Габорио Эмиль. Преступление в Орсивале

   - Да, - согласился папаша Планта, - да… если мы его обнаружим.
   Все время, пока длился этот спор, Лекок продолжал осмотр - двигал мебель, разглядывал трещины, исследовал каждый черепок, словно надеясь, что они поведают ему правду. Из связки, на которой болталась лупа и разные инструменты необычного вида, он то и дело извлекал стальной стержень, изогнутый на конце, вставлял его в замки и поворачивал.
   Он подобрал на ковре несколько ключей, а на вешалке нашел полотенце, которое, по-видимому, показалось ему достойным внимания, - он отложил находку в сторону.
   Он сновал из спальни в кабинет графа и обратно, не упуская ни слова из разговоров, мгновенно используя все замечания, улавливая и запоминая не столько сами слова, сколько интонации, с которыми они высказывались.
 
   Когда несколько представителей правосудия собираются вместе, чтобы расследовать дело, подобное преступлению в Орсивале; они обычно занимают выжидательную позицию. Все чувствуют себя почти в равного степени опытными, хитроумными, проницательными, все одинаково заинтересованы в том, чтобы найти истину, все, как правило, не привыкли доверять внешним впечатлениям, все держатся настороже, и бдительность, присущая каждому, возрастает в силу почтения, питаемого каждым из них к прозорливости и наблюдательности коллег.
   Иногда все они по-разному толкуют факты, обнаруженные в ходе расследования, иногда решительно расходятся во взглядах на самую суть дела, однако стороннему наблюдателю не заметить этих разногласий.
   Не выдавая своих тайных мыслей, каждый старается проникнуть в мысли других и, если они расходятся с его собственными, пытается склонить оппонента на свою сторону, но, вместо того чтобы прямо, без обиняков изложить ему свое мнение, обращает его внимание на те серьезные или мелкие обстоятельства, которые убедили его самого.
   Эти предосторожности оправданы тем, что одно-единственное слово может сыграть в деле огромную роль.
   Люди, которые держат в руках свободу и жизнь других людей и одним росчерком пера могут пресечь человеческое существование, чувствуют куда более тяжкое бремя ответственности, чем можно подумать. И когда это бремя делит с ними еще кто-нибудь, им становится немного легче.
   Вот почему никто не отваживается перехватить инициативу, объясниться начистоту; каждый ждет, пока другие выскажут определенное мнение, и лишь потом принимает и подтверждает его или старается опровергнуть. При этом собеседники высказывают куда больше предположений, чем утверждений. Беседа состоит из намеков. Отсюда и банальные замечания, и смехотворные на первый взгляд гипотезы, и реплики в сторону, как бы приглашающие собеседника объясниться.
   Потому-то почти невозможно дать точное и правдивое описание сложного расследования.
   Вот и об этом деле судебный следователь и папаша Планта думали совершенно по-разному. И оба это сознавали, хотя не успели обменяться ни единым словом. Но мнение г-на Домини основывалось на вещественных фактах, на осязаемых обстоятельствах, и, полагая, что спорить тут не о чем, он вовсе не жаждал услышать возражения. С какой стати?
   Папаша Планта, со своей стороны, строил свою систему только на впечатлениях, на цепочке более или менее связных логических умозаключений и не считал возможным высказываться, пока его прямо и настойчиво не попросят об этом.
   И когда его последнее замечание, высказанное с таким подъемом, не встретило понимания, он рассудил, что сказал уже довольно, если не слишком много, и, чтобы сменить направление беседы, поспешил обратиться к посланцу префектуры полиции.
   - Ну что, господин Лекок, - спросил он, - нашли вы новые улики?
   Лекок в этот момент пристально вглядывался в большой портрет г -на графа де Тремореля, висевший напротив кровати.
   Услышав вопрос папаши Планта, он оглянулся.
   - .Никаких окончательных подтверждений я не нашел, - ответил он, - но и ничего, что опровергало бы мои догадки. Тем не менее…
   И тут он замолчал, тоже, видимо, избегая брать на себя чрезмерную ответственность.
   - Тем не менее что? - сухо переспросил г-н Доминн.
   - Я хотел сказать, - отозвался Лекок, - что у меня в этом деле нет еще полной ясности. Фонарь есть, и свеча в фонаре имеется, не хватает только спички…
   - Боюсь, что вы забываетесь, - строго перебил следователь.
   - Что делать, - с преувеличенным смирением отвечал Лекок, - я еще во власти сомнений. Мне нужна помощь. Например, господин доктор окажет мне важную услугу, если соблаговолит приступить к осмотру тела госпожи графини де Треморель.
   - Я как раз и сам хотел вас об этом попросить, дорогой доктор, - сказал г-н Домини Жандрону.
   - Охотно, - согласился старый доктор и тут же направился к выходу.
   Лекок остановил его движением руки.
   - Позволю себе, - промолвил он тоном, не имевшим ничего общего с тем, как он разговаривал до сих пор, - позволю себе обратить особое внимание господина доктора на раны на голове у госпожи де Треморель, которые были нанесены тупым оружием, предположительно молотком. Я осмотрел эти раны, и, хоть я не врач, они показались мне подозрительными.
   - Мне тоже, - быстро вставил папаша Планта. - Мне показалось, что в местах ударов отсутствуют кровоизлияния.
   - Природа этих ран, - продолжал Лекок, - явится бесценной уликой и всё мне разъяснит. - И, поскольку резкость следователя его обидела, он не удержался от невинной мести и добавил: - Господин доктор, спичка у вас в руках.
   Г-н Жандрон уже собирался уходить, как вдруг на пороге показался слуга мэра Батист, человек, которого никогда не бранят.
   Он долго кланялся, а потом сказал:
   - Я за вами, хозяин.
   - За мной? - удивился г-н Куртуа. - Но почему? В чем дело? Ни минуты покоя! Скажите, что я занят.
   - Мы осмелились вас побеспокоить из-за хозяйки, - невозмутимо объяснил Батист. - С хозяйкой не все ладно!
   Несравненный орсивальский мэр слегка побледнел.
   - Что с моей женой? - в тревоге воскликнул в. - Что ты имеешь в виду? Рассказывай!
   - Дело было так, - начал Батист с самым что ни на есть безмятежным видом. - Является к нам почтальон с почтой. Ну, ладно! Несу письма хозяйке, она была в малой гостиной. Как только вышел, вдруг слышу ужасный крик и шум, словно кто-то рухнул на пол.
   Батист выговаривал слова не спеша; похоже было, что он нарочно испытывает терпение хозяина.
   - Да говори же, - вне себя вскричал мэр, - говори, не тяни!
   - Я, разумеется, вновь отворяю дверь в гостиную, - неторопливо продолжал пройдоха. - И что же я вижу? Хозяйка на полу. Я, как положено, зову на помощь, прибегают горничная, кухарка, другие слуги, и мы переносим хозяйку в постель. Жюстина мне сказала, что скорее всего хозяйка расстроилась из-за письма от мадемуазель Лоранс…
   Слуга, которого никогда не бранят, заслуживал хорошей выволочки. Он запинался на каждом слове, тянул, мычал: сокрушенное выражение лица опровергали глаза, в которых светилось удовольствие: ему явно приятно было видеть хозяина в горе.
   А хозяин был раздавлен обрушившейся бедой. Как все, кто не знает, какое именно несчастье их постигло, он боялся спрашивать. Он стоял как громом пораженный и, вместо того чтобы бежать домой, жалобно причитал.
   Папаша Планта воспользовался этим замешательством, чтобы расспросить слугу, и при этом сверлил его таким взглядом, что бездельник не посмел вилять.
   - Почему мадемуазель Лоранс прислала письмо? - спросил он. - Разве она не дома?
   - Нет, сударь, вчера неделя минула, как она уехала в гости к одной из сестер хозяйки, сроком на месяц.
   - А как чувствует себя госпожа Куртуа?
   - Лучше, сударь, только стонет так, что за душу берет.
   Бедняга мэр тем временем немного оправился. Он схватил слугу за руку.
   - Идем, негодяй, - крикнул он, - идем! И они поспешно удалились.
   - Несчастный! - вздохнул следователь. - Кто знает, может быть, дочери его уже нет в живых.
   Папаша Планта горестно покачал головой.
   - Возможно, это еще не самое худшее, - отозвался он. И добавил: - Помните, господа, на что намекал Подшофе?
 

VII

 
   Следователь, папаша Планта и доктор тревожно переглянулись.
   Какое несчастье постигло г-на Куртуа, этого безупречного, всеми уважаемого человека, чьи недостатки искупались столь неоспоримыми достоинствами? Воистину, недобрый сегодня день!
   - Пускай Подшофе ограничился намеками, - сказал Лекок, - зато я, хоть и приехал всего-навсего несколько часов назад, успел уже услышать две весьма обстоятельные истории. Говорят, эта мадемуазель Лоранс…
   Папаша Планта резко перебил сыщика.
   - Клевета, - воскликнул он, - гнусная клевета! Обыватели завидуют богачам и, за неимением лучшего средства, бессовестно поносят их на все корки. Разве для вас это новость? Да ведь так ведется испокон веку! Состоятельный человек, да еще в маленьком селении, живет, сам того не замечая, в стеклянной клетке. Днем и ночью рысьи глаза завистников устремлены на него: они следят, подглядывают, шпионят за всем, что он делает, как ему кажется, в глубокой тайне, и это дает им сознание собственной силы. Он счастлив и горд, дела его процветают, люди его круга относятся к нему с уважением и дружбой, и в то же время низшие классы смешивают его с грязью, поносят и унижают самыми оскорбительными слухами. Разве для завистников есть что-нибудь святое!
   - Пусть мадемуазель Лоранс и пострадала от клеветы, - улыбаясь, заметил доктор Жандрон. - зато у нее есть превосходный адвокат, который не даст ее в обиду.
   Старый судья, человек, отлитый из бронзы, по выражению г-на Куртуа, залился краской, явно устыдившись собственной горячности.
   - Мадемуазель Куртуа, - мягко ответил он, - в защите не нуждается. Девушки, подобные ей, имеют право на всеобщее уважение. Но гнусная клевета неподвластна никаким законам, и это меня возмущает. Задумайтесь, господа: наша репутация, честь наших жен и дочерей может погибнуть по милости любого негодяя, у которого достанет воображения сочинить какую-нибудь пакость. Ему, быть может, не поверят, да что толку? Клевету будут повторять, передавать из уст в уста. И что тут поделаешь? Разве мы можем знать, что говорится о нас там, внизу, в потемках? Разве когда-нибудь мы об этом узнаем?
   - Да какое нам до этого дело? - отозвался доктор Жандрон. - По мне, только один голос достоин того, чтобы к нему прислушаться, это голос совести. Что до так называемого общественного мнения, которое, в сущности, слагается из частных мнений множества олухов и мерзавцев, оно волнует меня не больше, чем прошлогодний снег.
   Спор, быть может, затянулся бы, но тут судебный следователь извлек из кармана часы и с досадой воскликнул:
   - Мы беседуем, а время идет. Нужно поторопиться. Давайте хотя бы распределим обязанности.
   Это властное замечание г-на Домини помешало вступить в разговор Лекоку, который уже готов был поделиться с присутствующими своими соображениями.
   Было решено, что доктор Жандрон приступит к вскрытию, а следователь тем временем набросает черновик донесения. Папаше Планта поручили присутствовать при осмотре места преступления, которым занимался сыщик.
   Полицейский и старый судья остались одни.
   - Наконец-то, - произнес Лекок, испустив долгий вздох облегчения, словно избавившись от непосильного груза. - Теперь мы сможем беспрепятственно идти вперед.
   Уловив усмешку на лице папаши Планта, он проглотил пастилку и добавил:
   - Хуже нет приезжать, когда расследование началось, можете мне поверить, господин судья! Твои предшественники успели уже составить собственное мнение, и если ты с ходу к нему не присоединишься, тебе придется туго.
   На лестнице послышался голос г-на Домини, призывавшего своего письмоводителя, который прибыл позже и ждал на первом этаже.
   - Видите ли, сударь, - добавил полицейский, - господин судебный следователь полагает, что столкнулся с совсем простым делом, а вот я, Лекок, ничуть не уступающий пройдохе Жевролю, я, любимый ученик папаши Табаре, - тут он почтительно снял шляпу, - пока что не нахожу решения.
   Он задумался, вероятно перебирая в уме результаты осмотра, и продолжал:
   - Нет, я в самом деле сбит с толку, просто ума не приложу. Чувствую, что за всем этим что-то кроется. Но что, что?
   Лицо папаши Планта было по-прежнему невозмутимо, только глаза блестели.
   - Возможно, вы и правы, - равнодушно обронил он, - возможно, за этим и впрямь что-то кроется.
   Сыщик глянул на него, но он и бровью не повел. Всем своим видом выражая полнейшее безразличие, он делал в записной книжке какие-то пометки.
   Оба надолго замолчали; Лекок устремил взор на портрет, поверяя ему свои мучительные раздумья.
   «Видишь ли, душенька, - мысленно говорил он, - по-моему, этот почтенный господин - старая лиса, и надо зорко следить за каждым его поступком, за каждым движением. Судя по всему, он не разделяет мнения следователя: у него своя гипотеза, которую он не смеет высказать вслух, но мы эту гипотезу узнаем. Этот деревенский мировой судья - большой хитрец. Он раскусил нас с первого взгляда, несмотря на наши роскошные белокурые волосы. Он опасался, как бы мы не заблудились и не пошли по стопам господина Домини, вот он и навязался нам в провожатые, в помощники, в поводыри. Теперь, когда он почувствовал, что мы взяли след, он умывает руки и отступает. Честь открытия он предоставляет нам. Почему? Человек он здешний, может быть, боится нажить себе врагов? Да нет, он, пожалуй, не робкого десятка. В чем же дело? Ему внушает страх его собственная гипотеза. Он обнаружил столь поразительные вещи, что не смеет сказать о них прямо».
   Внезапная мысль нарушила поток безмолвных излияний Лекока.
   «Провалиться мне на этом месте, - подумал он, - а что, если я ошибаюсь? Что, если этот человек никакой не хитрец и ничего не обнаружил, а просто говорит и делает, что бог на душу положит? Я сталкивался с еще более поразительными случаями. Сколько я перевидал людей, у которых глаза, словно зазывалы при ярмарочных балаганах, сулят вам, что внутри вас ждут чудеса. А зайдешь и ничего не увидишь, тебя обманули. Но я-то, - и он улыбнулся, - я-то доберусь до правды».
   И, напустив на себя самый простодушный вид, на какой только был способен, вслух произнес:
   - По правде сказать, господин мировой судья, осталось совсем немного дела. Оба главных виновных в конечном счете у нас в руках. Рано или поздно они заговорят, господин судебный следователь в этом не сомневается, и тогда мы узнаем все.
   Папашу Планта словно окатили ведром холодной воды - так он был потрясен и удручен.
   - Как! - пробормотал он, совершенно ошеломленный. - Неужели вы, господин сыщик, с вашей сметкой, с вашим опытом…
   В восторге оттого, что хитрость его удалась, Лекок уже не в силах был сохранять серьезный вид; папаша Планта понял, что угодил в ловушку, и разразился добродушным смехом.
   А между тем ни один из двух этих людей, столь искушенных в науке жизни, столь хитроумных и проницательных, не сказал ни слова о том, что оба они имели в виду. Но они понимали друг друга, словно читали друг у друга в мыслях.
   «А ведь ты, дружище, - рассуждал про себя сыщик, - что-то знаешь и скрываешь, но это нечто столь важно и столь чудовищно, что ты не заговоришь и под дулом пистолета. Хочешь, чтобы из тебя это вытянули? Ну что ж, и вытянем!»
   «А он не дурак, - думал папаша Планта. - Знает, что у меня есть своя версия, будет искать ее и наверняка найдет».
   Лекок сунул в карман бонбоньерку с портретом - как-всегда, когда предстояла настоящая работа. В нем взыграло самолюбие ученика папаши Табаре. Партия началась, а он был азартен.
   - Итак, за дело! - вскричал он. - В протоколе господина мэра сообщается, что обнаружено орудие, при помощи которого здесь все переломали.
   - На третьем этаже, в комнате, обращенной окнами в сад, - отвечал папаша Планта, - мы обнаружили топор, он валялся на полу, возле шкафчика, который явно пытались взломать, но не сумели. Я велел, чтобы к топору не прикасались.
   - Разумное распоряжение. А что за топор? Тяжелый?
   - Примерно с килограмм будет.
   - Превосходно, пойдемте посмотрим на него.
   Они поднялись, и г-н Лекок, мигом выйдя из образа аккуратного галантерейщика, берегущего свое платье, улегся животом на пол и принялся рассматривать грозное орудие разрушения - тяжелый топор с ясеневым топорищем, а также блестящий, хорошо натертый паркет.
   - Мне кажется, - заметил мировой судья, - что преступники принесли сюда топор и начали взламывать шкафчик только для того, чтобы отвлечь наши подозрения и усложнить задачу следствия. Здесь можно было обойтись и без топора, я сломал бы этот шкафчик ударом кулака: он еле держится. Они стукнули по нему разок и преспокойно положили топор.
   Сыщик тем временем встал с пола и отряхнул сюртук.
   - Полагаю, сударь, - возразил он, - что вы заблуждаетесь. Топор не положили на пол, его швырнули с яростью, свидетельствующей либо о сильном испуге, либо о буйном приступе гнева. Вот поглядите: здесь, на паркете, одна за другой идут три отметины. Когда злоумышленник бросил топор, он упал сперва лезвием вниз, отсюда эта зарубка; потом отлетел в сторону и ударился обухом - вот он, след удара, я указываю на него пальцем, - и наконец, поскольку его швырнули с огромной силой, закрутился волчком и оставил на паркете еще одну отметину там, где лежит сейчас.
   - Верно, - пробормотал папаша Планта, - совершенно верно!…
   И смущенно добавил, поскольку выводы сыщика явно опрокинули его гипотезу:
   - Ничего не понимаю, ровным счетом ничего.
   Лекок продолжал свои наблюдения.
   - Скажите, когда вы сюда вошли, - спросил он, - окна были отворены так же, как сейчас?
   - Да.
   - Значит, все правильно. Убийцы услышали какой-то шум в саду и пошли взглянуть, в чем дело. Что они увидели? Не знаю. Знаю одно: увиденное напугало их, и они убежали, в спешке бросив топор. Присмотритесь к отметинам, прикиньте траекторию, по которой они располагаются, и вы убедитесь, что человек, бросивший топор, стоял не у шкафчика, а у растворенного окна.
   Папаша Планта тоже опустился на колени и с величайшим вниманием осмотрел следы. Полицейский был прав.
   Мировой судья, слегка озадаченный, поднялся, после минутного раздумья протянул:
   - Это обстоятельство меня несколько смущает, но, на худой конец…
   Он умолк и погрузился в размышления, потирая рукой лоб.
   - И все-таки все можно объяснить, - прошептал он, пытаясь мысленно собрать воедино обломки своей рассыпавшейся гипотезы, - и тогда окажется, что часы показывают правильное время.
   Лекок и не подумал расспрашивать старого судью. Во-первых, он понимал, что тот не ответит; во-вторых, его гордость была задета. Неужели он не разгадает тайну, в которую проник другой?
   - Меня тоже, - громко и отчетливо произнес он, как бы рассуждая вслух, - меня тоже сбивает с толку этот топор. Я-то думал, что грабители орудовали без помех, а на самом деле ничего подобного: оказывается, их настигли, их вспугнули, они чего-то боялись.
   Папаша Планта весь обратился в слух.
   - По-видимому, - неспешно продолжал Лекок, - нам следует разделить все улики на две категории: одни, например смятая постель, оставлены намеренно, чтобы сбить нас с толку; другие же преступники оставили, сами того не желая; это касается отметин от топора. Но тут у меня возникают сомнения. Естественны эти отметины или подделаны, можно на них полагаться или нельзя? Я уже совсем было уверовал, что понимаю характеры преступников, - тогда и расследование пошло бы своим чередом, - но теперь…
   Он умолк на полуслове. Наморщенный лоб и плотно сжатые губы изобличали усиленную работу мысли.
   - Что теперь? - переспросил папаша Планта.
   Г-н Лекок удивленно глянул на собеседника, как человек, которого внезапно разбудили.
   - Простите, сударь, я забылся, - сказал он. - А все моя скверная привычка размышлять вслух. Поэтому я предпочитаю всегда работать один. Если бы чужие уши подслушали мои колебания, сомнения, шаткие гипотезы, я потерял бы репутацию чудо-полицейского, сыщика, для которого не существует тайн.
   Старый судья снисходительно улыбнулся.
   - Как правило, - продолжал полицейский, - я отверзаю уста не раньше, чем приму решение, и тогда уже тоном, не допускающим возражений, изрекаю истину, говорю, дело, мол, обстоит так-то и так-то. Но сегодня я позволил себе несколько расслабиться, потому что работаю вместе с человеком, который понимает, что такую, на мой взгляд, запутанную задачу невозможно решить с налету. Я ничуть не стыжусь, что искать приходится на ощупь. До истины одним махом не доберешься, к ней ведет длинный ряд сложных расчетов, для этого необходимо выстроить цепь индукций и дедукций. И в эту минуту мне явно не хватает логики.
   - В каком смысле? -поинтересовался папаша Планта.
   - Да очень просто, господин мировой судья. Я думал, что понял преступников, изучил их, как свои пять пальцев, в начале работы это главное, но теперь не узнаю своих воображаемых противников. Кто они - круглые дураки, великие хитрецы? Вот над чем я ломаю голову. Мне казалось, что, разгадав уловки с постелью и с часами, я отчетливо представляю себе меру их изобретательности и возможности их ума. Переходя методом дедукции от известного к неизвестному, я путем несложных умозаключений мог бы, казалось, предугадать все, что они способны изобрести с целью отвлечь наше внимание и сбить нас с толку. Если принять это за исходную точку, то мне. чтобы узнать истину, оставалось только предполагать всякий раз обратное тому, что я видел. Я рассуждал так:
   Топор найден на третьем этаже - значит, убийцы умышленно отнесли его туда и бросили.
   На столе в столовой они оставили пять бокалов - значит, их было либо больше, либо меньше, но только не пятеро.
   Труп графини обнаружен на берегу реки - значит, его отнесли туда с какой-то целью.
   В руках жертвы найден лоскут материи - значит, его вложили сами убийцы.
   Тело госпожи де Треморель изранено ударами кинжала и чудовищно изуродовано - значит, ее убили одним ударом.
   - Браво! Браво! - вскричал папаша Планта, не скрывая восторга.
   - Да нет, не «браво», - вздохнул Лекок, - здесь моя нить обрывается, и я упираюсь в пустоту. Если бы мои Дедукции были верны, топор оказался бы попросту положен на паркет.
   - И все-таки браво! - упорствовал папаша Планта. - Ведь это обстоятельство не более чем частность, которая ничуть не разрушает всю систему. Яснее ясного, что у преступников было намерение действовать именно так, как вы рассказали. Но им помешало нечто непредвиденное.
   - Возможно, - вполголоса согласился сыщик, - возможно, ваше замечание справедливо. Но я заметил еще кое-что…
   - Что же?
   - Да так… Пока ничего не могу сказать. Прежде всего мне необходимо осмотреть столовую и сад.
   Лекок и старый судья поспешно спустились, и папаша Планта показал полицейскому бокалы и бутылки, которые он велел отодвинуть в сторону.
   Сыщик осмотрел бокалы один за другим, беря их в руки и поднося к глазам; он поднимал их к свету, изучая капли жидкости, оставшиеся на дне.
   Окончив осмотр, он решительно объявил:
   - Ни из одного бокала не пили.
   - Неужели ни из одного?
   Сыщик устремил на старого судью один из тех взглядов, которые проникают в самые сокровенные глубины души, и повторил, подчеркивая каждое слово веской паузой:
   - Ни из одного.
   Папаша Планта ответил только движением губ, означавшим, вне всякого сомнения: «Пожалуй, вы сильно продвинулись вперед».
   Лекок улыбнулся и, отворив дверь столовой, позвал:
   - Франсуа!
   На зов прибежал камердинер покойного графа де Тремореля. На бедняге лица не было. Небывалый, неслыханный случай: слуга жалел и оплакивал хозяина.
   - Послушай-ка, друг мой, - сказал сыщик, - обращаясь к нему на «ты» с тою фамильярностью, которая отличает людей с Иерусалимской улицы, - послушай и постарайся отвечать коротко, ясно и точно.
   - Слушаю, сударь.
   - Было ли принято в замке приносить из подвала вино заранее?
   - Нет, сударь, я сам спускался в подвал каждый раз перед едой.
   - Значит, в столовой никогда не бывало помногу полных бутылок?
   - Никогда, сударь.
   - Но иногда, должно быть, оставались недопитые?
   - Нет, сударь; покойный господин граф разрешал мне относить вино, оставшееся после десерта, прислуге.
   - А куда девали пустые бутылки?
   - Я их ставил, сударь, в этот угловой шкаф, на нижнюю полку, а когда набиралось много, относил в подвал.
   - Когда ты их относил в последний раз?
   - Когда?… - Франсуа задумался. - Да уж дней пять-шесть будет.
   - Ладно. Скажи-ка, какие ликеры предпочитал твои хозяин?
   - Покойный господин граф, - на этих словах бедный парень прослезился, - почти не пил ликеров. Если же вдруг ему приходила охота выпить рюмку водки, он брал водку отсюда, из поставца над печью.
   - Значит, в шкафах не было початых бутылок с ромом или коньяком?
   - Нет, сударь, такого не было.
   - Благодарю, друг мой, можешь идти.
   Франсуа пошел к дверям, но Лекок окликнул его.
   - Кстати, - бросил он как бы между прочим, - раз уж мы здесь, загляни-ка в угловой шкаф, все ли пустые бутылки на месте.
   Слуга повиновался и, распахнув шкаф, воскликнул:
   - Вот так так! Ни одной не осталось.
   - Превосходно! - отозвался г-н Лекок. - А теперь, любезнейший, можешь идти на все четыре стороны.
   Как только за камердинером затворилась дверь, сыщик спросил:
   - Что вы об этом думаете, господин мировой судья?
   - Вы были правы, господин Лекок.
   Затем сыщик обнюхал по очереди каждый бокал и каждую бутылку.
   - Ну что ж! - произнес он, пожав плечами. - Мои предположении снова подтвердились.