Страница:
Я думаю о том, как работают оба художника – сообща над одной и той же картиной. Стараюсь вспомнить что-нибудь подобное, но не могу. Мне кажется, у меня бы так не получилось, но утром в голову пришла идея предложить Эмилио выразить в скульптуре те же самые темы наскальных рисунков. Первобытные художники сами подсказали эту идею, использовав выступы и впадины камня, чтобы, подчеркнуть объемы своих фигур. Позвоню ему завтра, на трезвую голову. Все думаю о странном поведении Камилы. После клуба мне было лень ехать к себе, мы отправились к ней и легли спать в одну кровать. Я уже начала засыпать, когда почувствовала ее руку на своем бедре; задержавшись на мгновение, она опустилась мне между ног. Удивленная, я открыла глаза и пару секунд смотрела на Камилу. Я не возмутилась – ведь уже достаточно взрослая для того, чтобы возмущаться чем бы то ни было относящимся к сексу. Может, я сама невольно спровоцировала ее своими фривольными шутками с художниками. Просто от нее я этого уж никак не ожидала. Мне не приходило в голову заняться любовью с женщиной: мужские ласки – вот в чем нуждается мое тело. Возможно, надо было поговорить с ней, но в тот момент я чувствовала себя настолько уставшей, что просто закрыла глаза и отвернулась, будто ничего не заметила. Пускай она и думает, что я не заметила. Так будет проще.
Камила временами приводит меня в замешательство. И она туда же. Иногда кажется, что все тянутся ко мне в поисках любви. Но я ведь не могу угодить всем.
Детектив снова поднял взгляд от дневника и задумался. После ночи, проведенной с Камилой, прочитанное удивило его не меньше, чем Глорию. Он был уверен, что она не притворялась в постели. Тем не менее дневник в очередной раз напомнил ему, что кругом – одна ложь. Он вспомнил о донье Виктории и Эспосито: они сказали, что не видели Глорию после того пожара, а как выяснилось, спустя какое-то время столкнулись с ней у повешенного оленя.
Купидо хотелось бы остановить время и читать эту тетрадь, интимные заметки, которые раскрывали душу написавшей их женщины, но его мучила непонятная тревога, к тому же надо было спешить. Точно так же он чувствовал себя той ночью, когда ехал через границу в стареньком грузовике «ДАФ», набитом ящиками с контрабандным табаком, спрятанными под ульями. Это было особое ощущение беспокойства и напряжения, возникающее, когда знаешь, что преступаешь закон. Он не имел права входить в чужой дом, и если сейчас появится кто-нибудь – Англада, настороженный его настойчивостью, или кто-то из нотариальной конторы, – у него не будет достойных отговорок, чтобы оправдать свое присутствие здесь.
Он продолжал листать страницы. Сыщик все еще не мог унять легкую дрожь пальцев. Глория писала не каждый день. Иногда без записей проходили одна или две недели. Вдруг Купидо наткнулся на рисунок, как на значке, два экземпляра которого все еще носил в сумке. Он рассматривал его столько раз, что ему не нужно было сравнивать рисунки, чтобы удостовериться в их идентичности.
14 июня, среда
Утром в галерее меня посетили молодые люди лет двадцати – двадцати двух. Кто-то рассказал им обо мне сразу после лекции, прочитанной в институте Арменголя. Они состоят в какой-то экологической группе и организуют кампанию против французских ядерных испытаний в Тихом океане. Пришли с разными набросками на эту тему и не знали, на чем именно остановиться. Молодые люди хотели спросить моего мнения, будто я спец в таких делах. Вообще, мне кажется, бум анаграммы и рисунка, длившийся десять или двенадцать лет, дал нам всего лишь незначительную коллекцию хорошеньких цветных хромолитографий. О чем я им и заявила, решив отказаться, но они были полны энтузиазма и так доверяли моему мнению «эксперта», что пришлось согласиться. Я заперла входную дверь, и мы сели в кабинете: я хотела выслушать их и посмотреть, что они принесли. В конце концов мы соединили две идеи в одну, и окончательный рисунок принял примерно вот такой вид:
1 июля, суббота
Сегодня днем были с Давидом на озере и ждали оленей, которых я хотела рисовать, и которые – какая бестактность! – не явились на свидание. Перед возвращением искупалась. Иногда мне его жалко: такой влюбленный – и никаких шансов; такой художественно одаренный – по тем немногим его работам, что я видела, – но некому помочь ему развить свои способности. Когда Давид мне нужен, он всегда рядом, а все остальное время я о нем не вспоминаю.
16 сентября, суббота
Что с Маркосом?
Сегодня я купила большой букет роз и принесла его в студию. Поставила в кувшин и открыла окна – пусть бутоны порадуются последним летним лучам. Довольная, я принялась рисовать идиллический лесной пейзаж, где важны не столько деревья, сколько цветы, не столько все большое и долговременное, сколько все крошечное и эфемерное. Немного погодя пришел Маркос. На картину даже не взглянул. Сразу уставился на розы и с порога спросил: «От кого это?» Я была удивлена его саркастическим тоном и, чтобы избежать неприятностей, отложила кисть, обняла его и поцеловала. Мне вовсе не хотелось этого делать, я лишь старалась погасить приступ ревности. Поцелуи – великолепная пища любви – могут превратиться в яд, если тот, кому они предназначены, почувствует в другом человеке неискренность. Маркос принял мои поцелуи, ничего не сказав, но постоянно смотрел на розы так, словно хотел вышвырнуть их в окно. День был испорчен. Мне не удавались мазки, и я не могла найти нужный цвет. Потом он ушел, а я принялась повторять вопрос, который задала себе в начале этого абзаца. Что происходит с Маркосом?
19 сентября, вторник
Я просматриваю записи, сделанные в последние недели. Странно, что в них нет ничего радостного, будто не случилось того, из-за чего я могла бы почувствовать себя счастливой и захотела бы написать об этом. Иногда мне кажется, что я прибегаю к дневнику только за тем, чтобы высказать то, что меня беспокоит. И тем не менее мне бы хотелось, чтобы здесь было больше другого настроения – радостной гордости оттого, что удалось закончить хорошую картину, хорошего самочувствия после занятий любовью, забавных историй, которые заставят меня смеяться, даже когда буду перечитывать их через пятьдесят или шестьдесят лет, когда эти голубые чернила потемнеют и бумага пожелтеет. Но если врать – для чего тогда дневник?
30 сентября, суббота
Вчера он меня испугал. Но страх – отнюдь не невинное чувство. Испытанный мною страх – цена, которую мне пришлось заплатить за то, что произошло прежде. Все началось из-за глупого спора: каким маршрутом ехать к друзьям, куда нас пригласили на ужин, в дом, где я уже неоднократно бывала. Маркос же дороги не знал. Он вел машину, не обращая внимания на мои советы. В результате мы заблудились и здорово опоздали. Ужин прошел более или менее нормально, но на обратном пути ситуация повторилась, и мы начали спорить на повышенных тонах. Хотя было очевидно, что он тоже прав – его маршрут вполне имел право на существование, – никто из нас не сдавался. Ни я не желала признать его правоту, ни он не хотел оценить мои подсказки. Обстановка накалилась, мы дошли до того, что начали кричать, как никогда раньше, вроде тех супружеских пар, что презирают и всячески унижают друг друга, но тем не менее никак не решаются развестись. Меня до глубины души ранили его слова, сказанные, когда еще можно было избежать ссоры: «Посмотрим, будем ли мы продолжать играть в счастливую пару, после последних событий». Как я поняла, он имел в виду Арменголя – потому что ничего не знает о других случаях, – и раскаялась, что проявила слабость и как-то в постели все ему рассказала. Надо было послушать Камилу, такую сметливую и расчетливую; она считает, что измены надо отрицать, отрицать и еще раз отрицать, даже если тебя поймали с поличным, – все равно отрицать.
Лучше бы нам расстаться, пока это можно сделать безболезненно. Но парадокс в том, что именно сейчас мне стало казаться, будто я очень люблю его и именно сейчас он мне очень нужен.
Продолжаю про наш спор: когда я выходила из машины, он с силой сжал мою руку, схватив ее выше локтя. Именно в этот момент мне стало страшно. Но я отчетливо поняла, что нельзя показывать ему страх, иначе он сделает мне еще больнее. Какими слабыми делаемся мы, женщины, когда пугаемся, и какими сильными делаются мужчины, угрожая кому-либо. Думаю, именно страх, вместе с физической слабостью, делает нас такими уязвимыми. Я не хочу терять Маркоса, но и отношения, где один командует, а другой подчиняется, тоже не для меня.
3 октября, вторник
Наконец этим утром я смогла точно вспомнить сон, который видела несколько раз и который всегда ускользал от меня прежде, чем я успевала запечатлеть его в памяти. Когда прозвенел будильник, я лежала потрясенная, не открывая глаз, стараясь ухватить каждый образ. Не знаю, можно ли назвать такой сон кошмаром, но, проснись я от него посреди ночи, точно была бы вся мокрая от холодного пота.
Я вела поезд по стране, разделенной на две зоны гражданской войной, и должна была отвезти людей из одной зоны, в другую. Боялась я тем не менее не бомбежек, а тех, кого везла: это были прокаженные, разбитые параличом и теряющие куски плоти. Их выгнали из госпиталей, чтобы освободить место для многочисленных раненых. Когда нам удалось переехать на ту сторону – на каждом вагоне был нарисован красный крест, – генералы стали отказываться взять моих пассажиров в свои больницы, ссылаясь на то, что те переполнены, хотя я-то знала, что здесь просто боятся распространения заразы. После того, как больным в окна поезда бросили несколько мешков черствого хлеба, меня заставили повернуть назад. Я пересекла линию фронта и очутилась там, откуда приехала, и снова – отказы и запреты, и снова мне велели ехать обратно. Никто не мешал мне просто сойти и покинуть поезд смерти, но почему-то я не могла этого сделать. В небе уже появились стаи стервятников, следующих за поездом, как дельфины за большими кораблями. Они с нетерпением ждали кусков мяса, время от времени вылетавших из окон, и с жадностью на них набрасывались. Иногда они отставали на час, чтобы сожрать труп, который выкидывали сами пассажиры, когда кто-то умирал, но немного погодя опять настигали наши мрачные вагоны. Снова и снова меня заставляли ехать и возвращаться, ехать и возвращаться, не давая нигде остановиться.
Знаю, что этот сон как-то связан с моим плохим настроением, – я всегда вижу его именно в такие дни, когда напряжена или нахожусь в подавленном состоянии. Но толковать его не хочу. Не желаю превращать свой дневник в диван психоаналитика. Точно могу сказать лишь одно: на этой неделе я чувствую себя так, словно хочу со всеми поссориться. С Камилой, которую с каждым, днем все меньше волнует качество того, что мы выставляем, и критерии, по которым мы это делаем. Она озабочена лишь деньгами. Но ведь, открывая галерею, мы думали не только о деньгах. С Маркосом – он хоть ничего и не говорит, но я знаю, что он думает. С Эмилио, который начал становиться агрессивным, чего я за ним никогда не замечала, будто я виновата в том, что ему не удается сотворить ни одной более или менее стоящей скульптуры. Сейчас он похож на грубого мужлана, который даже дорогу женщине не уступит.
Временами мне кажется, будто я окружена бесполезными людьми, мешающим мне балластом, но не могу отказаться от них – иначе на моем пути останутся трупы. Ну вот, я все же вывернула наизнанку свой сон, сама того не желая. Было бы здорово написать этот поезд на большом полотне, сделать такой огромный барочный триптих – из тех, что занимают всю стену залы во дворце.
Может, я сама причиняю всем им какой-либо вред, но не могу этого избежать – ведь я такая, какая есть. Хотелось бы отдохнуть с человеком, который сумел бы пару часов просто побыть рядом и помолчать. Пара часов без ощущения, что мы обязательно должны разговаривать.
4 октября, среда
Если когда-нибудь, когда меня уже не будет, кто-то будет читать этот дневник, мне бы не хотелось, чтобы это был мой сын. Дети – худшие судьи, потому что идеализируют родителей и с трудом прощают им ошибки. И наоборот, я бы нормально отнеслась к тому, что мои записи прочитают внуки, ведь очи отнесутся к ним с той снисходительной нежностью, с какой рассматривают старинные фотографии своих предков. Или какой-нибудь незнакомец – от него я жду удивления и понимания; думаю, дойдя до последней страницы, заинтригованный, он стал бы искать мой снимок – посмотреть, как я выглядела.
16 октября, понедельник
Выходные, проведенные в Мадриде, были тоскливы, и скучны. Решено: на следующий уик-энд снова еду в Бреду. Одна. Сейчас мне это необходимо больше чем когда бы то ни было. Именно так я и сказала Маркосу.
17 октября, вторник
Сегодня совершенно случайно встретилась с Арменголем. Я не видела его уже шесть или семь месяцев, и сейчас, на улице, при свете дня, мне показалось, что он постарел на шесть или семь лет. Он был плохо выбрит, в мятой одежде; та расхлябанность, что беспокоила меня в нем раньше, теперь, когда он живет один, еще более заметна. Вопреки желанию, я все же согласилась выпить с ним кофе. Стоило внимательно посмотреть ему в глаза, и он уже решил, что мы можем начать все заново. Арменголь тут же изменил тон, пустился в воспоминания, и я почувствовала себя очень неловко. Ведь это было так давно, а он все еще продолжает лелеять надежду. Я отказалась встретиться с ним на следующий день, «чтобы поговорить». Сказала, что у меня много работы, поэтому нет времени, и что в конце следующей недели я уезжаю.
Я не ощущаю себя виноватой, и во мне нет никакой жалости к нему, лишь какое-то гнетущее чувство – так всегда бывает, когда отказываешь кому-то.
18 октября, среда
Сегодня мы открыли выставку со скульптурами Эмилио. Народу меньше, чем ожидалось, и похвалы вялые – всегда скрывающие разочарование. Боюсь, она не будет иметь никакого успеха.
19 октября, четверг
Хочу порвать с Маркосом. Мы снова поссорились, и снова я испытала страх. Почему он меня не бросит, если не может ужиться с моим прошлым? Почему продолжает встречаться со мной и ведет себя то замечательно, то как будто презирает? Сегодня он пришел в студию, когда я его не ждала. Даже не позвонил, чтобы предупредить, как он обычно делает, зная, что я рисую. Вчера у нас был отличный секс. Закончив, мы приняли ванну, а потом, помывшись и потерев друг другу спину и пальцы ног, снова пришли в возбуждение и занялись любовью прямо в воде, как моллюски. Он был восхитителен, очень нежен и, не торопясь, дарил мне свои ласки. Секс для любви – как кислород: он очищает ее от шлаков, лечит и обновляет. Секс может существовать без любви, как в пустыне существует кислород, который никто не использует. Но не могут любовные отношения продержаться без благотворного влияния физического контакта, как не может быть жизни на Луне.
Мне казалось, что в тот вечер закончилась черная полоса, длившаяся уже достаточно долго, но сегодня поняла: это было всего лишь вроде моего последнего желания перед казнью. Сегодня днем в студии Маркос опять был груб и резок со мной, будто решил, что проявил вчера слабость и теперь злился на себя за это. Не могу и не хочу привыкать к переменам в его настроении. Я хотела бы спасти наши отношения. Знаю, что мои чувства к нему воскресли, хотя я считала их погасшими, но если он не расположен принять их, я ничего не могу поделать.
Сказала ему, что в конце этой недели уеду в Бреду одна, что не хочу никого видеть. Что мы оба должны подумать о наших отношениях и решить, стоит ли нам и дальше быть вместе. Маркос смотрел на меня как-то странно, а потом обратил внимание на картину, над которой я работала, последнюю по мотивам наскальных рисунков, словно на ней было изображено нечто, касающееся его. Внезапно я поняла: он думал об Эмилио. Это ревностью вызваны перемены в его настроении. Я вспомнила: накануне днем сказала ему, что Эмилио должен забежать в студию и взять наброски, используемые им для скульптур. Однако тот не пришел. Маркос явился без предупреждения, думая, что Эмилио здесь. Не найдя его, он, по идее, должен был повеселеть, но ревность принимает у него какие-то извращенные формы. Тот, кто страдает такой ревностью, кажется удовлетворенным, лишь убедившись, что действительно имел причину для подозрений.
Я никогда не верила собственникам и ревнивцам, они утверждают, что ревность произрастает исключительно из любви и что доверие – это просто-напросто равнодушие.
Теперь я осталась одна, день непоправимо испорчен – работать уже не буду, так что спустилась в квартиру, вытащила дневник из папиного тайника и принялась писать. Вместо того чтобы ненавидеть его за крик и все эти упреки, скорее я его просто жалею.
Я медлю: не знаю, должна ли продолжать писать такие вещи. Если когда-нибудь опять буду читать эти строки, они вновь причинят мне боль.
20 октября, пятница
Сегодня я предприняла последнюю попытку спасти найми отношения с Маркосом. И потерпела неудачу. Хотя я сказала ему, что в конце недели еду в Бреду, вчера вечером подумала, что мы могли бы поехать вместе. Уже давно мы не проводили двух дней подряд наедине, как прежде. Нам всегда что-нибудь да мешает: то чей-нибудь визит, то телефонный звонок, то срочная работа. Знаю, что это не увлекает его так же, как меня, но ему тоже нравится делать гимнастику и гулять на свежем воздухе. Я подумала: если он согласится проводить меня до пещер, там, наверху, мы сбросим весь этот тяготящий нас балласт прошлого. Я бы показала ему рисунки и объяснила, что, работая над ними, действую вовсе не под диктовку Эмилио и не думаю о нем, что меня вдохновляют магические призраки, расчертившие стены пальцами, смазанными красящим веществом. Призраки более реальные, чем те, которых он себе навыдумывал, потому что они – плод диалога между людьми: человек остановился поговорить возле костра и расстался с кочевым образом жизни, чтобы организовать оседлое племя.
Возможно, он бы понял, насколько важна для меня живопись, и навсегда забыл бы свой притворно-равнодушный тон, с каким время от времени оценивает мою работу, будто это всего лишь хобби, которое я могу бросить безо всякого сожаления.
Я позвонила ему, чтобы предложить поехать вместе, и он согласился прийти. Но, оказавшись здесь, даже не дал мне возможности попытаться что-либо объяснить. А лишь молча смотрел на меня в течение нескольких секунд, с той непроницаемостью, что зачастую заставляет тяготиться его обществом. Это был взгляд незнакомого человека, который я угадала, делая в свое время его портрет. Взгляд, полный презрения. Затем он сказал: «Нет. Завтра я иду к врачу. Нужно сделать анализы». Я спросила, что с ним, нормально ли он себя чувствует, и даже на миг предположила, что его поведение, такое холодное, отчужденное, вызвано какой-то скрываемой от меня проблемой. Но его ответ был резким и сухим – он сказал, что это всего лишь обычное обследование, и я не захотела продолжать разговор. Я встала и ушла в ванную, так как не могла сдержать слез и не желала, чтобы он их заметил. А вернувшись, обнаружила, что он уже исчез.
Купидо уставился в пустоту, думая о последнем абзаце. В нем была половина ответа на вопрос, который он столько раз задавал себе за эти три недели. Детектив снова просмотрел последние строчки и продолжал читать дальше.
Все бесполезно. Чем вежливее и милее я стараюсь быть с ним, тем более он от меня отстраняется. Маркос полон нездоровой и губительной злобы, причем с каждым днем ее становится все больше. Сегодня он показался мне пузырем с горючим материалом, который может взорваться от малейшего контакта с моими руками. Я даже не осмелилась прикоснуться к нему. Не могу понять, чего такого он не может мне простить столько времени.
Я осталась одна, не зная, что делать, и наблюдая, как через оконные стекла сумеречные тени наводняют мой дом.
Я уезжаю в Бреду. Там я всегда счастлива.
Детектив закрыл дневник. Дальше все страницы белели пустотой, но он знал, что случилось. Все это казалось ему мучительно грустным и жестоким. Убить за такую малость... Последние слова Глории: «Я уезжаю в Бреду. Там я всегда счастлива», такие полные надежды, отчаянно контрастировали с тем, что ожидало ее через несколько часов в тиши леса. Он уже знал, кто ее убил, и полагал, что знает как, но не понимал, как это доказать. Купидо поднял голову и оглядел большую гостиную, разделенную на две части раздвижной дверью. Теперь он был один, без Маркоса Англады, и не мог удержаться, чтобы еще раз не пройтись по дому. Все оставалось по-прежнему: картины на стенах, мебель, пинцет для депиляции рядом с зеркальцем, неразгаданный кроссворд в последней газете, холодное молчание выключенных электроприборов. Он открыл шкаф в спальне и провел рукой по блузкам Глории, по ее курткам и брюкам, прикоснулся к дешевым ювелирным изделиям, хранившимся в маленькой деревянной шкатулке. В ванной дух затхлости уже перебивал запах мыла, растрескавшегося в керамической мыльнице. Рикардо открыл флакон духов и ощутил нежный, шелковистый аромат – именно такой он и ожидал найти. Никогда не видев Глорию, он подумал, что хорошо узнал ее – так узнают друг друга мужчина и женщина из разных стран, общающиеся посредством писем и понимающие, что никогда не встретятся. Он знал ее лицо, мог закрыть глаза и восстановить его в памяти; знал ее любимые цвета и запахи, вкусы и то, что она не любила; знал картины, объясняющие ее мировосприятие. Единственное, чего ему недостает, подумал Купидо, – это ее голоса: его он никогда не слышал. Сыщик вернулся в гостиную, к шкафу, где во время первого визита с Англадой заметил несколько видеокассет с надписями, относящимися к путешествиям и ее выставкам. Рядом с кассетами лежали фотоальбомы. Рука детектива замерла на несколько секунд, будто что-то вспоминая, и вернулась назад, к фотографиям. Там должна находиться вторая половина разгадки. Сдерживая легкую дрожь в полных нетерпения пальцах, он по порядку перелистывал твердые картонные страницы, быстрым взглядом осматривая каждую. Купидо хорошо знал, что ищет, ведь в прошлый раз его внимание привлекло то, что на некоторых снимках Глория с Англадой были запечатлены вместе – кто-то ведь должен был их фотографировать. Он нашел ее во втором альбоме. Одинокая фотография, вне всякой серии, словно ею просто добили заканчивавшуюся пленку, а может, она была чьим-то подарком. Они сидели по разные стороны стола в квартире Англады, лицом к лицу, в профиль к фотографу, держались за руки и глядели друг на друга с улыбкой – этот стол явно казался разделяющей их ненавистной помехой. Видимо, это снимок той поры, когда они еще были счастливы вместе. Со стены между двумя окнами на них бесцеремонно глазела сотня крошечных лиц с выпускного фото. Зрачки детектива напряглись, пытаясь рассмотреть маленькие головы в рамке. «Почти тот же возраст, та же ученая степень, тот же город. Возможно, тот же самый факультет. Вот что поменялось вчера в его доме: Англада заменил фотографию своего выпуска портретом, написанным Глорией», – подумал Купидо, вспоминая перемену, произошедшую в квартире адвоката. Он вгляделся в снимок внимательней, но лица получились размытыми, а темная линия букв, тянувшаяся под ними, походила на вереницу муравьев. Уже не боясь шуметь, сыщик порылся в ящиках и нашел лупу. Благодаря ей детали были видны гораздо лучше, но все равно резкость и маленький формат снимка – девять на тринадцать – не позволяли установить что-либо определенное. Он вздохнул, глядя на приведенные в порядок и пронумерованные прозрачные негативы. Купидо просмотрел их на свет лампы, боясь, что это фото окажется чьим-нибудь подарком, и негатива не будет.
Но он был тут, в конце отрезка пленки, которую сыщик вытащил из пакета, не прикасаясь пальцами к эмульсии. Он узнал силуэты Глории и Англады. На негативе у них были белые волосы, серая кожа и беззубые рты, как у мертвецов: лица, очень походили на черепа. В свое время Рикардо занимался кино и фотографией и знал, что может дать негатив, умело помещенный в увеличитель. Он завернул пленку в лист бумаги и спрятал во внутренний карман пиджака. Купидо был уверен, что не ошибается.
22
Жизнь становилась невыносимо долгой. Теперь, когда бороться стало не за что, дни казались ей нескончаемыми, а ночи – вечными. Решение Люксембургского верховного суда лишило ее всяких надежд. Теперь она могла бы умереть, упасть, сраженная молнией, на пол, покрытый старинной и натертой до блеска плиткой, и ничего бы в мире не изменилось. Лишь Октавио тосковал бы по ней, какое-то время чувствовал боль и, возможно, беспомощность. Хотя ее смерть освободила бы его от многочисленных обязанностей. Сидя перед туалетным столиком в своей комнате, донья Виктория смотрелась в овальное зеркало. Она стала резко стареть, это началось три недели назад, в тот день, когда пришло известие о смерти Глории. Зеркало не желало льстить: кожа побледнела, и на ней проступили темные пятна. Любопытно, подумала она, те же самые веснушки, в детстве являющиеся признаком здоровья и энергии, в старости превращаются в предвестников рака и некроза тканей. Кроме того, ее веки сделались совсем тяжелыми, а губы дрожали, как у старого пса. И куда только подевалась та женщина, какой она была сорок лет назад, сильная и боевая, готовая опровергнуть смехотворное утверждение, будто единственная сфера общественной жизни, где может проявить себя женщина, – это церковь?! Она взяла на палец каплю французских духов, которыми пользовалась с пятнадцати лет, и прикоснулась к мочкам ушей, впервые задумавшись, зачем напрасно, непонятно для кого молодиться? «Нет, пока нет. Еще есть Октавио», – тихо пробормотала донья Виктория. Ради него она обязана держаться весь отпущенный ей срок. Все эти годы он был столького лишен из-за нее... Она сподвигла его на тягостный переход через пустыню, обещала далекую Обетованную землю, добравшись до которой, они увидели, что гранаты и грозди винограда – всего лишь мираж, а ядовитые осы заполнили ульи. Она заставила его идти босиком по песку и не давала останавливаться, чтобы напиться воды, которая так необходима в детском возрасте. Теперь он вырос, и она была единственной виновницей его жажды. Она позвонила в серебряный колокольчик и подождала, пока служанка поможет ей спуститься в гостиную. Спускаясь по лестнице, старуха не была уверена в крепости коленей и распухших лодыжек в узких туфлях на тонком каблуке – донья Виктория никогда не позволяла себе дома ни носить мягкие тапочки, ни покрывать плечи ужасной старинной шалью, черной, серой или коричневой, что лишь собирает пыль и перхоть. Она взяла девушку под руку и почувствовала силу ее молодых мышц. В то же время от колышущейся при каждом шаге груди служанки исходила такая эротическая теплота и нежность, которые нельзя было не заметить. Девушке исполнилось двадцать два года, природа наградила ее красивым лицом, карими глазами, черными волосами и весьма соблазнительными формами. В этом доме ни одна служанка не задерживалась больше двух лет – принимая на работу, им ставили условие, что пробудут они здесь именно столько. Донья Виктория была уверена, что о втором условии служанки сами интуитивно догадывались, поэтому говорить о нем не приходилось. Впрочем, они получали отличное жалованье, да и работать приходилось немного: следить за порядком в доме, пока хозяева в Мадриде, делать уборку, строго соблюдать вышедший из моды этикет и по выходным двадцать четыре часа в сутки быть наготове, чтобы исполнить любое поручение, – таких дней за год набегало не больше ста. Срок подходил к концу, и девушка стала проявлять некоторые признаки нетерпения: она уже не задерживалась перед Октавио, подавая аперитив, и начала лениться. В один из последних выходных донья Виктория уехала в Мадрид и оставила под кроватью монету. Вернувшись в следующую пятницу, она нашла ее на том же самом месте, хотя строго наказала служанке как следует прибрать спальню. Она представляла, как в ее отсутствие девушка – одна в огромном доме – бродит по комнатам, валяется, а может, даже спит на ее кровати, примеряет ее драгоценности и душится ее духами, роется в ящиках и осматривает все вокруг в поисках чего-нибудь, что подтвердило бы слухи, ходившие по Бреде, будто половина вещей в этом доме присвоены незаконно. Кроме того, она начала слишком открыто улыбаться гостям, особенно высокому детективу, а донья Виктория давно усвоила: чем больше служанки кокетничают с гостями, тем менее ценят хозяев. Скоро надо будет искать замену.