Габорио Эмиль. Преступление в Орсивале

    [ * Имеется в виду содержатель знаменитого «Кафе де Фуа» Парижской Пале-Рояле. Кафе просуществовало до 1863 г., было излюбленным местом журналистов. ]
   Старый судья говорил с необычайной горячностью, но безыскусно, без всякой высокопарности, к которой всегда прибегает старость, даже искренняя. Глаза его загорелись яростью, он помолодел, ему снова было двадцать лет, он любил и боролся за спасение любимой.
   Сыщик молчал, и папаша Планта повторил еще настойчивее:
   - Отвечайте же!
   - Как знать? - отозвался Лекок.
   - Не пытайтесь меня обмануть, - подхватил папаша Планта. - У меня ведь в делах правосудия опыт не меньше вашего. Если Тремореля будут судить, Лоранс погибла. А я люблю ее! Да, вам я смею в этом признаться, перед вами открою всю непомерность моего горя - я люблю ее, как никогда и никого не любил. Она обесчещена, обречена на всеобщее презрение, она обожает, быть может, этого негодяя, от которого ждет ребенка, но не все ли мне равно? Поймите, я люблю ее в тысячу раз больше, чем до ее падения, потому что тогда у меня не было ни тени надежды, а теперь…
   Он осекся, сам испугавшись того, что едва не сорвалось у него с языка. Под взглядом сыщика он потупился и покраснел, почувствовав, что проговорился о своей надежде, столь постыдной и в то же время по-человечески столь понятной.
   - Сударь, вы знаете все, - продолжал он уже спокойнее, - помогите же мне. Ах, если бы вы согласились, я с радостью отдал бы вам половину своего состояния - а ведь я богат - и все равно почитал бы себя вашим должником…
   Лекок властным жестом призвал его к молчанию.
   - Довольно, сударь, - с горечью в голосе произнес он, - довольно, ради бога. Я могу оказать услугу человеку, которого уважаю, люблю, жалею от всей души, но своей помощью я не торгую.
   - Поверьте, - в смятении пролепетал папаша Планта, - я не хотел…
   - Нет, сударь, вы именно хотели мне заплатить. Не отпирайтесь, не стоит труда. Мне ли не знать: есть много поприщ, на которых человек неизбежно утрачивает бескорыстие. И все же, почему вы предлагаете мне деньги? Что позволило вам предположить, будто я настолько низок, что торгую своими услугами? Неужели вы, как все прочие, не имеете никакого понятия о том, что такое человек моего склада? Да захоти я стать богатым, богаче вас, господин судья, я добился бы этого в две недели. Неужели вы не догадываетесь, что у меня в руках честь и жизнь полусотни человек? Вы, что же, воображаете, будто я рассказываю все, что мне известно? Здесь у меня, - и он хлопнул себя по лбу, - десятка два тайн, которые я завтра же могу продать но сто тысяч франков за штуку, и мне с радостью заплатят.
   Он негодовал, это было видно, но за его яростью угадывалась какая-то обреченность. Видимо, ему много раз приходилось отвергать подобные предложения.
   - Вот и борись, - продолжал он, - с этим вековым предрассудком. Попробуйте сказать кому-нибудь, что полицейский сыщик - честный человек, да и не может быть иным, что он в десять раз честнее, чем любой коммерсант или нотариус, потому что у него в десять раз больше соблазнов, а выгод ему честность не приносит. Да вам расхохочутся в лицо! Завтра же безнаказанно, безбоязненно я мог бы одним махом сорвать миллион, не меньше. Это всякому известно. Но кто воздаст мне должное за то, что я так не делаю? Разумеется, я вознагражден тем, что совесть у меня чиста, но немного уважения мне бы тоже не помешало.
   Мне было бы легче легкого злоупотребить всем, что я знаю, всем, что вынуждены были мне открыть разные люди и что обнаружил я сам, - так, может быть, в том, что я этим не злоупотребляю, все же есть некоторая заслуга? А между тем, если завтра кому угодно - жуликоватому банкиру, коммерсанту, уличенному в злостном банкротстве, какому-нибудь аферисту, нотариусу, играющему на бирже, - придется пройтись со мной по бульвару, он решит, что мое общество его компрометирует. Как же, полицейская ищейка! «Не горюй, - говорил мне Табаре, мой учитель и друг, - презрение этих людей - признание их страха».
   Папаша Планта был уничтожен. Как мог он, старый, искушенный человек, да к тому же судья, тонкий, благоразумный, щепетильный, совершить столь непростительную бестактность? Он обидел, жестоко обидел человека, искренне к нему расположенного, человека, в котором воплотились все его надежды.
   - Я был далек от намерения, - начал он, - оскорбить вас, господин Лекок. Вы не так поняли мои слова, которые сами по себе являются лишь риторической фигурой; я сказал их, не подумав и не вкладывая в них никакого особого смысла.
   Лекок несколько успокоился.
   - Оставим это. На мою долю чаще обычного выпадают оскорбления, поэтому вы простите мне несколько обостренную чувствительность. Не будем больше об этом говорить и вернемся лучше к графу де Треморелю.
   Панаша Планта теперь не посмел бы и заикнуться о своем плане, и деликатность Лекока, который вернулся к разговору сам, растрогала его до глубины души.
   - Мне остается лишь ждать вашего решения, - вымолвил он.
   - Не скрою от вас, - отвечал сыщик, - вы просите от меня непростой услуги, да вдобавок она противоречит моему долгу. Долг велит мне выследить господина де Тремореля, арестовать его и передать в руки правосудия, а вы просите вызволить его из рук закона.
   - Только во имя несчастной, которая, как вам известно, ни в чем не виновата.
   - Один-единственный раз в жизни, сударь, я пожертвовал долгом. Я не устоял перед слезами несчастной старухи матери, которая ползала у меня в ногах и молила пощадить ее сына. Я спас его, и он стал честным человеком. Сегодня я второй раз превышу свои права и отважусь на поступок, в котором потом, быть может, буду каяться; отдаюсь в ваше распоряжение.
   - Ах, сударь, - вскричал панаша Планта, - нет слов, чтобы высказать, как я вам благодарен!
   Но сыщик был озабочен и даже, пожалуй, печален - он размышлял.
   - Не будем убаюкивать себя надеждами, быть может напрасными, - сказал он. - У меня в распоряжении одно-единственное средство вырвать из рук правосудия преступника, подобного Треморелю, да только вот сработает ли оно? А другого способа я не знаю.
   - О, вы добьетесь всего, если захотите!
   Лекок не удержался от улыбки - такая простодушная уверенность звучала в словах папаши Планта.
   - Конечно, я искусный сыщик, - отвечал он, - но я всего лишь человек и не могу отвечать за то, как поведет себя другой человек. Все зависит от Эктора. Если бы речь шла о ком-нибудь ином, я сказал бы вам: да, я уверен в успехе. Но с ним, признаться, у меня уверенности нет. Остается надеяться на решительность мадемуазель Куртуа - она ведь натура решительная, не правда ли?
   - Более чем решительная.
   - Ну дай-то бог. Но допустим, нам удастся замять дело. Что будет, когда обнаружат разоблачение Соврези - ведь оно спрятано где-то в «Тенистом доле», и Треморелю не удалось его найти?
   - Его не обнаружат, - поспешно ответил папаша Планта.
   - Вы в этом уверены?
   - Совершенно уверен.
   Лекок бросил на старого судью один из тех взглядов, которыми умел исторгать истину из самого сердца собеседника, и протянул:
   - А-а!
   А сам тем временем подумал:
   «Наконец-то! Теперь я узнаю, откуда взялась рукопись, которую мы слушали минувшей ночью, рукопись, в которой были два разных почерка».
   После минутного колебания папаша Планта сказал:
   - Я вручил вам, господин Лекок, свою жизнь, посему могу доверить и честь. Зная вас, не сомневаюсь, что в любых обстоятельствах…
   - Даю слово, что буду молчать.
   - В таком случае - слушайте. В день, когда я застиг Тремореля у Лоранс, я решил увериться в том, что до тех пор лишь подозревал. Я вскрыл пакет Соврези.
   - И не воспользовались им?
   - Я был в ужасе от того, что злоупотребил доверием покойного. И потом, разве вправе я был похитить возможность отомстить у несчастного, который только ради этой мести позволил себя убить?
   - Однако вы передали пакет госпоже де Треморель.
   - Верно, но у Берты было какое-то неясное предчувствие ожидавшей ее участи. Недели за две до убийства она пришла ко мне и отдала рукопись покойного мужа, которую собственноручно дополнила. Она попросила, чтобы в случае, если она умрет насильственной смертью, я взломал печати и прочел написанное.
   - Так почему же вы молчали, господин мировой судья? Почему предоставили мне искать истину вслепую, наугад…
   - Я люблю Лоранс, господин Лекок, и если бы я выдал Тремореля, между мной и Лоранс легла бы пропасть.
   Сыщик молча поклонился.
   «Ах, черт! - думал он. - До чего хитер этот орсивальский мировой судья, он и мне в хитрости не уступит! Ну что ж, он мне по сердцу, так почему бы и не помочь ему немного, хоть он рассчитывает не на такую помощь…»
   Папаше Планта не терпелось услышать от Лекока, что за единственное и почти надежное средство он нашел, чтобы не довести дело до суда и спасти Лоранс. Однако он не смел подступиться к сыщику с расспросами.
   Сыщик облокотился на письменный стол и смотрел куда-то в пространство. В руке он сжимал карандаш и машинально чертил на бумаге какие-то фантастические узоры.
   Внезапно он словно очнулся от забытья. Последняя трудность была разрешена. Теперь его план составился полностью. Он посмотрел на часы.
   - Два часа, - воскликнул он, - а между тремя и четырьмя я договорился встретиться с мадам Шарман, что бы разузнать о Дженни Фэнси!
   - Располагайте мною, - отозвался судья.
   - Превосходно. А раз уж после Фэнси мы собираемся заняться Треморелем, примем меры, чтобы сегодня же со всем покончить.
   - Как! Вы надеетесь завершить дело уже сегодня?
   - Разумеется. В нашем деле главное - быстрота. Чтобы наверстать упущенный час, порой приходится тратить месяцы. Сегодня, сейчас у нас есть шанс выследить и захватить Эктора - завтра уже будет поздно. Мы либо схватим его в течение суток, либо придется полностью менять тактику. Все трое моих посланцев разъезжают в экипажах, запряженных превосходными лошадьми. Через час они, должно быть, покончат с опросом торговцев мебелью. Если я правильно рассчитал, то через час, самое большее, через два мы получим адрес и начнем действовать.
   Говоря это, он извлек из панки листок бумаги со своим гербом - поющим петухом - и девизом «Всегданачеку» и быстро набросал несколько строк.
   - Взгляните, - сказал он папаше Планта, - вот что я написал одному из моих помощников:
    «Господин Акаб! Немедленно соберите шесть - восемь полицейских, отправляйтесь вместе с ними в кабачок на углу улиц Мучеников и Ламартина и ждите там моих указаний».
   - А почему там, а не у вас дома?
   - Дело в том, сударь мой, что в наших интересах сберечь время. Оттуда два шага до лавки мадам Шарман и совсем близко до убежища Тремореля, ведь этот негодяй снял квартиру где-нибудь неподалеку от церкви Лоретской Богоматери.
   Судья не в силах был скрыть свое изумление.
   - Почему вы так полагаете? - поинтересовался он. Сыщик усмехнулся: вероятно, вопрос показался ему наивным.
   - Разве вы забыли, - отвечал он, - что на конверте письма, которое прислала родным мадемуазель Куртуа, стоял штемпель парижского почтового отделения на улице Сен-Лазар? Так вот, уехав от тетки, мадемуазель Лоранс, по-видимому, отправилась прямехонько в квартиру, которую снял и обставил Треморель. Он дал ей адрес и обещал, что приедет в четверг утром. В этой квартире она и написала письмо. Можем ли мы предположить, что ей пришла в голову мысль бросить письмо в ящик в каком-нибудь другом квартале? Это тем более маловероятно, что она и понятия не имела, какие ужасные причины заставляют ее любовника страшиться поисков и преследования. Может быть, Эктор оказался настолько осторожен и предусмотрителен, что подсказал ей эту уловку? Тоже нет - иначе он посоветовал бы ей отправить письмо не из Парижа. Получается, что письмо отправлено из ближайшего почтового отделения и никак не иначе.
   Его рассуждения оказались так просты, что папаша Планта изумился, почему не додумался до этого сам. Но в деле, которое волнует нас до глубины души, не так-то легко разобраться: от страсти на глазах возникает пелена, точь-в-точь как на очках в теплой комнате. Вместе с хладнокровием судья лишился отчасти и своей проницательности. Между тем он и впрямь не на шутку беспокоился: ему казалось, что для выполнения своего обещания Лекок принимает несколько странные меры.
   - Сдается мне, сударь, - не удержался он от замечания, - что полицейские, которых вы призвали на подмогу, скорее помешают вам избавить Эктора от суда, чем поспособствуют этому.
   Лекоку показалось, что он уловил во взгляде и в тоне судьи некоторое недоверие, и он нашел это обидным.
   - Вы сомневаетесь во мне, господин судья? - осведомился он.
   Папаша Планта запротестовал:
   - Поверьте, у меня в мыслях не было…
   - Я дал вам слово, - продолжал Лекок, - и если бы вы знали меня лучше, то не сомневались бы, что я всегда выполняю то, что обещал. Я заверил вас, что сделаю все возможное для спасения мадемуазель Лоранс; значит, так оно и будет. Но заметьте, я обещал вам приложить все усилия, но не обещал обязательно добиться успеха. Так что позвольте мне принимать те меры, которые кажутся мне уместными.
   При этих словах, не обращая более внимания на обескураженный вид папаши Планта, он позвонил, и на звонок явилась Жануй.
   - Во-первых, вот письмо, - сказал он служанке. - Надо немедленно доставить его Жобу.
   - Снесу сама.
   - Ни в коем случае. Наоборот, сиди дома и жди людей, которых я сегодня услал по своим поручениям. Как только кто-нибудь из них появится, отправляй в кабачок на улице Мучеников. Знаешь, на углу, напротив церкви. Сегодня там соберется недурная компания.
   Отдавая распоряжения, он снял халат, облачился в длинный черный сюртук и поплотней напялил парик.
   - Домой сегодня вернетесь, сударь? - спросила Жануй.
   - Не знаю.
   - А если придут оттуда?
   «Оттуда» на языке посвященных означает «из префектуры полиции».
   - Скажи, что я занимаюсь корбейльским делом.
   Лекок собрался. Одеждой, осанкой, выражением лица он и впрямь напоминал почтенного начальника канцелярии на шестом десятке. Зонтик, золотые очки завершали его безукоризненно чиновничий облик.
   - Теперь, - сказал он папаше Планта, - следует поторапливаться.
   В столовой Гулар, только что завершивший завтрак, ожидал, словно верный оруженосец, выхода великого человека.
   - Ну как, парень, - обратился к нему Лекок, - отведал моего винца? Каково?
   - Бесподобно, сударь, - отвечал корбейльский полицейский, - дивно, сущий нектар.
   - Ты хоть повеселел, по крайней мере?
   - Еще бы, сударь!
   - Тогда следуй за нами по улице на расстоянии пятнадцати шагов и покарауль у дверей дома, в который мы зайдем. По-видимому, мне придется поручить тебе одну красотку, которую ты препроводишь к господину Домини. И держи ухо востро: это хитрая бестия, она запросто может обвести тебя вокруг пальца и удрать по дороге.
   Они вышли, и Жануй загремела запорами у них за спиной.
 

XXV

 
   У вас нужда в деньгах?
   Быть может, вам понадобился туалет по последней моде, экипаж на восьми рессорах или пара туфелек? Или вам требуется индийский кашемир, или фарфоровый сервиз, или не слишком дорогая, но хорошая картина? Не нужна ли вам мебель - орех либо палисандр; или бриллианты, или сукно, или кружева, или загородный дом, или дрова на зиму?
   Обратитесь к мадам Шарман, дом 136 по улице Лоретской Богоматери, второй этаж. У нее вы найдете все это, а также множество других вещей, купля-продажа которых запрещена.
   Если вы мужчина и можете предоставить имущественное обеспечение (не беда, коль оно подлежит аресту), если вы женщина и располагаете молодостью, красотой, а также покладистым нравом, мадам Шарман не откажется вам помочь за скромное вознаграждение в двести процентов.
   У нее обширная клиентура, но, несмотря на высокую таксу, она до сих пор не нажила мало-мальского капитала. Беда в том, что она принуждена пускаться в самые рискованные предприятия и, хотя получает огромные барыши, сплошь и рядом терпит ужасные убытки: на одном выигрывает, на другом теряет.
   Кроме того, она любит повторять, что слишком честна. Пожалуй, она и впрямь женщина честная: скорее, продаст с себя последнюю вышитую рубашку, нежели позволит опротестовать свою подпись.
   К тому же мадам Шарман менее, чем кто-либо, походит на кошмарную толстую тетку с грубым голосом, с развязными ухватками, с множеством золотых колец и цепочек, какими представляются нам торговки готовым платьем.
   Это белокурая, стройная, томная дама с изящными манерами, одетая зимой и летом в неизменное черное шелковое платье. Есть у нее и муж, по крайней мере так говорят, хотя никто никогда его не видел, но швейцар в ее доме заверит вас, что мадам Шарман - женщина безупречного поведения.
   Как ни почтенно ремесло мадам Шарман, ей тем не менее много раз приходилось иметь дело с Лекоком; она нуждается в нем и боится его как огня.
   Поэтому она встретила сыщика и его спутника, которого, разумеется, приняла за коллегу Лекока, примерно так, как сверхштатный служащий встретил бы директора, вздумавшего нанести ему визит.
   Она ждала их. Едва заслышав звонок, она выбежала им навстречу в прихожую, преисполненная почтения, приветливая, с улыбкой на устах. Отстранив горничную, она сама провела их в гостиную, подвинула им лучшие кресла и даже предложила освежиться глоточком-другим.
   - Вижу, сударыня, - начал Лекок, - что вы получили мою записку.
   - Да, сударь, ранним утром - я еще была в постели.
   - Прекрасно. И, с присущей вам любезностью, взяли на себя хлопоты, о которых я вас просил?
   - Силы небесные! И вы еще спрашиваете, господин Лекок? Вам ведь хорошо известно: для вас я готова в огонь и воду. Я тут же взялась за ваше поручение, даже встала пораньше ради этого.
   - Значит, вы разыскали адрес Пелажи Тапонне, именуемой также Дженни Фэнси?
   Мадам Шарман присела в изысканнейшем из реверансов.
   - Да, сударь, да, - отвечала она, - не извольте сомневаться. Будь я из тех женщин, что вечно стараются набить себе цену, я наплела бы вам, с какими бесконечными муками я добывала этот адрес, как невероятно трудно было его узнать, как я объездила весь Париж, издержала десять франков на фиакры, по только это было бы ложью.
   - К делу, к делу! - перебил Лекок.
   - По правде сказать, я виделась с мисс Дженни Фэнси не далее как позавчера.
   - Вы шутите!
   - Ничуть. И смею вас заверить, это весьма порядочная и достойная особа.
   - Неужто?
   - Именно так. Вообразите: уже два года как она мне должна четыреста восемьдесят франков. Разумеется, как сами понимаете, я уже давно поставила крест на этих денежках и перестала о них думать. И вот позавчера является ко мне моя Фэнси, разодетая в пух и прах, иобъявляет: «Мадам Шарман, теперь я при деньгах, получила наследство и принесла вам должок». И это не шутка: кошелек у нее набит банкнотами, и она полностью со мной расплатилась.
   И, поскольку сыщик хранил молчание, мадам Шарман добавила проникновенным голосом:
   - Что и говорить, славная, достойная девушка!
   При этих словах Лекок и папаша Планта переглянулись. Им обоим одновременно пришла в голову одна и та же мысль.
   Наследство, о котором рассказала мисс Фэнси, все эти банкноты несомненно были получены от Тремореля в уплату за важную услугу.
   Однако сыщик хотел услышать более определенные сведения.
   - А каковы были ее дела до получения наследства? - бросил он.
   - Ах, сударь, ужасны, иного слова не подберешь. Когда граф ее покинул и она потеряла все на модном магазине, бедняжка стала опускаться. А ведь раньше как сыр в масле каталась. Но чего вы хотите от женщины с разбитым сердцем! Она снесла в ломбард или распродала, тряпку за тряпкой, все, что у нее было. В последнее время она якшалась со всяким отребьем, пила, как я слышала, абсент и обносилась до того, что на улицу выйти было не в чем. А когда получала от своего графа немножко денег - он посылал ей время от времени, - немедленно проматывала все вместе с такими же, как она, погибшими созданиями, вместо того чтобы немного приодеться.
   - А где она живет?
   - В двух шагах отсюда, в меблированных комнатах на улице Вентимиль.
   - В таком случае, - строго заметил Лекок, - удивляюсь, что ее здесь нет.
   - Право, сударь, я не виновата: мне известно, где гнездышко, но я не знаю, куда делась птичка. Сегодня утром, когда моя старшая мастерица пришла к ней, она уже успела выпорхнуть.
   - Черт возьми, это весьма досадно; мне надо бы срочно ее найти!
   - Не извольте беспокоиться. Фэнси должна вернуться в четвертом часу, и моя мастерица ждет ее у привратницы; ей велено привести девушку прямо сюда, не давая ей даже зайти к себе в комнату.
   - Что ж, подождем.
   Лекок и папаша Планта ждали уже около четверти часа, как вдруг мадам Шарман, обладавшая тончайшим слухом, встала.
   - Слышу шаги мастерицы на лестнице, - объявила она.
   - Вот что, - обратился к ней Лекок. - Раз такое дело, скажите Фэнси, что это вы за ней посылали; а мы с моим другом сделаем вид, что очутились здесь по чистой случайности.
   - Понимаю! - закивала мадам Шарман.
   Она уже направилась к двери, но сыщик удержал ее.
   - И еще одно, - добавил он. - Как только услышите, что между мной и этой девушкой завязался разговор, вспомните, прошу вас, что вам необходимо присмотреть за швеями в мастерской. То, что я собираюсь ей сказать, не представляет для вас ни малейшего интереса.
   - Договорились, господин Лекок.
   - Но только без фокусов! Мне же известен чуланчик, примыкающий к вашей спальне, сам им пользовался: оттуда слышно каждое произнесенное здесь слово.
   В этот момент старшая мастерица отворила дверь в гостиную, в дверях послышалось шуршание шелковых юбок, и на пороге во всей красе явилась мисс Дженни Фэнси.
   Увы, это была уже не та свежая, миловидная Фэнси, которую любил Эктор, соблазнительная парижаночка с огромными глазами, полными то неги, то огня, с живым и лукавым личиком. За один-единственный год она увяла, как вянет роза знойным летом, и ее хрупкая красота - парижская, бесовская красота - безвозвратно исчезла. Дженни не было еще и двадцати, по теперь только опытный взгляд знатока угадал бы, что в молодости она была весьма хороша собой.
   Теперь она казалась старой, как сам порок: испитое лицо и дряблые щеки свидетельствовали о беспорядочной жизни, глаза, обведенные чернотой, лишились длинных ресниц, красные веки часто помаргивали; на лице застыло жалкое, тупое выражение, а голос, привыкший к непристойным куплетам и загубленный абсентом, стал сиплым.
   Разодета она была в пух и прах: новое роскошное платье, но уже все в пятнах, море кружев и невообразимая шляпка. При всем при том вид у нее был жалкий. И в довершение всего - она была кричаще размалевана: сплошные белила, румяна, помада, синяя и перламутровая краски.
   Казалось, она была вне себя от ярости.
   - Это еще что такое? - завопила она с порога, ни с кем не здороваясь. - Чего ради послали за мной эту наглую особу, которая приволокла меня чуть ли не силой?
   Но мадам Шарман бросилась со всех ног в своей старинной клиентке, сумела-таки кое-как расцеловаться с ней и нежно обняла.
   - Не сердитесь, деточка, - увещевала она мисс Фэнси. - Я-то надеялась, что вы обрадуетесь и станете меня благодарить!
   - С какой это стати?
   - Я приготовила для вас сюрприз, красавица моя. Уж кого-кого, а меня в неблагодарности не упрекнешь! Вчера вы уплатили мне должок, а ныне я хочу вас за это вознаградить. Ну, улыбнитесь поскорей и воспользуйтесь счастливым случаем. Я получила необычайно широкий бархат…
   - Стоило из-за этого меня беспокоить!
   - Чисто шелковый бархат, дорогая, по тридцать франков за метр! Это же неслыханно, небывало, да об этом…
   - Очень мне нужен ваш счастливый случай! Бархат в июле месяце - смеетесь вы, что ли?
   - Позвольте я все-таки вам его покажу.
   - Вот еще! Меня ждут: мы едем обедать в Аньер, так что я…
   И она уже собралась уходить, невзирая на пылкие увещевания мадам Шарман, которая, возможно, хотела убить сразу двух зайцев, но тут Лекок рассудил, что пора вмешаться.
   - Кого я вижу! - радостно воскликнул он, входя в образ игривого старичка. - Это же мисс Дженни Фэнси! Я счастлив снова встретиться с вами!
   Она смерила его раздраженным взглядом, в котором тем не менее сквозило любопытство, и подтвердила:
   - Да, это я. Что дальше?
   - Как! Неужели вы так забывчивы? Вы меня не узнаете?
   - Конечно, не узнаю.
   - А ведь я один из тех, кто восхищался вами, душенька. Мы даже однажды завтракали вместе еще в те времена, когда вы жили близ площади Мадлен; в ту пору вы были с графом.
   Он снял очки, якобы для того, чтобы протереть их, а на самом деле чтобы бросить быстрый взгляд в сторону мадам Шарман, которая сразу же скромно удалилась.