Страница:
Я взвилась из кресла со словами:
– Я?! Я, сударь… мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним воспитания, и хочет расставить мне сети!
Наконец-то на лице Фельтона проступило долгожданное удивление.
– Какого же Вы вероисповедания, сударыня? – озадаченно спросил он.
– Я скажу это в тот день, когда достаточно пострадаю за свою веру! – пылко заявила я.
Глаза у Фельтона были такими, словно в подворотне вместо уличной девки он вдруг увидел беломраморное изваяние Девы Марии.
Пуританин, господи, да он простой молодой пуританин! Где его откопал Винтер? Он не мог сделать мне большего подарка.
– Я в руках моих врагов! – продолжала восклицать я тоном, который сделал бы честь любому их проповеднику. – Уповаю на Господа моего! Или Господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу передать лорду Винтеру. А книгу эту, – указала я пальцем на молитвенник и, глядя на него с тем же выражением, с каким смотрел на меня вчера Фельтон, – Вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо Вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера – сообщник в гонении и сообщник в ереси.
С удовольствием высказав все это лейтенанту, я опять упала в кресло и перестала замечать молодого человека.
Ошарашенный Фельтон молча взял книгу, словно дохлую крысу. Он пошел к выходу, но теперь его походка не отличалась прежней размеренностью. Он был серьезно растерян.
Младенец, сущий младенец…
Вот такие младенцы и обрекают людей на смерть без малейшего колебания.
Но скоро должен примчаться взбешенный дорогой брат.
Деверя не было в замке до вечера, иначе бы он появился значительно раньше.
Он пришел около пяти часов, фыркая и роя копытом землю, как неаполитанский скакун.
– Кажется… – начал он, развалившись в кресле перед камином и вонзив свои шпоры в коврик, – кажется, мы совершили попытку слегка отступиться от своей веры?
Я сидела в другом кресле напротив него, выпрямившись и сложив руки на коленях.
– Что Вы хотите этим сказать, милостивый государь? – холодно спросила я.
– Я хочу сказать, – мотнул головой Винтер, словно отгоняя муху, – что, с тех пор как мы с Вами в последний раз виделись, Вы переменили веру. Уж не вышли ли Вы за третьего мужа – протестанта?
Правильно, именно это он и должен был сказать.
– Объяснитесь, милорд! – величественно сказала я. – Заявляю Вам, что слышу Ваши слова, но не понимаю их.
Дорогой брат чувствовал, что я веду какую-то игру, но, как обычно, понять, в чем дело, не смог.
– Ну, значит, Вы совсем неверующая – мне это даже больше нравится, – сально хихикнул он.
Умница моя, какой хороший родственник!
– Конечно, это больше согласуется с Вашими правилами! – ледяным тоном заявила я.
– О, признаюсь Вам, для меня это совершенно безразлично! – Винтер посмотрел на меня с видом победителя.
– Если бы Вы даже и не признавались в равнодушии к религии, – подхватила я, – Ваш разврат и Ваши беззакония изобличили бы Вас!
Боже мой, как приятно, когда собственное мнение и поставленная задача совпадают!
– Гмм… – помял нос Винтер. – Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина, леди Макбет? Или я толком не расслышал, или Вы, черт возьми, на редкость бесстыдны!
– Вы говорите так, потому что знаете, что нас слушают, – льда в моем голосе стало в два раза больше, – потому что желаете вооружить против меня Ваших тюремщиков и палачей!
– Тюремщиков? Палачей?.. – переспросил Винтер, царапая шпорами ковер. – Вы впадаете в патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через неделю Вы будете там, где Вам и надлежит быть, и тогда моя обязанность будет выполнена. Напугали, сударь… Сейчас мы пустим в ход любимые пуританские прилагательные:
– Бесчестная обязанность! Нечестивая обязанность!
Лорд Винтер так ничего и не понял.
– Честное слово, – сказал он, вставая с кресла, – мне кажется, эта развратница сходит с ума! Ну довольно, ну успокойтесь же, госпожа пуританка, или я велю посадить Вас в тюрьму! Черт возьми, это, должно быть, мое испанское вино бросилось Вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
Во всем, что касается вина и разновидностей опьянения, дорогой брат знал толк. Ругаясь, как последний боцман, он ушел в полном недоумении.
Если я все правильно рассчитала, Фельтон должен быть где-то поблизости…
В тишине и спокойствии я сидела до семи часов вечера. Скоро должны были принести ужин.
Пора было начинать жизнь пуританки.
Если встречаешься с чем-то новым, не грех это получше узнать. Знания лишними никогда не бывают. Это то, что остается с нами, если отнимут все.
Когда я вышла замуж за лорда Винтера и ждала рождения его ребенка вдали от шумного Лондона в одном из поместий, я с интересом общалась там со старым Вильямом – слугой, который вырастил еще отца моего мужа. Старик оказался пуританином и охотно рассказывал о своей религии. Поскольку пуритане потихоньку становились силой, с которой считались, я постаралась запомнить все, что он говорил, и, к радости Вильяма, охотно учила их молитвы и псалмы. Отличный был человек Вильям, надеюсь ему хорошо в его суровом пуританском раю.
Я приступила к молитве.
Когда-то давным-давно затверженные слова неожиданно гладко слетали с губ, словно я повторяла их вчера.
Солдаты принесли стол, Фельтон, снова застегнутый на всё пуговицы от подошв до макушки, невозмутимо наблюдал за их действиями. Но мешать мне не стал. Охрана чутко уловила этот нюанс и принялась двигаться тихо, чуть ли не на цыпочках, чтобы топот меня не отвлекал. Затем все они вышли.
Я прочитала молитвы до конца и принялась за еду. Вино теперь пить не стоит, жажду придется утолять водой. Это и к лучшему, голова должна быть ясной, я балансирую над пропастью.
Через час солдаты пришли за столом.
Фельтона с ними не было. Значит, он растерян, сбит с толку и боится лишний раз меня видеть. Замечательно.
За окном шумел прибой, то рокотал, то мурлыкал. Я стояла у окна, смотрела на море и слушала его всей душой. Сквозь решетку проникал соленый запах свободы.
Слушать прибой можно было бесконечно, но пора было огласить своды замка другой музыкой, не столь благозвучной, но необходимой.
В комнате зазвучал излюбленный пуританами псалом, весьма неуклюжий и очень напыщенный, как и положено таким вещам:
– Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме приятности находиться в этом гарнизоне придется еще слушать подобные вещи, то будет уже совсем невмоготу!
Его можно было понять. Протестантский псалом вгонит в тоскливое состояние и самого отъявленного жизнелюбца. Но я ведь пою ради спасения своей жизни, а не удовольствия караульного.
– Молчать! – рявкнул кто-то на него, избавив меня от ответа часовому. – Чего Вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве Вам было приказано мешать петь этой женщине? Нет, Вам велели ее стеречь и стрелять, если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но не отступайте от данного Вам приказа!
Значит, Фельтон здесь. Ну что же, продолжаем пение.
Господи, если бы люди почаще слушали шум океана, они бы поняли, что все нужные слова он говорит сам.
К сожалению, это еще не конец псалма. Мучаем часового дальше.
– Зачем Вы так поете? – вопросил он срывающимся тенорком. – И таким голосом?
– Простите, – чопорно ответила я ему. – Я забыла, что мои песнопения неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила Ваше религиозное чувство, но клянусь Вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, которая, быть может, и велика, но, право же, неумышленна…
И если в этот миг я выглядела не как святая мученица, значит, всю предыдущую жизнь я прожила впустую.
– Да, да… – сбивчиво сказал лейтенант. – Да, Вы смущаете, Вы волнуете людей, живущих в замке.
Боюсь, он действительно всплакнул где-то в сторонке.
– Я не буду больше петь, – кротко опустила я ресницы.
– Нет, нет, сударыня, – испугался Фельтон, – только пойте тише, в особенности ночью.
Опустив голову, он почти выбежал из комнаты. Я услышала, как за дверью часовой сказал:
– Вы хорошо сделали, господин лейтенант! Ее пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкнешь – у нее такой чудный голос!
А не рыдали ли они часом вдвоем, сидя рядышком на пороге моей камеры?
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
– Я?! Я, сударь… мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним воспитания, и хочет расставить мне сети!
Наконец-то на лице Фельтона проступило долгожданное удивление.
– Какого же Вы вероисповедания, сударыня? – озадаченно спросил он.
– Я скажу это в тот день, когда достаточно пострадаю за свою веру! – пылко заявила я.
Глаза у Фельтона были такими, словно в подворотне вместо уличной девки он вдруг увидел беломраморное изваяние Девы Марии.
Пуританин, господи, да он простой молодой пуританин! Где его откопал Винтер? Он не мог сделать мне большего подарка.
– Я в руках моих врагов! – продолжала восклицать я тоном, который сделал бы честь любому их проповеднику. – Уповаю на Господа моего! Или Господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу передать лорду Винтеру. А книгу эту, – указала я пальцем на молитвенник и, глядя на него с тем же выражением, с каким смотрел на меня вчера Фельтон, – Вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо Вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера – сообщник в гонении и сообщник в ереси.
С удовольствием высказав все это лейтенанту, я опять упала в кресло и перестала замечать молодого человека.
Ошарашенный Фельтон молча взял книгу, словно дохлую крысу. Он пошел к выходу, но теперь его походка не отличалась прежней размеренностью. Он был серьезно растерян.
Младенец, сущий младенец…
Вот такие младенцы и обрекают людей на смерть без малейшего колебания.
Но скоро должен примчаться взбешенный дорогой брат.
Деверя не было в замке до вечера, иначе бы он появился значительно раньше.
Он пришел около пяти часов, фыркая и роя копытом землю, как неаполитанский скакун.
– Кажется… – начал он, развалившись в кресле перед камином и вонзив свои шпоры в коврик, – кажется, мы совершили попытку слегка отступиться от своей веры?
Я сидела в другом кресле напротив него, выпрямившись и сложив руки на коленях.
– Что Вы хотите этим сказать, милостивый государь? – холодно спросила я.
– Я хочу сказать, – мотнул головой Винтер, словно отгоняя муху, – что, с тех пор как мы с Вами в последний раз виделись, Вы переменили веру. Уж не вышли ли Вы за третьего мужа – протестанта?
Правильно, именно это он и должен был сказать.
– Объяснитесь, милорд! – величественно сказала я. – Заявляю Вам, что слышу Ваши слова, но не понимаю их.
Дорогой брат чувствовал, что я веду какую-то игру, но, как обычно, понять, в чем дело, не смог.
– Ну, значит, Вы совсем неверующая – мне это даже больше нравится, – сально хихикнул он.
Умница моя, какой хороший родственник!
– Конечно, это больше согласуется с Вашими правилами! – ледяным тоном заявила я.
– О, признаюсь Вам, для меня это совершенно безразлично! – Винтер посмотрел на меня с видом победителя.
– Если бы Вы даже и не признавались в равнодушии к религии, – подхватила я, – Ваш разврат и Ваши беззакония изобличили бы Вас!
Боже мой, как приятно, когда собственное мнение и поставленная задача совпадают!
– Гмм… – помял нос Винтер. – Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина, леди Макбет? Или я толком не расслышал, или Вы, черт возьми, на редкость бесстыдны!
– Вы говорите так, потому что знаете, что нас слушают, – льда в моем голосе стало в два раза больше, – потому что желаете вооружить против меня Ваших тюремщиков и палачей!
– Тюремщиков? Палачей?.. – переспросил Винтер, царапая шпорами ковер. – Вы впадаете в патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через неделю Вы будете там, где Вам и надлежит быть, и тогда моя обязанность будет выполнена. Напугали, сударь… Сейчас мы пустим в ход любимые пуританские прилагательные:
– Бесчестная обязанность! Нечестивая обязанность!
Лорд Винтер так ничего и не понял.
– Честное слово, – сказал он, вставая с кресла, – мне кажется, эта развратница сходит с ума! Ну довольно, ну успокойтесь же, госпожа пуританка, или я велю посадить Вас в тюрьму! Черт возьми, это, должно быть, мое испанское вино бросилось Вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
Во всем, что касается вина и разновидностей опьянения, дорогой брат знал толк. Ругаясь, как последний боцман, он ушел в полном недоумении.
Если я все правильно рассчитала, Фельтон должен быть где-то поблизости…
В тишине и спокойствии я сидела до семи часов вечера. Скоро должны были принести ужин.
Пора было начинать жизнь пуританки.
Если встречаешься с чем-то новым, не грех это получше узнать. Знания лишними никогда не бывают. Это то, что остается с нами, если отнимут все.
Когда я вышла замуж за лорда Винтера и ждала рождения его ребенка вдали от шумного Лондона в одном из поместий, я с интересом общалась там со старым Вильямом – слугой, который вырастил еще отца моего мужа. Старик оказался пуританином и охотно рассказывал о своей религии. Поскольку пуритане потихоньку становились силой, с которой считались, я постаралась запомнить все, что он говорил, и, к радости Вильяма, охотно учила их молитвы и псалмы. Отличный был человек Вильям, надеюсь ему хорошо в его суровом пуританском раю.
Я приступила к молитве.
Когда-то давным-давно затверженные слова неожиданно гладко слетали с губ, словно я повторяла их вчера.
Солдаты принесли стол, Фельтон, снова застегнутый на всё пуговицы от подошв до макушки, невозмутимо наблюдал за их действиями. Но мешать мне не стал. Охрана чутко уловила этот нюанс и принялась двигаться тихо, чуть ли не на цыпочках, чтобы топот меня не отвлекал. Затем все они вышли.
Я прочитала молитвы до конца и принялась за еду. Вино теперь пить не стоит, жажду придется утолять водой. Это и к лучшему, голова должна быть ясной, я балансирую над пропастью.
Через час солдаты пришли за столом.
Фельтона с ними не было. Значит, он растерян, сбит с толку и боится лишний раз меня видеть. Замечательно.
За окном шумел прибой, то рокотал, то мурлыкал. Я стояла у окна, смотрела на море и слушала его всей душой. Сквозь решетку проникал соленый запах свободы.
Слушать прибой можно было бесконечно, но пора было огласить своды замка другой музыкой, не столь благозвучной, но необходимой.
В комнате зазвучал излюбленный пуританами псалом, весьма неуклюжий и очень напыщенный, как и положено таким вещам:
Сложно вложить душу в эти слова, но я очень старалась. Часовой у двери замер, а затем бухнул прикладом в дверь и завопил:
Ты нас, о Боже, покидаешь,
Чтоб нашу силу испытать.
А после сам же осеняешь
Небесной милостью тех, кто умел страдать.
– Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме приятности находиться в этом гарнизоне придется еще слушать подобные вещи, то будет уже совсем невмоготу!
Его можно было понять. Протестантский псалом вгонит в тоскливое состояние и самого отъявленного жизнелюбца. Но я ведь пою ради спасения своей жизни, а не удовольствия караульного.
– Молчать! – рявкнул кто-то на него, избавив меня от ответа часовому. – Чего Вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве Вам было приказано мешать петь этой женщине? Нет, Вам велели ее стеречь и стрелять, если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но не отступайте от данного Вам приказа!
Значит, Фельтон здесь. Ну что же, продолжаем пение.
Почему у пуритан слово «скорбь» относится к нежно любимым? Надеюсь, Фельтон рыдает где-нибудь в уголочке, пораженный божественной красотой священных строк.
Для горьких слез, для трудной битвы,
Для заточенья и цепей
Есть молодость, есть жар молитвы
И Бог, ведущий счет дням и ночам скорбей.
Господи, если бы люди почаще слушали шум океана, они бы поняли, что все нужные слова он говорит сам.
К сожалению, это еще не конец псалма. Мучаем часового дальше.
Дверь резко распахнулась, на пороге возник Фельтон, весь белый, с горящим взором.
Но избавленья час настанет
Для нас, о всеблагой Творец!
И если воля нас обманет,
То не обманут смерть и праведный венец.
– Зачем Вы так поете? – вопросил он срывающимся тенорком. – И таким голосом?
– Простите, – чопорно ответила я ему. – Я забыла, что мои песнопения неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила Ваше религиозное чувство, но клянусь Вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, которая, быть может, и велика, но, право же, неумышленна…
И если в этот миг я выглядела не как святая мученица, значит, всю предыдущую жизнь я прожила впустую.
– Да, да… – сбивчиво сказал лейтенант. – Да, Вы смущаете, Вы волнуете людей, живущих в замке.
Боюсь, он действительно всплакнул где-то в сторонке.
– Я не буду больше петь, – кротко опустила я ресницы.
– Нет, нет, сударыня, – испугался Фельтон, – только пойте тише, в особенности ночью.
Опустив голову, он почти выбежал из комнаты. Я услышала, как за дверью часовой сказал:
– Вы хорошо сделали, господин лейтенант! Ее пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкнешь – у нее такой чудный голос!
А не рыдали ли они часом вдвоем, сидя рядышком на пороге моей камеры?
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
УРОКИ РИТОРИКИ И ГИМНАСТИКИ
Пошел третий день заключения.
Если линия поведения в отношении Винтера была предельно ясна: достоинство, побольше молчания, изрядная толика презрения – все остальное разъяренный дорогой брат прекрасно скажет за меня, то как вести себя с Фельтоном, надо было еще думать и думать.
В связи с этим всплыли кое-какие воспоминания.
Наши благородные кавалеры не признают такой вид развлечения, как рыбная ловля, считая его слишком низким занятием для себя по сравнению с охотой. А вот старый Вильям любил посидеть с удочкой на бережке тихой речки. Помимо исполнения заунывных псалмов он показывал мне, как ловить рыбу. Полюбить это занятие я не смогла – слишком скучно, на мой взгляд, сидеть на берегу и гадать, клюнет или нет. Но основную идею рыбалки, кажется, поняла: пока рыба слабо сидит на крючке, резко дергать нельзя – сорвется и уйдет. Надо, чтобы наживку она заглотила добровольно.
Поэтому, когда настал час завтрака, я ни слова не промолвила.
Фельтон сделал обычные распоряжения солдатам и ушел. Мгновение перед уходом он колебался, но говорить со мной не стал.
Завтрак прошел спокойно и одиноко.
Ближе к полудню появился трезвый Винтер.
Я сидела у окна и смотрела на море. Это невинное занятие деверю почему-то не понравилось.
– Вот как! – заявил он. – После того как мы разыграли сначала комедию, затем трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.
Жужжи, жужжи, мохнатый шмель…
Я не стала ему отвечать и не оторвала взгляд от окна.
– Да, да, понимаю, – подошел к креслу сзади Винтер, склонился надо мной и принялся выговаривать слова мне прямо в ухо. – Вам бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надежном корабле изумрудные волны этого моря, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше, одну из тех ловких засад, на которые Вы такая мастерица. Потерпите! Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для Вас доступным, море будет для Вас даже более открыто, чем Вы того желаете, ибо через четыре дня Англия от Вас избавится.
Я достала батистовый платочек, промокнула им ухо, сложила и спрятала в корсаж. Подняла глаза к небу и кротко вздохнула:
– Боже, Боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
И в самом деле, вошел без стука, своими бестолковыми словами испортил такой чудный день и после этого думает, что не получит щелчок по носу.
Дорогой брат, узнав, что я его прощаю, побагровел.
– Да молись, проклятая! – завопил он дурным голосом. – Твоя молитва тем более необходима тебе, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя!
А вот душка д'Артаньян простил мне свои грехи. Он великодушнее Вас, лорд Винтер…
Дорогой брат, набычившись, бросил взгляд на мою шею, словно прикинул, что для нее лучше – петля или топор. Затем круто развернулся и направился к выходу.
Проводив его взглядом, я увидела, как от полуотворенной двери отшатнулся силуэт человека, похожий на лейтенанта. Фельтон, видимо, хочет инкогнито присутствовать на нашей встрече.
Ну что же, Бог в помощь, подсматривай незаметно.
Когда Винтер перешагнул через порог, я упала на колени и принялась громко молиться.
– Боже, Боже! Боже мой! – проникновенно произносила я. – Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания…
Дверь неслышно отворилась. Я продолжала:
– Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты позволишь осуществиться ужасным планам этого человека?..
Только после этих слов я сделала вид, что услышала шаги, вскочила и обернулась.
– Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, – сказал Фельтон. – А потому умоляю Вас, не беспокойтесь из-за меня.
– Почему Вы думаете, что молилась? – возразила я. – Вы ошибаетесь, я не молилась. ,
– Неужели Вы полагаете, сударыня, что я считаю себя вправе препятствовать созданию повергаться к стопам Создателя? Сохрани меня Боже! К тому же виновным приличествует каяться. Каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он молится.
Вот сейчас, дорогой лейтенант, Вы получите небольшой образец очень любимой Его Высокопреосвященством риторики:
– Виновна я! – печально улыбнулась я. – Виновна! Боже, ты знаешь, так ли это? Скажите, что я осуждена, это будет справедливо, но Вам известно, что Господь Бог любит мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных?
– Преступница Вы или мученица – ив том, и в другом случае Вам надлежит молиться, – сказал Фельтон. – И я сам буду молиться за Вас.
– О, Вы праведник! – рухнула я опять на колени у его ног. – Выслушайте, я не могу больше скрываться перед Вами, потому что боюсь, что у меня не Хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вами злоупотребляют, сударь, но не в этом дело – я прошу Вас только об одной милости и, если Вы мне ее окажете, буду благословлять Вас и на этом, и на том свете!
Необходимость самостоятельно принять решение снова испугала Фельтона.
– Поговорите с моим начальником, сударыня! – ответил он. – Мне, к счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность Бог возложил на того, кто выше нас.
Бог наделил нас способностью иметь голову на плечах и свободную волю, хоть это обошлось и Ему, и нам в очень дорогую цену.
– Нет, на Вас, на Вас одного! – горячо возразила я, обливаясь слезами. – Лучше Вам выслушать меня, чем способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью.
– Если Вы заслужили этот позор, сударыня, – советовал мне сверху, с высоты своего роста смущенный Фельтон, – если Вы навлекли на себя это бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле Божьей.
– Что Вы говорите? – стиснула я руки перед грудью. – О, Вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай Бог, чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма?!
– В таком случае я совсем не понимаю вас, сударыня, – совсем испугался и растерялся Фельтон.
– Или делаете вид, что не понимаете, – понимающе улыбнулась ему сквозь слезы я.
– Нет, сударыня! – уязвленный сомнением в моем голосе возразил Фельтон. – Клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
– Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня? – строго и с вызовом посмотрела я в его глаза (вообще-то делать это, стоя перед человеком на коленях, довольно сложно…).
– Нет, неизвестны, – даже замотал головой Фельтон.
– Не может быть! – почти крикнула я. – Ведь Вы его поверенный!
– Я никогда не лгу, сударыня! – оборонялся Фельтон.
– Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать! – продолжала настаивать я.
– Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, – привел несокрушимый довод всех служак Фельтон. – Я жду, чтобы мне доверились, а лорд Винтер кроме того, что он говорил при Вас, ничего мне больше не доверял.
– Значит, Вы не его сообщник? – вглядывалась в его глаза я. – Значит, Вы не знаете, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все земные наказания?
– Вы ошибаетесь, сударыня, – покраснел Фельтон. – Лорд Винтер не способен на такое злодеяние.
Интересно, а о чем он подумал?
– Друг низкого человека на все способен, – с нажимом сказала я.
– Кого Вы называете низким человеком?
– Разве есть в Англии другой человек, который заслуживал бы такое название? – с усмешкой ответила я вопросом на вопрос.
Сейчас узнаем, кто в Англии хуже всех…
– Вы говорите о Джоне Вилльерсе? – воскликнул Фельтон, сверкая глазами.
– …которого язычники и неверующие зовут герцогом Бекингэмом, – продолжила я его фразу. – Не думаю, чтобы в Англии нашелся хоть один англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю!
– Десница Господня простерта над ним! – отчеканил Фельтон с яростью. – Он не избегнет кары, которую заслуживает.
Похоже, я здесь, в Англии, совершенно не нужна. Излишне нагадивший собственным гражданам, Бекингэм получит по заслугам и без моего участия, приняв кару либо от католика, который скажет, что уничтожил вымогателя, кровопийцу и развратника, либо от пуританина, который с гордостью пойдет на смерть за то, что убил сатану.
Другое дело, что произойдет это не завтра, значит, Франции не поможет. Вот поэтому придется поторопить события.
Интересно, а как можно подтолкнуть к убийству, если подталкиваемый, похоже, бежит вприпрыжку к цели еще быстрее, чем толкающий? Вот если бы я подговорила Фельтона прикончить седого пастора из соседней деревушки, тогда да…
– О, Боже мой! Боже мой! – возопила я. – Когда я молю тебя послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не из личной мести, а взываю об избавлении целого народа!
Приятно говорить правду.
– Разве вы его знаете? – прозвучал долгожданный вопрос Фельтона.
– Знаю ли я его! О да! К моему несчастью, к моему вечному несчастью! – простонала я, заломив руки.
Мои страдания не оставили Фельтона равнодушным. Он попытался сбежать к двери.
Чуть он сделал пару шагов, я вскочила, кинулась за ним и вцепилась в его рукав.
– Сударь, будьте добры, будьте милосердны, выслушайте мою просьбу! Дайте мне нож, который из роковой осторожности Винтер отнял у меня, ибо он знает, как я собираюсь его использовать. О, выслушайте меня до конца! Отдайте мне на минуту нож, сделайте это из милости, из жалости! Смотрите, я у Ваших ног, вы запрете дверь и увидите, что я не питаю к вам злого чувства. Бог мой! Ненавидеть Вас… Вас единственного справедливого, доброго, сострадательного человека, которого я встретила! Вас, моего спасителя, быть может!.. На одну только минуту, на одну-единственную минуту, и я верну его Вам через окошечко двери. Всего лишь на минуту, господин Фельтон, и Вы спасете мне честь!
– Вы хотите убить себя? – замер в ужасе Фельтон.
– Я выдала себя! – простонала я и опустилась на пол. А полы, надо заметить, не такие тут и чистые. – Я выдала мою тайну! Ему теперь все известно!.. Боже мой, я погибла!
Фельтон застыл столб столбом. Видимо, слишком много сразу нового. Заклинило лейтенанта. А может, я была недостаточно естественна и он сомневается.
По коридору к нам шел дорогой брат, его шаги я бы узнала теперь из тысячи.
Фельтон тоже узнал и боком, боком направился к двери.
Это еще не все, мой спаситель! Я снова кинулась к нему.
– Не говорите ни слова… – сдавленным голосом прошептала я, – ни слова этому человеку из всего, что я Вам сказала, иначе я погибла, и это Вы… Вы… – и приложила палец к его губам.
В движениях Фельтона появилась так несвойственная ему ранее мягкость. Он деликатно отстранил меня, я с облегчением отошла к креслу и упала в него. От бесконечных падений на пол ныли колени и юбки все были в мусоре.
Винтер, странное дело, в камеру даже не заглянул. Он прошел мимо двери и шаги его затихли где-то в коридоре.
Фельтон, белый, как бумага, и мокрый, как мышь, судорожно выдохнул, когда шаги дорогого брата стихли, и сломя голову выбежал из камеры.
Он быстро удалился в сторону, откуда пришел дорогой брат.
– А! – подытожила я итог нашей встречи. – Наконец-то ты мой!
Оставалось узнать, выдаст он меня Винтеру или нет.
Если выдаст, то Винтер охотно вручит мне нож. Придется пережить несколько неприятных минут, демонстрируя, что я настроена серьезно, чтобы Фельтон поверил. Будет больно и много крови, но, к разочарованию брата, я, увы, выживу.
Но этот путь развития событий маловероятен, лейтенант меня не выдаст, порукой в этом мои ноющие колени.
Вечером дорогой брат решил гарнировать собой ужин.
– Разве Ваше присутствие, милостивый государь, составляет неизбежную принадлежность моего заточения? – поинтересовалась я у него. – Не можете ли Вы избавить меня от посещений, увеличивающих мои страдания?
– Как, милая сестра! – несколько рассеянно ответил Винтер, наливая себе бокал из принесенной мне бутылки испанского. – Ведь Вы сами трогательно сообщили мне вашими хорошенькими губками, которые сегодня так жестоки ко мне, что приехали в Англию только для того, чтобы иметь удовольствие видеться со мной, удовольствие, столь для вас, по Вашим словам, неизгладимое, что ради него решились пойти на все: на морскую болезнь, на бурю, на плен! Ну вот, я перед Вами, будьте довольны.
Длинная речь вызвала у дорогого брата резкий приступ жажды, который он поспешил залить налитым в бокал вином.
– К тому же на этот раз мое посещение имеет определенную цель, – вытер он довольно усы.
Выдал меня Фельтон или нет? Да или нет? Я продолжала что-то жевать.
Винтер придвинул свое кресло к моему, потом вынул из кармана какую-то бумагу и, смакуя момент, развернул ее.
– Посмотрите! – держа бумагу в одной руке, второй он опять наполнил бокал. – Я хотел показать Вам этот паспорт, я сам его составил, и впредь он будет служить Вам своего рода охранной грамотой, так как я согласен сохранить Вам жизнь.
Наверное, братец подумал на досуге перед Ла-Рошелью, а там ведь будут и бои, и очень возможный плен, и мудро решил сохранить меня пока в качестве заложницы перед Его Высокопреосвященством.
Винтер отпил еще вина и продолжил:
– «Приказ отвести в…» – для названия, куда именно, оставлен пробел, – перебил он сам себя. – Если Вы предпочитаете одно место другому, укажите его мне, лишь бы только оно было не ближе тысячи миль от Лондона, и я исполню Вашу просьбу. Итак, читаю снова: «Приказ отвести в… поименованную Шарлотту Баксон, заклейменную судом Французского королевства, но освобожденную после наказания; она будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него больше, чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни. Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание».
Приказ был хорош, только к нему дорогой брат забыл приложить совершенно необходимое дополнение: ошейник и собачью цепь.
Разумеется, совершенно бесполезно спрашивать, документами какого французского суда, он руководствовался, вставляя в свою писанину пассаж «заклейменную судом Французского королевства…».
– Этот приказ относится не ко мне, – холодно сказала я. – Там проставлено не мое имя.
– Имя! Да разве оно у Вас есть? – Винтер налил себе третью порцию.
– Я ношу фамилию Вашего брата, – с удовольствием сообщила я ему.
– Вы ошибаетесь, – возразил Винтер. – Мой брат был Вашим вторым мужем, а Ваш первый муж жив еще. Назовите мне его имя, и поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон… Не хотите? Нет?.. Вы молчите? Хорошо, Вы будете внесены в арестантский список под именем Шарлотты Баксон.
Неожиданно пришедшая в голову мысль оледенила мое тело. А не собирается ли он прямо сейчас привести приказ в исполнение. Он уже оформлен по всем правилам?
Подписи и печати на приказе не было…
Значит, пока он имеет не большую силу, чем столовая салфетка.
– Да, да… – меланхолично заметил Винтер, доканчивая бутылку. – Да, Вы ищете подпись, и Вы говорите себе: еще не все потеряно, раз этот приказ не подписан; мне его показывают, только чтобы испугать меня. Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду Бекингэму, послезавтра он будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а спустя еще двадцать четыре часа, ручаюсь Вам, он будет приведен в исполнение.
Винтер потряс бутылкой над бокалом, но не сумел больше выдавить из нее ни капли.
– Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел Вам сообщить.
– А я отвечу Вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем – подлость!
– Вы предпочитаете быть повешенной под Вашим настоящим именем, миледи? Ведь Вам известно, что английские законы неумолимы в преступлениях против брака. Объяснимся же откровенно: хотя мое имя, или, вернее, имя моего брата, оказывается замешанным в эту позорную историю, я пойду на публичный скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от Вас.
Если линия поведения в отношении Винтера была предельно ясна: достоинство, побольше молчания, изрядная толика презрения – все остальное разъяренный дорогой брат прекрасно скажет за меня, то как вести себя с Фельтоном, надо было еще думать и думать.
В связи с этим всплыли кое-какие воспоминания.
Наши благородные кавалеры не признают такой вид развлечения, как рыбная ловля, считая его слишком низким занятием для себя по сравнению с охотой. А вот старый Вильям любил посидеть с удочкой на бережке тихой речки. Помимо исполнения заунывных псалмов он показывал мне, как ловить рыбу. Полюбить это занятие я не смогла – слишком скучно, на мой взгляд, сидеть на берегу и гадать, клюнет или нет. Но основную идею рыбалки, кажется, поняла: пока рыба слабо сидит на крючке, резко дергать нельзя – сорвется и уйдет. Надо, чтобы наживку она заглотила добровольно.
Поэтому, когда настал час завтрака, я ни слова не промолвила.
Фельтон сделал обычные распоряжения солдатам и ушел. Мгновение перед уходом он колебался, но говорить со мной не стал.
Завтрак прошел спокойно и одиноко.
Ближе к полудню появился трезвый Винтер.
Я сидела у окна и смотрела на море. Это невинное занятие деверю почему-то не понравилось.
– Вот как! – заявил он. – После того как мы разыграли сначала комедию, затем трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.
Жужжи, жужжи, мохнатый шмель…
Я не стала ему отвечать и не оторвала взгляд от окна.
– Да, да, понимаю, – подошел к креслу сзади Винтер, склонился надо мной и принялся выговаривать слова мне прямо в ухо. – Вам бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надежном корабле изумрудные волны этого моря, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше, одну из тех ловких засад, на которые Вы такая мастерица. Потерпите! Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для Вас доступным, море будет для Вас даже более открыто, чем Вы того желаете, ибо через четыре дня Англия от Вас избавится.
Я достала батистовый платочек, промокнула им ухо, сложила и спрятала в корсаж. Подняла глаза к небу и кротко вздохнула:
– Боже, Боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
И в самом деле, вошел без стука, своими бестолковыми словами испортил такой чудный день и после этого думает, что не получит щелчок по носу.
Дорогой брат, узнав, что я его прощаю, побагровел.
– Да молись, проклятая! – завопил он дурным голосом. – Твоя молитва тем более необходима тебе, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя!
А вот душка д'Артаньян простил мне свои грехи. Он великодушнее Вас, лорд Винтер…
Дорогой брат, набычившись, бросил взгляд на мою шею, словно прикинул, что для нее лучше – петля или топор. Затем круто развернулся и направился к выходу.
Проводив его взглядом, я увидела, как от полуотворенной двери отшатнулся силуэт человека, похожий на лейтенанта. Фельтон, видимо, хочет инкогнито присутствовать на нашей встрече.
Ну что же, Бог в помощь, подсматривай незаметно.
Когда Винтер перешагнул через порог, я упала на колени и принялась громко молиться.
– Боже, Боже! Боже мой! – проникновенно произносила я. – Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания…
Дверь неслышно отворилась. Я продолжала:
– Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты позволишь осуществиться ужасным планам этого человека?..
Только после этих слов я сделала вид, что услышала шаги, вскочила и обернулась.
– Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, – сказал Фельтон. – А потому умоляю Вас, не беспокойтесь из-за меня.
– Почему Вы думаете, что молилась? – возразила я. – Вы ошибаетесь, я не молилась. ,
– Неужели Вы полагаете, сударыня, что я считаю себя вправе препятствовать созданию повергаться к стопам Создателя? Сохрани меня Боже! К тому же виновным приличествует каяться. Каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он молится.
Вот сейчас, дорогой лейтенант, Вы получите небольшой образец очень любимой Его Высокопреосвященством риторики:
– Виновна я! – печально улыбнулась я. – Виновна! Боже, ты знаешь, так ли это? Скажите, что я осуждена, это будет справедливо, но Вам известно, что Господь Бог любит мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных?
– Преступница Вы или мученица – ив том, и в другом случае Вам надлежит молиться, – сказал Фельтон. – И я сам буду молиться за Вас.
– О, Вы праведник! – рухнула я опять на колени у его ног. – Выслушайте, я не могу больше скрываться перед Вами, потому что боюсь, что у меня не Хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вами злоупотребляют, сударь, но не в этом дело – я прошу Вас только об одной милости и, если Вы мне ее окажете, буду благословлять Вас и на этом, и на том свете!
Необходимость самостоятельно принять решение снова испугала Фельтона.
– Поговорите с моим начальником, сударыня! – ответил он. – Мне, к счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность Бог возложил на того, кто выше нас.
Бог наделил нас способностью иметь голову на плечах и свободную волю, хоть это обошлось и Ему, и нам в очень дорогую цену.
– Нет, на Вас, на Вас одного! – горячо возразила я, обливаясь слезами. – Лучше Вам выслушать меня, чем способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью.
– Если Вы заслужили этот позор, сударыня, – советовал мне сверху, с высоты своего роста смущенный Фельтон, – если Вы навлекли на себя это бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле Божьей.
– Что Вы говорите? – стиснула я руки перед грудью. – О, Вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай Бог, чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма?!
– В таком случае я совсем не понимаю вас, сударыня, – совсем испугался и растерялся Фельтон.
– Или делаете вид, что не понимаете, – понимающе улыбнулась ему сквозь слезы я.
– Нет, сударыня! – уязвленный сомнением в моем голосе возразил Фельтон. – Клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
– Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня? – строго и с вызовом посмотрела я в его глаза (вообще-то делать это, стоя перед человеком на коленях, довольно сложно…).
– Нет, неизвестны, – даже замотал головой Фельтон.
– Не может быть! – почти крикнула я. – Ведь Вы его поверенный!
– Я никогда не лгу, сударыня! – оборонялся Фельтон.
– Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать! – продолжала настаивать я.
– Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, – привел несокрушимый довод всех служак Фельтон. – Я жду, чтобы мне доверились, а лорд Винтер кроме того, что он говорил при Вас, ничего мне больше не доверял.
– Значит, Вы не его сообщник? – вглядывалась в его глаза я. – Значит, Вы не знаете, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все земные наказания?
– Вы ошибаетесь, сударыня, – покраснел Фельтон. – Лорд Винтер не способен на такое злодеяние.
Интересно, а о чем он подумал?
– Друг низкого человека на все способен, – с нажимом сказала я.
– Кого Вы называете низким человеком?
– Разве есть в Англии другой человек, который заслуживал бы такое название? – с усмешкой ответила я вопросом на вопрос.
Сейчас узнаем, кто в Англии хуже всех…
– Вы говорите о Джоне Вилльерсе? – воскликнул Фельтон, сверкая глазами.
– …которого язычники и неверующие зовут герцогом Бекингэмом, – продолжила я его фразу. – Не думаю, чтобы в Англии нашелся хоть один англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю!
– Десница Господня простерта над ним! – отчеканил Фельтон с яростью. – Он не избегнет кары, которую заслуживает.
Похоже, я здесь, в Англии, совершенно не нужна. Излишне нагадивший собственным гражданам, Бекингэм получит по заслугам и без моего участия, приняв кару либо от католика, который скажет, что уничтожил вымогателя, кровопийцу и развратника, либо от пуританина, который с гордостью пойдет на смерть за то, что убил сатану.
Другое дело, что произойдет это не завтра, значит, Франции не поможет. Вот поэтому придется поторопить события.
Интересно, а как можно подтолкнуть к убийству, если подталкиваемый, похоже, бежит вприпрыжку к цели еще быстрее, чем толкающий? Вот если бы я подговорила Фельтона прикончить седого пастора из соседней деревушки, тогда да…
– О, Боже мой! Боже мой! – возопила я. – Когда я молю тебя послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не из личной мести, а взываю об избавлении целого народа!
Приятно говорить правду.
– Разве вы его знаете? – прозвучал долгожданный вопрос Фельтона.
– Знаю ли я его! О да! К моему несчастью, к моему вечному несчастью! – простонала я, заломив руки.
Мои страдания не оставили Фельтона равнодушным. Он попытался сбежать к двери.
Чуть он сделал пару шагов, я вскочила, кинулась за ним и вцепилась в его рукав.
– Сударь, будьте добры, будьте милосердны, выслушайте мою просьбу! Дайте мне нож, который из роковой осторожности Винтер отнял у меня, ибо он знает, как я собираюсь его использовать. О, выслушайте меня до конца! Отдайте мне на минуту нож, сделайте это из милости, из жалости! Смотрите, я у Ваших ног, вы запрете дверь и увидите, что я не питаю к вам злого чувства. Бог мой! Ненавидеть Вас… Вас единственного справедливого, доброго, сострадательного человека, которого я встретила! Вас, моего спасителя, быть может!.. На одну только минуту, на одну-единственную минуту, и я верну его Вам через окошечко двери. Всего лишь на минуту, господин Фельтон, и Вы спасете мне честь!
– Вы хотите убить себя? – замер в ужасе Фельтон.
– Я выдала себя! – простонала я и опустилась на пол. А полы, надо заметить, не такие тут и чистые. – Я выдала мою тайну! Ему теперь все известно!.. Боже мой, я погибла!
Фельтон застыл столб столбом. Видимо, слишком много сразу нового. Заклинило лейтенанта. А может, я была недостаточно естественна и он сомневается.
По коридору к нам шел дорогой брат, его шаги я бы узнала теперь из тысячи.
Фельтон тоже узнал и боком, боком направился к двери.
Это еще не все, мой спаситель! Я снова кинулась к нему.
– Не говорите ни слова… – сдавленным голосом прошептала я, – ни слова этому человеку из всего, что я Вам сказала, иначе я погибла, и это Вы… Вы… – и приложила палец к его губам.
В движениях Фельтона появилась так несвойственная ему ранее мягкость. Он деликатно отстранил меня, я с облегчением отошла к креслу и упала в него. От бесконечных падений на пол ныли колени и юбки все были в мусоре.
Винтер, странное дело, в камеру даже не заглянул. Он прошел мимо двери и шаги его затихли где-то в коридоре.
Фельтон, белый, как бумага, и мокрый, как мышь, судорожно выдохнул, когда шаги дорогого брата стихли, и сломя голову выбежал из камеры.
Он быстро удалился в сторону, откуда пришел дорогой брат.
– А! – подытожила я итог нашей встречи. – Наконец-то ты мой!
Оставалось узнать, выдаст он меня Винтеру или нет.
Если выдаст, то Винтер охотно вручит мне нож. Придется пережить несколько неприятных минут, демонстрируя, что я настроена серьезно, чтобы Фельтон поверил. Будет больно и много крови, но, к разочарованию брата, я, увы, выживу.
Но этот путь развития событий маловероятен, лейтенант меня не выдаст, порукой в этом мои ноющие колени.
Вечером дорогой брат решил гарнировать собой ужин.
– Разве Ваше присутствие, милостивый государь, составляет неизбежную принадлежность моего заточения? – поинтересовалась я у него. – Не можете ли Вы избавить меня от посещений, увеличивающих мои страдания?
– Как, милая сестра! – несколько рассеянно ответил Винтер, наливая себе бокал из принесенной мне бутылки испанского. – Ведь Вы сами трогательно сообщили мне вашими хорошенькими губками, которые сегодня так жестоки ко мне, что приехали в Англию только для того, чтобы иметь удовольствие видеться со мной, удовольствие, столь для вас, по Вашим словам, неизгладимое, что ради него решились пойти на все: на морскую болезнь, на бурю, на плен! Ну вот, я перед Вами, будьте довольны.
Длинная речь вызвала у дорогого брата резкий приступ жажды, который он поспешил залить налитым в бокал вином.
– К тому же на этот раз мое посещение имеет определенную цель, – вытер он довольно усы.
Выдал меня Фельтон или нет? Да или нет? Я продолжала что-то жевать.
Винтер придвинул свое кресло к моему, потом вынул из кармана какую-то бумагу и, смакуя момент, развернул ее.
– Посмотрите! – держа бумагу в одной руке, второй он опять наполнил бокал. – Я хотел показать Вам этот паспорт, я сам его составил, и впредь он будет служить Вам своего рода охранной грамотой, так как я согласен сохранить Вам жизнь.
Наверное, братец подумал на досуге перед Ла-Рошелью, а там ведь будут и бои, и очень возможный плен, и мудро решил сохранить меня пока в качестве заложницы перед Его Высокопреосвященством.
Винтер отпил еще вина и продолжил:
– «Приказ отвести в…» – для названия, куда именно, оставлен пробел, – перебил он сам себя. – Если Вы предпочитаете одно место другому, укажите его мне, лишь бы только оно было не ближе тысячи миль от Лондона, и я исполню Вашу просьбу. Итак, читаю снова: «Приказ отвести в… поименованную Шарлотту Баксон, заклейменную судом Французского королевства, но освобожденную после наказания; она будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него больше, чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни. Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание».
Приказ был хорош, только к нему дорогой брат забыл приложить совершенно необходимое дополнение: ошейник и собачью цепь.
Разумеется, совершенно бесполезно спрашивать, документами какого французского суда, он руководствовался, вставляя в свою писанину пассаж «заклейменную судом Французского королевства…».
– Этот приказ относится не ко мне, – холодно сказала я. – Там проставлено не мое имя.
– Имя! Да разве оно у Вас есть? – Винтер налил себе третью порцию.
– Я ношу фамилию Вашего брата, – с удовольствием сообщила я ему.
– Вы ошибаетесь, – возразил Винтер. – Мой брат был Вашим вторым мужем, а Ваш первый муж жив еще. Назовите мне его имя, и поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон… Не хотите? Нет?.. Вы молчите? Хорошо, Вы будете внесены в арестантский список под именем Шарлотты Баксон.
Неожиданно пришедшая в голову мысль оледенила мое тело. А не собирается ли он прямо сейчас привести приказ в исполнение. Он уже оформлен по всем правилам?
Подписи и печати на приказе не было…
Значит, пока он имеет не большую силу, чем столовая салфетка.
– Да, да… – меланхолично заметил Винтер, доканчивая бутылку. – Да, Вы ищете подпись, и Вы говорите себе: еще не все потеряно, раз этот приказ не подписан; мне его показывают, только чтобы испугать меня. Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду Бекингэму, послезавтра он будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а спустя еще двадцать четыре часа, ручаюсь Вам, он будет приведен в исполнение.
Винтер потряс бутылкой над бокалом, но не сумел больше выдавить из нее ни капли.
– Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел Вам сообщить.
– А я отвечу Вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем – подлость!
– Вы предпочитаете быть повешенной под Вашим настоящим именем, миледи? Ведь Вам известно, что английские законы неумолимы в преступлениях против брака. Объяснимся же откровенно: хотя мое имя, или, вернее, имя моего брата, оказывается замешанным в эту позорную историю, я пойду на публичный скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от Вас.