Фуэнтес Эухенио. В лесной глуши

   Детективу его слова показались несколько холодными и знакомыми, это была удобная официальная формулировка, подходящая для любого случая, что, однако, не помешало Купидо проявить вежливость в ответ.
   – Спасибо, – сказал он.
   – Остается только ожидать, что в полиции хорошо сделают свою работу и им повезет. Когда найдут виновного, я выступлю частным обвинителем. А вы пока приготовьте отчет о ваших расходах. Можете послать его мне вместе с указанием банка, куда перевести деньги. В тот же самый день они будут на вашем счете.
   – Очень хорошо, – сухо отреагировал Купидо. И хотя он еще раньше пришел к такому же выводу и даже сам хотел предложить Англаде прекратить расследование, что-то его беспокоило.
   Адвокат, должно быть, уловил нечто особенное в его тоне и тотчас добавил:
   – Я понимаю: после всего, что вы сделали, бросать дело не очень-то хочется. Но, думаю, это самое лучшее решение.
   – Я понимаю.
   – Было очень приятно работать с вами. Вы хороший детектив, – сказал он, прощаясь. – Жаль, что все сложилось именно так.
   Купидо хотелось обсудить с ним некоторые детали, оставшиеся невыясненными: значок в руке Глории, наверняка сорванный с одежды убийцы и связывавший ее смерть с кем-то ей близким. И выстрел, прозвучавший тем самым утром. Но было очевидно, что Англада не относится к той категории людей, кого такие расплывчатые доводы могут заставить поменять мнение. Поэтому сыщик ничего не сказал. А перечень расходов он составит на следующий день.
   Утром, вопреки привычке, он встал рано и плотно позавтракал, потому что накануне вечером визит Давида и звонок Англады не дали ему нормально поужинать. Он надел шорты и достал из гаража велосипед. Это была прекрасная двухколесная машина, с очень легкой рамой из алюминия. Купидо совсем забросил его месяц назад и теперь заметил пыль на черном седле. Он сел на велосипед и начал плавно крутить педали, приноравливаясь и растягивая мышцы. Детектив не ездил на велосипеде уже месяц, и ему стоило труда поймать ритм. Вскоре Рикардо оставил позади город, последние шале и промышленные ангары предместья. Он переключился на следующую передачу, так как выехал на равнину, и убедился, что не сильно устал. Купидо дышал ровно, лучше, чем предполагал, и был способен крутить педали еще долго. «Это потому, что я не курю», – сказал он себе и, воодушевленный, устремился на шоссе, идущее по границе заповедника. На протяжении четырех или пяти километров лес тянулся по левую от него руку.
   Детектив уже поднялся на первые пологие косогоры, когда услышал эхо двух не слишком далеких выстрелов. Было воскресенье, поэтому он подумал об охотниках.
   Ему всегда нравилась велосипедная езда, и он никогда не переставал тренироваться, хотя нерегулярно, и ездил на довольно короткие расстояния, от сорока до пятидесяти километров. Теперь, бросив курить, Купидо намеревался почаще совершать такие прогулки. Это был поистине захватывающий вид спорта. С одной стороны, он не был скучным, как пешие прогулки, требовал меньшей выносливости и предоставлял возможность выбирать длинные маршруты и любоваться большим разнообразием пейзажей. И ногами двигать надо не всегда. В каждой дороге есть спуск, то есть отдых. С другой стороны, этот спорт не требовал долгого и нудного обучения технике, которая нужна, например, в теннисе. Сесть на велосипед – так же просто, как и пойти пешком. Кроме того, здесь тебе никто не нужен: велосипедными прогулками можно наслаждаться как в компании, так и в одиночестве. И наконец, подумал он, переключаясь на нижнюю передачу, если ты не участвуешь в соревнованиях, тебе не противостоит соперник, поэтому нет необходимости показывать всю свою мощь и отвагу, как в футболе, баскетболе и теннисе. Каждый предоставлен сам себе, может выбирать свой ритм и расстояние, может ехать до финиша как хочет и повернуть назад, почувствовав усталость.
   Когда два с половиной часа спустя Купидо вернулся домой, у него затекли запястья и бедра, ноги ныли от напряжения. Но чувствовал он себя замечательно. На несколько минут Рикардо повалился на кровать, чтобы восстановить силы, потом выпил воды. Он проехал почти шестьдесят километров и ощущал усталость не только телом, но и душой. Купидо заметил, что за последние три часа ни разу не подумал о своей работе и это благотворно сказалось на его настроении. Надо поговорить с лейтенантом и сообщить ему, что Англада перестал платить и расследование остановлено. Следующие новости об этом деле он вычитает из газет, пообещал себе Купидо. Рикардо зашел в душ и пятнадцать минут простоял под теплой водой, оставив без внимания советы средств массовой информации о том, что ее надо экономить. Закрыв кран и одевшись, он вознамерился приготовить обед, но тут услышал настойчивый телефонный звонок. После плохих новостей, которые приносили последние звонки, этот сразу же показался ему недобрым.

13

   Он снял фотографию выпускников с почетного места, которое она годами занимала на стене в гостиной, между двумя окнами; он повесил ее сразу же, как только въехал в эту маленькую и светлую квартиру. Первый гвоздь и первые удары молотка были посвящены тому, чтобы поместить снимок на видное место, – теперь его замечал каждый, кто входил в помещение. Иногда ему самому нравилось рассматривать лица студентов, идеальными рядами стоящих под гербом университета Комплутенсе: полных ожиданий и веры в будущее, и лица авторитетных преподавателей, известных своими книгами и благодаря частым появлениям в прессе и на телевидении. Они придавали фотографии больше солидности. Этот снимок рождал в нем гордость и уверенность в профессии, ему казалось, что за его спиной стоит весь сплоченный коллектив Коллегии адвокатов. Теперь, однако, когда уже не было необходимости использовать квартиру для работы – он располагал собственным кабинетом в адвокатской конторе, – фотография потеряла прежнее значение. Кроме того, она ему надоела. Безо всякой ностальгии он посмотрел на лица товарищей, затем остановил взгляд на собственном лице, молодом и довольном, – он улыбался перед объективом фотографа из Беринголы, словно уже представлял свое блестящее адвокатское будущее, которое ничего общего не имеет с тем смятением, в котором он вынужден жить сейчас, после смерти единственной по-настоящему любимой женщины. Теперь это место на стене займет его портрет, написанный Глорией. Англада направился в спальню и скользнул рукой за шкаф. Затем вернулся в гостиную и разорвал упаковочную бумагу, скрывавшую портрет, – он решил вставить его в более подходящую и красивую рамку. Маркос поднял его на высоту лица, вытянув руки; казалось, он всматривается в зеркало. Англада считал портрет самым лучшим подарком из всех, что сделала ему Глория, особенным, потому что он был создан ее руками, ее сердцем. Адвокат повесил портрет на гвоздь, оставшийся в стене, старательно выровнял, отошел на несколько шагов, за стол, и посмотрел с расстояния. Это было его настоящее лицо, его настоящая душа, не то, что на маленькой фотографии, которую он поставил, повернув к стене. Та же слегка самодовольная улыбка, та же твердость губ, но на портрете уже появилась некая туманность во взгляде, словно глаза скрывали что-то, чего не должны были знать посторонние. В том-то и разница, подумал он, фотография показывает то, что есть, портрет же, кроме всего прочего, то, что скрыто. Англада сел перед ним за стол, за который сажал своих первых клиентов. Он прекрасно помнил дни, когда он позировал Глории в студии, куда теперь, согласно полученному им письму, никому не разрешалось заходить, пока не решится судьба наследства. То была неделя счастья, и он чувствовал себя благодарным за то, что Глория позволила ему проникнуть в ее мир живописи, который ревностно охраняла, причем войти туда через парадную дверь. Она написала его портрет – привилегия, на которую мало кто мог рассчитывать. Каждый вечер он направлялся в мансарду, надевал простую белую рубашку, выбранную ею, садился возле одного из круглых окон и сидел неподвижно, пока Глория, всегда стоя, работала над портретом. Ее рука летала от палитры к холсту, и она бросала на него быстрые взгляды или могла долго изучать мельчайшую деталь, мочку уха или уголки губ, чтобы затем подправить то, чем была недовольна. В течение первого получаса она работала, стоя на месте, лишь несколько раз приблизилась приподнять ему голову, опустившуюся от усталости, или убрать со лба прядь волос. Поначалу они разговаривали мало. Она часто улыбалась, смотря на него, но ему улыбаться не разрешала. Потом оба несколько расслабились, он – устав от неподвижного сидения, Глория – в глубине души довольная тем, что ловит его взгляды на своем теле, хотя она приказала ему смотреть исключительно в верхний угол мольберта: он рассматривал колышущуюся грудь, когда ее рука приближалась к холсту, изгиб бедра, когда она в задумчивости опиралась на него рукой. Таким образом, кто-то всегда первым нарушал рабочую атмосферу и приближался к другому, и они начинали целоваться. Он сбрасывал с себя белую рубашку, которую нельзя было запачкать, и не давал Глории времени на то, чтобы отмыть от краски руки. Отбирал у нее кисть и расстегивал ее блузку, под которой в последний вечер больше ничего не было. Они занимались любовью каждый день, словно это давало возможность художнику познать свою модель так же, как и модели познать художника, и было волнующим эротическим прологом, в течение которого они могли подумать, что будут делать с каждой частью тела, которую разглядывают, какие позы будут пробовать, чтобы достичь высшего наслаждения. Решительно и нетерпеливо они кидались на узкую постель, стоявшую в мастерской, и начинали ласкать друг друга. Затем Глория всегда вставала первой и накрывала портрет белой материей, потому как строго-настрого запретила Маркосу смотреть на него, пока он не закончен. Англада чувствовал некоторое беспокойство, не зная, что там, на холсте, и боялся, как бы она не обнаружила в нем нечто, ему самому неведомое, чего не увидишь, смотрясь в зеркало. Но всегда слушался и ждал, пока Глория вернется из ванной, чтобы встать с кровати и пойти смыть с пениса сперму, а иногда и следы краски.
   Наконец, почти через неделю, Глория сказала, что портрет закончен. Она все не решалась показать его и отбросила с полотна материю только после того, как они закончили заниматься любовью, будто боялась, что Маркосу он не понравится. Но портрет потряс его. Это был он, не его отражение, а он сам. Показывая портрет, Глория словно хотела сказать: «Вот то, что я знаю о тебе»: холст был полон вопросов, теней, шероховатостей, оттенков и полутонов; это были словно дополнительные слои, которые потом можно будет снять и увидеть, что же скрывается под ними, точно так же, как реставраторы с помощью рентгена открывают первоначальные наброски старинной картины, сделанные до того, как художник решился на окончательную версию.
   То была их последняя счастливая неделя. Потом случались отдельные мгновения, часы, ночи и дни, но никогда – такого полного и продолжительного счастья. Тогда появился этот нелепый преподаватель, и, хотя Маркос до поры до времени не знал о нем наверняка, холодность Глории и его собственная ревность дали разрастись трещине в их отношениях. У него началась депрессия, и он принялся шпионить за ней, выискивая несоответствия в ее объяснениях о том, как она проводит время, хотя отлично понимал: он так неистово перекапывает землю у нее под ногами, что однажды сам же может и провалиться. Но Англаду грызло противоречивое недоверие, свойственное любовникам, – оно тем больше, чем сильнее они влюблены. Он словно запутался в гигантских зарослях ежевики: чем отчаяннее пытался освободиться, тем яростнее в него впивались колючки, раздирающие тело. Все это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером он не узнал правду, избавлявшую от необходимости вести подкопы дальше. Он так и остался там, в темноте подземелья, ощущая, как вокруг ползают отвратительные, мерзкие черви унижения и ревности.
   С того момента все уже было по-другому. Он не решался сказать, что знает о ее обмане, – ведь тогда, по идее, он должен был бы ее оставить. А Маркос не хотел терять Глорию, потому что верил: у него еще есть силы выбраться из тоннеля сомнений и она очистит его от накопившейся грязи унижения.
   Позже, когда закончилась эта абсурдная история, Глория все ему рассказала. Похоже, она раскаивалась. Но, как он интуитивно догадывался, не из-за того, что изменила ему, а просто потому, что считала происшедшее большой личной ошибкой. То, что должно было бы повлечь за собой улучшение в их отношениях, стало новой причиной для конфликтов, которые превращали их жизнь в настоящий кошмар. Каждая ссора заканчивалась обвинениями в измене, хотя изначально могла разгореться совсем по другому поводу. После занятий сексом он смотрел, как она, довольная, пытается отдышаться, и спрашивал себя: чего ей недоставало с ним, почему она искала какого-то другого тела, что ей давали другие, чего не мог дать он?
   Если он на несколько дней, слишком занятый в адвокатской конторе, забывал об этом, спокойствие все равно не длилось долго. Оставшись один – что случалось, когда у Глории появлялись заказы, – в своей квартире, такой светлой и холодной, он ворочался в постели, и воспоминания снова мучили его. Маркос был уверен, что люди всегда признаются лишь в малой доле своих грехов, поэтому воображал другие измены Глории – с мужчинами, которых знал и с которыми даже был вежлив и учтив. Ему хотелось немедленно встретиться с ними и попытаться выбить из них правду. Он проводил несколько дней, не видя ее, отговариваясь неотложными делами, выдумывая клиентов, которых не было, но через неделю возвращался к ней, якобы чтобы уже никогда не расставаться, удрученный тем, что не обладает силой воли. В те дни Маркос сопровождал ее повсюду – в галерею и за покупками, на ужин и в кино – и в конце концов начал замечать, что Глория тяготится его постоянным присутствием, хотя и не осмеливается об этом сказать. И если ее звали на какую-нибудь закрытую выставку или на встречу, на которую он пойти не мог, Маркос, как и раньше, начинал подозревать, что Глория все выдумала, лишь бы от него отделаться. Он боялся превратиться в одного из тех мужчин, которых всегда обманывают, потому что женщина не решается прямо сказать, что находит его занудным и неинтересным. И Англада не мог найти выхода из положения, муки его сделались невыносимыми: то, что раньше казалось небольшими болезненными уколами, и нужно было только подождать несколько дней, чтобы боль прошла, теперь превратилось в огромную ноющую рану.
   Как можно так жить? – спрашивал он себя – что это за разрушительный невроз, который заставляет человека одновременно и любить, и ненавидеть, причем с одинаковой силой, – ведь эти чувства не только противоположны, но и несовместимы? Какой внутренний орган или какая железа могут выделять в одно и то же время злобу и страсть? Но на такие вопросы ответов обычно не бывает, хотя он задавал их себе в течение долгого времени, и они только плодили новые вопросы. Даже теперь, когда Глория умерла, он был не способен ответить на них.

14

   Он поднес к глазам мощный бинокль и оглядел окрестности по кругу – справа налево. Со временем он стал выбирать определенные стратегические точки, с которых мог обозревать весь контролируемый им район Патерностера. Сейчас он стоял на камне, на вершине одного из многочисленных холмов, служивших границей заповедника.
   Каждый день он следовал одним и тем же маршрутом на служебной машине, прихватив предписанное правилами ружье. Ему нравилась эта сторона его работы: объезжать по периметру заповедник, окруженный высокой металлической оградой, через которую не могут перепрыгнуть олени. Такая траектория позволяла оценить подлинный размер природного заказника, и Молина чувствовал себя хозяином этих просторов, как феодал, который верхом на лошади объезжает границы своих владений, держа на плече сокола – тогда он заменял ружье. Здесь был его дом, здесь он чувствовал себя уверенно и привык командовать. За металлической оградой он терял все свои преимущества и атрибуты власти. Оттуда, из внешнего мира, пришла прекрасная девушка, так смутившая ему душу, а потом она умерла, и ее смерть – несмотря на настойчивые вопросы лейтенанта и высокого детектива, который, казалось, много знал и уже начинал давить на него, – ему удалось отодвинуть от себя, так чтобы она его не слишком волновала. Хуже была смерть второй девушки, усложнившая все до крайности и повлекшая за собой еще больше вопросов и подозрений, касавшихся непосредственно его. Теперь молчание может дорого ему обойтись.
   Осматривая в бинокль окрестности, Молина взглянул на ту часть дороги, окаймлявшей заповедник, что выходила за пределы подвластной ему территории. Там, где она пересекалась с дорогой, ведшей к воротам. Он различил вдалеке маленькую фигурку велосипедиста, вовсю крутящего педали.
   Уверенным шагом егерь вернулся к машине и продолжил объезд. Через километр остановился перед воротами, на которые недавно смотрел в бинокль. Как обычно, они были открыты, чтобы полицейские, уборочные грузовики и бригады, занимавшиеся посадкой деревьев, могли проезжать без помех. Олени выйти наружу не могли – их копыта скользили по металлическим трубам, которыми был выложен проход. Все было тихо. Он убрал ногу со сцепления и поехал дальше, поднимая столб пыли на пересохшей дороге, которая от ограды вела в лес: на протяжении трех километров граница заповедника проходила вдоль крутого оврага, где тек ручей, который не могли одолеть машины. Это была самая непроходимая и заброшенная часть территории.
   Выехав из-за поворота, он заметил автомобиль, стоящий посреди дороги с включенным двигателем. Молина не видел, как тот въехал, и предположил, что он стоит здесь уже давно. Должно быть, возникли какие-то неполадки, потому что капот был поднят; человек, нагнувшись, копался в моторе, видна была лишь нижняя часть его тела в зеленых штанах. Он подъехал поближе, но что-то – инстинкт или привычка издалека разговаривать с браконьерами и недисциплинированными туристами – заставило его остановиться в десяти метрах от автомобиля. Не выходя из машины, он крикнул через окошко:
   – Что-то случилось?
   Наверное, из-за шума двигателя человек его не услышал.
   Молина вышел из машины, сделал несколько шагов и остановился в пяти или шести метрах от незнакомца; с одной стороны, надо было проявить вежливость, с другой – и осторожность не помешает.
   – У вас что-то случилось? – повторил он громким голосом и в первый момент подумал, что напугал человека, потому что тот резко выпрямился и повернулся к нему. И тут нее он увидел черную маску с прорезями для глаз и двустволку, появившуюся из-под капота. Он резко отпрыгнул вправо и одновременно услышал звук выстрела, почувствовав, как свинцовая дробь впивается ему в левую руку. Оглушенный, он упал в кювет, но тут же вскочил и побежал к деревьям. Рука была повреждена, но страх придавал ему силы. Его ружье осталось в машине – слишком далеко. Молина добрался до первого дерева и понял, что сделал самое трудное – тому, кто скрывал свое лицо под маской, нужно обойти машину, чтобы снова выстрелить, и Молина получил несколько секунд форы. Через мгновение егерь услышал, как дерево, которое он только что оставил за спиной, содрогнулось от удара картечи и несколько дробинок просвистели совсем рядом с его головой. Он все бежал и бежал между сосен – в сторону от дороги. Было трудно дышать, но хладнокровия он не утратил и мог оценить ситуацию. Если враг до сих пор не выстрелил еще раз, значит, заряжает, – подумал Молина. Он вспомнил фигуру, склонившуюся над капотом, и готов был поклясться, что не видел на поясе человека подсумка. Может, ему повезло, может, тот хранит патроны в машине, тогда на то, чтобы убежать или спрятаться, есть гораздо больше времени.
   Все это походило на привычную ему охоту, только теперь оленем был он сам. Сотни раз побывав на охоте, он знал животных и то, как действует инстинкт. Теперь ему надо вспомнить каждое их движение, что они делают, когда ранены, где пытаются спрятаться и как замаскироваться. Эти познания – его единственное преимущество перед вооруженным человеком, и он был готов их использовать. Молина на ходу оглянулся: из-за деревьев и косогоров ни дороги, ни машины уже не видно. Человека в маске он тоже не увидел; ни один куст не шевельнулся, подсказывая, где тот находится. Он подумал, что незнакомец мог повести себя как плохой охотник, который, промахнувшись первый раз, отказывается от преследования. Но тут же отбросил эту мысль, потому что удаляющегося шума двигателя тоже не услышал. Запыхавшись, Молина остановился за деревом, прислонился спиной к широкому спасительному стволу и прислушался. Прошло около трех минут с того момента, как прозвучали выстрелы. Он не успел убежать очень далеко, но человека не было слышно. Может, вернулся закрыть капот и заглушить мотор перед тем, как продолжить охоту? Ведь если кто-то будет проезжать мимо и увидит открытый капот, то вполне может остановиться полюбопытствовать и увидит следы крови. Очевидно, его враг шел следом. Он подумал о своем ружье и проклял себя за глупость и доверчивость, особенно после того, что случилось здесь за последние две недели. Будь у него ружье, все было бы очень просто, даже слишком, хотя он и мог действовать только одной рукой. Молина вздрогнул, услыхав очень далекие выстрелы. «Воскресенье», – пробормотал он тихо. Это был охотничий день, и никто не удивится, услышав стрельбу, никто не придет ему на помощь, потому что по четвергам, субботам и воскресеньям полдюжины егерей водят небольшие группы охотников или одного человека (это вопрос денег) по заповеднику. Враг удачно выбрал день и место, вряд ли случайно. Звуки выстрелов подстегивают конкуренцию между егерями, желающими обеспечить своего клиента хорошим трофеем в надежде на существенное вознаграждение, полагающееся им по негласному закону. В панике Молина понял, что в этом месте, холмистом и бедном пастбищами, куда редко заходят животные, не было больше никого, только он – один на один с человеком в черной маске с двустволкой в руках. Безоружный и раненный, он почувствовал себя беззащитным, как кролик, оказавшийся вдалеке от своей норы. «Ну хорошо, раз мне досталась роль оленя, я заставлю тебя побегать», – сказал Молина про себя, сжимая раненую руку, чтобы приостановить кровотечение. Затем чуть-чуть выглянул из-за дерева и посмотрел назад. В ста метрах от этого места колыхались высокие ветки кустов. Пока ему удастся сохранять дистанцию, ружье не представляет для него угрозы. Ему захотелось глубоко вздохнуть, чтобы восстановить дыхание, но помешала боль в руке. Враг шел по следам крови и должен был смотреть то вперед, то на землю, поэтому двигался медленнее, возможно, не слишком беспокоясь, ожидая, что жертва ослабеет от потери крови. Молине же не надо было выискивать следы, он мог передвигаться быстрее, по крайней мере пока кровотечение не начнет отнимать силы. «Кровь, нужно остановить кровь, чтобы этот ублюдок потерял след», – подумал он, оказавшись на участке, где валежник и хворост были убраны лесниками. Дальше снова простирался низкий лес, похожий на ковер, на котором блестели серые шары гранитных валунов, толстые и громадные, как большие глиняные кувшины с вином. Дыхание восстановилось, он прибавил скорость и, только достигнув первых кустов ладанника, заметил, как рядом опадают срезанные дробью листья, – и тут же услышал свист над головой, а секундой позже звук выстрела. Охотник обнаружил его и больше не нуждался в кровавых следах. Теперь, если бежать нагнувшись, можно снова отвоевать преимущество. Кустарник был не слишком густым и позволял передвигаться, не выдавая себя. «Я все еще жив», – сказал себе егерь, чтобы обрести силы, и в этот момент ощутил легкое головокружение и чуть не упал. Надо что-то сделать: оставляя за собой кровавые следы, далеко не убежишь. Подгоняемый страхом, Молина зажал рану ладонью и побежал так быстро, как только позволяли ноги. Земля пошла под уклон, так что приходилось затрачивать меньше усилий. Вдруг он выбежал к руслу высохшего ручья; сейчас от него осталось одно название, поэтому пришлось поискать взглядом лужу, из которой можно попить. Жажда обжигала горло, он торопливо сбросил форменный пиджак, потому что начинал чувствовать странный жар. Когда он пытался высвободить руку из рукава, боль сделалась нестерпимой. Страх заглушил ее, но теперь егерь ощущал, как эта боль пульсирует от локтя до самой головы. Чтобы подбодриться, он сказал себе, что сможет ее вытерпеть, что терпел и не такое, подумаешь – дробь в руке. Затем оглянулся назад, всматриваясь и вслушиваясь в лес. Стояла абсолютная тишина. Тем не менее его враг вряд ли далеко отсюда и скоро доберется до пересохшего ручья. Он побежал дальше, зная, что охотник идет по пятам. Сейчас их борьба сводилась к схватке между его собственной выносливостью и упорством преследователя. Молина хорошо понимал, что это никакой не браконьер, которого он случайно застал врасплох, и тот решил убить егеря, чтобы избежать неприятностей; человек специально ждал его на дороге. Капот машины был открыт, дабы не возникло подозрений, маска, скрывающая лицо, и двустволка говорили о тщательно разработанном плане. Он догадывался, кто это, только никак не мог понять, зачем было прятать лицо. Молина вновь услышал выстрел, и теперь он вроде бы прозвучал гораздо ближе. Встретить бы какого-нибудь егеря или охотника – и он спасен. Они бы помогли ему или одолжили свое ружье... Медлить больше нельзя, надо остановить кровь. На четвереньках он вполз в кусты, показавшиеся ему самыми густыми. Не двигаясь – и без пиджака – он почувствовал холод в спине, в то время как рану жгло огнем. Он снял с себя кожаный ремень и перетянул им бицепс чуть ниже подмышки. Молнией блеснуло в голове воспоминание, как этот же самый ремень он накладывал в качестве жгута на нежную ногу Глории. Перед глазами плыло, будто он погружался во что-то густое и кисло-сладкое. Но Молина встряхнул головой, и инстинкт самосохранения снова одержал верх. Затем егерь сильно затянул ремень и обернул вокруг руки два раза, чтобы застегнуть пряжку. Кровотечение остановилось, и он мог получше разглядеть раны. В руке было пять маленьких дырочек: две на предплечье, одна на локте и еще две чуть выше. Если удастся выбраться отсюда, его залатают в два счета. Самой болезненной была рана на локте: дробинка попала в сустав, но кость не перебила, как он думал вначале. Все не так страшно: раз преследователь взял самую мелкую дробь, значит, не разбирается в оружии и не очень уверен в своей меткости. Человек более опытный выбрал бы пулю. Но неопытность не помешала ему кинуться в погоню. Молина знал, что человек в маске не остановится на полпути и надо оказаться проворнее. Скрытый в тени кустов, собирая силы и умирая от жажды, он вспомнил собственные охотничьи привычки. Будучи уверенным, что зверю не уйти, он никогда не бросал начатое дело и преследовал животное, не обращая внимания ни на усталость, ни на голод, ни на жажду, потому что понимал: нельзя упустить полученное преимущество. И еще им двигало подсознательное чувство непонятного свойства: то ли суеверие, то ли жалость к страдавшему животному, а может, он просто не мог позволить добыче скрыться в лесу, унеся в теле кусочек свинца. Молина снова прислушался, высматривая врага между стволами. Ничего – ни движения, ни звука. Он надел пиджак, стараясь не шевелить ветки, чтобы не выдать своего присутствия. Когда он вдевал руку в рукав, вернулась боль, но уже не такая острая, словно жгут мешал ее распространению так же, как препятствовал циркуляции крови. Теперь он мог бежать, не отмечая красной нитью свой путь. Глубоко вздохнув несколько раз, он почувствовал себя лучше, хотя все еще хотелось пить. Потом на четвереньках пополз между ветками дрока, ища выход. Надо снова бежать в ту сторону, откуда доносятся выстрелы охотников. Наконец он высунул голову из кустов и увидел перед собой широкую расчищенную поляну, засаженную молодыми соснами, с чьих веток уже свисали ядовитые гнезда походных шелкопрядов. Он уже выпрямился, словно бегун на старте, ожидающий выстрела судьи, когда услышал шаги справа от себя, совсем рядом. В ужасе он взглянул в ту сторону и увидел два параллельных ствола, а чуть выше – черную маску, закрывающую лицо. В ней он успел заметить две прорези для глаз; когда оба курка были спущены, стремительно низвергая его в темное ничто, эти глаза даже не моргнули.