Габорио Эмиль. Преступление в Орсивале

   Граф невольно радовался при мысли о том. что она получит состояние: от вдовы-миллионерши отделаться легче, чем от нищей. Поступок Соврези разрешил самые его мучительные опасения.
   И все-таки эта вспышка неудержимого, истерического ликования, эта незыблемая вера Берты в свою безнаказанность ужаснули его. Ему бы хотелось, чтобы в своем злодействе она блюла большую величественность, вела бы себя пристойнее и сдержаннее. Он рассудил, что обязан хоть немного умерить ее восторг.
   - Вы еще не раз вспомните Соврези, - мрачно заметил он.
   - С какой стати? - фыркнула она в ответ. - Вот еще! Да и потом, воспоминания о нем не будут мне в тягость. «Тенистый дол» мне нравится, надеюсь, что мы и впредь будем здесь жить, только добавим к нему особняк в Париже, ваш особняк - мы его откупим. Какое счастье, Эктор, какое блаженство!
   Самая мысль об этом будущем блаженстве повергла Тремореля в такой ужас, что он попытался отговорить Берту. Он надеялся ее растрогать.
   - В последний раз заклинаю вас, откажитесь от этого чудовищного, пагубного плана. Вы сами видите, что напрасно тревожились: Соврези ни о чем не догадывается и любит вас по-прежнему.
   Лицо молодой женщины внезапно омрачилось, она задумалась.
   - Не будем больше об этом говорить, - сказала она, помолчав. - Возможно, я заблуждаюсь. Возможно, он ни о чем не подозревает, возможно, что-то обнаружил и хочет победить меня добротой. Дело в том, что…
   И она замолчала. По-видимому, ей не хотелось его пугать.
 
   Но он и без того был достаточно напуган. На другой день, не в силах наблюдать агонию, беспрестанно опасаясь выдать себя, он без предупреждения уехал в Мелен. Правда, адрес он оставил, и но первому ее зову трусливо вернулся. Оказалось, Соврези кричит на крик и требует его к себе.
   Берта написала ему поразительно неосторожное письмо, полное таких несообразностей, что у него волосы встали дыбом.
   Он собирался упрекнуть ее в этом, как только вернется, но она сама принялась осыпать его упреками.
   - Зачем вы сбежали?
   - Я не в состоянии здесь оставаться, мучаюсь, дрожу, томлюсь.
   - Экий вы трус! - отрезала она.
   Треморель хотел возразить, но она прижала палец к его губам, другой рукой указывая на дверь соседней комнаты.
   - Тише! Там уже битый час совещаются трое врачей. Мне не удалось подслушать ни слова. Кто знает, о чем они говорят? Не успокоюсь, пока они не уедут.
   У Берты были причины тревожиться. Когда болезнь Соврези обострилась в последний раз и он начал жаловаться на мучительную лицевую невралгию и на отвратительный привкус, перца во рту, доктор Р. беззвучно пробормотал какое-то слово. Простое движение губ, не больше, но оно не укрылось от Берты, и она полагала, что угадала в этом слове проблеск подозрения, означавшего для нее страшную угрозу.
   Между тем, если бы у кого-нибудь и появились подозрения, они должны были немедля рассеяться. Спустя двенадцать часов симптомы совершенно переменились, и наутро больной испытывал совсем другие ощущения. Это причудливое течение болезни, это непостоянство ее признаков ставило медиков в тупик, опрокидывая все их догадки.
   Последние дни Соврези уверял, что у него уже ничего не болит, и спокойно спал ночами. Правда, он высказывал разные незначительные жалобы, своей неожиданностью озадачивавшие докторов.
   Он слабел час от часу, таял просто на глазах - это было ясно всем.
   Тогда доктор Р. потребовал созвать консилиум, и Треморель вернулся в тот момент, когда Берта с тяжелым сердцем ждала решения врачей.
   Наконец дверь малой гостиной отворилась, и, видя невозмутимые лица ученых мужей, отравительница несколько успокоилась.
   Результаты консилиума оказались неутешительны. Все средства были испробованы и исчерпаны: было сделано все, что в человеческих силах. Крепкий организм больного также исчерпал все свои возможности.
   Неподвижная, как мраморное изваяние, с глазами, полными слез, Берта выслушала этот безжалостный приговор, являя собой столь идеальное воплощение земной скорби, что даже старые врачи расчувствовались.
   - О господи, неужели надежды больше нет? - воскликнула она душераздирающим голосом.
   Доктор Р., хоть и с трудом, попытался ее несколько успокоить. Он произнес одну из тех двусмысленных банальных фраз, которые значат все что угодно, а в сущности - ничего и представляют собой вялую попытку утешить тех, кого утешить невозможно.
   - Никогда не следует отчаиваться, - сказал он. - Когда больной молод, как Соврези, природа подчас творит чудеса в самых безнадежных обстоятельствах.
   Но затем врач отвел в сторону Эктора и поручил ему подготовить несчастную молодую женщину, такую преданную, такую обаятельную, столь любимую мужем, к ужасному удару.
   - Не стану от вас скрывать, - добавил он, - что, по моему мнению, господин Соврези протянет не больше двух дней.
   Напрягая слух, Берта уловила роковой приговор медицины. Когда Треморель вернулся, проводив участников консилиума, он застал ее сияющей. Она бросилась ему на шею.
   - Всё! - воскликнула она. - Будущее принадлежит нам! Одна-единственная крохотная темная тучка омрачала нам горизонт, но теперь и она рассеялась. Мне остается сделать так, чтобы предсказания доктора Р. сбылись…
 
   Они, как всегда, пообедали вдвоем в столовой, а у постели больного их сменила одна из горничных.
   Бертой владела бурная радость, которую ей с трудом удавалось скрыть. Уверившись в успехе и в безнаказанности, убедившись, что цель близка, она позабыла о своем столь искусном притворстве. Не смущаясь присутствием слуг, она обиняками весело говорила о близкой свободе. Из ее уст вырвалось слово «избавление».
   Этим вечером она была сама неосторожность. Промелькни у одного из слуг подозрение или попросту досада на хозяйку, и ей бы несдобровать.
   Эктор, у которого волосы вставали дыбом от ужаса, то и дело толкал ее под столом ногой и призывал взглядами к молчанию, но все напрасно. Бывают в жизни часы, когда щит лицемерия кажется такой непереносимой тяжестью, что обманщик хоть на мгновение вынужден отбросить его, чтобы набраться новых сил.
   К счастью, подали кофе, и прислуга удалилась.
   Пока Эктор попыхивал сигарой, Берта уже без помех предавалась мечтам. Она собиралась провести все время траура в «Тенистом доле», а Эктор, чтобы приличия были соблюдены, снимет где-нибудь поблизости домик, где она будет навещать его по утрам.
   Вот скука-то: при жизни мужа ей приходилось притворяться, будто она его любит, а после смерти надо будет притворяться, будто она его оплакивает. Никак не разделаться с этим человеком! Но в конце концов придет день, когда она сможет снять траур, не вызывая возмущения у дураков и тупиц. Какой это будет праздник! И они поженятся. Где? В Париже или в Орсивале?
   Потом она забеспокоилась насчет того, через сколько времени вдова имеет право снова выйти замуж; ей помнилось, что это оговорено в законе: надо бы, продолжала она, пожениться сразу же, как только истечет положенный срок, чтобы не потерять ни дня.
   Эктору пришлось долго ей доказывать, что необходимо будет подождать: поступить по-другому значило бы подвергнуть себя нешуточной опасности.
   Ему тоже хотелось, чтобы его друг Соврези поскорее умер - тогда окончатся его страхи, тогда он стряхнет с себя чудовищное наваждение, освободится от Берты.
 

XX

 
   Время шло. Эктору и Берте пора было уже отправляться в спальню к Соврези. Больной спал. Как всегда по вечерам, они тихо уселись у камина; горничная ушла.
   Чтобы свет лампы не беспокоил больного, полог у изголовья был задёрнут, так что Соврези не мог видеть камина. Чтобы его увидеть, больному надо было подняться с подушек, опереться на правую руку и выглянуть.
   Но сейчас он спал тяжелым беспокойным сном, сотрясаясь от конвульсивной дрожи. От его хриплого прерывистого дыхания одеяло мерно поднималось и опускалось.
   Берта и Треморель не обменялись ни единым словом. Зловещую безжизненную тишину нарушало только тиканье часов да шелест страниц книги, которую читал Эктор.
   Пробило десять часов.
   И тут Соврези шевельнулся, повернулся в постели и очнулся от сна.
   Берта, проворная и заботливая, как подобает преданной супруге, в мгновение ока очутилась у постели. Соврези лежал с открытыми глазами.
   - Тебе немного лучше, милый Клеман? - спросила она.
   - Ни лучше, ни хуже.
   - Дать тебе что-нибудь?
   - Я хочу пить.
   Эктор, поднявший взгляд при первых словах друга, вновь погрузился в чтение.
   Стоя перед камином, Берта старательно готовила микстуру, которую прописал в прошлый раз доктор Р.: приготовление этой микстуры требовало некоторых мер предосторожности. Когда питье было готово, она достала из кармана синий флакон и, как это бывало всякий вечер, погрузила в него заколку.
   Не успела она вытащить заколку, кто-то слегка тронул ее за плечо.
   Берта вздрогнула и. резко обернувшись, испустила истошный крик, в котором звучал смертельный ужас. То была рука ее мужа.
   Да, пока Берта у камина отмеряла дозу отравы. Соврези бесшумно приподнялся, бесшумно отодвинул полог: это его исхудавшая рука дотянулась до нее, это его глаза, горящие ненавистью и негодованием, встретились с ее глазами.
   Крику Берты вторил другой крик, глухой, больше похожий на хрип.
   Треморель все видел, все понял, он был уничтожен.
   «Все раскрылось!» Эти два слова взорвались у них в сознании наподобие бомбы. Написанные огненными буквами, слова эти виделись им повсюду, куда бы они ни посмотрели.
   На миг все впали в неестественное оцепенение, и установилась такая глубокая тишина, что Эктор слышал, как в висках у него пульсирует кровь.
 
   Соврези снова укрылся одеялом. Его сотрясал громовой, зловещий хохот - челюсти у него лязгали, он был похож на смеющийся скелет.
   Но Берта была не из тех, кого может свалить один удар, как бы ужасен он ни был. Она дрожала, как осиновый лист, ноги у нее подгибались, но мысль ее уже лихорадочно искала какую-нибудь увертку. Что, собственно, видел Соврези? Да и увидел ли он вообще что-нибудь? Что ему известно? Пускай он заметил синий флакон - можно найти объяснение и флакону. Может быть, да нет же. наверняка, это просто совпадение, что он тронул ее за плечо как раз в ту минуту, когда она доставала яд.
   Все эти мысли одновременно пронеслись у нее в мозгу, быстрые, словно молнии, пронзающие темноту.
   Собравшись с духом и призвав на помощь всю свою отвагу, она приблизилась к постели и с вымученной улыбкой, более похожей на гримасу, но все же с улыбкой, произнесла:
   - Боже, как ты меня напугал!
   На мгновение, которое показалось ей вечностью, он впился в нее взглядом, а после ответил:
   - Понимаю.
   Сомнений больше не оставалось. Во взгляде мужа Берта ясно прочитала, что он знает. Но что именно? Все ли ему известно? Через силу она продолжала как ни в чем не бывало:
   - Тебе стало хуже?
   - Нет.
   - Так зачем же ты поднялся?
   - Зачем?
   Сделав над собой усилие, он привстал и заговорил с неожиданной силой:
   - Я поднялся, чтобы сказать вам - довольно меня мучить; я уже дошел до пределов того, что может вытерпеть человек, ни одного дня больше я не вынесу этой неслыханной пытки - видеть, как жена и лучший друг медленно, по капле отмеряют мне смерть.
   Соврези остановился. Берта и Эктор были сражены.
   - А еще я хотел вам сказать: довольно жестоких уловок, довольно хитростей, мне слишком худо. Ах, неужели вы не видите, до чего мне худо? Поторопитесь, ускорьте мою агонию. Убейте меня, отравители, но убейте сразу!
   При слове «отравители» граф де Треморель выпрямился, словно внутри у него сработала пружина, и простер вперед руки; взор его блуждал.
   В ответ на это движение Соврези мгновенно сунул руку под подушку, извлек револьвер и направил его дуло на Эктора со словами:
   - Не подходи!
   Ему показалось, что Треморель хочет на него броситься и, раз уж преступление открылось, прикончить, задушить его.
   Соврези ошибался. Эктор чувствовал, что сходит с ума. Миг - и он снова тяжело упал в кресло.
   Берта, которая была сильнее, попыталась извернуться, ей казалось, этот ужас можно рассеять.
   - Тебе стало хуже, бедняжка Клеман, - пролепетала она. - тебя вновь одолевает эта чудовищная горячка, которая так меня пугает. Ты бредишь…
   - Неужели у меня бред? - изумленно переспросил он.
   - Да, мой любимый, к сожалению, у тебя вновь начался бред, он туманит твой бедный больной разум горячечными видениями.
   Он посмотрел на нее с любопытством. Его не на шутку поражала ее отвага, возраставшая вместе с опасностью.
   - Подумай сам, неужели мы, которые так тебе дороги, так любим тебя, неужели я…
   Неумолимый взгляд мужа заставил, буквально заставил ее умолкнуть, слова замерли у нее на губах.
   - Довольно лжи, Берта, - произнес Соврези. - Твои ухищрения бесполезны. Я не бредил и не спутал сон с явью. Яд существует на самом деле, и я мог бы тебе его назвать, даже не вынимая его у тебя из кармана.
   Она отпрянула, словно рука мужа уже протянулась, чтобы вырвать у нее синий флакон.
   - Я обо всем догадался и узнал яд с самого начала, потому что вы остановили выбор на одном из тех снадобий, которые хотя и не оставляют никаких следов, но вызывают неопровержимые симптомы. Помните, я пожаловался на привкус перца во рту? На следующий день я уже все понял - и одновременно со мной к истине был близок еще один человек. У доктора Р. возникли подозрения.
   Берта пыталась что-то возразить. Соврези ее перебил.
   - Прежде чем прибегнуть к яду, - продолжал он с пугающей издевкой в голосе, - следует его изучить. А вы, оказывается, не знаете отравы, которой пользуетесь, не представляете себе ее действия. Невежды! Ведь этот яд вызывает невыносимые невралгические боли, непреодолимую бессонницу, а вы, глупцы, спокойно смотрите, как я сплю все ночи напролет. Подумать только! От вашей отравы должно леденеть тело и самая кровь в жилах, а я жалуюсь, что внутри у меня все горит, и вас это не удивляет. Вы видите, как у вас на глазах меняются и исчезают все симптомы, но и тут вам не приходит в голову усомниться. Да вы с ума сошли! Знаете ли вы, на что мне только не пришлось пуститься, чтобы рассеять подозрения доктора Р.? Я был вынужден умалчивать о муках, которые причинял мне ваш яд на самом деле, и жаловаться на воображаемые страдания, которых у меня не было, да и быть не могло. Я описывал обратное тому, что испытывал на самом деле. Вы погибли бы, но я вас спас.
   Под градом все усиливавшихся ударов неукротимая воля преступницы начала слабеть. Уж не сходит ли она с ума? Не обманывает ли ее слух? Неужели муж и впрямь заметил, что она убивает его ядом, и ничего не сказал, даже обманул и сбил с толку врачей? Но зачем? Зачем?
 
   Соврези несколько минут помолчал, затем заговорил снова:
   - Я ничего не сказал, я спас вас, потому что жизнь моя кончилась. Да, в тот день, когда я узнал, что вы обманули меня, злоупотребили моим доверием, сердце мое разбилось, и этого уже не поправить.
   Он говорил о собственной смерти, об отраве, которой его потчевали, с видимым равнодушием. Но на словах: «Вы обманули меня» - голос его изменился и дрогнул.
   - Сперва я не мог, не хотел поверить. Я не подозревал вас, я думал, что меня подводят органы чувств. Уверился же я только тогда, когда столкнулся с очевидностью. У себя в доме я превратился в одного из тех смехотворных и жалких тиранов, которые служат мишенью для насмешек и издевательств. И все-таки я был вам помехой. Ваша любовь нуждалась в большем просторе, в большей свободе. Вы устали сдерживаться, вам надоело притворяться. И тогда, вообразив себе, что моя смерть принесет вам свободу и богатство, вы задумали избавиться от меня посредством яда.
   Берта и в самом преступлении была не чужда героизма. Все открылось, она сбросила маску. Теперь она попыталась выгородить своего сообщника, который был распростерт в кресле, как будто его поразило громом.
   - Это я, все я! - воскликнула она. - Он ни в чем не виноват.
   Бледное лицо Соврези побагровело от гнева.
   - Ах, в самом деле! - воскликнул он. - Мой друг Эктор ни в чем не виноват! Значит, это не он, в благодарность за спасение - нет, не жизни: он был слишком труслив, чтобы застрелиться, но чести - отбил у меня жену? Ничтожество! Я протягиваю ему руку, когда он тонет, принимаю его у себя в доме, как любимого брата, и в благодарность за все благодеяния он затевает интрижку под моим кровом. Нет, не бурный блестящий роман, оправданием которому может послужить страсть и поэзия смертельного риска, но подлую, низкую буржуазную интрижку, воплощение пошлости…
   Притом, друг мой Эктор, ты знал, что делаешь, знал - я сам сто раз тебе об этом говорил, - что жена - смысл моей жизни, в ней все мое прошлое и будущее, действительность и мечта, счастье, надежда, сама жизнь, наконец! Ты знал, что для меня утратить ее все равно что умереть.
   Если бы ты ее по крайней мере любил! Так нет же - ты не ее любил, ты меня ненавидел. Тебя снедала зависть, но не мог же ты сказать мне напрямик: «Ты слишком удачлив, изволь дать мне удовлетворение в этом!» И вот под покровом тьмы, самым гнусным образом, ты меня обесчестил. Берта была для тебя только орудием мести. А теперь ты тяготишься ею, она внушает тебе презрение и страх. Эктор, друг мой, ты обошелся со мной, как подлый лакей, который жаждет отомстить хозяину за свою ничтожность, плюя в кушанья, которые подает к хозяйскому столу.
   Граф де Треморель только простонал в ответ.
   Ужасные слова умирающего обжигали его совесть мучительнее, чем оплеухи обожгли бы лицо.
   - Смотри, Берта, - продолжал Соврези, - на кого ты меня променяла, ради кого предала! Ты никогда меня не любила, теперь я это понял, твое сердце никогда мне не принадлежало. А я-то в тебе души не чаял!… С того дня, когда я тебя увидел, я только о тебе и думал, словно у меня в груди забилось не мое сердце, а твое. Все в тебе было мне мило и дорого. Я пленялся твоими капризами, твоими причудами, я обожал даже твои недостатки. Чего бы я только не сделал ради одной твоей улыбки, ради того, чтобы ты бросила мне «благодарю» между двумя поцелуями! Ты даже не догадываешься, каким счастьем, каким праздником было для меня спустя годы после нашей свадьбы проснуться первому и смотреть, как ты спишь, похожая на маленькую девочку, любоваться тобой, касаться прекрасных белокурых волос, разметавшихся по батисту подушки. Ах, Берта!
   Воспоминания о минувшем блаженстве, об этих невинных невозвратных минутах глубочайшего счастья растрогали его. Он забыл о том, что здесь Эктор и Берта, забыл о гнусном предательстве и о яде. Он забыл, что ему предстоит умереть от руки этой женщины, которую он так любил, и глаза его наполнились слезами, голос пресекся: он замолчал.
   Берта, неподвижнее и белее, чем мрамор, слушала, пытаясь проникнуть в смысл происходящего.
   - Неужели и впрямь, - вновь заговорил больной, - эти прекрасные ясные глаза озаряли душу, в которой таится одна грязь? О, на моем месте обманулся бы любой! Берта, о чем ты грезила, когда засыпала, убаюканная в моих объятиях? Какие чудища теснились в твоем безумном мозгу? Явился Треморель, и ты поверила, будто он - воплощение твоих грез. Ты восхищалась ранними морщинами на лице этого утомленного жуира - они казались тебе роковой печатью на челе падшего ангела. Усыпанные блестками лохмотья прошлого, которые он ворошил у тебя на глазах, казались тебе обрывками пурпура. И ты, нисколько не думая обо мне, со всей страстью устремилась навстречу ему, а ему до тебя и дела не было. Ты тянулась к злу - оно было тебе сродни. А я-то думал, что мысли твои чисты, как альпийские снега. Тебе даже не пришлось бороться с собой. Ты не уступила пороку, ты бросилась ему навстречу. Ты не выдала своего падения передо мной ни малейшим смущением. Ты не краснела, когда приходила ко мне, не стерев с лица следы от поцелуев любовника.
   Соврези устал: силы начали его покидать. Голос его звучал все тише, все глуше.
   - Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, но ты беспечно разбила его, как ребенок разбивает игрушку, не подозревая о ее ценности. Чего ты ждала от этого ничтожества, ради которого не побоялась тихо, медленно, час за часом убивать меня, осыпая поцелуями? Ты вообразила, будто любишь его, но со временем ты начнешь испытывать к нему отвращение. Посмотри на него и сравни нас. Скажи, кто из нас мужчина - я, распростертый на этой кровати, где через несколько часов испущу последний вздох, или он, который корчится от страха, забившись в угол? Ты дерзновенна в преступлении, он - только низок и подл. Ах, будь мое имя Эктор де Треморель и посмей кто-нибудь говорить обо мне то, что говорю я теперь, я стер бы этого человека с лица земли, даже если бы он был вооружен десятью такими револьверами, как мой.
   Получив этот пинок, Эктор хотел встать и возразить. Однако ноги не держали его, а с губ слетали только хриплые нечленораздельные звуки.
   А Берта, переводя взгляд с одного мужчины на другого, с бешенством признавалась себе, что ошиблась.
   Муж в эту минуту казался ей каким-то высшим существом: его глаза проникали ей в самую душу, лицо его озарилось удивительным светом, между тем как граф, граф… Глядя на него, она испытывала тошноту.
   Значит, все обманчивые химеры, к которым она так тянулась, - любовь, страсть, поэзия, все это было у нее в руках, все это было ей дано, а она и не заметила. Но чего добивается Соврези, что он задумал?
 
   Между тем он продолжал, превозмогая боль:
   - Ну что ж, вы меня убили, вы станете свободны, но будете ненавидеть и презирать друг друга…
   Ему пришлось замолчать: он задыхался. Он напрягал силы, чтобы опереться на подушки и сесть в постели; но он чересчур ослабел. Тогда он обратился к жене:
   - Берта, помоги мне сесть.
   Она наклонилась, оперлась о спинку кровати и, подхватив мужа под мышки, усадила, как он хотел. Казалось, ему стало легче, он несколько раз глубоко вздохнул.
   - Теперь, - проговорил он, - я хочу пить. Врач разрешил мне немного старого вина, если уж очень захочется. Налей мне на три пальца.
   Она поспешно принесла ему бокал, он выпил и вернул его.
   - Яда там не было? - спросил он.
   От этого чудовищного вопроса и от улыбки, с которой он был задан, сердце Берты дрогнуло.
   В ней уже проснулось отвращение к Треморелю и угрызения совести, она ужасалась тому, что натворила.
   - Яд? - горячо воскликнула она. - С этим покончено навсегда!
   - Однако тебе придется сейчас дать его, чтобы помочь мне умереть.
   - Нет, Клеман, ты не умрешь! Живи, чтобы я могла искупить прошлое. Я преступница, я совершила гнусное злодеяние, но ты так великодушен. Ты будешь жить. Я не прошу у тебя позволения остаться твоей женой, я стану твоей служанкой, буду любить тебя, буду смиренно, на коленях тебе служить, буду угождать твоим любовницам, сделаю все для того, чтобы когда-нибудь, пускай через десять, двадцать лет искупления, ты меня простил.
   Охваченный смертельным ужасом, Эктор почти не понимал, что происходит. Но, видя возбуждение Берты, слыша ее пылкую речь, особенно последние слова, он уловил слабый луч надежды, ему вообразилось, что все еще можно уладить, забыть, что Соврези может простить. Приподнявшись в кресле, он пролепетал:
   - Да, пощади, пощади нас!
   Глаза Соврези засверкали, голос его задрожал от гнева.
   - Пощадить вас? Ну нет! - вскричал он. - А вы пожалели меня, когда целый год играли моим счастьем, когда две недели кряду подмешивали мне отраву в питье? Пощадить вас? Да вы не в своем уме! Как ты полагаешь, почему я смолчал, скрыл ваше злодейство, почему спокойно позволил себя отравить, почему позаботился о том, чтобы сбить с толку врачей? Вы надеетесь, что я проделал все это исключительно затем, чтобы под конец разыграть душещипательную сцену прощания и благословить вас на смертном одре? Плохо же вы меня знаете!
   Берта рыдала. Она попыталась взять мужа за руку, но он грубо ее оттолкнул.
   - Довольно с меня лжи! - воскликнул он. - Довольно вероломства! Я вас ненавижу… Неужели вы не видите, что все во мне умерло, кроме ненависти?
   Лицо Соврези исказилось от гнева.
   - Скоро уже два месяца, - продолжал он, - как я все знаю. Я сломлен телом и душой. Как невыносимо трудно мне было молчать - ведь у меня сердце разрывалось! Но меня укрепляла одна мысль: я хотел отомстить. Только об этом я размышлял в минуты передышки. Я искал кары, соразмерной оскорблению. Но мне не удавалось ничего придумать, я не видел выхода, пока вы не затеяли меня отравить. В тот день, когда я понял, что вы даете мне яд, я задрожал от радости: месть была найдена!
   Берта и Треморель слушали его со всевозраставшпм ужасом и изумлением.
   - Зачем вы хотели моей смерти? - продолжал Соврези. - Чтобы стать свободными, вступить в брак? Ну что ж, это совпадает с моим желанием. Граф де Треморель станет вторым мужем овдовевшей госпожи Соврези.
   - Никогда! - вскричала Берта. - Нет, нет, никогда!
   - Никогда! - эхом откликнулся Эктор.
   - И все же это произойдет, потому что таково мое желание. Я все подготовил, все продумал, вам не ускользнуть. Знайте: как только я убедился, что вы пустили в ход отраву, я начал писать подробнейшую историю того, что произошло с нами троими; день за днем, час за часом я тщательно заносил в дневник все, что вы со мной проделывали; я припрятал немного яда, которым вы меня пичкали…
   При этих словах Берта не удержалась от жеста, в котором умирающему почудилась недоверчивость.
   - Можете мне верить, - настойчиво продолжал он, - я припрятал яд и готов рассказать, как мне это удалось. Каждый раз, когда Берта давала мне подозрительную микстуру, я удерживал немного жидкости во рту и потихоньку сплевывал в бутылку, которую прятал под подушками. Ах, вы не понимаете, как мне удалось все это проделать втайне от вас и незаметно для слуг? Знайте же, что ненависть сильнее любви, и прелюбодеянию никогда не сравняться в коварстве с местью. Будьте уверены, я ничего не оставил на волю случая, ни о чем не забыл.