Страница:
Они вошли в дом. Квартира была двухэтажной, нижний этаж приспособили для жилья, а верхний – просторный и светлый – служил мастерской, хотя в ней Сьерра вряд ли мог отливать металлические скульптуры, стоявшие повсюду. На одном из постаментов возвышался деревянный бюст, лицо которого – африканское или доисторическое – было вырезано лишь наполовину. Над столом, среди книг, в канделябре горела свеча.
– Я работал. Если ты не против, я продолжу, пока будем говорить, – бросил Эмилио.
– Согласен.
Скульптор сел напротив бюста на высокий вращающийся табурет, словно украденный из бара, взял молоточек и тонкий резец, немного отклонился назад, чтобы оглядеть всю работу целиком, и начал срезать дерево сухими и точными ударами.
– Предполагаю, Маркос говорил обо мне что-то нехорошее, – начал скульптор высокомерным и презрительным тоном. – Теперь, когда Глории уже нет, ему незачем казаться вежливым. Он сообщил мне, что нанял тебя, и я не понял, воспринимать это как информацию или как предупреждение.
– Он лишь сказал, что вы с Глорией были близкими друзьями, – ответил Купидо, не соглашаясь переходить на «ты».
Скульптор на мгновение остановился. Его руки застыли в воздухе, словно задумавшись перед тем, как снова начать терзать дерево; в его работе было что-то среднее между обрезанием ветвей и геометрией. Детектив поразился его широким плечам и кулакам со вздувшимися венами. Кулаки, сжимавшие инструменты, казались невероятно сильными.
– Вы ими были? – спросил Купидо.
– Что?
– Вы были близкими друзьями?
Сьерра не смутился, – наоборот, он весело и снисходительно улыбнулся, возможно польщенный тем, что является объектом подозрений.
– Не знаю, почему всегда, как только умирает молодая и красивая женщина, все воображают, что за этим стоит любовный треугольник, – с иронией в голосе проговорил Эмилио.
Потому что очень часто треугольник и есть причина смерти, подумал детектив. Но произнести это вслух не захотел. Ему не нравился скульптор. Тот казался ему высокомерным, из породы спесивых и язвительных людей, которых он несколько раз встречал в артистических кругах; они кривят рот и задирают подбородок, когда с их мнением не соглашаются, возникает подозрение, что они постоянно жаждут свести с кем-нибудь счеты.
– Вы были любовниками? – настойчиво спросил Рикардо, потому что это был тот вопрос, которого Сьерра, казалось, ждал.
– Да, – ответил тот без колебаний. – Это тебе Камила сказала?
Купидо промолчал. Детектив – это третья профессия, в которой никогда нельзя раскрывать источники информации. Скульптор сделал серию быстрых ударов и положил инструменты на постамент. Казалось, его вдохновение улетучилось.
– Вы не ладите с Камилой?
– Только Глория ладила с ней. Камила была ревнива ко всему, что касалось нас с Глорией. Не принимала никакого участия в устройстве выставки. Не прошло и четырех дней после смерти Глории, как Камила начала все сворачивать.
– Она сказала мне, что выставка не имела большого успеха, – рискнул вставить Купидо.
– Успеха? Успеха? – отозвался тот гневно. – Сама Камила все сделала для того, чтобы его не было, приглашая своих друзей, которые ничего не смыслят в моем стиле, и забывая про критиков, которые бы меня оценили.
Купидо рассмотрел его получше, пока тот мыл руки в маленьком умывальнике у стены. Ему, наверное, было около тридцати пяти, но одевался он все еще как восемнадцатилетний. Очень коротко, почти под ноль, стриженные волосы и длинные бакенбарды. Он уже был не в том возрасте, когда пылкость и вера в себя оправдывают тщеславие и себялюбие. Если слова Камилы были правдой – что у него не было таланта и он творил в тени Глории – и если он сам сознавал свои пределы, то пока ничем этого не выдал; возможно, отсюда и шла излишняя агрессивность, с которой Эмилио прореагировал на реплику Купидо. «Тип художника раздражительного, за гневом старающегося спрятать свою посредственность. Его территория – дискуссия, и он чувствует себя комфортно в конфликте», – диагностировал Купидо. Он подумал, что лейтенанту этот человек тоже не понравился бы, ведь тот, как и большинство военных, наверняка ненавидит все эксцентричное.
– А Камила тебе сказала, что теперь, когда Глория умерла, она стала единственной владелицей галереи? – спросил вдруг Сьерра, не переставая мыть руки. В его голосе послышались обвинительные нотки.
– Нет, не говорила, – ответил Купидо. Англада тоже не упомянул об этом, когда в первый день они обсуждали судьбу наследства.
– Где вы были в субботу утром?
Сьерра посмотрел на него с улыбкой, вытер руки полотенцем и подошел к неубранному столу. Взял сигарету из папиросницы и предложил детективу:
– Будешь?
– Нет, спасибо, – ответил Рикардо. Он не курил уже шесть дней, и подобные предложения мучили его.
Сьерра прикурил сигарету от свечи, которую тут же задул.
– С того момента, как ты позвонил в дверь, я ждал, когда ты задашь мне этот вопрос. Я был в Бреде, в своем доме. Надо было отлить заказанные мне скульптуры. Здесь я этого сделать не могу и всегда, когда нужно, езжу туда. Там мне отдают в распоряжение кузницу.
– Вы были в этой кузнице весь день?
– Только вторую половину дня. Утро я провел у себя дома, готовя все необходимое.
– Когда вы приехали в Бреду?
– Вечером в пятницу.
Детективу показалось не очень логичным, что художник, который только что открыл свою выставку и, по идее, должен на ней присутствовать, занимаясь раскруткой и продажей экспонатов, покидает ее на второй же день. Разве что он уже был уверен в провале и не хотел становиться свидетелем собственного поражения.
– Вас кто-нибудь видел тем утром?
– Думаю, нет. Я не поддерживаю отношений с тамошними жителями. За редким исключением, они весьма неприветливы и не любят людей с привычками, отличающимися от их собственных.
Детектив улыбнулся. Сьерра полностью оправдывал его диагноз.
– Знаешь, что они сделали, когда мой дедушка провел им электричество?
– Нет.
– Половина народу в день включения света убежала в горы, думая, что лампочки, работая, будут плеваться стеклами.
Купидо напряг память. Скульптор был последним наследником знаменитого изгнанника, проведшего в Бреде несколько лет в двадцатые годы. Благодаря изменению политической обстановки, позже он был восстановлен в должности, и одним из первых его деяний было проведение в деревню электричества – в качестве дара людям, которые во время ссылки помогли и относились к нему по-человечески. Затем он построил большой дом около реки.
– Вы знали, что Глория тоже была там на выходных?
– Нет, не знал. Должно быть, она решилась на это путешествие в последний момент, как это с ней обычно бывало. За два дня до того мы виделись на выставке, и она мне ничего не говорила. Больше я ее не видел.
– Вам знаком этот рисунок? – показал ему Купидо уже помявшуюся бумагу.
– Да. У меня есть значок с этим рисунком.
– Можно взглянуть?
– Конечно.
Сьерра повернулся к огромному неубранному столу и поискал в ящике среди кучи скопившихся там безделушек.
– Это очень важно? – спросил он.
– Нет, – соврал Купидо.
– Вот, – сказал скульптор, показывая ему значок, на котором был изображен ядерный гриб над зеленым островом.
6
7
– Я работал. Если ты не против, я продолжу, пока будем говорить, – бросил Эмилио.
– Согласен.
Скульптор сел напротив бюста на высокий вращающийся табурет, словно украденный из бара, взял молоточек и тонкий резец, немного отклонился назад, чтобы оглядеть всю работу целиком, и начал срезать дерево сухими и точными ударами.
– Предполагаю, Маркос говорил обо мне что-то нехорошее, – начал скульптор высокомерным и презрительным тоном. – Теперь, когда Глории уже нет, ему незачем казаться вежливым. Он сообщил мне, что нанял тебя, и я не понял, воспринимать это как информацию или как предупреждение.
– Он лишь сказал, что вы с Глорией были близкими друзьями, – ответил Купидо, не соглашаясь переходить на «ты».
Скульптор на мгновение остановился. Его руки застыли в воздухе, словно задумавшись перед тем, как снова начать терзать дерево; в его работе было что-то среднее между обрезанием ветвей и геометрией. Детектив поразился его широким плечам и кулакам со вздувшимися венами. Кулаки, сжимавшие инструменты, казались невероятно сильными.
– Вы ими были? – спросил Купидо.
– Что?
– Вы были близкими друзьями?
Сьерра не смутился, – наоборот, он весело и снисходительно улыбнулся, возможно польщенный тем, что является объектом подозрений.
– Не знаю, почему всегда, как только умирает молодая и красивая женщина, все воображают, что за этим стоит любовный треугольник, – с иронией в голосе проговорил Эмилио.
Потому что очень часто треугольник и есть причина смерти, подумал детектив. Но произнести это вслух не захотел. Ему не нравился скульптор. Тот казался ему высокомерным, из породы спесивых и язвительных людей, которых он несколько раз встречал в артистических кругах; они кривят рот и задирают подбородок, когда с их мнением не соглашаются, возникает подозрение, что они постоянно жаждут свести с кем-нибудь счеты.
– Вы были любовниками? – настойчиво спросил Рикардо, потому что это был тот вопрос, которого Сьерра, казалось, ждал.
– Да, – ответил тот без колебаний. – Это тебе Камила сказала?
Купидо промолчал. Детектив – это третья профессия, в которой никогда нельзя раскрывать источники информации. Скульптор сделал серию быстрых ударов и положил инструменты на постамент. Казалось, его вдохновение улетучилось.
– Вы не ладите с Камилой?
– Только Глория ладила с ней. Камила была ревнива ко всему, что касалось нас с Глорией. Не принимала никакого участия в устройстве выставки. Не прошло и четырех дней после смерти Глории, как Камила начала все сворачивать.
– Она сказала мне, что выставка не имела большого успеха, – рискнул вставить Купидо.
– Успеха? Успеха? – отозвался тот гневно. – Сама Камила все сделала для того, чтобы его не было, приглашая своих друзей, которые ничего не смыслят в моем стиле, и забывая про критиков, которые бы меня оценили.
Купидо рассмотрел его получше, пока тот мыл руки в маленьком умывальнике у стены. Ему, наверное, было около тридцати пяти, но одевался он все еще как восемнадцатилетний. Очень коротко, почти под ноль, стриженные волосы и длинные бакенбарды. Он уже был не в том возрасте, когда пылкость и вера в себя оправдывают тщеславие и себялюбие. Если слова Камилы были правдой – что у него не было таланта и он творил в тени Глории – и если он сам сознавал свои пределы, то пока ничем этого не выдал; возможно, отсюда и шла излишняя агрессивность, с которой Эмилио прореагировал на реплику Купидо. «Тип художника раздражительного, за гневом старающегося спрятать свою посредственность. Его территория – дискуссия, и он чувствует себя комфортно в конфликте», – диагностировал Купидо. Он подумал, что лейтенанту этот человек тоже не понравился бы, ведь тот, как и большинство военных, наверняка ненавидит все эксцентричное.
– А Камила тебе сказала, что теперь, когда Глория умерла, она стала единственной владелицей галереи? – спросил вдруг Сьерра, не переставая мыть руки. В его голосе послышались обвинительные нотки.
– Нет, не говорила, – ответил Купидо. Англада тоже не упомянул об этом, когда в первый день они обсуждали судьбу наследства.
– Где вы были в субботу утром?
Сьерра посмотрел на него с улыбкой, вытер руки полотенцем и подошел к неубранному столу. Взял сигарету из папиросницы и предложил детективу:
– Будешь?
– Нет, спасибо, – ответил Рикардо. Он не курил уже шесть дней, и подобные предложения мучили его.
Сьерра прикурил сигарету от свечи, которую тут же задул.
– С того момента, как ты позвонил в дверь, я ждал, когда ты задашь мне этот вопрос. Я был в Бреде, в своем доме. Надо было отлить заказанные мне скульптуры. Здесь я этого сделать не могу и всегда, когда нужно, езжу туда. Там мне отдают в распоряжение кузницу.
– Вы были в этой кузнице весь день?
– Только вторую половину дня. Утро я провел у себя дома, готовя все необходимое.
– Когда вы приехали в Бреду?
– Вечером в пятницу.
Детективу показалось не очень логичным, что художник, который только что открыл свою выставку и, по идее, должен на ней присутствовать, занимаясь раскруткой и продажей экспонатов, покидает ее на второй же день. Разве что он уже был уверен в провале и не хотел становиться свидетелем собственного поражения.
– Вас кто-нибудь видел тем утром?
– Думаю, нет. Я не поддерживаю отношений с тамошними жителями. За редким исключением, они весьма неприветливы и не любят людей с привычками, отличающимися от их собственных.
Детектив улыбнулся. Сьерра полностью оправдывал его диагноз.
– Знаешь, что они сделали, когда мой дедушка провел им электричество?
– Нет.
– Половина народу в день включения света убежала в горы, думая, что лампочки, работая, будут плеваться стеклами.
Купидо напряг память. Скульптор был последним наследником знаменитого изгнанника, проведшего в Бреде несколько лет в двадцатые годы. Благодаря изменению политической обстановки, позже он был восстановлен в должности, и одним из первых его деяний было проведение в деревню электричества – в качестве дара людям, которые во время ссылки помогли и относились к нему по-человечески. Затем он построил большой дом около реки.
– Вы знали, что Глория тоже была там на выходных?
– Нет, не знал. Должно быть, она решилась на это путешествие в последний момент, как это с ней обычно бывало. За два дня до того мы виделись на выставке, и она мне ничего не говорила. Больше я ее не видел.
– Вам знаком этот рисунок? – показал ему Купидо уже помявшуюся бумагу.
– Да. У меня есть значок с этим рисунком.
– Можно взглянуть?
– Конечно.
Сьерра повернулся к огромному неубранному столу и поискал в ящике среди кучи скопившихся там безделушек.
– Это очень важно? – спросил он.
– Нет, – соврал Купидо.
– Вот, – сказал скульптор, показывая ему значок, на котором был изображен ядерный гриб над зеленым островом.
6
День выдался плохой. Хотя занятия начались немногим более месяца назад, ученики были непоседливы, все время чем-то недовольны, спустя рукава делали любую работу и заранее думали о выходных. К маю они будут сыты по горло учебой и окончательно потеряют к ней интерес, который и сейчас-то не очень просматривается. К художественным предметам никто не относился с благоговейным страхом, как, например, к языку или математике, да и требования здесь были минимальные, тем не менее большинство детей отказывались хотя бы пальцем пошевелить ради выполнения даже этого минимума. Поняв, что ключ к успешному проведению занятий лежит не в знаниях преподавателя, а в его умении донести их до учеников, он возненавидел свою профессию. Можно быть гением в живописи и при этом не уметь научить гениальности других. Ему хватило двух или трех курсов, чтобы осознать: глухая стена, выросшая между ним и учениками, не была следствием его неопытности как учителя или неспособности понять, что творится в голове ребенка или подростка, пришедшего получать знания, которые общество считает необходимыми для своей жизнедеятельности; стена возникла из-за решительного отсутствия интереса у его учеников к уху Ван Гога. Разница между зверьми и людьми, думал он, заключается в том, что каждое новое поколение животных вынуждено заново открывать для себя мир – вот они и топчутся на одной и той же ступени эволюционного развития, – в то время как человек передает уже усвоенные знания новым поколениям и продолжает эволюционировать с той точки на дороге открытий, понимаемой нами как цивилизация, на которой остановились его предки. Микроскоп, пенициллин, Дон Кихот, «Менины»
[12], римское право, рычаг, письменность или огонь – барьеры, которые ныне рожденный человек уже не должен брать, чтобы шагнуть еще на одну ступеньку вверх по эволюционной лестнице. Его же ученики – это ступень вниз, говорил он себе. Отчаявшись чем-либо их заинтересовать, он вел несколько курсов, которые выбрал просто так, надеясь на установление хотя бы обычных человеческих отношений, вежливых и учтивых, как между незнакомыми людьми. Но и эта линия поведения не принесла желаемого результата. Подростки презирали его, словно нуждались в преподавателях, которым можно перечить, их больше волновало не общение, а возможность при каждом случае выказать учителю свое пренебрежение. В конце концов он пришел к выводу, что никогда не поймет их.
Он открыл дверь своей маленькой квартиры. Есть не хотелось, но заморить червячка все же было необходимо – за весь день он перехватил лишь несколько ломтиков колбасы; их ему подавали с вином, которое он заказывал в первой половине дня в четырех или пяти разных барах, где уже стал завсегдатаем. Он обратил внимание, что некоторые официанты приносят ему заказ еще до того, как он его сделал. Эта профессиональная память раздражала его, потому как он предпочитал оставаться неузнанным.
Он огляделся: маленькая гостиная, незакрытая дверь в спальню, где виднеется незастеленная кровать, кухонный стол заставлен грязными тарелками и стаканами, там и тут на нем валяются остатки еды; края выщерблены – привычка открывать об угол пивные бутылки.
Грязь говорила о его неряшливости и о том, что он ни во что себя не ставит. Все здесь нуждалось в уборке. Квартира была маленькой, мебели – минимум, тем не менее для него это представлялось невыполнимой задачей. В первые месяцы после разрыва с женой он собирался поддерживать здесь хоть какой-то порядок, который помешал бы ему деградировать, как многие другие одинокие люди, которых он знал; минимальные усилия для наведения чистоты и гигиена смогли бы сохранять жилище если не в отличном, то по крайней мере в достойном виде. Но мало-помалу он начал опускать руки, пока не дошел до состояния, близкого к одичалости, и исправить это с каждым днем становилось все труднее. Иногда по ночам он просыпался и, лежа в темноте, вспоминал свою прежнюю жизнь, спокойное благополучие, свою семью – нормальную, как у других, – вполне сносную жену и двоих детей, которых он с каждым месяцем, проведенным вдали от них, любил все меньше, словно любовь тоже была привычкой, укрепляющейся, если ей уделять внимание, и засыхающей в разлуке. Все покатилось под откос, когда он познакомился с Глорией, и остальные женщины стали для него скучными и незначительными, будто существовали лишь для того, чтобы на них он мог тренироваться перед встречей с ней, чтобы на них оттачивать навыки общения. Но этих навыков все равно было недостаточно – он не смог удержать Глорию. После ее ухода другие девушки казались ему неуклюжими копиями. Проведя время с какой-нибудь проституткой, даже не слишком толстой и не очень грязной, да и вообще после любого случайного приключения, он испытывал неизменное желание спустить этих женщин с лестницы. После Глории на любую другую обнаженную женщину он смотрел как на пустое место. И скрыть такую одержимость было невозможно. Брак развалился в какие-то два месяца. А едва ли не через месяц после того, как он разошелся с женой, Глория начала его обманывать.
Он сел в замызганное, обсыпанное крошками кресло и взял газету, чтобы еще раз прочитать о ее смерти. Четыре дня назад, отдавая ключ охраннику в институте, он случайно увидел эту коротенькую заметку в раскрытой газете. Фотографий там не было, только имя и возраст жертвы, да еще упомянуто орудие убийства: пастушеский нож, которым нанесли удар в грудь, а потом смертельный – в шею, самая уязвимая из всех жизненно важных точек, ведь там сосредоточены главные артерии, а кости не защищают их от внешних воздействий.
По его телу снова пробежала дрожь, как в то утро: нож вонзался в его сердце, и тем не менее он чувствовал себя отомщенным.
Подгоняемый жаждой – во рту пересохло, желудок горел, – он направился к холодильнику и вытащил початую бутылку вина. Взглядом поискал чистую рюмку и, не найдя, сделал большой глоток прямо из горлышка; вино звонко забулькало, – казалось, вода падала на горячие камни. Он почувствовал, как винные пары поднялись прямо в голову, притупляя боль потери.
К нему уже так давно никто не приходил, что он испугался резкого звонка в дверь. В другое время он бы подумал, что это хулиганская выходка учеников, раскрывших его адрес, который он хранил в строжайшем секрете, боясь, как бы чего не случилось. Но теперь он знал, что к нему пришли из-за Глории, и снова почувствовал к ней ненависть: даже мертвая, она не оставляла его в покое. Он глотнул еще вина, потом шагнул к двери и отодвинул два засова. Перед ним стоял высокий человек, но отнюдь не угрожающего вида, совсем непохожий на полицейского.
– Мануэль Арменголь?
– Да, – ответил он и про себя выругался, потому что голос его прозвучал уж больно жалобно.
– Меня зовут Рикардо Купидо. Я расследую смерть Глории.
Учитель взглянул на руки визитера, ожидая увидеть что-нибудь угрожающее – жетон или удостоверение.
– Вы из полиции?
– Нет. Я частный детектив.
Купидо ждал вопроса о том, кто его нанял, но человек молча отошел в сторону, давая ему пройти, словно почувствовав облегчение оттого, что он не полицейский. Хозяин предложил сыщику кресло, с которого убрал открытую газету. Купидо мельком увидел заголовок, сообщавший о смерти Глории. Затем взглянул на беспорядок в комнате, незаправленную постель в спальне и открытую бутылку вина на столе, возле которой не было рюмки или стакана. По глазам и по голосу Арменголя он понял, что тот уже выпил. Детектив подождал, пока хозяин достанет из шкафа в гостиной два стакана и сядет перед ним, и спросил:
– Вы знаете, как она умерла?
– Да, прочел совершенно случайно два дня назад в газете, которую мне принесли с опозданием. Печальная неожиданность. Как дурной сон, – ответил Арменголь. У него были желтые, похожие на кукурузные зерна зубы, севший от вина, сигарет и профессиональной деятельности голос и странный, настороженный взгляд отшельника.
Он поднес стакан ко рту и снова выпил. Затем прикурил сигарету и с наслаждением затянулся. Он был из тех курильщиков, глядя на которых тоже очень хочется закурить.
– Кто вам рассказал обо мне?
– Лейтенант, ведущий дело. К вам еще не приходили из полиции?
– Приходили. В институт, где я работаю. По крайней мере, человек был тактичный, – уныло сказал он. – Я решил, на этом все и закончится.
– Все только начинается, – разуверил его Купидо.
Арменголь несколько секунд молча смотрел на сыщика сквозь медленно ползущий к потолку сигаретный дым, думая о том, как следует понимать эти слова. Затем с вызовом произнес:
– Для вас всех я прекрасный подозреваемый: я одинок, одержим ею, и у меня достаточно причин ее ненавидеть.
«Да, выпил он прилично, раз говорит такое», – подумал Купидо, глядя на остатки вина в бутылке.
– Как давно вы ее не видели?
– Давно, очень давно. С самого начала года, наверное, шесть или восемь месяцев. У меня оставались кое-какие ее вещи, я позвонил ей, хотел вернуть. Потом мы не виделись. Это она нарисовала – единственная ее вещь, которую я храню, – сказал он, показав портрет, на котором выглядел лет на десять моложе.
– Это ее работа? – переспросил Купидо.
– Да. Кажется, что я моложе на десять лет, – ответил Арменголь и добавил: – Теперь я уже совсем не тот.
Иногда Купидо задавался вопросом: что толкало некоторых из его клиентов откровенничать с ним – с чужаком, которого они едва знали, – безо всякой тени смущения, как перед священником; что заставляло их раскрывать ему душу, – будь они жертвами абсурдного мошенничества или адюльтера, – ведь о таких вещах часто не рассказывают даже самому лучшему другу. Купидо пришел к выводу, что это происходит оттого, что частный детектив безразличен к морали, а иногда и к законности порученных ему дел, он никогда не ведет себя ни как судья, ни как священник: не обвиняет и не принуждает к раскаянию. Сыщик лишь слушает, соглашается и, как проститутка, выполняет все требования клиента. Всегда, когда ему хорошо платят, конечно.
– Когда она меня оставила, я понял, что старею, – продолжал Арменголь.
Купидо был уверен, что тот слишком много выпил и достаточно одного вопроса, чтобы он начал нудное повествование о своем несчастье. Но после такого трудного дня детектив уже не смог бы терпеливо выслушивать его рассказ.
– Вам знаком этот рисунок? – спросил Рикардо, показывая изображение со значка.
Тот бегло взглянул на него:
– Нет. Первый раз вижу.
Детектив ожидал этого ответа: значок был сделан через несколько месяцев после того, как закончились отношения Арменголя с Глорией. Единственный след, которым располагал Рикардо, казалось, не вел никуда.
– Плохой, кстати, рисунок, – добавил хозяин. – Можно было бы его улучшить.
– Вы тоже рисуете?
– Уже нет. Пытался какое-то время, но потом понял, что, если не умеешь, надо это дело бросать и ограничиться обучением других. Я это понял, когда познакомился с Глорией.
Детектив вопросительно поднял брови.
– Во время занятий мы с учениками обычно ходим на выставки. Галерея не очень далеко, и мы решили пойти туда, хотя я думал, что все это бесполезно, что их опять ничего не заинтересует. Когда мы пришли и начали рассматривать картины, даже наиболее скептично настроенные ребята замолчали, просто не знали, что сказать. Думаю, это был последний раз, когда мне удалось их взволновать. Автор картин – молодая девушка, наблюдала за нашей реакцией. Ей понравилось, что я привел учеников. Мы поболтали, а на следующий день я позвонил ей и пригласил в институт рассказать о своем творчестве. Мне показалось, ее будут слушать с большим вниманием, чем меня. Ну а остальное... можете сами себе представить.
– Как долго это длилось?
Арменголь улыбнулся, как нищий, у которого отобрали тарелку с недоеденной едой. Прежде чем ответить, он снова наполнил стакан.
– Около пяти месяцев. Достаточно долго, чтобы просто так все забыть. Но и достаточно мало, чтобы не тосковать по ней.
– Где вы были в субботу? – спросил вдруг Купидо.
– Спал, – ответил тот покорно, помолчав несколько секунд. – Ночью у меня была бессонница, я плохо себя чувствовал, поэтому спал до середины дня.
Купидо увидел, как руки Арменголя нетерпеливо потянулись к стакану, и спешно захотел покинуть это помещение, закрытое как оранжерея. Шесть дней без курения не прошли даром. Он почувствовал необходимость в свежем и чистом воздухе, ему захотелось выйти на улицу и увидеть счастливые и радостные лица.
Он открыл дверь своей маленькой квартиры. Есть не хотелось, но заморить червячка все же было необходимо – за весь день он перехватил лишь несколько ломтиков колбасы; их ему подавали с вином, которое он заказывал в первой половине дня в четырех или пяти разных барах, где уже стал завсегдатаем. Он обратил внимание, что некоторые официанты приносят ему заказ еще до того, как он его сделал. Эта профессиональная память раздражала его, потому как он предпочитал оставаться неузнанным.
Он огляделся: маленькая гостиная, незакрытая дверь в спальню, где виднеется незастеленная кровать, кухонный стол заставлен грязными тарелками и стаканами, там и тут на нем валяются остатки еды; края выщерблены – привычка открывать об угол пивные бутылки.
Грязь говорила о его неряшливости и о том, что он ни во что себя не ставит. Все здесь нуждалось в уборке. Квартира была маленькой, мебели – минимум, тем не менее для него это представлялось невыполнимой задачей. В первые месяцы после разрыва с женой он собирался поддерживать здесь хоть какой-то порядок, который помешал бы ему деградировать, как многие другие одинокие люди, которых он знал; минимальные усилия для наведения чистоты и гигиена смогли бы сохранять жилище если не в отличном, то по крайней мере в достойном виде. Но мало-помалу он начал опускать руки, пока не дошел до состояния, близкого к одичалости, и исправить это с каждым днем становилось все труднее. Иногда по ночам он просыпался и, лежа в темноте, вспоминал свою прежнюю жизнь, спокойное благополучие, свою семью – нормальную, как у других, – вполне сносную жену и двоих детей, которых он с каждым месяцем, проведенным вдали от них, любил все меньше, словно любовь тоже была привычкой, укрепляющейся, если ей уделять внимание, и засыхающей в разлуке. Все покатилось под откос, когда он познакомился с Глорией, и остальные женщины стали для него скучными и незначительными, будто существовали лишь для того, чтобы на них он мог тренироваться перед встречей с ней, чтобы на них оттачивать навыки общения. Но этих навыков все равно было недостаточно – он не смог удержать Глорию. После ее ухода другие девушки казались ему неуклюжими копиями. Проведя время с какой-нибудь проституткой, даже не слишком толстой и не очень грязной, да и вообще после любого случайного приключения, он испытывал неизменное желание спустить этих женщин с лестницы. После Глории на любую другую обнаженную женщину он смотрел как на пустое место. И скрыть такую одержимость было невозможно. Брак развалился в какие-то два месяца. А едва ли не через месяц после того, как он разошелся с женой, Глория начала его обманывать.
Он сел в замызганное, обсыпанное крошками кресло и взял газету, чтобы еще раз прочитать о ее смерти. Четыре дня назад, отдавая ключ охраннику в институте, он случайно увидел эту коротенькую заметку в раскрытой газете. Фотографий там не было, только имя и возраст жертвы, да еще упомянуто орудие убийства: пастушеский нож, которым нанесли удар в грудь, а потом смертельный – в шею, самая уязвимая из всех жизненно важных точек, ведь там сосредоточены главные артерии, а кости не защищают их от внешних воздействий.
По его телу снова пробежала дрожь, как в то утро: нож вонзался в его сердце, и тем не менее он чувствовал себя отомщенным.
Подгоняемый жаждой – во рту пересохло, желудок горел, – он направился к холодильнику и вытащил початую бутылку вина. Взглядом поискал чистую рюмку и, не найдя, сделал большой глоток прямо из горлышка; вино звонко забулькало, – казалось, вода падала на горячие камни. Он почувствовал, как винные пары поднялись прямо в голову, притупляя боль потери.
К нему уже так давно никто не приходил, что он испугался резкого звонка в дверь. В другое время он бы подумал, что это хулиганская выходка учеников, раскрывших его адрес, который он хранил в строжайшем секрете, боясь, как бы чего не случилось. Но теперь он знал, что к нему пришли из-за Глории, и снова почувствовал к ней ненависть: даже мертвая, она не оставляла его в покое. Он глотнул еще вина, потом шагнул к двери и отодвинул два засова. Перед ним стоял высокий человек, но отнюдь не угрожающего вида, совсем непохожий на полицейского.
– Мануэль Арменголь?
– Да, – ответил он и про себя выругался, потому что голос его прозвучал уж больно жалобно.
– Меня зовут Рикардо Купидо. Я расследую смерть Глории.
Учитель взглянул на руки визитера, ожидая увидеть что-нибудь угрожающее – жетон или удостоверение.
– Вы из полиции?
– Нет. Я частный детектив.
Купидо ждал вопроса о том, кто его нанял, но человек молча отошел в сторону, давая ему пройти, словно почувствовав облегчение оттого, что он не полицейский. Хозяин предложил сыщику кресло, с которого убрал открытую газету. Купидо мельком увидел заголовок, сообщавший о смерти Глории. Затем взглянул на беспорядок в комнате, незаправленную постель в спальне и открытую бутылку вина на столе, возле которой не было рюмки или стакана. По глазам и по голосу Арменголя он понял, что тот уже выпил. Детектив подождал, пока хозяин достанет из шкафа в гостиной два стакана и сядет перед ним, и спросил:
– Вы знаете, как она умерла?
– Да, прочел совершенно случайно два дня назад в газете, которую мне принесли с опозданием. Печальная неожиданность. Как дурной сон, – ответил Арменголь. У него были желтые, похожие на кукурузные зерна зубы, севший от вина, сигарет и профессиональной деятельности голос и странный, настороженный взгляд отшельника.
Он поднес стакан ко рту и снова выпил. Затем прикурил сигарету и с наслаждением затянулся. Он был из тех курильщиков, глядя на которых тоже очень хочется закурить.
– Кто вам рассказал обо мне?
– Лейтенант, ведущий дело. К вам еще не приходили из полиции?
– Приходили. В институт, где я работаю. По крайней мере, человек был тактичный, – уныло сказал он. – Я решил, на этом все и закончится.
– Все только начинается, – разуверил его Купидо.
Арменголь несколько секунд молча смотрел на сыщика сквозь медленно ползущий к потолку сигаретный дым, думая о том, как следует понимать эти слова. Затем с вызовом произнес:
– Для вас всех я прекрасный подозреваемый: я одинок, одержим ею, и у меня достаточно причин ее ненавидеть.
«Да, выпил он прилично, раз говорит такое», – подумал Купидо, глядя на остатки вина в бутылке.
– Как давно вы ее не видели?
– Давно, очень давно. С самого начала года, наверное, шесть или восемь месяцев. У меня оставались кое-какие ее вещи, я позвонил ей, хотел вернуть. Потом мы не виделись. Это она нарисовала – единственная ее вещь, которую я храню, – сказал он, показав портрет, на котором выглядел лет на десять моложе.
– Это ее работа? – переспросил Купидо.
– Да. Кажется, что я моложе на десять лет, – ответил Арменголь и добавил: – Теперь я уже совсем не тот.
Иногда Купидо задавался вопросом: что толкало некоторых из его клиентов откровенничать с ним – с чужаком, которого они едва знали, – безо всякой тени смущения, как перед священником; что заставляло их раскрывать ему душу, – будь они жертвами абсурдного мошенничества или адюльтера, – ведь о таких вещах часто не рассказывают даже самому лучшему другу. Купидо пришел к выводу, что это происходит оттого, что частный детектив безразличен к морали, а иногда и к законности порученных ему дел, он никогда не ведет себя ни как судья, ни как священник: не обвиняет и не принуждает к раскаянию. Сыщик лишь слушает, соглашается и, как проститутка, выполняет все требования клиента. Всегда, когда ему хорошо платят, конечно.
– Когда она меня оставила, я понял, что старею, – продолжал Арменголь.
Купидо был уверен, что тот слишком много выпил и достаточно одного вопроса, чтобы он начал нудное повествование о своем несчастье. Но после такого трудного дня детектив уже не смог бы терпеливо выслушивать его рассказ.
– Вам знаком этот рисунок? – спросил Рикардо, показывая изображение со значка.
Тот бегло взглянул на него:
– Нет. Первый раз вижу.
Детектив ожидал этого ответа: значок был сделан через несколько месяцев после того, как закончились отношения Арменголя с Глорией. Единственный след, которым располагал Рикардо, казалось, не вел никуда.
– Плохой, кстати, рисунок, – добавил хозяин. – Можно было бы его улучшить.
– Вы тоже рисуете?
– Уже нет. Пытался какое-то время, но потом понял, что, если не умеешь, надо это дело бросать и ограничиться обучением других. Я это понял, когда познакомился с Глорией.
Детектив вопросительно поднял брови.
– Во время занятий мы с учениками обычно ходим на выставки. Галерея не очень далеко, и мы решили пойти туда, хотя я думал, что все это бесполезно, что их опять ничего не заинтересует. Когда мы пришли и начали рассматривать картины, даже наиболее скептично настроенные ребята замолчали, просто не знали, что сказать. Думаю, это был последний раз, когда мне удалось их взволновать. Автор картин – молодая девушка, наблюдала за нашей реакцией. Ей понравилось, что я привел учеников. Мы поболтали, а на следующий день я позвонил ей и пригласил в институт рассказать о своем творчестве. Мне показалось, ее будут слушать с большим вниманием, чем меня. Ну а остальное... можете сами себе представить.
– Как долго это длилось?
Арменголь улыбнулся, как нищий, у которого отобрали тарелку с недоеденной едой. Прежде чем ответить, он снова наполнил стакан.
– Около пяти месяцев. Достаточно долго, чтобы просто так все забыть. Но и достаточно мало, чтобы не тосковать по ней.
– Где вы были в субботу? – спросил вдруг Купидо.
– Спал, – ответил тот покорно, помолчав несколько секунд. – Ночью у меня была бессонница, я плохо себя чувствовал, поэтому спал до середины дня.
Купидо увидел, как руки Арменголя нетерпеливо потянулись к стакану, и спешно захотел покинуть это помещение, закрытое как оранжерея. Шесть дней без курения не прошли даром. Он почувствовал необходимость в свежем и чистом воздухе, ему захотелось выйти на улицу и увидеть счастливые и радостные лица.
7
Прошла уже неделя со смерти Глории; Купидо вернулся в Бреду, ни на шаг не продвинувшись в расследовании, но он был спокоен, так как заранее знал, что, как всегда, ему понадобится терпение. Нервничали сейчас, по его мнению, те, кто знал Глорию, и он легко представлял себе, с какой тревогой они ожидают, что случится нечто и выведет их из числа подозреваемых.
В понедельник детектив встал поздно и без всякой спешки отправился в участок поговорить с лейтенантом. Здесь его уже знали, поэтому у входа надолго не задержали.
– Ну что Мадрид? – спросил его Гальярдо.
– Узнал много, но ясности никакой.
Лейтенант огорченно покачал головой:
– Ненавижу этот город. Вообще ненавижу большие города, где все куда-то спешат и никто никого не знает. Неудивительно, что все преступники скрываются именно в мегаполисах, а мы их никогда не находим.
Накануне Купидо прочитал в местной газете последние новости, касающиеся следствия по этому делу. Там опубликовали заявление губернатора; ничего определенного тот не говорил, зато был полон оптимизма. Но сыщик знал: если официальное лицо уверяет, что расследование продвигается и у полиции есть зацепки, в действительности все совсем наоборот – расследование буксует, а никаких зацепок нет и в помине. Это как с военными сводками: если генерал оптимистично и уверенно утверждает, что наступает на всех фронтах, на самом деле он не выиграл ни одной битвы.
– С кем вы говорили?
– Снова с Англадой. С Камилой. С этим скульптором, у которого здесь дом. Со странным учителем Арменголем – он был ее любовником. Твердое алиби, похоже, есть только у Англады.
– Да, мы это уже проверили, – сказал лейтенант.
– Про остальных никто ничего подтвердить не может. Камила говорит, что была все утро в галерее, одна. Сьерра, скульптор, был здесь, в Бреде, но уверяет, что не выходил из своего дома. Арменголь, кажется, спал, наверное напившись накануне. Он много пьет.
Лейтенант проверял слова Купидо, листая отпечатанные на машинке листки. На секунду он отвлекся, чтобы достать сигарету, предложив закурить и детективу. Рикардо отказался, обрадовавшись, что это стоило ему гораздо меньших усилий, чем пару дней назад.
– Нам они ответили то же самое, – сказал лейтенант, сложив бумаги и постучав ими по столу. – Эспосито тем утром тоже был в Мадриде: это подтвердили в лаборатории, где он сдавал кровь. А вот относительно тех, кто находился в Бреде, все неопределенно. Родственники жертвы, – объяснил он, используя безликий термин, скрывавший и возраст, и пол, которым Купидо не пользовался, подыскивая другие слова, – отец и сын, настаивают на одной версии, причем каждый до мелочей повторяет слова другого, так что, в принципе, оба могут врать. Также врать может егерь, Молина, утверждающий, что тем утром был совсем в другом месте. Видимо, дело будет нелегким. Нам еще предстоит ох сколько всего.
– Слишком рано. Пока все боятся, – сказал Купидо.
– Боятся?
– Страх – наш злейший враг. Он делает людей недоверчивыми и заставляет молчать. Мы всегда становимся осторожнее, когда видим кровь.
В отличие от лейтенанта Купидо вовсе не торопился с расследованием. Никаких сроков у него не было, родственники Глории на него не давили и не подгоняли, никто не вмешивался в работу – ни начальство, ни пресса, которая, говоря о деятельности должностных лиц, часто путает терпение с неэффективностью. Терпение всегда было преимуществом Купидо, и он всегда умел извлечь из него пользу.
– А значок? Вы что-нибудь выяснили?
– Кое-что. Здесь и в Мадриде.
Лейтенант немного приподнялся в кресле. С тех пор как значок нашли в кулаке девушки, тот, казалось, давал единственный важный след. Правда, пока этот след никуда не привел.
– Что именно? – спросил лейтенант нетерпеливо.
– Двоюродный брат Глории видел рисунок с этого значка в ее дневнике. Причин не верить ему я не вижу, потому что он точно воспроизвел его на моих глазах.
– Если только он не знал этот рисунок потому, что у него был значок, и это было бы куда интереснее.
– Да, если бы только у него одного...
– А у кого еще?
– У всех или почти у всех. Он был почти у всех художников, близких Глории, потому что она делала рисунок, а затем заставила друзей купить значок, чтобы поддержать кампанию протеста. Все о нем знали и имели по экземпляру, кроме Арменголя. Но они с Глорией тогда уже не встречались.
– Вы сказали, что девушка вела дневник.
– Да. Он мог бы многое прояснить. Вы его не нашли?
– Нет. Никто нам о нем и не говорил. Но такого рода вещи – это первое, что надо искать. В Мадриде нас заверили, что они все перерыли у нее в квартире. Будь дневник там, вряд ли они бы его не нашли.
Оба помолчали: больше говорить было не о чем, оба понимали, что расследование застопорилось. Возможно, убийцы не было даже среди главных подозреваемых. Лишь значок наталкивал на мысль, что убийство – дело рук не случайного безумца, а кого-то из знакомых Глории.
– Мы получили результаты вскрытия. Больше ничего нет. Ни одного следа, ни кусочка ткани на ногтях жертвы. Ничего, – заключил лейтенант.
Однако в его словах звучало скорее не признание собственного бессилия, а доверие к собеседнику. Кто знает, может, он – человек, облаченный в форму и любящий ее и привычно ожидающий неприятностей от тех, кто форму не носит, – сам удивлялся, что вот так запросто разговаривает с частным детективом, к тому же привлекавшимся к уголовной ответственности за контрабанду. Обстоятельства толкнули их к союзу, и он если и не мог привести к дружбе, то сильно на нее походил. Никто из них не стремился обойти другого или проявить больше проницательности в анализе скудных данных, которыми они располагали. И это равновесие, без сомнения, способствовало тому, что оба решили играть в открытую.
В понедельник детектив встал поздно и без всякой спешки отправился в участок поговорить с лейтенантом. Здесь его уже знали, поэтому у входа надолго не задержали.
– Ну что Мадрид? – спросил его Гальярдо.
– Узнал много, но ясности никакой.
Лейтенант огорченно покачал головой:
– Ненавижу этот город. Вообще ненавижу большие города, где все куда-то спешат и никто никого не знает. Неудивительно, что все преступники скрываются именно в мегаполисах, а мы их никогда не находим.
Накануне Купидо прочитал в местной газете последние новости, касающиеся следствия по этому делу. Там опубликовали заявление губернатора; ничего определенного тот не говорил, зато был полон оптимизма. Но сыщик знал: если официальное лицо уверяет, что расследование продвигается и у полиции есть зацепки, в действительности все совсем наоборот – расследование буксует, а никаких зацепок нет и в помине. Это как с военными сводками: если генерал оптимистично и уверенно утверждает, что наступает на всех фронтах, на самом деле он не выиграл ни одной битвы.
– С кем вы говорили?
– Снова с Англадой. С Камилой. С этим скульптором, у которого здесь дом. Со странным учителем Арменголем – он был ее любовником. Твердое алиби, похоже, есть только у Англады.
– Да, мы это уже проверили, – сказал лейтенант.
– Про остальных никто ничего подтвердить не может. Камила говорит, что была все утро в галерее, одна. Сьерра, скульптор, был здесь, в Бреде, но уверяет, что не выходил из своего дома. Арменголь, кажется, спал, наверное напившись накануне. Он много пьет.
Лейтенант проверял слова Купидо, листая отпечатанные на машинке листки. На секунду он отвлекся, чтобы достать сигарету, предложив закурить и детективу. Рикардо отказался, обрадовавшись, что это стоило ему гораздо меньших усилий, чем пару дней назад.
– Нам они ответили то же самое, – сказал лейтенант, сложив бумаги и постучав ими по столу. – Эспосито тем утром тоже был в Мадриде: это подтвердили в лаборатории, где он сдавал кровь. А вот относительно тех, кто находился в Бреде, все неопределенно. Родственники жертвы, – объяснил он, используя безликий термин, скрывавший и возраст, и пол, которым Купидо не пользовался, подыскивая другие слова, – отец и сын, настаивают на одной версии, причем каждый до мелочей повторяет слова другого, так что, в принципе, оба могут врать. Также врать может егерь, Молина, утверждающий, что тем утром был совсем в другом месте. Видимо, дело будет нелегким. Нам еще предстоит ох сколько всего.
– Слишком рано. Пока все боятся, – сказал Купидо.
– Боятся?
– Страх – наш злейший враг. Он делает людей недоверчивыми и заставляет молчать. Мы всегда становимся осторожнее, когда видим кровь.
В отличие от лейтенанта Купидо вовсе не торопился с расследованием. Никаких сроков у него не было, родственники Глории на него не давили и не подгоняли, никто не вмешивался в работу – ни начальство, ни пресса, которая, говоря о деятельности должностных лиц, часто путает терпение с неэффективностью. Терпение всегда было преимуществом Купидо, и он всегда умел извлечь из него пользу.
– А значок? Вы что-нибудь выяснили?
– Кое-что. Здесь и в Мадриде.
Лейтенант немного приподнялся в кресле. С тех пор как значок нашли в кулаке девушки, тот, казалось, давал единственный важный след. Правда, пока этот след никуда не привел.
– Что именно? – спросил лейтенант нетерпеливо.
– Двоюродный брат Глории видел рисунок с этого значка в ее дневнике. Причин не верить ему я не вижу, потому что он точно воспроизвел его на моих глазах.
– Если только он не знал этот рисунок потому, что у него был значок, и это было бы куда интереснее.
– Да, если бы только у него одного...
– А у кого еще?
– У всех или почти у всех. Он был почти у всех художников, близких Глории, потому что она делала рисунок, а затем заставила друзей купить значок, чтобы поддержать кампанию протеста. Все о нем знали и имели по экземпляру, кроме Арменголя. Но они с Глорией тогда уже не встречались.
– Вы сказали, что девушка вела дневник.
– Да. Он мог бы многое прояснить. Вы его не нашли?
– Нет. Никто нам о нем и не говорил. Но такого рода вещи – это первое, что надо искать. В Мадриде нас заверили, что они все перерыли у нее в квартире. Будь дневник там, вряд ли они бы его не нашли.
Оба помолчали: больше говорить было не о чем, оба понимали, что расследование застопорилось. Возможно, убийцы не было даже среди главных подозреваемых. Лишь значок наталкивал на мысль, что убийство – дело рук не случайного безумца, а кого-то из знакомых Глории.
– Мы получили результаты вскрытия. Больше ничего нет. Ни одного следа, ни кусочка ткани на ногтях жертвы. Ничего, – заключил лейтенант.
Однако в его словах звучало скорее не признание собственного бессилия, а доверие к собеседнику. Кто знает, может, он – человек, облаченный в форму и любящий ее и привычно ожидающий неприятностей от тех, кто форму не носит, – сам удивлялся, что вот так запросто разговаривает с частным детективом, к тому же привлекавшимся к уголовной ответственности за контрабанду. Обстоятельства толкнули их к союзу, и он если и не мог привести к дружбе, то сильно на нее походил. Никто из них не стремился обойти другого или проявить больше проницательности в анализе скудных данных, которыми они располагали. И это равновесие, без сомнения, способствовало тому, что оба решили играть в открытую.