Страница:
Я отряхнула капли, открыла глаза и, чтобы сделать ему приятное, спросила:
– Где я?
– Вы спасены!
– О! Спасена! Да, вот небо, вот море! Воздух, которым я дышу, – воздух свободы… Ах!.. Благодарю Вас, Фельтон, благодарю!
Фельтон растроганно прижал меня к себе. Руки снова заныли.
– Но что с моими руками? Мне их словно сдавили в тисках!
Я поднесла их к лицу, как чужие. Кисти были покрыты синяками, пальцы онемели.
– Увы, – покачал головой Фельтон и снова стал растирать их.
– Ах, это пустяки, пустяки! – отмахнулась я. – Теперь я вспомнила!
Фельтон пододвинул мне ногой мешок с золотом.
– Он тут.
Лодка наконец практически добралась до шхуны. Нас ждали, вахтенный был наготове и окликнул нас. Один из гребцов ответил.
– Что это за судно? – спросила я.
– Шхуна, которую я для Вас нанял.
– Куда она меня доставит?
– Куда Вам будет угодно, лишь бы Вы меня высадили в Портсмуте.
– Что Вы собираетесь делать в Портсмуте? – спросила я.
– Исполнить приказания лорда Винтера, – мрачно усмехнулся Фельтон.
– Какие приказания? – удивилась я.
– Не доверяя мне больше, – рассмеялся Фельтон, – он решил сам стеречь Вас, а меня послал отвезти на подпись Бекингэму приказ о Вашей ссылке.
– Но если он Вам не доверяет, как же он поручил Вам доставить этот приказ? – изумилась я.
– Разве мне полагается знать, что я везу? – развел руками Фельтон.
Узнаю дорогого брата, как был исполненным благих намерений глупцом, так и остался!
– Это верно. И Вы едете в Портсмут?
– Мне надо торопиться. Завтра двадцать третье число и Бекин-гэм отплывает с флотом.
– Он уезжает завтра? Куда?
– В Ла-Рошель.
– Но он не должен ехать! – удивилась я.
Эскадра ведь еще не в полном составе.
– Будьте спокойны, он не уедет, – понял по-своему Фельтон.
Оказывается, он не забыл, что жаждет убить Бекингэма.
– Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой. Вот все, что я могу тебе сказать.
Потому что смерть моя меня ждет, упрямо ждет, не с косой и саваном, одна-одинешенька, а в кружевах, ботфортах и шляпах, разделенная на пять неплохих экземпляров. И Бекингэм будет последней каплей, пробьющей тонкую пленку их нерешимости.
– Тише, мы подходим, – сказал Фельтон.
Лодка пристроилась к боку шхуны и затанцевала в паре с ней на волнах. Фельтон первый поднялся по трапу, подал мне руку, снизу матросы придали мне ускорение, и я свечкой взлетела на палубу.
– Капитан, – представил меня капитану Фельтон. – Вот та особа, о которой я Вам говорил и которую нужно целой и невредимой доставить во Францию.
– За тысячу пистолей, – подтвердил капитан.
– Я уже дал Вам пятьсот, – напомнил Фельтон.
– Совершенно верно, – кивнул капитан.
– А вот остальные, – я подняла мешок с золотом.
– Нет, – к моему удивлению, возразил капитан, – я никогда не изменяю своему слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии в Булонь.
– А доберемся мы туда? – поинтересовалась я.
– Целыми и невредимыми, – подтвердил капитан. Это также верно, как то, что меня зовут Джек Бутлер.
– Так вот, – сказала я, – если Вы сдержите слово, я дам Вам не пятьсот, а тысячу пистолей.
– Ура, прекрасная дама! – вскричал капитан. – И пошли мне Бог почаще таких пассажиров, как Ваша милость!
Старый хитрый льстец! Очень сложно быть прекрасной дамой после спуска по веревочной лестнице под проливным дождем и бултыхания на утлой лодчонке в море. Прекрасной мокрой курицей еще можно. И все равно приятно.
– А пока что доставьте нас в бухту… – сказал Фельтон. – Помните, относительно которой мы с Вами условились.
Капитан кивнул, и Фельтон повел меня в приготовленную каюту.
Там я облачилась в длинную до пят и глухую, как Бастилия, ночную рубашку явно из пуританского гардероба Фельтона. Овладеть девушкой в такой рубашке куда сложнее, чем штурмом взять Бастилию… Замечательная вещь!
Мокрое платье и белье я повесила тут же сохнуть. Вода сбегала на пол ручьями.
Краснея, как девушка, и прячась за моими мокрыми юбками, Фельтон тоже переоделся в сухое.
Мы сидели, прижавшись друг к другу на узкой корабельной койке в переваливающейся с бока на бок каюте.
Фельтон гладил мои волосы и рассказывал, как утром Винтер отправил его в Лондон, а он, вместо того чтобы скакать туда во весь опор, помчался в порт и нанял это судно. Как потом вернулся к замку и начал безумный путь наверх к моему окну. Как втыкая в щели между камнями кладки железные скобы, он, словно паук, передвигался по стене, как добрался таким образом до решетки окна и закрепил лестницу.
Затем он перешел к тому, что сделает завтра. Глаза у него сияли, голова была мечтательно запрокинута вверх, только крыльев за спиной не хватало.
На душе у меня было мерзко и пусто. Я не ангел и не демон, дурных качеств во мне хоть отбавляй, хороших не так уж и много, я никогда не прощаю обид, нанесенных мне, но также я никогда и не забываю добра. Не так уж много мне его приходилось видеть.
Еще четыре часа назад мне было глубоко наплевать на него.
Сейчас я не хотела, чтобы Фельтон шел на верную гибель.
Не хотела!
Я столько делала для государства, почему один-единственный раз я не могу сделать что-то для себя? Пусть этот смешной пуританин останется жить! Бекингэма все равно убьют и без моего участия, слишком многим он насолил. А этот пусть живет, глупый и восторженный солдат-монах. Фанатик!
Фельтон говорил и говорил, а потом стал легко целовать меня в макушку в промежутках между фразами.
– Друг мой, может, Вам не стоит сходить в Портсмуте? – хрустя пальцами, спросила я. – Возмездие никуда не уйдет…
– Не тревожьтесь, душа моя! – светло улыбнулся Фельтон. – Судьбой было предназначено ему пасть от моей руки, для венца мученика я был рожден, как прекрасно сознавать, что моя рука освободит Англию от тирана.
– Конечно, но зачем завтра? Джон, – схватила я его за руку и заглянула в светящиеся глаза, – давайте переждем во Франции, пока утихнет шум от нашего побега, а потом…
– Радость моя, – Фельтон нашел мои губы, надолго припал… – Вы же сами видите, удобнее случая, чем сейчас, не представится. Это Божий знак, Господь осеняет мне путь и говорит: «Иди, Фельтон, иди чадо мое, это твой путь!»
Мне стало плохо.
– Извините, друг мой, – потянула я плащ Фельтона. – Мне надо подышать свежим воздухом. Боюсь, меня укачало.
– Я помогу Вам, – вскочил Фельтон.
– Нет, ни в коем случае. Я немного подышу и вернусь под Ваше теплое крыло, друг мой, ждите.
Обув мокрые башмаки и накинув тяжелый плащ, я вышла на палубу.
Вцепившись в борт, я смотрела на колыхающиеся волны и думала, думала, думала…
Как удержать этого рвущегося к смерти недотепу от визита к Бекингэму? Чем его остановить? Мои доводы его только распаляют.
Пойти и рассказать ему правду? Что я не пуританка, что я агент кардинала, что все рассказанное мной вранье? Думаете, я бы не осмелилась открыть ему это? Осмелилась бы, еще как осмелилась и глазом бы не моргнула.
Но, представив это, я ясно видела, как тухнут, гаснут, тускнеют блестящие глаза Фельтона, съеживается, словно под пинками, его фигура, опускается гордо поднятая голова. Своими словами я убила бы его веру, его мечту.
А я не знаю и никогда не узнаю наверняка, что страшнее: убить человека физически или убить его мечту, смертельно ранить душу? Потому что без мечты он все равно не живет, душа в нем не теплится совсем, ходит по свету одно пустое тело, которое и радо бы упокоиться навек, да не может.
Что лучше, оборванный на высшей точке полет кречета или его медленное, беспомощное угасание в кустах, когда не поднимаются крылья, лысеет кожа, мутной пленкой затягивает зоркие ранее глаза?
И у Фельтона нельзя узнать: как ты, друг Джон, предпочитаешь умереть: быстро, но прекрасно, с сознанием того, что выполнил дело, которое, как считаешь, предназначено тебе Богом? Или хочешь умирать долго и мучительно, вспоминая развалившуюся на грязные, дурно пахнущие куски небесную сказку?
Один вопрос убьет его, так что решай, милая, сама, какую смерть ты уготовишь человеку, беззаветно любящему тебя. Какой путь ты ему оставишь?
Многие люди целовали тебе ноги, клялись в вечной любви и готовности пожертвовать жизнью ради тебя. Но кто из них отдал бы последнюю монету из своего кошелька за то, чтобы ты, целая и невредимая, добралась до Франции? Без малейшей надежды самому попасть туда же…
Ветер сбивал слезы, мешал их с пеной.
Джон, ну почему ты пуританин, почему для тебя все просто?!
Неразумный фанатик!
Ты сделаешь все, что считаешь нужным, и твердым шагом солдата войдешь в свой пуританский рай, где ангелы порхают в точно таких же рубашках, как та, что ты уступил мне!
Ну почему ты не сможешь жить, если я открою тебе правду?!
Как мне выбрать, какое из двух громадных зол на маковое зерно меньше?
Я согласна потерять ангельские крылышки и вновь стать демоном – мне не привыкать, но остановит ли это тебя?
Ведь узнать ответ, правильно или неправильно мое решение, я смогу лишь в день Страшного суда, когда мы снова все встретимся, но оттуда, из страшной, непостижимой дали будущего, все наши сегодняшние беды будут никчемными, как тонкий слой цветочной пыльцы на гранитной плите. А выбор за мной сейчас, сию минуту…
Я кусала пальцы, ловила лицом дождевые струи и никак не могла решить… Никак…
Наконец я вспомнила потухшие глаза брата Робера. Не смог он жить без мечты, как ни старался, не смог. Ни ради себя, ни ради меня, ни ради своих прихожан.
Ну что же, Фельтон, раз уготован тебе терновый венец мученика, значит, уготован. И у каждого, наверное, свой путь. Пусть хоть ночь эта перед двадцать третьим числом будет для тебя радостной, как ни была радостной вся жизнь до этого.
Я оторвалась от борта и вернулась в каюту, сняла плащ и уткнулась мокрым лицом в грудь лейтенанта.
Раскачивался фонарь, висящий на крюке, вбитом в дощатый потолок. Словно отсчитывал мгновения. В глубине груди Фельтона билось навстречу мне его сердце.
Он говорил, чтобы я ждала его до десяти часов, если к тому времени он не вернется, уходила на шхуне во Францию. Я шептала, что если все будет благополучно и он выберется, то найдет меня в Бетюне, в монастыре кармелиток.
Потом слова кончились, остались только наши губы, лица, руки, тела… Колыхающаяся каюта, каштановые волосы, упрямый подбородок и голубые боготворящие тебя глаза…
Горькое это было прощание, горькое и сладкое… Не дай бог такого никому… Никогда… На веки неисчетные… Amen…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
– Где я?
– Вы спасены!
– О! Спасена! Да, вот небо, вот море! Воздух, которым я дышу, – воздух свободы… Ах!.. Благодарю Вас, Фельтон, благодарю!
Фельтон растроганно прижал меня к себе. Руки снова заныли.
– Но что с моими руками? Мне их словно сдавили в тисках!
Я поднесла их к лицу, как чужие. Кисти были покрыты синяками, пальцы онемели.
– Увы, – покачал головой Фельтон и снова стал растирать их.
– Ах, это пустяки, пустяки! – отмахнулась я. – Теперь я вспомнила!
Фельтон пододвинул мне ногой мешок с золотом.
– Он тут.
Лодка наконец практически добралась до шхуны. Нас ждали, вахтенный был наготове и окликнул нас. Один из гребцов ответил.
– Что это за судно? – спросила я.
– Шхуна, которую я для Вас нанял.
– Куда она меня доставит?
– Куда Вам будет угодно, лишь бы Вы меня высадили в Портсмуте.
– Что Вы собираетесь делать в Портсмуте? – спросила я.
– Исполнить приказания лорда Винтера, – мрачно усмехнулся Фельтон.
– Какие приказания? – удивилась я.
– Не доверяя мне больше, – рассмеялся Фельтон, – он решил сам стеречь Вас, а меня послал отвезти на подпись Бекингэму приказ о Вашей ссылке.
– Но если он Вам не доверяет, как же он поручил Вам доставить этот приказ? – изумилась я.
– Разве мне полагается знать, что я везу? – развел руками Фельтон.
Узнаю дорогого брата, как был исполненным благих намерений глупцом, так и остался!
– Это верно. И Вы едете в Портсмут?
– Мне надо торопиться. Завтра двадцать третье число и Бекин-гэм отплывает с флотом.
– Он уезжает завтра? Куда?
– В Ла-Рошель.
– Но он не должен ехать! – удивилась я.
Эскадра ведь еще не в полном составе.
– Будьте спокойны, он не уедет, – понял по-своему Фельтон.
Оказывается, он не забыл, что жаждет убить Бекингэма.
– Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой. Вот все, что я могу тебе сказать.
Потому что смерть моя меня ждет, упрямо ждет, не с косой и саваном, одна-одинешенька, а в кружевах, ботфортах и шляпах, разделенная на пять неплохих экземпляров. И Бекингэм будет последней каплей, пробьющей тонкую пленку их нерешимости.
– Тише, мы подходим, – сказал Фельтон.
Лодка пристроилась к боку шхуны и затанцевала в паре с ней на волнах. Фельтон первый поднялся по трапу, подал мне руку, снизу матросы придали мне ускорение, и я свечкой взлетела на палубу.
– Капитан, – представил меня капитану Фельтон. – Вот та особа, о которой я Вам говорил и которую нужно целой и невредимой доставить во Францию.
– За тысячу пистолей, – подтвердил капитан.
– Я уже дал Вам пятьсот, – напомнил Фельтон.
– Совершенно верно, – кивнул капитан.
– А вот остальные, – я подняла мешок с золотом.
– Нет, – к моему удивлению, возразил капитан, – я никогда не изменяю своему слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии в Булонь.
– А доберемся мы туда? – поинтересовалась я.
– Целыми и невредимыми, – подтвердил капитан. Это также верно, как то, что меня зовут Джек Бутлер.
– Так вот, – сказала я, – если Вы сдержите слово, я дам Вам не пятьсот, а тысячу пистолей.
– Ура, прекрасная дама! – вскричал капитан. – И пошли мне Бог почаще таких пассажиров, как Ваша милость!
Старый хитрый льстец! Очень сложно быть прекрасной дамой после спуска по веревочной лестнице под проливным дождем и бултыхания на утлой лодчонке в море. Прекрасной мокрой курицей еще можно. И все равно приятно.
– А пока что доставьте нас в бухту… – сказал Фельтон. – Помните, относительно которой мы с Вами условились.
Капитан кивнул, и Фельтон повел меня в приготовленную каюту.
Там я облачилась в длинную до пят и глухую, как Бастилия, ночную рубашку явно из пуританского гардероба Фельтона. Овладеть девушкой в такой рубашке куда сложнее, чем штурмом взять Бастилию… Замечательная вещь!
Мокрое платье и белье я повесила тут же сохнуть. Вода сбегала на пол ручьями.
Краснея, как девушка, и прячась за моими мокрыми юбками, Фельтон тоже переоделся в сухое.
Мы сидели, прижавшись друг к другу на узкой корабельной койке в переваливающейся с бока на бок каюте.
Фельтон гладил мои волосы и рассказывал, как утром Винтер отправил его в Лондон, а он, вместо того чтобы скакать туда во весь опор, помчался в порт и нанял это судно. Как потом вернулся к замку и начал безумный путь наверх к моему окну. Как втыкая в щели между камнями кладки железные скобы, он, словно паук, передвигался по стене, как добрался таким образом до решетки окна и закрепил лестницу.
Затем он перешел к тому, что сделает завтра. Глаза у него сияли, голова была мечтательно запрокинута вверх, только крыльев за спиной не хватало.
На душе у меня было мерзко и пусто. Я не ангел и не демон, дурных качеств во мне хоть отбавляй, хороших не так уж и много, я никогда не прощаю обид, нанесенных мне, но также я никогда и не забываю добра. Не так уж много мне его приходилось видеть.
Еще четыре часа назад мне было глубоко наплевать на него.
Сейчас я не хотела, чтобы Фельтон шел на верную гибель.
Не хотела!
Я столько делала для государства, почему один-единственный раз я не могу сделать что-то для себя? Пусть этот смешной пуританин останется жить! Бекингэма все равно убьют и без моего участия, слишком многим он насолил. А этот пусть живет, глупый и восторженный солдат-монах. Фанатик!
Фельтон говорил и говорил, а потом стал легко целовать меня в макушку в промежутках между фразами.
– Друг мой, может, Вам не стоит сходить в Портсмуте? – хрустя пальцами, спросила я. – Возмездие никуда не уйдет…
– Не тревожьтесь, душа моя! – светло улыбнулся Фельтон. – Судьбой было предназначено ему пасть от моей руки, для венца мученика я был рожден, как прекрасно сознавать, что моя рука освободит Англию от тирана.
– Конечно, но зачем завтра? Джон, – схватила я его за руку и заглянула в светящиеся глаза, – давайте переждем во Франции, пока утихнет шум от нашего побега, а потом…
– Радость моя, – Фельтон нашел мои губы, надолго припал… – Вы же сами видите, удобнее случая, чем сейчас, не представится. Это Божий знак, Господь осеняет мне путь и говорит: «Иди, Фельтон, иди чадо мое, это твой путь!»
Мне стало плохо.
– Извините, друг мой, – потянула я плащ Фельтона. – Мне надо подышать свежим воздухом. Боюсь, меня укачало.
– Я помогу Вам, – вскочил Фельтон.
– Нет, ни в коем случае. Я немного подышу и вернусь под Ваше теплое крыло, друг мой, ждите.
Обув мокрые башмаки и накинув тяжелый плащ, я вышла на палубу.
Вцепившись в борт, я смотрела на колыхающиеся волны и думала, думала, думала…
Как удержать этого рвущегося к смерти недотепу от визита к Бекингэму? Чем его остановить? Мои доводы его только распаляют.
Пойти и рассказать ему правду? Что я не пуританка, что я агент кардинала, что все рассказанное мной вранье? Думаете, я бы не осмелилась открыть ему это? Осмелилась бы, еще как осмелилась и глазом бы не моргнула.
Но, представив это, я ясно видела, как тухнут, гаснут, тускнеют блестящие глаза Фельтона, съеживается, словно под пинками, его фигура, опускается гордо поднятая голова. Своими словами я убила бы его веру, его мечту.
А я не знаю и никогда не узнаю наверняка, что страшнее: убить человека физически или убить его мечту, смертельно ранить душу? Потому что без мечты он все равно не живет, душа в нем не теплится совсем, ходит по свету одно пустое тело, которое и радо бы упокоиться навек, да не может.
Что лучше, оборванный на высшей точке полет кречета или его медленное, беспомощное угасание в кустах, когда не поднимаются крылья, лысеет кожа, мутной пленкой затягивает зоркие ранее глаза?
И у Фельтона нельзя узнать: как ты, друг Джон, предпочитаешь умереть: быстро, но прекрасно, с сознанием того, что выполнил дело, которое, как считаешь, предназначено тебе Богом? Или хочешь умирать долго и мучительно, вспоминая развалившуюся на грязные, дурно пахнущие куски небесную сказку?
Один вопрос убьет его, так что решай, милая, сама, какую смерть ты уготовишь человеку, беззаветно любящему тебя. Какой путь ты ему оставишь?
Многие люди целовали тебе ноги, клялись в вечной любви и готовности пожертвовать жизнью ради тебя. Но кто из них отдал бы последнюю монету из своего кошелька за то, чтобы ты, целая и невредимая, добралась до Франции? Без малейшей надежды самому попасть туда же…
Ветер сбивал слезы, мешал их с пеной.
Джон, ну почему ты пуританин, почему для тебя все просто?!
Неразумный фанатик!
Ты сделаешь все, что считаешь нужным, и твердым шагом солдата войдешь в свой пуританский рай, где ангелы порхают в точно таких же рубашках, как та, что ты уступил мне!
Ну почему ты не сможешь жить, если я открою тебе правду?!
Как мне выбрать, какое из двух громадных зол на маковое зерно меньше?
Я согласна потерять ангельские крылышки и вновь стать демоном – мне не привыкать, но остановит ли это тебя?
Ведь узнать ответ, правильно или неправильно мое решение, я смогу лишь в день Страшного суда, когда мы снова все встретимся, но оттуда, из страшной, непостижимой дали будущего, все наши сегодняшние беды будут никчемными, как тонкий слой цветочной пыльцы на гранитной плите. А выбор за мной сейчас, сию минуту…
Я кусала пальцы, ловила лицом дождевые струи и никак не могла решить… Никак…
Наконец я вспомнила потухшие глаза брата Робера. Не смог он жить без мечты, как ни старался, не смог. Ни ради себя, ни ради меня, ни ради своих прихожан.
Ну что же, Фельтон, раз уготован тебе терновый венец мученика, значит, уготован. И у каждого, наверное, свой путь. Пусть хоть ночь эта перед двадцать третьим числом будет для тебя радостной, как ни была радостной вся жизнь до этого.
Я оторвалась от борта и вернулась в каюту, сняла плащ и уткнулась мокрым лицом в грудь лейтенанта.
Раскачивался фонарь, висящий на крюке, вбитом в дощатый потолок. Словно отсчитывал мгновения. В глубине груди Фельтона билось навстречу мне его сердце.
Он говорил, чтобы я ждала его до десяти часов, если к тому времени он не вернется, уходила на шхуне во Францию. Я шептала, что если все будет благополучно и он выберется, то найдет меня в Бетюне, в монастыре кармелиток.
Потом слова кончились, остались только наши губы, лица, руки, тела… Колыхающаяся каюта, каштановые волосы, упрямый подбородок и голубые боготворящие тебя глаза…
Горькое это было прощание, горькое и сладкое… Не дай бог такого никому… Никогда… На веки неисчетные… Amen…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПОРТСМУТЕ НАКАНУНЕ ДНЯ СВЯТОГО ВАРФОЛОМЕЯ
Двадцать третьего августа 1628 года Джон Фельтон убил Джорджа Вилльерса, герцога Бекингэма. Во всех пуританских церквях его имя с благоговением произносили единоверцы, восславляя человека, который избавил их от сатаны.
Фельтона казнили.
Будь проклят тот день.
Меа culpa![11]
Фельтона казнили.
Будь проклят тот день.
Меа culpa![11]
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
БЕТЮНСКИЕ ПОСИДЕЛКИ
Двадцать пятого числа я сошла в Булони.
Никаких осложнений не возникло, достаточно было сказать, что я француженка и бегу с острова от притеснений злых англичан.
Два дня в море поставили резкую черту до и после.
Я снова была во Франции, и все беды были со мной. Чарующая атмосфера старого замка и старомодная учтивость дорогого брата на некоторое время скрасили мой досуг и заставили отодвинуть в сторону наболевшие проблемы, но теперь все вернулось на круги своя. Кольцо облавы вокруг меня стягивалось – я кожей чувствовала это. Только берег Франции из дымки стал реальностью, чувство загнанности резко возросло.
Я покидала страну, зная, что делать этого не следует, и я вернулась в страну, сознавая, что так поступать не следует тем более. Теперь, во Франции, как бы я не затаилась, моя погибель найдет меня.
Д'Артаньян боится меня и страстно желает моей смерти. Как же обидчику не бояться того, которого унизил, обманул и оскорбил?
Де Ла Фер тоже боится меня и упрямо желает моей смерти. Как же не бояться палачу жертвы, которая выжила после того, как тот ее казнил?
Изящный Арамис и громогласный Портос боятся меня и желают моей смерти. Как же верному другу не бояться того, которого боятся лучшие друзья?
Дорогой брат Винтер страшно боится меня и отчаянно желает моей смерти. Как не бояться бросившему вызов того, кто принял перчатку и довел дело до конца?
Если такое большое количество благородных кавалеров совместно желают чего-то, то оно не за горами.
Болтаясь в проливе между островом и материком, я просто тоскливо чувствовала, что недаром пообещала Фельтону вскоре отправиться за ним в мир иной и не могла придумать никакого выхода.
Шагнув с корабля на берег, я поняла, что буду делать. Мне уже давно, целых два дня, как все равно, я выхожу из этой игры.
Не надо путать личное и государственное.
Никого не волнует, что там я чувствую или не чувствую, если было задание, надо рапортовать о его результате. В маленькой портовой гостиничке я поставила последнюю точку в деле Бекин-гэма – написала письмо кардиналу.
«Его Высокопреосвященству монсенъору кардиналу де Ришелье, в лагерь под Ла-Рошелъю.
Ваше Высокопреосвященство может быть спокойным: милорд герцог Бекингэм не поедет во Францию.
Миледи. Булонь, вечером 25 августа.
P.S. Согласно желанию Вашего Высокопреосвященства, я направляюсь в Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать Ваших приказаний».
Вечером того же дня я выехала.
Ночь провела в пути.
Но дорога в, монастырь у меня заняла больше времени, чем у обычного путешественника: я заехала еще в одно место.
Старый провинциальный городок встретил меня обычной своей сонливостью. Утром и вечером на его улицах было одинаково безлюдно и тихо. Карета провезла меня по пустым улочкам, колеса ее застучали по выбоинам предместья.
На пересечении двух улочек особняком от остальных стоял дом, настороженный и независимый. Облупившаяся багровая краска покрывала его стены, ставни были наглухо закрыты, он казался безлюдным и давно покинутым.
Я толкнула незапертую дверь и тихо вошла.
Темным коридором безошибочно дошла до нужной комнаты. На полках там громоздились банки, в которых свившись спиралями лежали заспиртованные змеи. Точное латинское название украшало каждую банку. Черные резные рамы обрамляли изумрудных засушенных ящериц. Свисали с потолка сушеные травы. В беспорядке лежали на столе, на узкой кровати и на каминной полке белые человеческие кости. Худой высокий черноволосый человек, стоящий ко мне спиной, пытался соорудить из них скелет, скрепляя проволокой в нужном порядке. Череп будущего скелета, стоявший на столе, лукаво и радостно улыбался мне, приветствуя как старую знакомую.
Я подошла к человеку сзади и тихо сказала:
– Здравствуй, Жерар! Вот и я…
Два часа спустя я уже была в монастыре.
Настоятельница встретила меня, я подала ей письмо кардинала, которое предписывало мне оставаться в этом заведении вплоть до дальнейших его указаний.
Прочитав его, настоятельница распорядилась выделить мне комнату и подать завтрак. Подкрепившись, я смогла наконец-то прилечь на часок.
Кто не знает, какая скука царит в наших монастырях! Как ни отряхивают мирскую пыль со своих подолов уединяющиеся здесь души, она все равно проникает, и тревожит, и манит.
Только я встала, монашки тут же известили настоятельницу, и она посетила меня, чтобы справиться о моем самочувствии, а точнее, послушать новости.
Ну что же, перемывать кости ближнему и дальнему всегда приятно.
Я поведала ей все, что знала о новостях при французском дворе, не забыв ни одну мало-мальски известную в последнее время любовную или политическую интрижку. Аббатиса млела от удовольствия, купаясь в потоке сплетен.
Я перевела разговор на кардинала, желая узнать, как к нему здесь относятся.
Вообще-то по правилам хорошего тона, первых министров, если Вы им не родственник, полагается ненавидеть. А если Вам хоть что-то перепало с их стола, то ненавидеть не обязательно, но следует удивляться глупости руководящих нами лиц и тонко подмечать их промахи в светских беседах.
Аббатиса изо всех сил хотела остаться нейтральной, памятуя о письме кардинала, поместившего меня сюда. Но сдержать радостного оживления при упоминаниях о его поражении в любви к королеве не смогла. Ну что же, понятно, Его Высокопреосвященство популярностью здесь не пользуется. Учтем.
Беседа продолжалась дальше в роялистском ключе.
– Я не очень сведуща во всех этих вещах, – сказала аббатиса тоном, который свидетельствовал, что сведуща, да еще почище некоторых, – но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень печальные примеры того, о чем Вы рассказываете. Одна из наших послушниц много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.
– Одна из Ваших послушниц? – не веря ушам, переспросила я. – Ах, боже мой, бедная женщина, мне жаль ее!
– И Вы правы, – сочувственно подтвердила аббатиса. – Она достойна всяческого сожаления. Чего ей только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение…
Ну надо же, прямо мой двойник. И мне чего только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение… Одна физиономия дорогого брата что стоила!
– Впрочем, – разумно прибавила осторожная аббатиса, – поступая так, кардинал, быть может, имел свои причины. С виду она настоящий ангел, но не всегда можно судить о людях по наружности.
– Да, увы, я это знаю, – вздохнула я. – Многие говорят, что не надо верить наружности; но чему же тогда верить, если не лучшему созданию Творца! Вот и я, вероятно, всю жизнь буду ошибаться и тем не менее всегда доверяюсь тому, чья наружность внушает мне доверие и симпатию.
Думаю, матери-настоятельнице совсем незачем знать, что после того, как особа с лицом прекрасного бога повесила меня чуть ли не на осине, я верю только делам.
– Значит, Вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не повинна? – испытующе спросила аббатиса.
– Господин кардинал преследует не одни только преступления, – не моргнув глазом, охаяла я начальство. – Есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.
Благоглупость, например. Но если честно, кардинал ведь тоже не святой и обижается как всякий иной человек.
– Позвольте заметить Вам, сударыня, что мне это кажется очень странным! – воскликнула аббатиса.
– Что именно? – хлопнула я ресницами.
– То, что Вы ведете такие речи, – пояснила аббатиса.
Я просто втираюсь к Вам в доверие, милочка, только и всего. Старый агентский прием. Привычка.
– Что Вы находите удивительного в моих речах? – с пристойным негодованием спросила я.
– Вы друг кардинала, поскольку он прислал вас сюда, а между тем…
– …а между тем я говорю о нем худо, – подхватила я.
Кардинал, между нами, не обидится, он иногда пишет пасквили сам на себя, чтобы их распространяли на улицах Парижа. Худо говорят, хорошо говорят – все едино, лишь бы говорили. Так он считает.
– Во всяком случае, Вы не говорите о нем ничего хорошего, – поджав губы, уточнила мое продолжение ее слов настоятельница.
– Это потому, что я не друг его, а жертва… – томно вздохнула я.
– Однако это письмо, в котором он поручает Вас моему попечению… – изумилась аббатиса.
– …является для меня приказом, – заломив брови, пояснила я. – Приказом оставаться здесь в заключении до тех пор, пока меня не выпустит отсюда какой-нибудь из его приспешников.
– Но отчего же Вы не бежали? – самым простодушным тоном спросила аббатиса, словно на моем месте она бы тотчас пустилась в бега, даже не раздумывая ни минуточки.
Ах, я несчастная жертва, разве я могу бежать и вообще сопротивляться? Игра нравилась мне все больше и больше. Приятный монастырь.
– А куда? – всплеснула я руками. – Неужели есть, думаете Вы, такой уголок, где бы кардинал не мог меня найти, если бы только захотел взять на себя труд протянуть руку! – (Эх, жаль, не слышит Его Высокопреосвященство, какие дифирамбы я ему тут пою!) – Если бы я еще была мужчиной, можно было бы допустить, что это возможно, но женщина… что может поделать женщина!.. А эта молодая послушница, которая живет у Вас, разве пыталась бежать?
– Нет, не пыталась… – разочарованно сказала аббатиса, но потом сделала попытку оправдать незадачливую жертву кардинала. – Она – другое дело. По-моему, ее удерживает во Франции любовь к кому-то.
Монастыри хуже деревень, все всё знают, а чего не знают, придумают.
– Если она любит, – вздохнув, убежденно сказала я, – значит, она не совсем несчастна.
Аббатиса помолчала.
Для мужчины, если бы он наблюдал наш разговор, это была бы лишь короткая пауза между двумя фразами, перевод дыхания, но мы, женщины, понимаем, что молчание длилось невыносимо долго.
– Итак, я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину? – спросила она, собравшись с мыслями.
– Увы, да! – подтвердила я.
– Вы не враг нашей святой веры? – чуть запинаясь, спросила она.
– Я! Я протестантка? – мое возмущение убедило ее лучше слов. – Нет, призываю в свидетели Господа Бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка!
Ну, конечно, не такая ревностная, как королева-мать, не способная разделить дела веры и дела государства, но все-таки католичка.
– Если так – успокойтесь, сударыня! – обрадовалась аббатиса. – Дом, где Вы находитесь, не будет для Вас суровой тюрьмой, и мы все сделаем, чтобы Вы полюбили Ваше заточение. Даже более: Вы увидите здесь эту молодую женщину, гонимую, без сомнения, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она любезна и мила.
– Как ее зовут?
– Одна очень высокопоставленная особа, – с придыханием сообщила аббатиса, поднимая глаза к потолку, – поручила ее моему попечению под именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящего имени.
– Кэтти? – воскликнула я в непритворном изумлении. – Как, Вы в этом уверены?
– Что она называет себя так? – переспросила аббатиса. – Да, сударыня. А Вы ее знаете?
Ну если это милашка Кэтти, я, пожалуй, порадую монастырь боем быков. Низкая, подлая тварь, предавшая меня ради черных усов гасконца! А я думала, что ты уже зарабатываешь на жизнь на какой-нибудь панели, после того как д'Артаньян тебя попользовал, чтобы забраться ко мне под одеяло, и бросил, отправляясь под Ла-Рошель.
– А когда я смогу увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую большую симпатию? – спросила, улыбаясь, я.
– Да сегодня вечером, – сообщила аббатиса. – Даже, если угодно, днем. Но Вы четыре дня пробыли в дороге, как Вы мне сами сказали. Сегодня Вы встали в пять часов утра и, верно, хотите отдохнуть. Ложитесь и усните, к обеду мы Вас разбудим.
Попрощавшись, аббатиса ушла, чтобы пересказать услышанные новости приближенным сестрам. Через два часа весь монастырь будет в курсе парижской жизни. Что вы хотите: скука.
Я охотно последовала ее совету.
Разбудил меня женский голос.
Аббатиса привела ко мне белокурую женщину миловидной внешности. Раньше я ее никогда не видела.
Аббатиса познакомила нас, это оказалась та самая Кэтти. Точнее, не та Кэтти. Оставив нас вдвоем, она удалилась.
Женщина сначала хотела уйти вслед за аббатисой, чтобы не прерывать мой отдых, но я остановила ее:
– Как, сударыня, Вы только что пришли и хотите лишить меня Вашего присутствия, а, признаюсь, я надеялась, что мы будем с Вами видеться в продолжение того времени, которое я пробуду здесь.
– Нет, сударыня, – возразила незнакомка, – я просто испугалась, что не вовремя пришла, Вы спали, Вы утомлены…
– Ну так что же? – улыбнулась я. – Чего могут желать спящие? Приятного пробуждения! Вы мне доставили это удовольствие, так позвольте мне вполне им насладиться.
Повинуясь моей руке, женщина села в стоящее у кровати кресло. Я подложила подушки под спину и заняла полулежачее положение.
– Боже мой, как я несчастна! – сказала молодая женщина. – Уже полгода, как я живу здесь, не имея никаких развлечений. Теперь Вы приехали, Ваше присутствие сулит мне очаровательное общество, а я, как нарочно, жду, что, вероятно, не сегодня-завтра покину монастырь!
– Как! Вы скоро выходите из монастыря? – удивилась я.
– По крайней мере, я на это надеюсь! – радостно сказала незнакомка.
– Я кое-что слышала о том, что Вы много выстрадали от кардинала, – заметила я. – Если это так, то это еще больше сблизило бы нас!
– Значит, мать-настоятельница сказала правду? – воскликнула женщина. – Вы, так же как и я, жертва этого злого пастыря?
– Тише, – приложила я палец к губам. – Даже здесь не будем так говорить о нем. Все мои несчастья проистекают оттого, что я выразилась примерно так, как Вы сейчас, при женщине, которую считала своим другом и которая предала меня. И Вы тоже жертва предательства?
– Нет, – вздохнула женщина, – я жертва моей преданности, преданности женщине, которую я любила, за которую я пожертвовала бы своей жизнью, пожертвовала бы даже и теперь!
И раньше было понятно, а теперь стало окончательно ясно, что незнакомка отнюдь не знатна. Ни одна знатная дама никогда не скажет таких слов таким тоном.
Никаких осложнений не возникло, достаточно было сказать, что я француженка и бегу с острова от притеснений злых англичан.
Два дня в море поставили резкую черту до и после.
Я снова была во Франции, и все беды были со мной. Чарующая атмосфера старого замка и старомодная учтивость дорогого брата на некоторое время скрасили мой досуг и заставили отодвинуть в сторону наболевшие проблемы, но теперь все вернулось на круги своя. Кольцо облавы вокруг меня стягивалось – я кожей чувствовала это. Только берег Франции из дымки стал реальностью, чувство загнанности резко возросло.
Я покидала страну, зная, что делать этого не следует, и я вернулась в страну, сознавая, что так поступать не следует тем более. Теперь, во Франции, как бы я не затаилась, моя погибель найдет меня.
Д'Артаньян боится меня и страстно желает моей смерти. Как же обидчику не бояться того, которого унизил, обманул и оскорбил?
Де Ла Фер тоже боится меня и упрямо желает моей смерти. Как же не бояться палачу жертвы, которая выжила после того, как тот ее казнил?
Изящный Арамис и громогласный Портос боятся меня и желают моей смерти. Как же верному другу не бояться того, которого боятся лучшие друзья?
Дорогой брат Винтер страшно боится меня и отчаянно желает моей смерти. Как не бояться бросившему вызов того, кто принял перчатку и довел дело до конца?
Если такое большое количество благородных кавалеров совместно желают чего-то, то оно не за горами.
Болтаясь в проливе между островом и материком, я просто тоскливо чувствовала, что недаром пообещала Фельтону вскоре отправиться за ним в мир иной и не могла придумать никакого выхода.
Шагнув с корабля на берег, я поняла, что буду делать. Мне уже давно, целых два дня, как все равно, я выхожу из этой игры.
Не надо путать личное и государственное.
Никого не волнует, что там я чувствую или не чувствую, если было задание, надо рапортовать о его результате. В маленькой портовой гостиничке я поставила последнюю точку в деле Бекин-гэма – написала письмо кардиналу.
«Его Высокопреосвященству монсенъору кардиналу де Ришелье, в лагерь под Ла-Рошелъю.
Ваше Высокопреосвященство может быть спокойным: милорд герцог Бекингэм не поедет во Францию.
Миледи. Булонь, вечером 25 августа.
P.S. Согласно желанию Вашего Высокопреосвященства, я направляюсь в Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать Ваших приказаний».
Вечером того же дня я выехала.
Ночь провела в пути.
Но дорога в, монастырь у меня заняла больше времени, чем у обычного путешественника: я заехала еще в одно место.
Старый провинциальный городок встретил меня обычной своей сонливостью. Утром и вечером на его улицах было одинаково безлюдно и тихо. Карета провезла меня по пустым улочкам, колеса ее застучали по выбоинам предместья.
На пересечении двух улочек особняком от остальных стоял дом, настороженный и независимый. Облупившаяся багровая краска покрывала его стены, ставни были наглухо закрыты, он казался безлюдным и давно покинутым.
Я толкнула незапертую дверь и тихо вошла.
Темным коридором безошибочно дошла до нужной комнаты. На полках там громоздились банки, в которых свившись спиралями лежали заспиртованные змеи. Точное латинское название украшало каждую банку. Черные резные рамы обрамляли изумрудных засушенных ящериц. Свисали с потолка сушеные травы. В беспорядке лежали на столе, на узкой кровати и на каминной полке белые человеческие кости. Худой высокий черноволосый человек, стоящий ко мне спиной, пытался соорудить из них скелет, скрепляя проволокой в нужном порядке. Череп будущего скелета, стоявший на столе, лукаво и радостно улыбался мне, приветствуя как старую знакомую.
Я подошла к человеку сзади и тихо сказала:
– Здравствуй, Жерар! Вот и я…
Два часа спустя я уже была в монастыре.
Настоятельница встретила меня, я подала ей письмо кардинала, которое предписывало мне оставаться в этом заведении вплоть до дальнейших его указаний.
Прочитав его, настоятельница распорядилась выделить мне комнату и подать завтрак. Подкрепившись, я смогла наконец-то прилечь на часок.
Кто не знает, какая скука царит в наших монастырях! Как ни отряхивают мирскую пыль со своих подолов уединяющиеся здесь души, она все равно проникает, и тревожит, и манит.
Только я встала, монашки тут же известили настоятельницу, и она посетила меня, чтобы справиться о моем самочувствии, а точнее, послушать новости.
Ну что же, перемывать кости ближнему и дальнему всегда приятно.
Я поведала ей все, что знала о новостях при французском дворе, не забыв ни одну мало-мальски известную в последнее время любовную или политическую интрижку. Аббатиса млела от удовольствия, купаясь в потоке сплетен.
Я перевела разговор на кардинала, желая узнать, как к нему здесь относятся.
Вообще-то по правилам хорошего тона, первых министров, если Вы им не родственник, полагается ненавидеть. А если Вам хоть что-то перепало с их стола, то ненавидеть не обязательно, но следует удивляться глупости руководящих нами лиц и тонко подмечать их промахи в светских беседах.
Аббатиса изо всех сил хотела остаться нейтральной, памятуя о письме кардинала, поместившего меня сюда. Но сдержать радостного оживления при упоминаниях о его поражении в любви к королеве не смогла. Ну что же, понятно, Его Высокопреосвященство популярностью здесь не пользуется. Учтем.
Беседа продолжалась дальше в роялистском ключе.
– Я не очень сведуща во всех этих вещах, – сказала аббатиса тоном, который свидетельствовал, что сведуща, да еще почище некоторых, – но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень печальные примеры того, о чем Вы рассказываете. Одна из наших послушниц много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.
– Одна из Ваших послушниц? – не веря ушам, переспросила я. – Ах, боже мой, бедная женщина, мне жаль ее!
– И Вы правы, – сочувственно подтвердила аббатиса. – Она достойна всяческого сожаления. Чего ей только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение…
Ну надо же, прямо мой двойник. И мне чего только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение… Одна физиономия дорогого брата что стоила!
– Впрочем, – разумно прибавила осторожная аббатиса, – поступая так, кардинал, быть может, имел свои причины. С виду она настоящий ангел, но не всегда можно судить о людях по наружности.
– Да, увы, я это знаю, – вздохнула я. – Многие говорят, что не надо верить наружности; но чему же тогда верить, если не лучшему созданию Творца! Вот и я, вероятно, всю жизнь буду ошибаться и тем не менее всегда доверяюсь тому, чья наружность внушает мне доверие и симпатию.
Думаю, матери-настоятельнице совсем незачем знать, что после того, как особа с лицом прекрасного бога повесила меня чуть ли не на осине, я верю только делам.
– Значит, Вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не повинна? – испытующе спросила аббатиса.
– Господин кардинал преследует не одни только преступления, – не моргнув глазом, охаяла я начальство. – Есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.
Благоглупость, например. Но если честно, кардинал ведь тоже не святой и обижается как всякий иной человек.
– Позвольте заметить Вам, сударыня, что мне это кажется очень странным! – воскликнула аббатиса.
– Что именно? – хлопнула я ресницами.
– То, что Вы ведете такие речи, – пояснила аббатиса.
Я просто втираюсь к Вам в доверие, милочка, только и всего. Старый агентский прием. Привычка.
– Что Вы находите удивительного в моих речах? – с пристойным негодованием спросила я.
– Вы друг кардинала, поскольку он прислал вас сюда, а между тем…
– …а между тем я говорю о нем худо, – подхватила я.
Кардинал, между нами, не обидится, он иногда пишет пасквили сам на себя, чтобы их распространяли на улицах Парижа. Худо говорят, хорошо говорят – все едино, лишь бы говорили. Так он считает.
– Во всяком случае, Вы не говорите о нем ничего хорошего, – поджав губы, уточнила мое продолжение ее слов настоятельница.
– Это потому, что я не друг его, а жертва… – томно вздохнула я.
– Однако это письмо, в котором он поручает Вас моему попечению… – изумилась аббатиса.
– …является для меня приказом, – заломив брови, пояснила я. – Приказом оставаться здесь в заключении до тех пор, пока меня не выпустит отсюда какой-нибудь из его приспешников.
– Но отчего же Вы не бежали? – самым простодушным тоном спросила аббатиса, словно на моем месте она бы тотчас пустилась в бега, даже не раздумывая ни минуточки.
Ах, я несчастная жертва, разве я могу бежать и вообще сопротивляться? Игра нравилась мне все больше и больше. Приятный монастырь.
– А куда? – всплеснула я руками. – Неужели есть, думаете Вы, такой уголок, где бы кардинал не мог меня найти, если бы только захотел взять на себя труд протянуть руку! – (Эх, жаль, не слышит Его Высокопреосвященство, какие дифирамбы я ему тут пою!) – Если бы я еще была мужчиной, можно было бы допустить, что это возможно, но женщина… что может поделать женщина!.. А эта молодая послушница, которая живет у Вас, разве пыталась бежать?
– Нет, не пыталась… – разочарованно сказала аббатиса, но потом сделала попытку оправдать незадачливую жертву кардинала. – Она – другое дело. По-моему, ее удерживает во Франции любовь к кому-то.
Монастыри хуже деревень, все всё знают, а чего не знают, придумают.
– Если она любит, – вздохнув, убежденно сказала я, – значит, она не совсем несчастна.
Аббатиса помолчала.
Для мужчины, если бы он наблюдал наш разговор, это была бы лишь короткая пауза между двумя фразами, перевод дыхания, но мы, женщины, понимаем, что молчание длилось невыносимо долго.
– Итак, я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину? – спросила она, собравшись с мыслями.
– Увы, да! – подтвердила я.
– Вы не враг нашей святой веры? – чуть запинаясь, спросила она.
– Я! Я протестантка? – мое возмущение убедило ее лучше слов. – Нет, призываю в свидетели Господа Бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка!
Ну, конечно, не такая ревностная, как королева-мать, не способная разделить дела веры и дела государства, но все-таки католичка.
– Если так – успокойтесь, сударыня! – обрадовалась аббатиса. – Дом, где Вы находитесь, не будет для Вас суровой тюрьмой, и мы все сделаем, чтобы Вы полюбили Ваше заточение. Даже более: Вы увидите здесь эту молодую женщину, гонимую, без сомнения, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она любезна и мила.
– Как ее зовут?
– Одна очень высокопоставленная особа, – с придыханием сообщила аббатиса, поднимая глаза к потолку, – поручила ее моему попечению под именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящего имени.
– Кэтти? – воскликнула я в непритворном изумлении. – Как, Вы в этом уверены?
– Что она называет себя так? – переспросила аббатиса. – Да, сударыня. А Вы ее знаете?
Ну если это милашка Кэтти, я, пожалуй, порадую монастырь боем быков. Низкая, подлая тварь, предавшая меня ради черных усов гасконца! А я думала, что ты уже зарабатываешь на жизнь на какой-нибудь панели, после того как д'Артаньян тебя попользовал, чтобы забраться ко мне под одеяло, и бросил, отправляясь под Ла-Рошель.
– А когда я смогу увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую большую симпатию? – спросила, улыбаясь, я.
– Да сегодня вечером, – сообщила аббатиса. – Даже, если угодно, днем. Но Вы четыре дня пробыли в дороге, как Вы мне сами сказали. Сегодня Вы встали в пять часов утра и, верно, хотите отдохнуть. Ложитесь и усните, к обеду мы Вас разбудим.
Попрощавшись, аббатиса ушла, чтобы пересказать услышанные новости приближенным сестрам. Через два часа весь монастырь будет в курсе парижской жизни. Что вы хотите: скука.
Я охотно последовала ее совету.
Разбудил меня женский голос.
Аббатиса привела ко мне белокурую женщину миловидной внешности. Раньше я ее никогда не видела.
Аббатиса познакомила нас, это оказалась та самая Кэтти. Точнее, не та Кэтти. Оставив нас вдвоем, она удалилась.
Женщина сначала хотела уйти вслед за аббатисой, чтобы не прерывать мой отдых, но я остановила ее:
– Как, сударыня, Вы только что пришли и хотите лишить меня Вашего присутствия, а, признаюсь, я надеялась, что мы будем с Вами видеться в продолжение того времени, которое я пробуду здесь.
– Нет, сударыня, – возразила незнакомка, – я просто испугалась, что не вовремя пришла, Вы спали, Вы утомлены…
– Ну так что же? – улыбнулась я. – Чего могут желать спящие? Приятного пробуждения! Вы мне доставили это удовольствие, так позвольте мне вполне им насладиться.
Повинуясь моей руке, женщина села в стоящее у кровати кресло. Я подложила подушки под спину и заняла полулежачее положение.
– Боже мой, как я несчастна! – сказала молодая женщина. – Уже полгода, как я живу здесь, не имея никаких развлечений. Теперь Вы приехали, Ваше присутствие сулит мне очаровательное общество, а я, как нарочно, жду, что, вероятно, не сегодня-завтра покину монастырь!
– Как! Вы скоро выходите из монастыря? – удивилась я.
– По крайней мере, я на это надеюсь! – радостно сказала незнакомка.
– Я кое-что слышала о том, что Вы много выстрадали от кардинала, – заметила я. – Если это так, то это еще больше сблизило бы нас!
– Значит, мать-настоятельница сказала правду? – воскликнула женщина. – Вы, так же как и я, жертва этого злого пастыря?
– Тише, – приложила я палец к губам. – Даже здесь не будем так говорить о нем. Все мои несчастья проистекают оттого, что я выразилась примерно так, как Вы сейчас, при женщине, которую считала своим другом и которая предала меня. И Вы тоже жертва предательства?
– Нет, – вздохнула женщина, – я жертва моей преданности, преданности женщине, которую я любила, за которую я пожертвовала бы своей жизнью, пожертвовала бы даже и теперь!
И раньше было понятно, а теперь стало окончательно ясно, что незнакомка отнюдь не знатна. Ни одна знатная дама никогда не скажет таких слов таким тоном.