *
Зденек еще во время воздушной тревоги вышел из конторы, неся под полой миску похлебки для Феликса. Весь день Феликс не выходил у него из головы, босой, беспомощный Феликс, лежащий на мерзлой грязи апельплаца. Если сейчас в лазарете доктор Шими-бачи скажет, что Феликс умер, у Зденека, наверное, подкосятся ноги и он не сможет сделать ни шагу. Он смертельно устал, все пережитое сегодня на стройке и по пути давило его душу, как камень.
Зденеку хотелось во что бы то ни стало помогать людям, Феликсу, кому угодно! Вместе с теми заключенными, которые еще не совсем обессилели, он носил сегодня больных. Некоторые проминенты, видя на рукаве Зденека повязку, сердито отгоняли его: "Это не твое дело, мусульмане сами себе помогут". Но Зденек упорно возвращался: чувство растерянности заставляло его усиленно расходовать свои силы, чтобы не думать ни о чем. Он с упоением вспоминал о тех недолгих минутах, когда он с палкой в руке стоял плечом к плечу с Диего, ждал налета "зеленых". Вот тогда было легко на душе. А сейчас... "Сейчас уже не за что бороться", - твердил он себе по пути в лагерь. Здесь не Испания. Здесь можно только спасать и как-то поддерживать остальных, играть жалкую роль самаритянина.
Кругом Зденек слышал мужской плач, противный плач, который терзал его слух и не вызывал в нем сочувствия. Но Зденек снова и снова приказывал себе склоняться над несчастными и вникать в чужие страдания, Ему хотелось помогать другим, не щадя сил. Иногда, стараясь отделаться от мучительных мыслей, он вспоминал, каким он когда-то был брезгливым чистюлей, шарахавшимся от всякого дурного запаха. Умора, да и только! Не смешно ли в самом деле, что отвращение к чужой грязи помешало ему стать актером, о чем он в свое время так мечтал! Зденек взялся за это дело в те блаженные дни свободы, когда все было доступно, принял участие в подготовке спектакля, но на генеральной репетиции не смог связать двух слов, захлебнувшись отвращением к пропитанному чужим пoтом парику и привязной бороде, к заношенному театральному костюму, который липнул к телу. Ну, не смешно ли, смейся же, Зденек! Ты обожал театр и еще больше кино, но так брезгал чужой одеждой, что предпочел одевать в нее других, а самому оставаться "господином режиссером" в безупречном собственном костюме.
А теперь припомни-ка, как в Освенциме тебя взяли в работу, как "перевоспитали"! Твой пражский костюмчик тебе было ведено снять, сложить на полу и отойти от него... Шагом марш в новую жизнь! Голову тебе остригли наголо, живот мазнули зеленым мылом, пропустили через горячую баню и выгнали на холод. Потом тебе швырнули какую-то одежду, заскорузлую от высохшей крови. Было ясно, что эти штаны сняты с мертвеца. И все же ты торопливо расправлял и натягивал их - ведь было так холодно! На рукавах куртки ты видел бурые пятна - не от театральной, а от настоящей крови! - и, смотри-ка. не умер от всего этого! Ни от холода, ни от омерзения. Ты содрогнулся... и тотчас же засмеялся шутке соседа, заметившего, что ты стал вполне элегантным пугалом. Ей-богу, засмеялся!
Жизнь в духе "Живо, марш!" продолжалась и заставляла людей переучиваться. Была, например, новая грамота - буквы, написанные чернильным карандашом на бедре мертвеца. Зденеку иногда становилось жутко: как быстро он ко всему привыкает, все вокруг становилось ему безразличным; наконец, сделав усилие, он приостановил в себе этот процесс. Это случилось в тот день, когда он сказал венгру-дантисту - и себе самому, - что есть граница безразличию.
Этому помог разговор с Диего. Иной раз щенка воспитывают так: тычут его носом в собственные нечистоты. Чем-то подобным был этот разговор для Зденека. В нем уже не было ложной брезгливости к чужой грязи, но им владело отвращение к своей старой внутренней нечистоте. Вот хотя бы эта противная история с Испанией... По ночам Зденека мучил стыд: почему он не пошел в свое время сражаться против фашизма, почему без борьбы позволил отнять у себя будущее, мать, Ганку... Черт возьми, неужели ничем нельзя было помочь?
"Ты не был на фронте, ну, ничего не поделаешь", - снисходительно сказал Диего и отвел взгляд. Но Зденеку этот взгляд сегодня мерещился с утра до вечера. Он так старался, помогая слабым, быть может, лишь затем, чтобы в другой раз Диего не отвернулся от него со снисходительной и ничего не требующей улыбкой. Зденек считал, что испанец намного лучше его, и он, 3денек, претендует на многое, добиваясь того, чтобы глаза Диего взглянули на него дружески и с одобрением.
В конечном счете именно по этой причине он, преодолевая ужасающую усталость, шел сейчас в темноте к лазарету, неся под полой миску похлебки.
* * *
Феликс все еще был жив. Ничего более утешительного о его состоянии оказать было нельзя. Кстати говоря, в лазарете царил еще больший беспорядок, чем повсюду в лагере. Зденеку даже не удалось найти Шими-баши и подробнее расспросить его о Феликсе. В обоих лазаретных бараках стонали и бранились больные, в большинстве те, кого сегодня гоняли на работу к Моллю. К ним прибавилась масса новых, от которых было невозможно избавиться. Еще утром стало ясно, что лазарет никого не спасает от отправки на внешние работы, и все же многие просились в лазарет. Врачи тоже отработали на стройке у Молля. Имре, вернувшись, свалился на койку и наотрез отказался встать и заняться больными. Антонеску и маленький Рач послушались Оскара и пошли делать то, что Шими-бачи делал каждый день, - бумажными мешками из-под цемента они перевязывали открытые раны, выслушивали хриплое дыхание похожих на скелеты людей, покачивали головой, слыша слезливые жалобы на боль при мочеиспускании и стуле. Начавшаяся воздушная тревога заставила врачей растолкать обступивших их больных и ненадолго укрыться в лазарете. Здесь их ждала холодная похлебка, которую санитар Пепи час назад принес из кухни. На похлебке уже застыла противная корка. Антонеску жадно накинулся на еду, маленький Рач сел с ним рядом и положил голову на стол, ему даже есть не хотелось. Оскар курил и смотрел в окно на черное небо.
- Это невыносимо! - прошептал он. -Пять таких дней, как сегодня, и уже некому будет носить больных и ухаживать за ними. Все пойдет прахом, комендатура не сможет выгнать нас на работу, даже если эсэсовцы откроют стрельбу... Хотел бы я знать, кто похоронит такое множество мертвецов?
- Э-э, - сказал Антонеску между двумя глотками похлебки. - Ты слишком мрачно смотришь на вещи.
- Мрачно? - отозвался в темноте большой Рач. - Еще слишком оптимистически, ребята! Для себя лично я не рассчитываю и на пять дней. Я конченый человек.
- А ну тебя, Имре, ты это не всерьез! - поднял голову его маленький тезка. Он был хороший психолог, и в голосе дантиста ему послышались новые грустные нотки. Очень они ему не понравились!
- Маленький Рач меня утешает, это плохой признак, - хрипло усмехнулся Имре. Он тоже был по-своему проницателен. - Маленький Рач хочет по своей профессиональной привычке подбодрить меня. Не надо, приятель! Это хуже, чем последнее помазание.
Оскар у окна махнул рукой.
- Кто нас всех переживет, так это ты. Ты-то себя жалеешь, тебя ничем не проймешь. Эгоист, который валяется на койке, пока его товарищи работают, не умрет. Куда там!
Маленький Рач тронул Оскара за локоть.
- Оставь его. Нельзя же упрекать его, не спросивши. почему он...
Под длинным телом военного дантиста зашуршала стружка, он быстро повернулся лицом к окну, на фоне которого виднелся силуэт Оскара.
- Эгоист? Да, я эгоист! Эгоизм - моя религия, так и знай. Больше ни во что я не верю.
- Не волнуйся, - успокоил его маленький Рач. - Константин, поди-ка взгляни, у него жар.
Но дантист не дал отвлечь себя.
- Моя песенка спета, и я вам сейчас изложу свое кредо. Мне, для того чтобы жить, нужно какое-то преимущество перед другими, хотя бы пустячное. С таким утешением можно выжить всюду, хоть в аду. И я понял это...
- Нет ли здесь Шими-бачи? - раздался в дверях голос Зденека.
- Не мешай! - слабым голосом оборвал его Имре. - Заходи, писарь, ты очень кстати. Ты как раз живое доказательство того, о чем я говорю. О чем бишь я?.. Да, так вот мое кредо. Я понял: помести человека хоть в рай, он все равно будет ворчать на всякие неудобства, пока не увидит, что кому-то рядом с ним живется хуже. Понимаете? Жить хорошо или жить плохо - это само по себе ничего не решает. Все воспринимается в сравнении... Это уже давно известно. Я знавал некоего доктора Гондоса из Бекечабы, знаете ведь, какой это захолустный городишко? И вот захотелось ему поехать в Бразилию. Что-то он о ней читал, видел картинки, в общем, вбил себе в голову, что должен побывать там. И побывал. Потом он мне рассказывал. Понимаешь, говорит, Имре, все это очень интересно, когда смотришь глазами жителя Бекечабы. Ну, а я туда попал и очутился, так сказать, по уши в Бразилии... Знаешь ты, что там пятьдесят миллионов жителей? Представляешь себе: пятьдесят миллионов человек, и все живут в Бразилии так же, как и я, Гондос из Бекечабы. Едва я осознал это, все удовольствие кончилось. Какой смысл познавать жизнь, которой уже живут пятьдесят миллионов человек? Через год я собрал свои вещички и помчался домой.
Рассказчик засмеялся. Оскар хотел что-то сказать, но маленький Рач снова сжал его локоть.
- Да, господа, таковы мы, люди, - продолжал Имре. - Каждому хочется чем-то выделяться среди других. В Бекечабе теперь есть только один человек, побывавший в Бразилии, и этот человек - доетор Гондос. А это чего-нибудь да стоит. Это уже недурная пища для честолюбия...
С минуту было тихо. Зденек хотел было уйти. Имре заметил это.
- Садись, писарь. Речь как раз пойдет о тебе. Вот, господа, вы видите перед собой... собственно, сейчас темно, и вы ничего не видите, но если бы не было затемнения, вы бы увидели человека, который еще неделю назад был зауряднейшим мусульманином. Его возвели в проминенты, прибавили жратвы, дали нарукавную повязку. Да, да, самое главное -это повязка. И что же произошло? Он стал совсем другим. Я не хочу сказать о нем ничего плохого, но неужели вы не заметили, что он уже не тот? Он иначе выглядит, иначе держится. А как он сегодня носил больных!.. - Имре запнулся, вспомнив, что сам-то он никого не носил и даже сейчас, вернувшись в лагерь, уклонился от обязанностей врача. - Но в общем не это важно, - быстро продолжал он. Важно вот что: человек всегда хочет, чтобы ему жилось хоть немного лучше, чем остальным: тогда он все может выдержать. Вот видите, я уже конченый человек. И не только потому, что сегодня меня избил Дейбель, а на стройке меня низвели в простые мусульмане. Нет, меня уже давно гнетет мысль, что я ничто, кусок дерьма, просто грязное животное... Они слишком долго вбивали мне это в голову...
Стружка опять зашуршала: Имре опустил голову и заплакал, тихо и упорно, как дитя.
- Эгоист, - проворчал Оскар. - Забрало его!
- Кое в чем он прав, - прошептал Антонеску. - Человек должен во что-то верить... ему нужны идеалы. У Имре этот идеал в том, чтобы жить лучше других. Кое в чем он прав.
- Ни в чем, ни на йоту! - вдруг вмешался маленький Рач почти враждебным тоном. - Слушай-ка, Имре, ты неправ. Ты все понятия перевернул вверх ногами. Уж если человеку хочется в чем-то превосходить других, так почему бы не в смелости, разуме, знаниях? Такой человек может помогать другим. Вот ты - врач, золотые руки, не забывай об этом. Ты можешь помогать людям, а кто помогает, тот богаче других. Шими-бачи слабее тебя, он старик, провинциальный врач. По возрасту он годится тебе в отцы. А вот видишь, он все еще не вернулся сюда, не лег отдыхать, он все еще что-то дает другим, он самый богатый из всех нас...
Дверь снова распахнулась, и все почтительно замолкли, думая, что это может быть только Шими-бачи. Но вошел Гонза Шульц и робко сказал в темноте:
- Простите, нет ли тут чеха-писаря? Он, говорят, пошел в лазарет.
- Ну, в чем дело? - грубовато отозвался Зденек. Он живо заинтересовался разговором в лазарете и уже забыл, что ему надо спешить. Но тотчас же смутился и подошел к двери.
- Мне нужно поговорить с тобой, - сказал Гонза. Он взял Зденека за рукав, и они пошли по темному проходу между бараками. - Ты меня знаешь, я Шульц. Мы с тобой вместе были в Терезине, а потом ехали в одном вагоне...
- Ну и что?
- Ото, каким тоном ты разговариваешь, видно, и впрямь стал господином писарем!
Зденек почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо.
- Ничего подобного, честное слово, нет. Ты меня извини, там в лазарете интересный разговор, мне хотелось бы поскорей вернуться.
- То, что я тебе сообщу, тоже будет для тебя интересно, - строго сказал Гонза. - Ты раньше носил фамилию Роубичек?.
- Моя фамилия Роубик, - сухо и категорически отрезал Зденек. Он не хотел строить из себя проминентскую "шишку", но Гонза коснулся чувствительного места: будут люди вечно упрекать его за то, что он переменил фамилию?
- Слушай-ка, приятель, что с тобой? - продолжал Гонза. - Мне же совершенно безразлично, какая у тебя фамилия. Я только хотел знать, не брат ли тебе Иржи Роубичек.
- Брат. А что?
- Так слушай меня и не злись. Сегодня на стройке я случайно узнал, что в "Гиглинге 5" есть Иржи Роубичек, бывший журналист...
У Зденека заколотилось сердце.
- Это он! Скорее скажи, что ты о нем знаешь.
- К сожалению, он болен. И серьезно. Он уже давно не ходит на работу.
- Что с ним?
- Ну, подробностей я не знаю. Товарищи его очень любят. Тот парень, что мне о нем рассказал...
- Ты меня сведешь с этим парнем? Завтра на стройке обязательно...
- Насчет этого я и пришел. Завтра я все устрою. Но есть еще одно дело, - Гонза остановился и откашлялся. - Не знаю, как бы тебе сказать...: Тебе известны взгляды твоего брата?
- Конечно. А что?
- А у тебя такие же взгляды или...
- Совершенно такие же.
Гонза опять кашлянул.
- Сказать-то просто. Твой брат был известный человек, доброволец в Испании, политический деятель. А ты, насколько я знаю...
- Я иногда поступал глупо, быть может, уклонялся от многого. Но взгляды у нас одинаковые. А почему ты спрашиваешь?
- Понимаешь ли, кто тебя знает. Ты ведь "господин писарь", а у меня щекотливое дело. Вдруг ты сразу же побежишь к начальству...
- Глупости! Я такой же заключенный, как ты. К начальству? Не знаю даже, как тебя понимать.
- Ну ладно, хватит. Я для тебя чужой человек, но родному брату ты навредить не захочешь. Так вот, видишь ли, у них в том лагере есть подпольная группа, и она исправно работает. Ее организовал Иржи. А теперь, когда он болеет, его заменяют другие. Они работают на стройке. Я хотел бы, чтобы ты не только справлялся у них о брате, но вообще... держал с ними связь.
- Ладно, - согласился Зденек и глубоко вдохнул холодный воздух. "Уже нельзя оставаться только тем, чем я был до сих пор", - подумал он.
- Я этого ждал, - сказал он Гонзе.
- Надо было не ждать, а... Ну, теперь уж неважно. Кстати, мы наметили тебя не только потому, что у тебя там брат. Ты работаешь в конторе, дружишь с докторами, все это важно. А сегодня я видел, как ты носил больных... Короче говоря, я получил задание...
- От кого?
- Скажем, партийное... связать тебя с теми ребятами из пятого лагеря. Они работают на правом склоне, прямо против бетонного свода. У тебя на руке повязка, ты можешь свободно ходить по стройке. Найди завтра меня и отведи к ним. Если тебя остановит конвойный, скажи, что, мол, так приказал инженер. Понял?
- А дальше что?
- Я исчезну, а ты будешь поддерживать связь.
- А ты куда?
- Это неважно.
- Партия поручила тебе другое дело?
- Не спрашивай. - Гонзе было стыдно за такой ответ, но не сознаваться же этому простофиле в том, что он, Гонза, завтра собирается удрать из лагеря. - Вечером к тебе зайдет кто-нибудь из наших. Паролем будет фраза: "Как поживает твой братишка?" Этот парень станет твоим связным.
- Ладно. А что дальше?
- Заладил "что дальше" да "что дальше"! Дальше видно будет. На стройке все мы были сегодня впервые. Надо оглядеться. Договоришься потом со связным насчет того, что можно предпринять.
Зденек медленно шел вперед.
- Вы думаете, что мы долго будем ходить на эту стройку к Моллю?
- Для этого мы здесь. Иначе с какой бы стати немцы кормили нас?
- А они нас почти и не кормят. Доктора говорили, что лагерь долго не протянет. Еще пять таких дней, как сегодняшний...
В этот момент зажглись все огни, воздушная тревога кончилась. Зденек испуганно оглянулся, словно боясь, что все увидят, с кем он дружит. Тотчас же он мысленно усмехнулся: "Хорош я заговорщик!" - и заставил себя твердо взглянуть в глаза Гонзе; тот протянул ему руку.
- Я пошел. Так смотри, Зденек, никому ни слова, понял? Может быть, тебе теперь будет труднее житься, но ты сам сказал, что хочешь...
- Хочу. Итак, завтра на стройке. Пока.
- Честь труду! - сказал Гонза.
- Честь труду! - поправился Зденек.
Они еще не розняли рук, когда послышались частые удары в рельс. "Блоковые на апельплац. Живо!"
На вышках зажглись мощные прожекторы, их лучи сошлись на апельплаце.
- Это что еще? Неужели прибыл транспорт, который ждали вчера? Черт подери, пяти минут не проходит без событий! - воскликнул Зденек и побежал в контору.
- Здесь не санаторий! - усмехнулся вслед ему Гонза.
2.
Да, это был транспорт. Заключенные из Освенцима, тысяча триста человек, точно по немецкой разверстке. Стало быть, коммуникации гитлеровцев в порядке, вся длинная трасса из Польши в Баварию еще в их руках. Опоздание на сутки, как оказалось, было вызвано просто тем, что транспорт задержался под Веной. Там убирали развалины, и поезд простоял где-то на запасных путях. Никому, конечно, не пришло в голову отпереть вагоны и дать людям хотя бы напиться. Заключенных везли так же, как и первую партию, в которой был Зденек, - девяносто человек в товарном вагоне, ведерко черного кофе и одна параша на всех, которую опоражнивали в окно. Но была и большая разница: на этот раз люди пробыли в запертом деревянном сарае на колесах не 56, а 76 часов. В первой партии по пути умерло шесть человек, во второй сорок девять. Почти все остальные были не в силах пройти четыре километра от станции до лагеря.
В жарко натопленной комендатуре опять "сгущались тучи": Копиц бушевал, - Дейбелю уже несколько раз сильно досталось, а Лейтхольд даже не появлялся. Начальник охраны отказался отправиться со своими людьми на станцию, произошла сцена, очень похожая на открытое неповиновение. Охранники конвоировали заключенных с шести утра до девяти вечера, сейчас едва успели поесть, и вот опять идти в город? Раньше четырех утра они не управятся, а в шесть снова вставать и быть на ногах пятнадцать часов?
Копиц понимал, что они правы, но что ему было делать? Он орал, но это не помогло. Тогда он стал обзванивать соседних рапортфюреров и просить помощи. Но те отказывали, потому что почти всюду у конвойных был такой же тяжелый день, как в "Гиглинге 3". Наконец Копиц с крайней неохотой обратился к Вачке, рапортфюреру лагеря штрафных эсэсовцев. Вачке не может отказать, его лагерь не ходит на внешние работы. Но Вачке опасный тип: попросишь его помощи, чтобы вытащить застрявшую телегу, а он тотчас захочет узнать, что ты в этой телеге везешь, откуда взял и не дашь ли ему половину...
А Копиц как раз сегодня задумал некую коммерческую комбинацию, в которую никто не должен совать носа. Но делать нечего, пришлось позвонить Вачке, и просьба была удовлетворена, сосед тотчас же отправил конвойную группу ("Реванш за голого в снегу", - усмехнулся он) и даже обещал прислать свою тотенкоманду, чтобы трупы не валялись на станции до утра.
Копиц вздохнул с облегчением: самое трудное сделано. Затем он вызвал писаря Эриха - надо было определить порядок приемки новичков.
- У абладекоманды и могильщиков был трудный денек, но выгоним их еще и на эту работу, а завтра дадим им сутки отдыха.
- А работа у Молля?-осмелился возразить писарь.
- Ерунда! - махнул рукой вспотевший Копиц и окинул рубаху. - Там у них на стройке еще больший бедлам, чем у нас. Я это сразу заметил, когда они позвонили мне по телефону. Сказать прямо: ты, мол, пошли нам поменьше людей, им тут нечего делать, они не решаются, боятся нарушить распоряжение свыше. Но меня не проведешь! Их бы очень устроило, чтобы я не выполнил разверстки, - будут потом рапортовать начальству: мы, мол, не справились с заданием, потому что "Гиглинг 3" нам недодал людей. Знаем эти штучки! Я поступил иначе, воспользовался тем, что на стройке решительно отказываются от женщин, и заявил, что собираюсь прислать их завтра вдвое больше, чем сегодня. Иначе, мол, не могу. Ну, они и сократили нашу разверстку. Да еще мы скинем с нее всех умерших у нас и в поезде. Короче говоря, завтра мы пошлем им тысячу шестьсот или тысячу восемьсот человек, и пусть радуются. Оставим дома врачей и еще кое-кого, чтобы лагерь был прибран и не походил бы на сегодняшний свинушник! И вообще будем посамостоятельнее.
Писарь осмелел: раз есть послабление, надо воспользоваться им и для себя.
- Хорошо бы оставить в лагере и младшего писаря Зденека, надо привести в порядок картотеку, оформить новоприбывших, умерших и прочее. Затем в кухне нужны дежурные орднунгдинсты, я уже докладывал вам, что творилось у котлов сегодня вечером. Юлишка, правда, орудовала палкой, но что может сделать женщина? Я предложил бы оставить дома всех зеленых, пусть отдохнут до четверга и поработают в кухне, это пойдет им на пользу, будут лучше выглядеть на призывной комиссии. Прошу также два барака под лазарет. Это просто необходимо, разрешите доложить... Оскар настаивает...
- Хватит! - сказал Копиц, - тебе дай палец, ты сожрешь всю руку... Беги в лагерь и пошли мне сюда Лейтхольда, где он там запропастился? С командой, что пойдет на станцию закапывать мертвых, пошлите дантиста Имре, да пусть не забудет взять свои зубодральные клещи.
Писарь захлопал глазами.
- С Имре дело дрянь. Утром его избил герр обершарфюрер Дейбель, да и на стройке ему, видно, пришлось круто. Сейчас он лежит в лазарете. Пепи говорит, что он совсем плох...
- И слушать не хочу, сегодня он пойдет, и точка. На вокзале будут конвойные от Вачке, так что у нас все должно быть в порядке. Завтра поищем другого дантиста, наверное, найдется среди новичков. Марш! Все остальное, о чем ты просил, разрешаю.
Писарь рысью побежал в лагерь. Копиц встал и выглянул в окно. На залитом светом рефлекторов апельплаце Дейбель, помахивая красным кабелем и хлопая им по голенищам, инструктировал новых блоковых из тех бараков, куда сегодня должны были прибыть люди. Скорей бы он покончил с этим и отправлялся на станцию принимать транспорт!
Эрих тем временем прибежал в кухню. Около нее еще бродили "мусульмане", надеясь, что, может быть, теперь, после отбоя тревоги, все-таки раздадут остатки похлебки. Но дверь была на запоре. Писарь замолотил в нее кулаками. Изнутри послышался голос Беа:
- Уходите, сколько раз вам говорить, что раздачи больше не будет!
- Это я, писарь! - крикнул Эрих. - Беа, слышишь?
По бетонному полу, удаляясь, простучали деревянные башмаки.
- Эй, Беа, отвори, я спешу! - заорал писарь так громко, что у него заболело сшитое горло и он раскашлялся.
В кухне что-то делали, но писарь не знал что. Потом опять послышались шаги, и кто-то отодвинул засов. Это был сам Лейтхольд. Он сверкнул на писаря ехидным стеклянным глазом.
- Was gibts, Mensch? нем.)>
Писарь вытянулся в струнку и передал распоряжение Копица. Мол, прибывает новый транспорт и герр рапортфюрер просил вас немедленно...
- У нас еще не закончена уборка, - проворчал Лейтхольд. - Вот запру девушек и приду. Так ему и передай.
"Если этот недотепа воображает, что заключенный побежит с таким ответом в комендатуру, чтобы его там изругали, он сильно ошибается", подумал писарь и прохрипел:
- У меня еще несколько срочных поручений, я не сразу попаду в комендатуру. Поэтому было бы лучше, если бы вы... Герр рапортфюрер сказал, что дело очень спешное...
- Hau ab! Здесь: Заткнись! (нем.)> - с необычайной резкостью гаркнул Лейтхольд.
Эрих поспешил дальше, размышляя, в чем дело. Что-то здесь нечисто. Может быть, у придурковатого кюхеншефа шашни с Беа? Хорсту это было бы интересно, рассказать, что ли, ему об этом?
Вернувшись в контору, Эрих тихонько сказал Бронеку:
- Следи из окна за женской калиткой. Сейчас Лейтхольд проведет через нее несколько девушек. Мне нужно знать, сколько их было. С меня четверка хлеба!
И он побежал в лазарет, чтобы уладить неприятное дело с дантистом. Имре, наверное, будет ругаться, но остальных врачей мы порадуем вестью о том, что завтра они уже не идут на внешние работы и лазарет получит два новых больничных барака, которых давно добивался Оскар.
* * *
Застегнутый на все пуговицы Лейтхольд вошел в комендатуру, вытянулся, поднял руку, гаркнул "Хей...тлер!" Он чувствовал себя как-то необычно бодро, в его вдоль и поперек изрезанном и сшитом теле словно ожили веселые, подвыпившие чертенята. Никогда он не был таким юным и гибким, ему даже хотелось петь. С высоты своего роста он глядел на плешивого, толстошеего Копица в теплой тельняшке и рубахе, который, скинув подтяжки, развалился за столом. И это его начальник! Этот неудачливый мелочной торговец хотел поучать его, как обращаться с "номерами". Этот потный лавочник намеревался давать ему житейские советы и треть всего накраденного!
* * *
Зденек еще во время воздушной тревоги вышел из конторы, неся под полой миску похлебки для Феликса. Весь день Феликс не выходил у него из головы, босой, беспомощный Феликс, лежащий на мерзлой грязи апельплаца. Если сейчас в лазарете доктор Шими-бачи скажет, что Феликс умер, у Зденека, наверное, подкосятся ноги и он не сможет сделать ни шагу. Он смертельно устал, все пережитое сегодня на стройке и по пути давило его душу, как камень.
Зденеку хотелось во что бы то ни стало помогать людям, Феликсу, кому угодно! Вместе с теми заключенными, которые еще не совсем обессилели, он носил сегодня больных. Некоторые проминенты, видя на рукаве Зденека повязку, сердито отгоняли его: "Это не твое дело, мусульмане сами себе помогут". Но Зденек упорно возвращался: чувство растерянности заставляло его усиленно расходовать свои силы, чтобы не думать ни о чем. Он с упоением вспоминал о тех недолгих минутах, когда он с палкой в руке стоял плечом к плечу с Диего, ждал налета "зеленых". Вот тогда было легко на душе. А сейчас... "Сейчас уже не за что бороться", - твердил он себе по пути в лагерь. Здесь не Испания. Здесь можно только спасать и как-то поддерживать остальных, играть жалкую роль самаритянина.
Кругом Зденек слышал мужской плач, противный плач, который терзал его слух и не вызывал в нем сочувствия. Но Зденек снова и снова приказывал себе склоняться над несчастными и вникать в чужие страдания, Ему хотелось помогать другим, не щадя сил. Иногда, стараясь отделаться от мучительных мыслей, он вспоминал, каким он когда-то был брезгливым чистюлей, шарахавшимся от всякого дурного запаха. Умора, да и только! Не смешно ли в самом деле, что отвращение к чужой грязи помешало ему стать актером, о чем он в свое время так мечтал! Зденек взялся за это дело в те блаженные дни свободы, когда все было доступно, принял участие в подготовке спектакля, но на генеральной репетиции не смог связать двух слов, захлебнувшись отвращением к пропитанному чужим пoтом парику и привязной бороде, к заношенному театральному костюму, который липнул к телу. Ну, не смешно ли, смейся же, Зденек! Ты обожал театр и еще больше кино, но так брезгал чужой одеждой, что предпочел одевать в нее других, а самому оставаться "господином режиссером" в безупречном собственном костюме.
А теперь припомни-ка, как в Освенциме тебя взяли в работу, как "перевоспитали"! Твой пражский костюмчик тебе было ведено снять, сложить на полу и отойти от него... Шагом марш в новую жизнь! Голову тебе остригли наголо, живот мазнули зеленым мылом, пропустили через горячую баню и выгнали на холод. Потом тебе швырнули какую-то одежду, заскорузлую от высохшей крови. Было ясно, что эти штаны сняты с мертвеца. И все же ты торопливо расправлял и натягивал их - ведь было так холодно! На рукавах куртки ты видел бурые пятна - не от театральной, а от настоящей крови! - и, смотри-ка. не умер от всего этого! Ни от холода, ни от омерзения. Ты содрогнулся... и тотчас же засмеялся шутке соседа, заметившего, что ты стал вполне элегантным пугалом. Ей-богу, засмеялся!
Жизнь в духе "Живо, марш!" продолжалась и заставляла людей переучиваться. Была, например, новая грамота - буквы, написанные чернильным карандашом на бедре мертвеца. Зденеку иногда становилось жутко: как быстро он ко всему привыкает, все вокруг становилось ему безразличным; наконец, сделав усилие, он приостановил в себе этот процесс. Это случилось в тот день, когда он сказал венгру-дантисту - и себе самому, - что есть граница безразличию.
Этому помог разговор с Диего. Иной раз щенка воспитывают так: тычут его носом в собственные нечистоты. Чем-то подобным был этот разговор для Зденека. В нем уже не было ложной брезгливости к чужой грязи, но им владело отвращение к своей старой внутренней нечистоте. Вот хотя бы эта противная история с Испанией... По ночам Зденека мучил стыд: почему он не пошел в свое время сражаться против фашизма, почему без борьбы позволил отнять у себя будущее, мать, Ганку... Черт возьми, неужели ничем нельзя было помочь?
"Ты не был на фронте, ну, ничего не поделаешь", - снисходительно сказал Диего и отвел взгляд. Но Зденеку этот взгляд сегодня мерещился с утра до вечера. Он так старался, помогая слабым, быть может, лишь затем, чтобы в другой раз Диего не отвернулся от него со снисходительной и ничего не требующей улыбкой. Зденек считал, что испанец намного лучше его, и он, 3денек, претендует на многое, добиваясь того, чтобы глаза Диего взглянули на него дружески и с одобрением.
В конечном счете именно по этой причине он, преодолевая ужасающую усталость, шел сейчас в темноте к лазарету, неся под полой миску похлебки.
* * *
Феликс все еще был жив. Ничего более утешительного о его состоянии оказать было нельзя. Кстати говоря, в лазарете царил еще больший беспорядок, чем повсюду в лагере. Зденеку даже не удалось найти Шими-баши и подробнее расспросить его о Феликсе. В обоих лазаретных бараках стонали и бранились больные, в большинстве те, кого сегодня гоняли на работу к Моллю. К ним прибавилась масса новых, от которых было невозможно избавиться. Еще утром стало ясно, что лазарет никого не спасает от отправки на внешние работы, и все же многие просились в лазарет. Врачи тоже отработали на стройке у Молля. Имре, вернувшись, свалился на койку и наотрез отказался встать и заняться больными. Антонеску и маленький Рач послушались Оскара и пошли делать то, что Шими-бачи делал каждый день, - бумажными мешками из-под цемента они перевязывали открытые раны, выслушивали хриплое дыхание похожих на скелеты людей, покачивали головой, слыша слезливые жалобы на боль при мочеиспускании и стуле. Начавшаяся воздушная тревога заставила врачей растолкать обступивших их больных и ненадолго укрыться в лазарете. Здесь их ждала холодная похлебка, которую санитар Пепи час назад принес из кухни. На похлебке уже застыла противная корка. Антонеску жадно накинулся на еду, маленький Рач сел с ним рядом и положил голову на стол, ему даже есть не хотелось. Оскар курил и смотрел в окно на черное небо.
- Это невыносимо! - прошептал он. -Пять таких дней, как сегодня, и уже некому будет носить больных и ухаживать за ними. Все пойдет прахом, комендатура не сможет выгнать нас на работу, даже если эсэсовцы откроют стрельбу... Хотел бы я знать, кто похоронит такое множество мертвецов?
- Э-э, - сказал Антонеску между двумя глотками похлебки. - Ты слишком мрачно смотришь на вещи.
- Мрачно? - отозвался в темноте большой Рач. - Еще слишком оптимистически, ребята! Для себя лично я не рассчитываю и на пять дней. Я конченый человек.
- А ну тебя, Имре, ты это не всерьез! - поднял голову его маленький тезка. Он был хороший психолог, и в голосе дантиста ему послышались новые грустные нотки. Очень они ему не понравились!
- Маленький Рач меня утешает, это плохой признак, - хрипло усмехнулся Имре. Он тоже был по-своему проницателен. - Маленький Рач хочет по своей профессиональной привычке подбодрить меня. Не надо, приятель! Это хуже, чем последнее помазание.
Оскар у окна махнул рукой.
- Кто нас всех переживет, так это ты. Ты-то себя жалеешь, тебя ничем не проймешь. Эгоист, который валяется на койке, пока его товарищи работают, не умрет. Куда там!
Маленький Рач тронул Оскара за локоть.
- Оставь его. Нельзя же упрекать его, не спросивши. почему он...
Под длинным телом военного дантиста зашуршала стружка, он быстро повернулся лицом к окну, на фоне которого виднелся силуэт Оскара.
- Эгоист? Да, я эгоист! Эгоизм - моя религия, так и знай. Больше ни во что я не верю.
- Не волнуйся, - успокоил его маленький Рач. - Константин, поди-ка взгляни, у него жар.
Но дантист не дал отвлечь себя.
- Моя песенка спета, и я вам сейчас изложу свое кредо. Мне, для того чтобы жить, нужно какое-то преимущество перед другими, хотя бы пустячное. С таким утешением можно выжить всюду, хоть в аду. И я понял это...
- Нет ли здесь Шими-бачи? - раздался в дверях голос Зденека.
- Не мешай! - слабым голосом оборвал его Имре. - Заходи, писарь, ты очень кстати. Ты как раз живое доказательство того, о чем я говорю. О чем бишь я?.. Да, так вот мое кредо. Я понял: помести человека хоть в рай, он все равно будет ворчать на всякие неудобства, пока не увидит, что кому-то рядом с ним живется хуже. Понимаете? Жить хорошо или жить плохо - это само по себе ничего не решает. Все воспринимается в сравнении... Это уже давно известно. Я знавал некоего доктора Гондоса из Бекечабы, знаете ведь, какой это захолустный городишко? И вот захотелось ему поехать в Бразилию. Что-то он о ней читал, видел картинки, в общем, вбил себе в голову, что должен побывать там. И побывал. Потом он мне рассказывал. Понимаешь, говорит, Имре, все это очень интересно, когда смотришь глазами жителя Бекечабы. Ну, а я туда попал и очутился, так сказать, по уши в Бразилии... Знаешь ты, что там пятьдесят миллионов жителей? Представляешь себе: пятьдесят миллионов человек, и все живут в Бразилии так же, как и я, Гондос из Бекечабы. Едва я осознал это, все удовольствие кончилось. Какой смысл познавать жизнь, которой уже живут пятьдесят миллионов человек? Через год я собрал свои вещички и помчался домой.
Рассказчик засмеялся. Оскар хотел что-то сказать, но маленький Рач снова сжал его локоть.
- Да, господа, таковы мы, люди, - продолжал Имре. - Каждому хочется чем-то выделяться среди других. В Бекечабе теперь есть только один человек, побывавший в Бразилии, и этот человек - доетор Гондос. А это чего-нибудь да стоит. Это уже недурная пища для честолюбия...
С минуту было тихо. Зденек хотел было уйти. Имре заметил это.
- Садись, писарь. Речь как раз пойдет о тебе. Вот, господа, вы видите перед собой... собственно, сейчас темно, и вы ничего не видите, но если бы не было затемнения, вы бы увидели человека, который еще неделю назад был зауряднейшим мусульманином. Его возвели в проминенты, прибавили жратвы, дали нарукавную повязку. Да, да, самое главное -это повязка. И что же произошло? Он стал совсем другим. Я не хочу сказать о нем ничего плохого, но неужели вы не заметили, что он уже не тот? Он иначе выглядит, иначе держится. А как он сегодня носил больных!.. - Имре запнулся, вспомнив, что сам-то он никого не носил и даже сейчас, вернувшись в лагерь, уклонился от обязанностей врача. - Но в общем не это важно, - быстро продолжал он. Важно вот что: человек всегда хочет, чтобы ему жилось хоть немного лучше, чем остальным: тогда он все может выдержать. Вот видите, я уже конченый человек. И не только потому, что сегодня меня избил Дейбель, а на стройке меня низвели в простые мусульмане. Нет, меня уже давно гнетет мысль, что я ничто, кусок дерьма, просто грязное животное... Они слишком долго вбивали мне это в голову...
Стружка опять зашуршала: Имре опустил голову и заплакал, тихо и упорно, как дитя.
- Эгоист, - проворчал Оскар. - Забрало его!
- Кое в чем он прав, - прошептал Антонеску. - Человек должен во что-то верить... ему нужны идеалы. У Имре этот идеал в том, чтобы жить лучше других. Кое в чем он прав.
- Ни в чем, ни на йоту! - вдруг вмешался маленький Рач почти враждебным тоном. - Слушай-ка, Имре, ты неправ. Ты все понятия перевернул вверх ногами. Уж если человеку хочется в чем-то превосходить других, так почему бы не в смелости, разуме, знаниях? Такой человек может помогать другим. Вот ты - врач, золотые руки, не забывай об этом. Ты можешь помогать людям, а кто помогает, тот богаче других. Шими-бачи слабее тебя, он старик, провинциальный врач. По возрасту он годится тебе в отцы. А вот видишь, он все еще не вернулся сюда, не лег отдыхать, он все еще что-то дает другим, он самый богатый из всех нас...
Дверь снова распахнулась, и все почтительно замолкли, думая, что это может быть только Шими-бачи. Но вошел Гонза Шульц и робко сказал в темноте:
- Простите, нет ли тут чеха-писаря? Он, говорят, пошел в лазарет.
- Ну, в чем дело? - грубовато отозвался Зденек. Он живо заинтересовался разговором в лазарете и уже забыл, что ему надо спешить. Но тотчас же смутился и подошел к двери.
- Мне нужно поговорить с тобой, - сказал Гонза. Он взял Зденека за рукав, и они пошли по темному проходу между бараками. - Ты меня знаешь, я Шульц. Мы с тобой вместе были в Терезине, а потом ехали в одном вагоне...
- Ну и что?
- Ото, каким тоном ты разговариваешь, видно, и впрямь стал господином писарем!
Зденек почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо.
- Ничего подобного, честное слово, нет. Ты меня извини, там в лазарете интересный разговор, мне хотелось бы поскорей вернуться.
- То, что я тебе сообщу, тоже будет для тебя интересно, - строго сказал Гонза. - Ты раньше носил фамилию Роубичек?.
- Моя фамилия Роубик, - сухо и категорически отрезал Зденек. Он не хотел строить из себя проминентскую "шишку", но Гонза коснулся чувствительного места: будут люди вечно упрекать его за то, что он переменил фамилию?
- Слушай-ка, приятель, что с тобой? - продолжал Гонза. - Мне же совершенно безразлично, какая у тебя фамилия. Я только хотел знать, не брат ли тебе Иржи Роубичек.
- Брат. А что?
- Так слушай меня и не злись. Сегодня на стройке я случайно узнал, что в "Гиглинге 5" есть Иржи Роубичек, бывший журналист...
У Зденека заколотилось сердце.
- Это он! Скорее скажи, что ты о нем знаешь.
- К сожалению, он болен. И серьезно. Он уже давно не ходит на работу.
- Что с ним?
- Ну, подробностей я не знаю. Товарищи его очень любят. Тот парень, что мне о нем рассказал...
- Ты меня сведешь с этим парнем? Завтра на стройке обязательно...
- Насчет этого я и пришел. Завтра я все устрою. Но есть еще одно дело, - Гонза остановился и откашлялся. - Не знаю, как бы тебе сказать...: Тебе известны взгляды твоего брата?
- Конечно. А что?
- А у тебя такие же взгляды или...
- Совершенно такие же.
Гонза опять кашлянул.
- Сказать-то просто. Твой брат был известный человек, доброволец в Испании, политический деятель. А ты, насколько я знаю...
- Я иногда поступал глупо, быть может, уклонялся от многого. Но взгляды у нас одинаковые. А почему ты спрашиваешь?
- Понимаешь ли, кто тебя знает. Ты ведь "господин писарь", а у меня щекотливое дело. Вдруг ты сразу же побежишь к начальству...
- Глупости! Я такой же заключенный, как ты. К начальству? Не знаю даже, как тебя понимать.
- Ну ладно, хватит. Я для тебя чужой человек, но родному брату ты навредить не захочешь. Так вот, видишь ли, у них в том лагере есть подпольная группа, и она исправно работает. Ее организовал Иржи. А теперь, когда он болеет, его заменяют другие. Они работают на стройке. Я хотел бы, чтобы ты не только справлялся у них о брате, но вообще... держал с ними связь.
- Ладно, - согласился Зденек и глубоко вдохнул холодный воздух. "Уже нельзя оставаться только тем, чем я был до сих пор", - подумал он.
- Я этого ждал, - сказал он Гонзе.
- Надо было не ждать, а... Ну, теперь уж неважно. Кстати, мы наметили тебя не только потому, что у тебя там брат. Ты работаешь в конторе, дружишь с докторами, все это важно. А сегодня я видел, как ты носил больных... Короче говоря, я получил задание...
- От кого?
- Скажем, партийное... связать тебя с теми ребятами из пятого лагеря. Они работают на правом склоне, прямо против бетонного свода. У тебя на руке повязка, ты можешь свободно ходить по стройке. Найди завтра меня и отведи к ним. Если тебя остановит конвойный, скажи, что, мол, так приказал инженер. Понял?
- А дальше что?
- Я исчезну, а ты будешь поддерживать связь.
- А ты куда?
- Это неважно.
- Партия поручила тебе другое дело?
- Не спрашивай. - Гонзе было стыдно за такой ответ, но не сознаваться же этому простофиле в том, что он, Гонза, завтра собирается удрать из лагеря. - Вечером к тебе зайдет кто-нибудь из наших. Паролем будет фраза: "Как поживает твой братишка?" Этот парень станет твоим связным.
- Ладно. А что дальше?
- Заладил "что дальше" да "что дальше"! Дальше видно будет. На стройке все мы были сегодня впервые. Надо оглядеться. Договоришься потом со связным насчет того, что можно предпринять.
Зденек медленно шел вперед.
- Вы думаете, что мы долго будем ходить на эту стройку к Моллю?
- Для этого мы здесь. Иначе с какой бы стати немцы кормили нас?
- А они нас почти и не кормят. Доктора говорили, что лагерь долго не протянет. Еще пять таких дней, как сегодняшний...
В этот момент зажглись все огни, воздушная тревога кончилась. Зденек испуганно оглянулся, словно боясь, что все увидят, с кем он дружит. Тотчас же он мысленно усмехнулся: "Хорош я заговорщик!" - и заставил себя твердо взглянуть в глаза Гонзе; тот протянул ему руку.
- Я пошел. Так смотри, Зденек, никому ни слова, понял? Может быть, тебе теперь будет труднее житься, но ты сам сказал, что хочешь...
- Хочу. Итак, завтра на стройке. Пока.
- Честь труду! - сказал Гонза.
- Честь труду! - поправился Зденек.
Они еще не розняли рук, когда послышались частые удары в рельс. "Блоковые на апельплац. Живо!"
На вышках зажглись мощные прожекторы, их лучи сошлись на апельплаце.
- Это что еще? Неужели прибыл транспорт, который ждали вчера? Черт подери, пяти минут не проходит без событий! - воскликнул Зденек и побежал в контору.
- Здесь не санаторий! - усмехнулся вслед ему Гонза.
2.
Да, это был транспорт. Заключенные из Освенцима, тысяча триста человек, точно по немецкой разверстке. Стало быть, коммуникации гитлеровцев в порядке, вся длинная трасса из Польши в Баварию еще в их руках. Опоздание на сутки, как оказалось, было вызвано просто тем, что транспорт задержался под Веной. Там убирали развалины, и поезд простоял где-то на запасных путях. Никому, конечно, не пришло в голову отпереть вагоны и дать людям хотя бы напиться. Заключенных везли так же, как и первую партию, в которой был Зденек, - девяносто человек в товарном вагоне, ведерко черного кофе и одна параша на всех, которую опоражнивали в окно. Но была и большая разница: на этот раз люди пробыли в запертом деревянном сарае на колесах не 56, а 76 часов. В первой партии по пути умерло шесть человек, во второй сорок девять. Почти все остальные были не в силах пройти четыре километра от станции до лагеря.
В жарко натопленной комендатуре опять "сгущались тучи": Копиц бушевал, - Дейбелю уже несколько раз сильно досталось, а Лейтхольд даже не появлялся. Начальник охраны отказался отправиться со своими людьми на станцию, произошла сцена, очень похожая на открытое неповиновение. Охранники конвоировали заключенных с шести утра до девяти вечера, сейчас едва успели поесть, и вот опять идти в город? Раньше четырех утра они не управятся, а в шесть снова вставать и быть на ногах пятнадцать часов?
Копиц понимал, что они правы, но что ему было делать? Он орал, но это не помогло. Тогда он стал обзванивать соседних рапортфюреров и просить помощи. Но те отказывали, потому что почти всюду у конвойных был такой же тяжелый день, как в "Гиглинге 3". Наконец Копиц с крайней неохотой обратился к Вачке, рапортфюреру лагеря штрафных эсэсовцев. Вачке не может отказать, его лагерь не ходит на внешние работы. Но Вачке опасный тип: попросишь его помощи, чтобы вытащить застрявшую телегу, а он тотчас захочет узнать, что ты в этой телеге везешь, откуда взял и не дашь ли ему половину...
А Копиц как раз сегодня задумал некую коммерческую комбинацию, в которую никто не должен совать носа. Но делать нечего, пришлось позвонить Вачке, и просьба была удовлетворена, сосед тотчас же отправил конвойную группу ("Реванш за голого в снегу", - усмехнулся он) и даже обещал прислать свою тотенкоманду, чтобы трупы не валялись на станции до утра.
Копиц вздохнул с облегчением: самое трудное сделано. Затем он вызвал писаря Эриха - надо было определить порядок приемки новичков.
- У абладекоманды и могильщиков был трудный денек, но выгоним их еще и на эту работу, а завтра дадим им сутки отдыха.
- А работа у Молля?-осмелился возразить писарь.
- Ерунда! - махнул рукой вспотевший Копиц и окинул рубаху. - Там у них на стройке еще больший бедлам, чем у нас. Я это сразу заметил, когда они позвонили мне по телефону. Сказать прямо: ты, мол, пошли нам поменьше людей, им тут нечего делать, они не решаются, боятся нарушить распоряжение свыше. Но меня не проведешь! Их бы очень устроило, чтобы я не выполнил разверстки, - будут потом рапортовать начальству: мы, мол, не справились с заданием, потому что "Гиглинг 3" нам недодал людей. Знаем эти штучки! Я поступил иначе, воспользовался тем, что на стройке решительно отказываются от женщин, и заявил, что собираюсь прислать их завтра вдвое больше, чем сегодня. Иначе, мол, не могу. Ну, они и сократили нашу разверстку. Да еще мы скинем с нее всех умерших у нас и в поезде. Короче говоря, завтра мы пошлем им тысячу шестьсот или тысячу восемьсот человек, и пусть радуются. Оставим дома врачей и еще кое-кого, чтобы лагерь был прибран и не походил бы на сегодняшний свинушник! И вообще будем посамостоятельнее.
Писарь осмелел: раз есть послабление, надо воспользоваться им и для себя.
- Хорошо бы оставить в лагере и младшего писаря Зденека, надо привести в порядок картотеку, оформить новоприбывших, умерших и прочее. Затем в кухне нужны дежурные орднунгдинсты, я уже докладывал вам, что творилось у котлов сегодня вечером. Юлишка, правда, орудовала палкой, но что может сделать женщина? Я предложил бы оставить дома всех зеленых, пусть отдохнут до четверга и поработают в кухне, это пойдет им на пользу, будут лучше выглядеть на призывной комиссии. Прошу также два барака под лазарет. Это просто необходимо, разрешите доложить... Оскар настаивает...
- Хватит! - сказал Копиц, - тебе дай палец, ты сожрешь всю руку... Беги в лагерь и пошли мне сюда Лейтхольда, где он там запропастился? С командой, что пойдет на станцию закапывать мертвых, пошлите дантиста Имре, да пусть не забудет взять свои зубодральные клещи.
Писарь захлопал глазами.
- С Имре дело дрянь. Утром его избил герр обершарфюрер Дейбель, да и на стройке ему, видно, пришлось круто. Сейчас он лежит в лазарете. Пепи говорит, что он совсем плох...
- И слушать не хочу, сегодня он пойдет, и точка. На вокзале будут конвойные от Вачке, так что у нас все должно быть в порядке. Завтра поищем другого дантиста, наверное, найдется среди новичков. Марш! Все остальное, о чем ты просил, разрешаю.
Писарь рысью побежал в лагерь. Копиц встал и выглянул в окно. На залитом светом рефлекторов апельплаце Дейбель, помахивая красным кабелем и хлопая им по голенищам, инструктировал новых блоковых из тех бараков, куда сегодня должны были прибыть люди. Скорей бы он покончил с этим и отправлялся на станцию принимать транспорт!
Эрих тем временем прибежал в кухню. Около нее еще бродили "мусульмане", надеясь, что, может быть, теперь, после отбоя тревоги, все-таки раздадут остатки похлебки. Но дверь была на запоре. Писарь замолотил в нее кулаками. Изнутри послышался голос Беа:
- Уходите, сколько раз вам говорить, что раздачи больше не будет!
- Это я, писарь! - крикнул Эрих. - Беа, слышишь?
По бетонному полу, удаляясь, простучали деревянные башмаки.
- Эй, Беа, отвори, я спешу! - заорал писарь так громко, что у него заболело сшитое горло и он раскашлялся.
В кухне что-то делали, но писарь не знал что. Потом опять послышались шаги, и кто-то отодвинул засов. Это был сам Лейтхольд. Он сверкнул на писаря ехидным стеклянным глазом.
- Was gibts, Mensch? нем.)>
Писарь вытянулся в струнку и передал распоряжение Копица. Мол, прибывает новый транспорт и герр рапортфюрер просил вас немедленно...
- У нас еще не закончена уборка, - проворчал Лейтхольд. - Вот запру девушек и приду. Так ему и передай.
"Если этот недотепа воображает, что заключенный побежит с таким ответом в комендатуру, чтобы его там изругали, он сильно ошибается", подумал писарь и прохрипел:
- У меня еще несколько срочных поручений, я не сразу попаду в комендатуру. Поэтому было бы лучше, если бы вы... Герр рапортфюрер сказал, что дело очень спешное...
- Hau ab! Здесь: Заткнись! (нем.)> - с необычайной резкостью гаркнул Лейтхольд.
Эрих поспешил дальше, размышляя, в чем дело. Что-то здесь нечисто. Может быть, у придурковатого кюхеншефа шашни с Беа? Хорсту это было бы интересно, рассказать, что ли, ему об этом?
Вернувшись в контору, Эрих тихонько сказал Бронеку:
- Следи из окна за женской калиткой. Сейчас Лейтхольд проведет через нее несколько девушек. Мне нужно знать, сколько их было. С меня четверка хлеба!
И он побежал в лазарет, чтобы уладить неприятное дело с дантистом. Имре, наверное, будет ругаться, но остальных врачей мы порадуем вестью о том, что завтра они уже не идут на внешние работы и лазарет получит два новых больничных барака, которых давно добивался Оскар.
* * *
Застегнутый на все пуговицы Лейтхольд вошел в комендатуру, вытянулся, поднял руку, гаркнул "Хей...тлер!" Он чувствовал себя как-то необычно бодро, в его вдоль и поперек изрезанном и сшитом теле словно ожили веселые, подвыпившие чертенята. Никогда он не был таким юным и гибким, ему даже хотелось петь. С высоты своего роста он глядел на плешивого, толстошеего Копица в теплой тельняшке и рубахе, который, скинув подтяжки, развалился за столом. И это его начальник! Этот неудачливый мелочной торговец хотел поучать его, как обращаться с "номерами". Этот потный лавочник намеревался давать ему житейские советы и треть всего накраденного!