Габорио Эмиль. Преступление в Орсивале

   Берта и Эктор тупо уставились на Соврези. Они пытались понять, но не понимали ровным счетом ничего.
   - Не будем терять время, - вновь заговорил умирающий, - силы мои на исходе. Итак, сегодня утром я передал бутылку, в которой около литра микстуры, а также рассказ обо всем, что между нами произошло, и о том, как вы меня отравили, одному надежному и преданному человеку, которого вам не удастся подкупить, даже если вы узнаете, кто он. Успокойтесь, он не догадывается, что именно попало ему в руки. Этот человек отдаст вам все в день вашего бракосочетания. Но если вы не вступите в брак ровно через год считая с нынешнего дня, ему поручено передать доверенные ему предметы императорскому прокурору.
   Два стона, полных ужаса и тоски, подтвердили Соврези, что он избрал превосходное мщение.
   - Запомните хорошенько, - добавил он, - если пакет окажется в распоряжении правосудия, для вас это чревато каторгой, а то и эшафотом.
   Соврези выбился из сил. Задыхаясь, хватая воздух широко открытым ртом, он упал на подушки; глаза его угасали, черты лица исказились, словно уже началась агония.
   Но ни Берте, ни Треморелю не пришло в голову оказать ему помощь. Ошеломленные, они застыли, глядя друг на друга расширенными от ужаса глазами; казалось, мысли их блуждали в том мучительном будущем, что уготовила им безжалостная месть человека, которого они оскорбили.
   Отныне они были неразрывно связаны, объединены общей судьбой, и ничто не могло их разлучить - ничто, кроме смерти. Они были словно каторжники, скованные тяжкой цепью - цепью подлостей и преступлений, первым звеном которой был поцелуй, а последним - убийство.
   Теперь Соврези может спокойно умереть - его мщение будет висеть над ними, застить им солнце. С виду свободные, они будут влачиться но жизни под давящим грузом прошлого, их уделом станет рабство, более страшное, чем у чернокожих в ядовитых болотах Южной Америки.
   Ненависть и презрение отвращают их друг от друга, но, скованные общим страхом наказания, они приговорены отныне к пожизненным объятиям.
   Однако только тот, кто плохо знал Берту, мог бы предположить, что жестокость мужа возмутила ее. Теперь, когда он втоптал ее в грязь, она им восхищалась.
   Он умирал, он был так слаб, что с ним сладил бы и ребенок, но в ее глазах он обрел какую-то сверхчеловеческую силу.
   Она и не подозревала, что такое упорство и такая отвага могли сочетаться с этой его притворной наивностью. Он видел их насквозь! Они были игрушками у него в руках! Стоило ему захотеть - и он показал бы, что он сильнее их, что он хозяин положения! Пожалуй, в глубине души Берта упивалась этим жестоким объяснением, чудовищностью своею превосходящим все, что мог бы представить себе человеческий разум. Она черпала какую-то горькую гордость в том, что все это случилось с ней, что и она играла роль в этой сцене. В то же время ее терзали ярость и сожаление при мысли о том, что еще недавно этот человек был в ее власти, у ее ног. Теперь она почти любила его. Будь на то ее воля, среди всех мужчин она выбрала бы его. И вот - он уже почти от нее ускользнул.
   Впрочем, надо заметить, что Берта не такое уж исключение в нашем мире.
   Подобные характеры встречаются достаточно часто, просто у Берты все это оказалось доведено до крайности. Воображение, смотря по обстоятельствам, может стать огнем очага, оживляющим жилище, а может и пожаром, уничтожающим его. Воображение Берты, не находя себе другой пищи, воспламеняло ее низменные инстинкты.
   Женщины, наделенные такой страшной энергией, способны либо на самые жестокие преступления, либо на подвиги добродетели, это либо самоотверженные героини, либо чудовища. Среди них встречаются ангелы самоотречения, тогда они делят крестный путь с каким-нибудь безвестным гением или жертвуют жизнью во имя великой идеи. А иногда они ужасают общество своим цинизмом, отравляют мужей и пишут при этом письма, поражающие прекрасным слогом, а свой конец встречают где-нибудь is каторжной тюрьме.
   Но в конечном счете лучше уж страстная натура Берты, чем дряблый, рыхлый характер Тремореля.
   Страсть, по крайней мере, движется к определенной цели, хотя сметает все на своем пути, подобно пушечному ядру. А слабость - свинцовая гиря, привязанная к веревке: она все крушит и всех калечит направо и налево, смотря по тому, куда махнет ею первый встречный.
   Покуда в душе Берты клокотала ярость, Треморель начал приходить в себя. Подобно тростнику, который под порывами ветра клонится до земли и всякий раз выпрямляется, собирая все больше и больше грязи, граф очень скоро оправлялся после любой бури.
   Однако теперь он начал понимать, что отныне Лоранс для него навсегда потеряна, и отчаяние его не знало границ.
 
   Молчание длилось не меньше четверти часа.
   Наконец Соврези справился с душившим его спазмом. Отдышавшись, он вновь заговорил:
   - Я еще не все сказал…
   Голос его упал до шепота, но в ушах отравителей он прогремел, как грозное рычание.
   - Вы увидите, я все рассчитал, все предусмотрел. После моей смерти вам, возможно, придет в голову бежать, укрыться за границей. Этого я не допущу. Вы должны оставаться в Орсивале, в «Тенистом доле». Мой друг - не тот, которому поручен пакет, а другой - получил указание за вами наблюдать, хотя и не знает причин. Если кто-нибудь из вас - запомните хорошенько мои слова - исчезнет хотя бы на неделю, но истечении этой недели хранитель пакета получит письмо с указанием немедленно обратиться к императорскому прокурору.
   Да, он все рассчитал, и Треморель, который уже подумывал о бегстве, почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.
   - Впрочем, я позаботился, - продолжал Соврези, - и о том, чтобы мысль о бегстве не слишком вас прельщала. Я в самом деле оставляю все состояние Берте, но не в собственность, а только во временное пользование. Она вступит во владение лишь на другой день после вашей свадьбы.
   Берта передернулась от отвращения, но муж истолковал это по-своему. Он подумал, что она уповала на копию завещания, к которой он добавил несколько строк.
   - Ты вспомнила, что у тебя есть копия завещания, - сказал он, - но знай, никакой ценности она не имеет: я добавил к ней несколько ничего не значащих слов, лишь бы усыпить ваше недоверие и потешить вашу алчность. Подлинное завещание, - и он повторил с ударением - подлинное, -хранится у орсивальского нотариуса и датировано двумя днями позже; вас с ним познакомят. Я могу показать вам черновик.
   Он достал из бумажника, который так же, как и пистолет, был спрятан в изголовье, листок бумаги и прочел:
   - «Пораженный неумолимой болезнью и сознавая, что она неизлечима, излагаю ныне, добровольно и находясь в здравом уме и твердой памяти, свою последнюю волю.
   Самое горячее мое желание заключается в том, чтобы моя нежно любимая вдова Берта сразу же после того, как истечет положенный по закону срок, вышла замуж за моего верного друга графа Эктора де Тремореля. Оценив в полной мере возвышенную душу и благородные чувства жены и друга, я знаю, что они достойны один другого и будут счастливы вместе. Я умру спокойно, зная, что поручаю свою Берту защитнику, доказавшему…»
   Берта не в силах была слушать дальше.
   - Пощадите! - вскричала она. - Довольно!
   - Будь по-вашему, - согласился Соврези, - Я прочел вам черновик, чтобы вы знали, что я позаботился не только о том, чтобы воля моя была исполнена, но и о том. чтобы обеспечить вам всеобщее уважение. Да, я хочу, чтобы вы пользовались почтением и доброй славой; свою месть я возлагаю только на вас самих. Я сплел вокруг вас сеть, которую вы бессильны разорвать. Радуйтесь! Мой надгробный камень станет, как вам и хотелось, вашим брачным алтарем; иначе - каторга.
   Под градом этих оскорблений, унизительных, как удары хлыста по лицу, гордость Тремореля наконец возмутилась.
   - Об одном ты не подумал, мой друг Соврези! - воскликнул он. - Мы ведь можем умереть.
   - Простите, - хладнокровно отвечал больной, - этот случай я предусмотрел и собирался вам сказать: если один из вас внезапно умрет до бракосочетания, пакет будет доставлен императорскому прокурору.
   - Ты не так меня понял. Я имел в виду, что можно покончить с собой.
   Соврези бросил на Эктора уничтожающий взгляд.
   - Это ты-то покончишь с собой? - спросил он. - Полноте! Дженни Фэнси, которая презирает тебя почти так же, как я, объяснила мне, чего стоят твои угрозы самоубийства. Чтобы ты покончил с собой! Ну вот тебе мой револьвер. Пусти себе пулю в лоб, и я прощу Берту.
   Эктор не в силах был скрыть своей ярости, но протянутого другом оружия все-таки не взял.
   - Я и не сомневался, - заключил Соврези. - Сам видишь, что ты трус.
   И, обратившись к Берте, добавил.
   - Вот он, твой любовник!
   Странное дело: в необычайных обстоятельствах все участники событий ведут себя самым естественным образом, как бы исключительны ни были эти события. Берта, Эктор и Соврези, сами того не замечая, приняли как должное немыслимое положение, в котором оказались, и разговаривали обычным тоном, словно речь шла о заурядных житейских делах, а не о чудовищных злодеяниях.
   Но время летело, и Соврези чувствовал, как жизнь покидает его.
   - Осталось доиграть последний акт пьесы, - произнес он. - Эктор, позови слуг, вели разбудить тех, кто уже спит, я хочу повидать всех перед смертью.
   Треморель колебался.
   - Иди же, а не то я позвоню или разряжу в воздух пистолет, чтобы сюда сбежался весь дом!
   Эктор вышел.
 
   Берта осталась наедине с мужем. Наедине! В ней шевельнулась надежда, что, быть может, ей еще удастся отговорить мужа от его замысла, вымолить прощение. Она вспомнила времена, когда он был в ее власти. Когда единый ее взгляд заставлял Соврези переменить свои намерения - так он ее обожал.
   Она опустилась на колени возле постели.
   Никогда еще Берта не была так хороша, так обольстительна, так неотразима. На лице ее запечатлелись следы недавних потрясений, в прекрасных глазах, полных слез, застыла мольба, горло ей перехватывали спазмы, губы приоткрылись, словно для поцелуя, - ее переполняла внезапно вспыхнувшая горячечная страсть к Соврези.
   - Клеман, - пролепетала она голосом, полным неги, призыва, сладострастия, - Клеман, муж мой!…
   Он смерил ее ненавидящим взглядом.
   - Что тебе?
   Она не знала, с чего начать, колебалась, трепетала, страдала… Она любила!
   - Эктор не сумеет покончить с собой. - проговорила она, - но я…
   - Ну что ты хочешь сказать?
   - Я - преступница, твоя убийца, но я не переживу тебя.
   Черты Соврези исказились невообразимым ужасом. Неужели она покончит с собой? Ускользнет от его мщения? Но тогда смерть его окажется просто-напросто бессмысленным, смехотворным, карикатурным самоубийством. Он знал, Берта не из тех, кто в последнюю минуту теряет мужество.
   Она ждала, он ушел в размышления.
   - Поступай, как знаешь, - произнес он наконец, - самоубийство станет последней жертвой, которую ты принесешь своему любовнику. Ты умрешь, и Треморель женится на Лоранс Куртуа, а через год он уже и имени твоего не вспомнит.
   Рассвирепев, Берта вскочила на ноги. Она уже видела Тремореля, счастливого, женатого на другой!…
   По бледному лицу Соврези скользнула торжествующая улыбка, подобная проблеску солнца. Его удар попал в цель. Он может покоиться в мире, веря, что мщение удалось. Теперь он знал: Берта и Треморель - заклятые враги.
   Но вот один за другим начали стекаться слуги.
   Почти все они прослужили у Соврези долгие годы и любили его - он был добрым хозяином. Видя его в постели, исхудалого, бледного, с печатью близкой смерти на лице, они опечалились, поднялся плач.
   Тогда Соврези, чьи силы и впрямь были уже на исходе, заговорил с ними еле слышным голосом, прорывавшимся предсмертной икотой. Он сказал, что хочет поблагодарить их за преданность и в завещании отказал каждому небольшую сумму денег. Затем, повернувшись к Берте и Эктору, продолжал:
   - Друзья мои, вы все были свидетелями того, как заботились обо мне мой несравненный друг и моя горячо любимая жена Берта. Вы видели их самоотверженность. Увы, я знаю, какую скорбь причинит им моя кончина! Но если они хотят облегчить мои последние мгновения, если хотят, чтобы я умер спокойным, они уступят мольбе, с которой я неустанно к ним взываю, и поклянутся мне после моей смерти вступить в брак. Ах, возлюбленные мои друзья, быть может, теперь моя просьба кажется вам жестокой, но разве вы не знаете, что время смягчает любую боль? Вы молоды, жизнь сулит вам еще много радостей. Заклинаю вас, покоритесь воле умирающего.
   Ничего другого не оставалось. Они приблизились к постели, и Соврези соединил руки Берты и Эктора.
   - Клянетесь исполнить мою волю? - спросил он.
   Когда руки их соприкоснулись, оба задрожали и были близки к обмороку. Тем не менее оба достаточно внятно ответили:
   - Клянемся.
   Слуги удалились, удрученные этой печальной сценой, и Берта пролепетала:
   - Нет, это неблагородно, это слишком жестоко!
   - Согласен, неблагородно, - шепотом отвечал Соврези, - но ничуть не менее благородно, чем твои ласки, Берта, чем твои рукопожатия, Эктор, не более жестоко, чем ваши планы, чем ваша алчность, чем ваши надежды…
   Шепот его перешел в хрип.
   Вскоре началась агония. От мучительных конвульсий руки и ноги его содрогались, как виноградные побеги под ветром; несколько раз он простонал:
   - Холодно! Холодно!
   И в самом деле тело Соврези было как лед, и согреть его было невозможно.
   Весь дом пришел в отчаяние: никто не подозревал, что конец наступит столь скоро. Испуганные слуги метались взад и вперед, перешептывались: «Бедный хозяин отходит… Бедная наша госпожа…»
   Но вскоре конвульсии прекратились. Соврези застыл, лежа на спине; дыхание его было так слабо, что несколько раз казалось, будто все кончено.
   Наконец, незадолго до двух часов, на щеки его внезапно набежала краска, все тело сотрясла дрожь. Он сел в кровати и, расширенными глазами вперившись в окно, указывая туда коченеющей рукой, вскричал:
   - Я их вижу, они там, за шторой!
   Последняя судорога заставила его откинуться на подушки.
   Клеман Соврези был мертв.
 

XXI

 
   Мировой судья уже минут пять как закончил читать свою толстую рукопись, а слушатели, сыщик и врач, все еще оставались под впечатлением услышанного.
   Надо отдать должное: у папаши Планта была настолько впечатляющая и своеобразная манера повествования, что она не могла не потрясти тех, кто его слушал. Он рассказывал с такой страстью, словно его самого затрагивали эти события, словно он сам в какой-то мере был причастен к этому страшному делу и оно как-то касалось его интересов.
   Лекок первым вернулся к действительности.
   - Да, мужественный человек этот Соврези, - бросил он.
   И в этом высказывании целиком отразился характер сыщика.
   Больше всего в этом деле его поражал невероятный замысел Соврези. Особенно же Лекок восхищался тем, как он великолепно «вел игру», хотя понимал, что она закончится его смертью.
   - Не много я знаю людей, - заметил Лекок, - способных на такую потрясающую стойкость. Спокойно позволить жене отравить себя, бррр!… Стоит подумать об этом, и сразу мороз по коже продирает.
   - Он сумел отомстить, - пробормотал Жандрон.
   - Да, доктор, он сумел отомстить, - заметил папаша Планта, - и куда страшнее, чем собирался и чем вы способны предположить.
   Сыщик встал с кресла. Три часа он неподвижно сидел, захваченный рассказом папаши Планта, и только теперь почувствовал, как у него затекли ноги.
   - Господин мировой судья извинит меня, - сказал он, - но я очень хорошо представляю себе, что за адская жизнь настала для отравителей уже на следующий день после смерти их жертвы. Какие характеры! И вы, сударь, нарисовали их рукой мастера. После вашего анализа видишь их так же ясно, как если бы изучал их с лупою добрый десяток лет.
   Лекок говорил с полной непринужденностью, но в то же время всматривался в лицо папаши Планта, пытаясь определить, какое впечатление производят его комплименты, и думал: «Черт возьми! Откуда этот старикан знает такие подробности? Сам он это написал? А если не он, то кто? Почему, располагая такими сведениями, он молчал?»
   Г-н Планта делал вид, что не замечает немого вопроса Лекока.
   - Мне известно, - сообщил он, - что не успел еще остыть труп Соврези, а убийцы уже стали угрожать друг другу смертью.
   - На их беду Соврези предвидел, что его вдова может захотеть воспользоваться остатками яда из синего флакончика, - заметил доктор Жандрон.
   - Да, он был умен, редкостно умен, - убежденно вставил Лекок.
   - Берта, - продолжал папаша Планта, - не могла простить Треморелю, что он не воспользовался револьвером, который ему предложили, и не пустил себе пулю в лоб. Но Соврези предвидел и это. А Берта предполагала, что, если бы ее любовник умер, муж все позабыл бы, и нельзя сказать, что она заблуждалась.
   - А соседи так ничего и не знали об этой смертельной домашней войне?
   - Соседи никогда ничего не подозревали.
   - Поразительно!
   - Скажите лучше - невероятно, господин Лекок. Никому еще не удавалось так удивительно ловко создавать видимость любви и согласия. Спросите любого орсивальца, и он вам ответит то же, что ответил сегодня утром следователю добрейший господин Куртуа: граф и графиня были образцовыми супругами и не чаяли души друг в друге. Да что говорить, я и сам было попался на эту удочку, хотя знал все, что произошло, то есть я хотел сказать, подозревал.
   Хотя папаша Планта почти мгновенно исправился, его оговорка не ускользнула от внимания Лекока. «Да оговорка ли это?»- усомнился он.
   А папаша Планта между тем продолжал:
   - Гнусные злодеи жестоко наказаны, и вряд ли их кто-нибудь пожалеет. Все было бы прекрасно, если бы Соврези, подстрекаемый ненавистью, одержимый единственной мыслью о мести, сам не совершил недостойного поступка, который я считаю чуть ли не преступлением.
   - Преступлением? - изумленно воскликнул доктор. - Соврези совершил преступление?
   По лицу Лекока скользнула улыбка, и он тихо произнес, вернее, прошептал:
   - Лоранс.
   Мировой судья, однако, расслышал его шепот.
   - Да, господин Лекок, да, Лоранс. Соврези поступил бесчестно, когда задумал сделать из этой несчастной девушки сообщницу, верней сказать, орудие своей ненависти. Он безжалостно толкнул ее между двух омерзительных хищников, не подумав даже, что они могут ее растерзать. Ведь только назвав имя Лоранс, он заставил Берту не кончать с собой. К тому же он знал про страсть Тремореля, знал про ответную любовь несчастной девушки к его бывшему другу и понимал, что тот способен на все. Он, так предусмотрительно готовивший отмщение, даже не удосужился подумать, что граф может соблазнить и обесчестить Лоранс, что он, Соврези, оставляет ее безоружной во власти самого подлого и низкого совратители.
   Сыщик задумался.
   - Есть одно обстоятельство, которое я никак не могу понять. Почему Берта и граф, люто ненавидевшие друг друга, но связанные неумолимой волей их жертвы, не расстались по взаимному согласию назавтра же после бракосочетания, как только получили документ, удостоверяющий их преступление?
   Мировой судья покачал головой и ответил:
   - Я вижу, мне не удалось ясно показать вам страшный характер Берты. Эктор с радостью согласился бы расстаться, но она бы ни за что на это не пошла. О, Соврези прекрасно знал ее! Она понимала, что жизнь ее погублена, ее терзали жестокие сожаления, и ей нужна была жертва, на которой она могла бы отыграться за все свои ошибки и преступления. И этой жертвой стал Эктор. Озлобленная Берта ни за что не выпустила бы свою добычу.
   - Нет, право, ваш Треморель был слишком труслив, - вступил доктор Жандрон. - Чего он боялся, после того как уничтожил записки Соврези?
   - А кто вам сказал, что он их получил? - удивился папаша Планта.
   После такого ответа Лекок перестал расхаживать по библиотеке и уселся напротив мирового судьи.
   - Доказательства их уничтожения либо существования для меня, для следствия - это все, - заметил он.
   Папаша Планта уклонился от прямого ответа.
   - Знаете, кого Соврези выбрал в хранители? - спросил он.
   - А! - воскликнул сыщик, хлопнув себя по лбу, как человек, которого внезапно осенило. - Так этим хранителем были вы, господин мировой судья!
   А про себя Лекок подумал: «Теперь-то, мой милый, я начинаю понимать, откуда у тебя все эти сведения».
   - Да, это был я, - отвечал папаша Планта. - В день бракосочетания вдовствующей госпожи Соврези и графа Эктора я в соответствии с последней волей моего покойного друга пришел в «Тенистый дол» и попросил господина и госпожу де Треморель принять меня.
   Хотя они были очень заняты и устали от гостей и всяческих хлопот, тем не менее мгновенно приняли меня в малой гостиной на первом этаже, где был убит бедняга Клеман. Оба были бледны и страшно встревожены. Разумеется, они догадались о цели моего визита и догадывались, что я был назначен исполнителем последней воли покойного. Поздоровавшись с обоими, я обратился к Берте, как предписывали данные мне на письме подробные инструкции, в которых проявилась прямо-таки дьявольская предусмотрительность Соврези.
   «Сударыня, - объявил я, - я уполномочен вашим покойным первым супругом вручить вам в день заключения вами второго брака доверенную мне на хранение вещь».
   Она приняла пакет с флаконом и рукописью, причем вид у нее был очень веселый, даже радостный, поблагодарила и тут же вышла.
   Настроение графа мгновенно переменилось. Мне показалось, он обеспокоился, взволновался. Он сидел словно на горячих углях. Я видел, что ему не терпится кинуться вслед за женой, но он не решается. Я уже собрался откланяться, но не успел. «Прошу прощения, - извинился он, - надеюсь, вы мне позволите? Через секунду я вновь буду к вашим услугам». И граф почти что выбежал из гостиной.
   Через несколько минут и он, и жена снова вышли ко мне; оба покрасневшие, глаза у них странно блестели, а голоса, когда они провожали меня и благодарили, еще дрожали от возбуждения. Очевидно, между ними произошла жесточайшая перепалка.
   - Об остальном легко догадаться, - вмешался Лекок. - Она, голубушка, вышла и хорошенько припрятала рукопись покойного. А когда новоиспеченный супруг потребовал отдать ее, женушка ответила: «Ищи».
   - Соврези настоятельно потребовал от меня вручить пакет только ей.
   - О, он прекрасно подготовил месть. Дал своей вдове, чтобы она могла держать Тремореля под каблуком, грозное оружие, всегда готовое нанести удар. Вот он, волшебный бич, который она использовала, если графу случалось взбунтоваться. Он, конечно, негодяй, но она над ним вдоволь поизмывалась.
   - Да, пока он не прикончил ее, - заметил доктор.
   Сыщик опять принялся расхаживать по комнате.
   - Теперь нам осталась только проблема яда, проблема достаточно простая, поскольку в чулане у нас сидит тот, кто его продал.
   - Ну все, что касается яда, - сказал Жандрон, - это моя область. Этот прохвост Робло украл его у меня из лаборатории, и я определил бы, что это за яд, даже если бы симптомы, так четко описанные папашей Планта, уже не подсказали мне его название. Когда умирал Соврези, я работал с аконитом, так что отравлен он аконитином.
   - Аконитином? - удивился Лекок. - Впервые в своей практике встречаюсь с этим ядом. Что-нибудь новенькое?
   - Не совсем так, - улыбнулся доктор Жандрон. - Говорят, именно из аконита, или волчьего корня, Медея варила свои страшные отравы, а в Древней Греции и Риме его использовали наравне с цикутой для приведения в исполнение смертных приговоров.
   - А я и не знал! Правда, у меня почти нет времени, чтобы заниматься этим. Но, вероятно, этот яд Медеи, как и яд Борджа, утрачен? Мы уже столько утратили!
   - Успокойтесь, не утрачен. Правда, до сих пор мы были знакомы с ним только но опытам Маттиоли*, которые он проводил в шестнадцатом веке над приговоренными к смерти, но трудам Эра, выделившего из него активное начало, то есть алкалоид, и по нескольким статьям Бушар-да**, утверждающего…
   

[* Маттиоли. Пьеро Андрей(1500-1577) - итальянский медик и естествоиспытатель, работал в Сиене и Риме.]
   [

** Бушарда. Аполлинер(1806 -1856) - французский химик и фармацевт.]
   Когда доктор Жандрон переходил на яды, его трудно было остановить. Но Лекок никогда не позволял отвлечь себя от цели.
   - Простите, доктор, я вас прерву. Возможно ли определить следы аконитина в трупе, похороненном два года назад? Господин Домини распорядится ведь произвести эксгумацию.
   - Реактивы на аконитин не настолько изучены, чтобы посредством их можно было уверенно идентифицировать яд в продуктах трупного разложения. Бушарда очень рекомендовал йодистый калий, который должен давать оранжевый осадок, но у меня опыты с ним не получились.
   - Скверно, - огорчился Лекок.
   Доктор торжествующе улыбнулся.
   - Успокойтесь. Метода не существовало, но я его открыл.
   - Ваша чувствительная бумага? - воскликнул папаша Планта.
   - Именно.
   - Значит, вы обнаружите аконитин в останках Соврези?
   - Господин Лекок, я берусь обнаружить миллиграмм аконитина в телеге навоза.