Страница:
Прекрасная Анна Австрийская… Не такая уж, прямо скажем, и прекрасная.
Нет, все правильно, она была прекрасной. Для королевы.
Будь она лоточницей близ Нового моста, тот же Бекингэм не удостоил бы ее даже взгляда. Толстый нос, сонные глаза, вечно выпяченная вперед нижняя губа испанской немки – на все это накинута королевская мантия, и вот уже мы слышим о прекрасном маленьком ротике с прелестной капризной губкой, томном взгляде, величественной, воистину королевской линии носа.
Чтобы грубая лесть не превратилась в откровенную ложь, поэты выбрали наименее подверженные опровержению прелести королевы и в унисон принялись воспевать ее божественные руки и плечи. Вот тут что верно, то верно. Поскольку нам, знатным дамам, стирать в корыте не приходится, то и руки у нас сохраняются неплохо. Таким образом, стихи придворных лизоблюдов будут правдивы по крайней мере еще лет десять – пятнадцать, пока королеву окончательно не разнесет.
Вы думаете, я завидую? О, нет!
Ревную? Конечно!
А я и не собираюсь быть беспристрастной!
В конечном итоге я чуть было не лишилась головы, хотя бедняжка Бекингэм пострадал, естественно, куда больше. Сам виноват.
Остался кардинал. Любил ли он Анну Австрийскую, не любил ли? Об этом знает только он сам. А кардинал свои тайны никогда не открывает.
Но если она и вправду отвергла нежные чувства Его Высокопреосвященства, то нам страшно не повезло с королевой. Она не только красива по-королевски, то есть с большой натяжкой, но и вдобавок не совсем умна. А прямо сказать, совсем не умна.
В этой компании только Ришелье и стоит любить. А если не любить, то хотя бы уважать, как принято в приличном обществе уважать бесспорно умных людей, независимо, от того враги они или друзья. Но уважение не входит в число королевских добродетелей.
Очень жаль.
Королеву.
Времени с тех пор прошло много, даже самые злые языки убедились: только благодаря кардиналу король и терпел королеву столько лет, пока божьим промыслом она не родила дофина. Не отговори Его Высокопреосвященство в прошлом году короля от развода, провела бы Анна Австрийская остаток жизни в монастыре.
Счастья королю это решение, конечно, не принесло, кардинал тоже не перестал быть заклятым врагом королевы, потому что, если нет уважения, отсутствует напрочь и обычная благодарность, но ради спокойствия во Франции два первых лица государства пошли на это. Склоняю перед ними голову. Я бы так не поступила.
Но тогда, в 1625 году, символом схватки между кардиналом и Бекингэмом стала именно королева.
Не было бы королевы, стала бы породистая лошадь или резвая борзая… Но хорошенькая женщина всегда придает поединку мужчин особую прелесть. Борзая ей и в подметки не годится… Ну кто бы сломя голову понесся за тридевять земель, получив подложное письмо от лошади?
К сожалению, госпожа Ланнуа, подделавшая письмо от короле вы, была стара и совсем нехороша собой. Поэтому ее послание дышало подлинной страстью, ураганом чувств, что не могло не насторожить герцога даже при всем его самомнении. Да и получил он его не по обычным каналам. Заинтригованный герцог принял меры предосторожности и первым делом связался с госпожой де Шеврез, высланной за бесконечные интриги в Тур.
Вот до кого мне далеко. Такую интриганку надо еще поискать. Шифры, платочки, молитвенники в разных переплетах. Помнится, после скандала, возникшего в результате огласки тайной переписки королевы и испанского посланника маркиза де Мирабеля, когда королева по своему обыкновению лила горючие слезы и заявляла, мол, все ее ненавидят, а остальные участники интриги делали вид, что знать ничего не знают, в воцарившейся суматохе госпоже де Шеврез послали в Тур молитвенник не того цвета. Она, переодевшись в мужское платье, без малейших колебаний направилась прямиком к испанской границе. Пострадал Марильяк, давший ей охрану. Герцогине же все было как с гуся вода. Она невозмутимо вернулась в Тур и затихла до новых интриг.
Госпожа де Шеврез имела постоянную связь с Лувром и, конечно же, знала, что королева не писала герцогу. Приманка сработала не так, как ожидалось, и ловушка была обнаружена.
Нормальный человек порадовался бы тому, что не попал в расставленные сети, и спокойно повернул восвояси, но Джорж Вилльерс (как всегда) усмотрел в этом вызов себе со стороны Его Высокопреосвященства. И решил добиться встречи с королевой уже назло всем и каждому.
Вместе с герцогиней де Шеврез они направились в Париж и поселились там: он на улице Лагарп, дом семьдесят пять, она на улице Вожирар, дом двадцать пять.
Лица, которым поручался надзор за герцогиней де Шеврез, благополучно все прошляпили, благодаря чему Его Высокопреосвященство знал лишь, что герцог в Париже. И именно благодаря подложному любовному письму. Но Париж большой…
Попытки задерживать на улицах людей, напоминающих Бекингэма, ни к чему, кроме недоразумений, не привели. Кардинал решил ухватить проблему с другого конца.
С помощью госпожи де Ланнуа вычислили передаточное звено между герцогиней де Шеврез и королевой. Как и думал кардинал, связь шла через родственницу камердинера королевы Ла Порта, состоявшую в штате обслуги. Решено было изолировать это ненужное звено.
Рошфор, которому после Брюсселя море было по колено, похитил связную, но при этом страшно наследил. Какого черта ему понадобилось шастать то по улице Старой Голубятни, то по улице Могильщиков?
(Должна заметить, что качество его работы всегда ухудшало пренебрежение к мелким деталям. Уже вернувшись в Париж, я как-то прямо спросила его об этом. Рошфор что-то вдохновенно врал про поиск и наблюдение, но я думаю, что просто горожанки с улицы Могильщиков очень любезны с красивыми военными.)
Похитив кастеляншу, люди Его Высокопреосвященства решили, что дело сделано. Уже по почерку видно, что сам он процесс не контролировал, полагаясь на агентов, даже не подтверди мои догадки де Витри.
Если бы Его Высокопреосвященство направлял действия гвардейцев, то, разумеется, вместе с госпожой Бонасье был бы арестован не только ее супруг (еще одна грубая ошибка мелких служак, оставивших его на свободе), но и все соседи в округе.
И, к слову, после всех этих проколов не просто смешно, а даже странно слышать о всемогуществе ужасного кардинала и о безвольном короле.
Его Высокопреосвященство только год был в роли первого министра и пока просто тонул в море бумаг. Только год спустя Его Величество освободил своего главу правительства от разбора жалоб частных адресатов и позволил сосредоточиться на сугубо важных вопросах внешней и внутренней политики.
Как можно быть всемогущим, если один росчерк королевского пера – и тебя заживо растерзают на части желающие занять твое место?
Я уже говорила, наш король значительно разумнее, чем принято считать. Хотя бы в том, что для выполнения действий, от которых болит голова, держал близ себя более умную, чем он, персону.
Восьмого сентября арестовали кастеляншу, и результаты неграмотных действий не заставили себя ждать. Встревоженный муж сразу же поднял шум и безошибочно подключил к своим семейным проблемам людей, которых и близко к этому нельзя было подпускать.
Интересно, какой дурак пытался успокоить господина Бонасье тем полоумным письмом? Рошфор клялся, что не он.
И когда на следующий день галантерейщика арестовали, то вполне можно было не надрываться. В интригу ввязались мушкетеры.
А мушкетеры всегда там, где много шуму и мало толку. Зато звенят шпаги, вьются перья, ахают восхищенные дамы. Впрочем, гвардейцы ничуть не лучше. У всех у них, как у людей военных, один недостаток: поскольку они самые неутомимые любовники в королевстве, то времени на то, чтобы и голова приняла участие в жизни, у них не хватает.
Боже, с ужасом подумала, может, это старость не за горами? Впрочем, нет, не любила рядовых военных и тогда. Почему? Сама не знаю. Наверное, мне просто больше по сердцу полководцы.
А поскольку королевская служба, как выяснилось сейчас из воспоминаний графа де Ла Фер, это сплошное свободное времяпрепровождение, мушкетеры охотно встали на защиту хорошеньких женщин – кастелянши и королевы.
И раз выполняли они все это не в рамках службы, а по велению сердца, то и результаты были налицо. С чем и поздравляю нашу секретную службу. Корове ясно, что мы получили то, что заслужили.
Кастелянша сбежала, поделилась бедами с возлюбленным, тот с друзьями, совместно они подключились к организации свидания, и королева беспрепятственно встретилась со своим герцогом.
Они упали в объятия друг друга, и если Анна Австрийская при этой встрече умудрилась сохранить верность королю, то я, право, не понимаю, зачем вообще было все это затеяно.
Искренне надеюсь, что герцог учел свой печальный опыт и в этот раз нижняя часть его костюма была не так усажена брильянтами и жемчугом, как в Амьене, он не поцарапал нежные ножки королевы, как в тот вечер в саду, и наконец-то покорил вершину, к которой стремился. В конечном итоге это было бы только справедливо, ведь он так дорого заплатил за свои фантазии.
Хотя и справедливость очень редко попадает в число королевских достоинств.
Но мы, к счастью для нашего воображения, не знаем, что там произошло, а знакомы только с результатом встречи.
Бекингэм покинул Париж, увозя с собой подарок королевы – голубой бант с двенадцатью алмазными подвесками. Подарок был упакован в ларец розового дерева.
Это было уже одиннадцатого сентября.
Наши службы доблестно зафиксировали отъезд герцога и госпожи де Шеврез, после чего взбешенный кардинал послал в Лондон гонца – господина де Витри, чтобы я хоть немного исправила то, что испортили другие. И как при этой работе можно было не ворчать?
Де Витри почти нагнал Бекингэма, герцог опередил посланца кардинала лишь на несколько часов.
И, согласно распоряжению Его Высокопреосвященства, мне предстояло осуществить обычную кражу. Пусть и алмазов чистейшей воды.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
Нет, все правильно, она была прекрасной. Для королевы.
Будь она лоточницей близ Нового моста, тот же Бекингэм не удостоил бы ее даже взгляда. Толстый нос, сонные глаза, вечно выпяченная вперед нижняя губа испанской немки – на все это накинута королевская мантия, и вот уже мы слышим о прекрасном маленьком ротике с прелестной капризной губкой, томном взгляде, величественной, воистину королевской линии носа.
Чтобы грубая лесть не превратилась в откровенную ложь, поэты выбрали наименее подверженные опровержению прелести королевы и в унисон принялись воспевать ее божественные руки и плечи. Вот тут что верно, то верно. Поскольку нам, знатным дамам, стирать в корыте не приходится, то и руки у нас сохраняются неплохо. Таким образом, стихи придворных лизоблюдов будут правдивы по крайней мере еще лет десять – пятнадцать, пока королеву окончательно не разнесет.
Вы думаете, я завидую? О, нет!
Ревную? Конечно!
А я и не собираюсь быть беспристрастной!
В конечном итоге я чуть было не лишилась головы, хотя бедняжка Бекингэм пострадал, естественно, куда больше. Сам виноват.
Остался кардинал. Любил ли он Анну Австрийскую, не любил ли? Об этом знает только он сам. А кардинал свои тайны никогда не открывает.
Но если она и вправду отвергла нежные чувства Его Высокопреосвященства, то нам страшно не повезло с королевой. Она не только красива по-королевски, то есть с большой натяжкой, но и вдобавок не совсем умна. А прямо сказать, совсем не умна.
В этой компании только Ришелье и стоит любить. А если не любить, то хотя бы уважать, как принято в приличном обществе уважать бесспорно умных людей, независимо, от того враги они или друзья. Но уважение не входит в число королевских добродетелей.
Очень жаль.
Королеву.
Времени с тех пор прошло много, даже самые злые языки убедились: только благодаря кардиналу король и терпел королеву столько лет, пока божьим промыслом она не родила дофина. Не отговори Его Высокопреосвященство в прошлом году короля от развода, провела бы Анна Австрийская остаток жизни в монастыре.
Счастья королю это решение, конечно, не принесло, кардинал тоже не перестал быть заклятым врагом королевы, потому что, если нет уважения, отсутствует напрочь и обычная благодарность, но ради спокойствия во Франции два первых лица государства пошли на это. Склоняю перед ними голову. Я бы так не поступила.
Но тогда, в 1625 году, символом схватки между кардиналом и Бекингэмом стала именно королева.
Не было бы королевы, стала бы породистая лошадь или резвая борзая… Но хорошенькая женщина всегда придает поединку мужчин особую прелесть. Борзая ей и в подметки не годится… Ну кто бы сломя голову понесся за тридевять земель, получив подложное письмо от лошади?
К сожалению, госпожа Ланнуа, подделавшая письмо от короле вы, была стара и совсем нехороша собой. Поэтому ее послание дышало подлинной страстью, ураганом чувств, что не могло не насторожить герцога даже при всем его самомнении. Да и получил он его не по обычным каналам. Заинтригованный герцог принял меры предосторожности и первым делом связался с госпожой де Шеврез, высланной за бесконечные интриги в Тур.
Вот до кого мне далеко. Такую интриганку надо еще поискать. Шифры, платочки, молитвенники в разных переплетах. Помнится, после скандала, возникшего в результате огласки тайной переписки королевы и испанского посланника маркиза де Мирабеля, когда королева по своему обыкновению лила горючие слезы и заявляла, мол, все ее ненавидят, а остальные участники интриги делали вид, что знать ничего не знают, в воцарившейся суматохе госпоже де Шеврез послали в Тур молитвенник не того цвета. Она, переодевшись в мужское платье, без малейших колебаний направилась прямиком к испанской границе. Пострадал Марильяк, давший ей охрану. Герцогине же все было как с гуся вода. Она невозмутимо вернулась в Тур и затихла до новых интриг.
Госпожа де Шеврез имела постоянную связь с Лувром и, конечно же, знала, что королева не писала герцогу. Приманка сработала не так, как ожидалось, и ловушка была обнаружена.
Нормальный человек порадовался бы тому, что не попал в расставленные сети, и спокойно повернул восвояси, но Джорж Вилльерс (как всегда) усмотрел в этом вызов себе со стороны Его Высокопреосвященства. И решил добиться встречи с королевой уже назло всем и каждому.
Вместе с герцогиней де Шеврез они направились в Париж и поселились там: он на улице Лагарп, дом семьдесят пять, она на улице Вожирар, дом двадцать пять.
Лица, которым поручался надзор за герцогиней де Шеврез, благополучно все прошляпили, благодаря чему Его Высокопреосвященство знал лишь, что герцог в Париже. И именно благодаря подложному любовному письму. Но Париж большой…
Попытки задерживать на улицах людей, напоминающих Бекингэма, ни к чему, кроме недоразумений, не привели. Кардинал решил ухватить проблему с другого конца.
С помощью госпожи де Ланнуа вычислили передаточное звено между герцогиней де Шеврез и королевой. Как и думал кардинал, связь шла через родственницу камердинера королевы Ла Порта, состоявшую в штате обслуги. Решено было изолировать это ненужное звено.
Рошфор, которому после Брюсселя море было по колено, похитил связную, но при этом страшно наследил. Какого черта ему понадобилось шастать то по улице Старой Голубятни, то по улице Могильщиков?
(Должна заметить, что качество его работы всегда ухудшало пренебрежение к мелким деталям. Уже вернувшись в Париж, я как-то прямо спросила его об этом. Рошфор что-то вдохновенно врал про поиск и наблюдение, но я думаю, что просто горожанки с улицы Могильщиков очень любезны с красивыми военными.)
Похитив кастеляншу, люди Его Высокопреосвященства решили, что дело сделано. Уже по почерку видно, что сам он процесс не контролировал, полагаясь на агентов, даже не подтверди мои догадки де Витри.
Если бы Его Высокопреосвященство направлял действия гвардейцев, то, разумеется, вместе с госпожой Бонасье был бы арестован не только ее супруг (еще одна грубая ошибка мелких служак, оставивших его на свободе), но и все соседи в округе.
И, к слову, после всех этих проколов не просто смешно, а даже странно слышать о всемогуществе ужасного кардинала и о безвольном короле.
Его Высокопреосвященство только год был в роли первого министра и пока просто тонул в море бумаг. Только год спустя Его Величество освободил своего главу правительства от разбора жалоб частных адресатов и позволил сосредоточиться на сугубо важных вопросах внешней и внутренней политики.
Как можно быть всемогущим, если один росчерк королевского пера – и тебя заживо растерзают на части желающие занять твое место?
Я уже говорила, наш король значительно разумнее, чем принято считать. Хотя бы в том, что для выполнения действий, от которых болит голова, держал близ себя более умную, чем он, персону.
Восьмого сентября арестовали кастеляншу, и результаты неграмотных действий не заставили себя ждать. Встревоженный муж сразу же поднял шум и безошибочно подключил к своим семейным проблемам людей, которых и близко к этому нельзя было подпускать.
Интересно, какой дурак пытался успокоить господина Бонасье тем полоумным письмом? Рошфор клялся, что не он.
И когда на следующий день галантерейщика арестовали, то вполне можно было не надрываться. В интригу ввязались мушкетеры.
А мушкетеры всегда там, где много шуму и мало толку. Зато звенят шпаги, вьются перья, ахают восхищенные дамы. Впрочем, гвардейцы ничуть не лучше. У всех у них, как у людей военных, один недостаток: поскольку они самые неутомимые любовники в королевстве, то времени на то, чтобы и голова приняла участие в жизни, у них не хватает.
Боже, с ужасом подумала, может, это старость не за горами? Впрочем, нет, не любила рядовых военных и тогда. Почему? Сама не знаю. Наверное, мне просто больше по сердцу полководцы.
А поскольку королевская служба, как выяснилось сейчас из воспоминаний графа де Ла Фер, это сплошное свободное времяпрепровождение, мушкетеры охотно встали на защиту хорошеньких женщин – кастелянши и королевы.
И раз выполняли они все это не в рамках службы, а по велению сердца, то и результаты были налицо. С чем и поздравляю нашу секретную службу. Корове ясно, что мы получили то, что заслужили.
Кастелянша сбежала, поделилась бедами с возлюбленным, тот с друзьями, совместно они подключились к организации свидания, и королева беспрепятственно встретилась со своим герцогом.
Они упали в объятия друг друга, и если Анна Австрийская при этой встрече умудрилась сохранить верность королю, то я, право, не понимаю, зачем вообще было все это затеяно.
Искренне надеюсь, что герцог учел свой печальный опыт и в этот раз нижняя часть его костюма была не так усажена брильянтами и жемчугом, как в Амьене, он не поцарапал нежные ножки королевы, как в тот вечер в саду, и наконец-то покорил вершину, к которой стремился. В конечном итоге это было бы только справедливо, ведь он так дорого заплатил за свои фантазии.
Хотя и справедливость очень редко попадает в число королевских достоинств.
Но мы, к счастью для нашего воображения, не знаем, что там произошло, а знакомы только с результатом встречи.
Бекингэм покинул Париж, увозя с собой подарок королевы – голубой бант с двенадцатью алмазными подвесками. Подарок был упакован в ларец розового дерева.
Это было уже одиннадцатого сентября.
Наши службы доблестно зафиксировали отъезд герцога и госпожи де Шеврез, после чего взбешенный кардинал послал в Лондон гонца – господина де Витри, чтобы я хоть немного исправила то, что испортили другие. И как при этой работе можно было не ворчать?
Де Витри почти нагнал Бекингэма, герцог опередил посланца кардинала лишь на несколько часов.
И, согласно распоряжению Его Высокопреосвященства, мне предстояло осуществить обычную кражу. Пусть и алмазов чистейшей воды.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КАК ПРАВИЛЬНО СРЕЗАТЬ ПОДВЕСКИ…
Балы при английском дворе давались часто. И не потому что их так уж любила юная королева Генриетта, а потому что их обожал великолепный первый министр.
Словно по заказу кардинала, шестнадцатого сентября в Виндзоре устраивали бал-маскарад.
Вечер был влажным и теплым. Экипажи теснились у замка так, что яблоку негде было упасть.
В залах пылали свечи, целый легион свечей, и пахло горячим воском. Лилась музыка, блестели столовые приборы буфета. Виндзорский парк был бесподобен.
На маскарадах нет, пожалуй, человека, который не знал бы, кто прячется под той или иной маской, но все делают вид, что никто не узнан. Бекингэм был в костюме Охотника (Удачливого Охотника, сказала бы я). Вспыхивала радужными огоньками дюжина подвесок на его плече, возвещая всем о победе герцога. Глаза его блестели ничуть не меньше подвесок, он был дерзок, остроумен, победителен. Бекингэм праздновал свой триумф. Он был королем праздника и моей дичью.
Маскарады – это праздники сердца. Всего лишь закрывая глаза черной бархатной маской, получаешь возможность оголить все остальное значительно сильнее, чем обычно позволено. Ведь это же маскарад, никто никого не знает. Лес рогов возвышается над его участниками по окончании веселья.
На мне был наряд Прекрасной Цветочницы – самый уместный для предстоящей операции. Шляпка, изящная корзинка с букетиками цветов, перевязанными атласными ленточками, низкий вырез на груди, пышно взбитые шелковые юбки, позволяющие видеть башмачки… Костюм был бесстыдно расчетлив, как жалобы ростовщика на плохую жизнь, но очень красив. А в кармашке, нашитом на нижнюю юбку, притаились маленькие, остро заточенные ножницы.
С первых минут появления на балу стало понятно, что иногда продавать цветы, пожалуй, куда выгоднее, чем государственные секреты. Очарованные кавалеры не скупились на золотые, тяжелившие корзинку вместо покидавших ее невесомых букетиков.
Шаг за шагом я добралась и до Бекингэма, отдыхающего в нише после одной из фигур балета.
– Купите букетик, сударь! – пролепетала я, низко приседая, как это делают девицы, торгующие на городских мостовых.
Герцог метнул орлиный взор в глубины моего декольте, и губы под золотистыми пшеничными усами расплылись в улыбке.
– Конечно куплю, прелестное дитя! – игриво заявил он, доставая приглянувшийся букет из корзинки. – О, мисс цветочница, дела у Вас, я вижу, идут неплохо?
– О да, милорд, – невозмутимо подтвердила я, тряхнув корзинкой так, чтобы монеты звякнули. – Благородные кавалеры в этих залах так щедры к бедной девушке.
Чужую щедрость Бекингэм выносил с трудом, поэтому он величественным жестом оторвал от манжета крупную жемчужину.
Алмазные подвески на его плече, нашитые на голубые ленточки, от резкого движения дрогнули и закачались.
– Вот плата за цветы, прелестное дитя, – весьма бесцеремонно он спустил жемчужину в мой вырез, коснувшись пальцами груди. – Боже, я положительно теряю голову от таких соблазнительных прелестей! Какая великолепная грудь! Какая бархатная кожа!..
– Увы, ей недолго оставаться привлекательной! – плаксиво заявила я, скривив губки. – Милорд совсем меня забыл, и скоро она усохнет от тоски.
– Боже мой, миледи, это Вы? Глазам своим не верю! – вскричал Бекингэм, словно он, и правда, не узнал меня сначала, подлец. – Но Вы были так холодны при нашей последней встрече, что я никак не ожидал увидеть Вас здесь столь дерзкой и пленительной.
– Я достаточно наказана за свою холодность. Мне так скучно и одиноко без Вашего внимания… Я давно искала возможность увидеть Вас, но Вы загадочно исчезли, все были заинтригованы, ходили слухи, что Вы стали отшельником, истязаете свою плоть бичом и готовитесь уйти в монастырь…
Герцог с довольным видом выслушивал весь этот бред и подергивал левым плечом. Подвески лукаво подмигивали мне разноцветными огоньками.
– Я был очень занят! – заявил он с высокомерием, достойным монарха, одновременно предлагая мне руку и выводя из ниши. – Вы знаете Ту, на чей алтарь я положил свое сердце! И знаете, какой алтарь я воздвиг в ее честь в своем доме?!
Ну об этом только слепой и глухой не знал. Бекингэм с удовольствием показывал всем желающим смежную со спальней комнату-часовню, оббитую персидским шелком с золотым шитьем, с пышным алтарем, где вместо иконы висел большой портрет Анны Австрийской.
Ходили сплетни, что он (после совместного отдыха в спальне) чуть ли не заставлял своих подружек вместе с ним возносить мольбы у этого алтаря и лобызать туфельки на портрете Его Королевы.
– Да, я знаю… – со слезой в голосе простонала я. – Вы рыцарь и поэт!
Бекингэм величественным движением головы подтвердил, что он действительно рыцарь и поэт, и продолжил:
– Так вот, однажды бессонной ночью мне было видение моей повелительницы, владычицы моего сердца, моей путеводной звезды. Проснувшись утром, я дал обет установить алтарь, подобный тому, что находится в моем дворце, на флагмане моей эскадры, чтобы и на суше, и на море молиться Той, которую боготворю!
– Это так благородно! – заломив брови (дьявол, под маской не видно, весь эффект пропадает!), подхватила я. – О, милорд, я не смею стоять рядом с Вашей мечтой! Прощайте, милорд, и будьте счастливы!
Я резко остановилась, высвободила свою ладонь из ладони Бекингэма, прижала ее к корсажу (заставляя тем самым розовые полушария грудей немного приподняться) и, вздыхая всей грудью, сказала:
– Ваш жемчуг жжет мне кожу, в Ваших мыслях он предназначен другой, заберите его! Я не могу принять его от человека, который закрыл от меня свое сердце!
– Но, миледи, – немного опомнился Бекингэм, – Вы слишком строги! Я говорил о небесной, недостижимой мечте, мы же находимся на грешной земле. Ваша лилейная грудь заставляет меня трепетать, при виде Ваших алмазных слез я чувствую себя ужасным подлецом и негодяем!
– Вы говорите так из жалости, чтобы утешить меня! – гнула я свою линию прерывающимся голосом. – Вы не любите меня, Вы сами это сказали! Ваш подарок колет меня, но, увы, жемчужина слишком глубоко провалилась, чтобы я могла ее достать и вернуть Вам!
Пока мы упоенно вели этот душераздирающий диалог, Бекингэм мягко, но настойчиво увлекал меня в один из малолюдных коридоров.
– Вы жестоки, сударыня, Вы так несправедливы! – восклицал он, шаг за шагом отступая к тяжелой бархатной портьере. – За каждую слезинку на Ваших сапфировых глазах я готов подвергнуться распятию!
За портьерой оказалась дверь, ведущая в маленькую захламленную комнату. Вся она была заставлена какими-то старыми креслами, ширмами, увешана глушащими звук шторами и остатками некогда роскошных балдахинов. Ночная лампа тускло освещала пыльную роскошь. Сколько пылких парочек перебывало здесь за каждый праздник, даже представить трудно!
Вот теперь Бекингэм дожил до момента, когда можно дать волю и рукам.
– Я сам достану обидевшую Вас жемчужину и уничтожу ее, растоптав своим каблуком, раз она вызвала Ваше огорчение! – хриплым шепотом бормотал он, расстегивая алмазные застежки лифа. – Вот она, негодяйка, посмевшая причинить вред этой нежной грудке! О-о-о! Я вижу следы, нанесенные ее грубым покровом, позвольте поцелуями смягчить ту боль, которую она Вам причинила! О-о-о, я схожу с ума, аромат Вашей кожи дурманит мне голову! Если Вы не сжалитесь, я погибну, я паду бездыханным у Ваших ног!
– Ах, герцог! – отбивалась я, как и полагается. – Ваши поцелуи жгут меня, они кружат голову, заставляют забыть все, приличия, гордость, а-а-а, отпустите меня, мои ноги слабеют!.. Я сейчас упаду…
– Сударыня, я уже не могу отпустить Вас! Или Вы дадите мне неземное блаженство, или убьете тут же, без малейшей жалости! – приводил между поцелуями резонные возражения Бекингэм, потихоньку подбираясь к юбкам.
– Ах, герцог, Вы всегда победитель, Вы опять взяли меня в плен, в жестокий сладкий плен, я больше не могу Вам сопротивляться… – лепетала я, пытаясь спиной определить, в крепкое ли кресло он меня переместил и есть ли свободное пространство для маневров правой руки.
– Это Ваша победа, сударыня! – хрипел с искаженным лицом герцог. – Ваша победа! Я Ваш раб навечно, Ваш невольник, Ваш черный мавр! О-о-о, какое невыносимое счастье, Вы настоящий ангел, ангел, а-а-а-а…
Ну, разумеется, это была моя победа.
Пока Бекингэм хрипел и бился в экстазе, правой рукой я осторожно скользнула в кармашек и достала ножнички.
Затем спокойно и отрешенно срезала трясущиеся прямо у моего лица две алмазные подвески и аккуратно отправила их вместе с ножницами обратно в потайной карман на юбке.
Никогда не следует надевать подарок одной женщины, если есть хоть крохотный шанс на свидание с другой. И не надо лицемерить. Не будь меня, в этой комнатке в компании с Бекингэмом оказалась бы другая красивая дама, ведь самое неизменное в человеке – это его привычки.
Но оставим мораль святым отцам и вернемся на продавленное кресло.
После этого я могла заняться тем, за чем мы (по мнению Бекингэма) сюда попали, и пережила в объятиях страстного герцога несколько захватывающих минут. Успешно выполненное задание придавало этому пикантному моменту особую, очень острую сладость, а костюм Прекрасной Цветочницы теперь больше напоминал костюм Прекрасной Лоскутницы.
Надеюсь, Его Высокопреосвященство, давая подобное поручение, отдавал себе отчет в том, что срезать подвески мне придется отнюдь не во время исполнения затейливых фигур балета или в светской беседе около накрытого стола. Да что там, просто уверена.
Задерживаться на маскараде я не стала и, покинув Виндзор, поспешила домой.
Полчаса спустя де Витри отправился обратно в Париж с моим письмом, где было написано:
«Они у меня. Но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег, пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней я буду в Париже»
Согласитесь, что деньги, которые я выручила за букетики, совершенно не в счет.
Словно по заказу кардинала, шестнадцатого сентября в Виндзоре устраивали бал-маскарад.
Вечер был влажным и теплым. Экипажи теснились у замка так, что яблоку негде было упасть.
В залах пылали свечи, целый легион свечей, и пахло горячим воском. Лилась музыка, блестели столовые приборы буфета. Виндзорский парк был бесподобен.
На маскарадах нет, пожалуй, человека, который не знал бы, кто прячется под той или иной маской, но все делают вид, что никто не узнан. Бекингэм был в костюме Охотника (Удачливого Охотника, сказала бы я). Вспыхивала радужными огоньками дюжина подвесок на его плече, возвещая всем о победе герцога. Глаза его блестели ничуть не меньше подвесок, он был дерзок, остроумен, победителен. Бекингэм праздновал свой триумф. Он был королем праздника и моей дичью.
Маскарады – это праздники сердца. Всего лишь закрывая глаза черной бархатной маской, получаешь возможность оголить все остальное значительно сильнее, чем обычно позволено. Ведь это же маскарад, никто никого не знает. Лес рогов возвышается над его участниками по окончании веселья.
На мне был наряд Прекрасной Цветочницы – самый уместный для предстоящей операции. Шляпка, изящная корзинка с букетиками цветов, перевязанными атласными ленточками, низкий вырез на груди, пышно взбитые шелковые юбки, позволяющие видеть башмачки… Костюм был бесстыдно расчетлив, как жалобы ростовщика на плохую жизнь, но очень красив. А в кармашке, нашитом на нижнюю юбку, притаились маленькие, остро заточенные ножницы.
С первых минут появления на балу стало понятно, что иногда продавать цветы, пожалуй, куда выгоднее, чем государственные секреты. Очарованные кавалеры не скупились на золотые, тяжелившие корзинку вместо покидавших ее невесомых букетиков.
Шаг за шагом я добралась и до Бекингэма, отдыхающего в нише после одной из фигур балета.
– Купите букетик, сударь! – пролепетала я, низко приседая, как это делают девицы, торгующие на городских мостовых.
Герцог метнул орлиный взор в глубины моего декольте, и губы под золотистыми пшеничными усами расплылись в улыбке.
– Конечно куплю, прелестное дитя! – игриво заявил он, доставая приглянувшийся букет из корзинки. – О, мисс цветочница, дела у Вас, я вижу, идут неплохо?
– О да, милорд, – невозмутимо подтвердила я, тряхнув корзинкой так, чтобы монеты звякнули. – Благородные кавалеры в этих залах так щедры к бедной девушке.
Чужую щедрость Бекингэм выносил с трудом, поэтому он величественным жестом оторвал от манжета крупную жемчужину.
Алмазные подвески на его плече, нашитые на голубые ленточки, от резкого движения дрогнули и закачались.
– Вот плата за цветы, прелестное дитя, – весьма бесцеремонно он спустил жемчужину в мой вырез, коснувшись пальцами груди. – Боже, я положительно теряю голову от таких соблазнительных прелестей! Какая великолепная грудь! Какая бархатная кожа!..
– Увы, ей недолго оставаться привлекательной! – плаксиво заявила я, скривив губки. – Милорд совсем меня забыл, и скоро она усохнет от тоски.
– Боже мой, миледи, это Вы? Глазам своим не верю! – вскричал Бекингэм, словно он, и правда, не узнал меня сначала, подлец. – Но Вы были так холодны при нашей последней встрече, что я никак не ожидал увидеть Вас здесь столь дерзкой и пленительной.
– Я достаточно наказана за свою холодность. Мне так скучно и одиноко без Вашего внимания… Я давно искала возможность увидеть Вас, но Вы загадочно исчезли, все были заинтригованы, ходили слухи, что Вы стали отшельником, истязаете свою плоть бичом и готовитесь уйти в монастырь…
Герцог с довольным видом выслушивал весь этот бред и подергивал левым плечом. Подвески лукаво подмигивали мне разноцветными огоньками.
– Я был очень занят! – заявил он с высокомерием, достойным монарха, одновременно предлагая мне руку и выводя из ниши. – Вы знаете Ту, на чей алтарь я положил свое сердце! И знаете, какой алтарь я воздвиг в ее честь в своем доме?!
Ну об этом только слепой и глухой не знал. Бекингэм с удовольствием показывал всем желающим смежную со спальней комнату-часовню, оббитую персидским шелком с золотым шитьем, с пышным алтарем, где вместо иконы висел большой портрет Анны Австрийской.
Ходили сплетни, что он (после совместного отдыха в спальне) чуть ли не заставлял своих подружек вместе с ним возносить мольбы у этого алтаря и лобызать туфельки на портрете Его Королевы.
– Да, я знаю… – со слезой в голосе простонала я. – Вы рыцарь и поэт!
Бекингэм величественным движением головы подтвердил, что он действительно рыцарь и поэт, и продолжил:
– Так вот, однажды бессонной ночью мне было видение моей повелительницы, владычицы моего сердца, моей путеводной звезды. Проснувшись утром, я дал обет установить алтарь, подобный тому, что находится в моем дворце, на флагмане моей эскадры, чтобы и на суше, и на море молиться Той, которую боготворю!
– Это так благородно! – заломив брови (дьявол, под маской не видно, весь эффект пропадает!), подхватила я. – О, милорд, я не смею стоять рядом с Вашей мечтой! Прощайте, милорд, и будьте счастливы!
Я резко остановилась, высвободила свою ладонь из ладони Бекингэма, прижала ее к корсажу (заставляя тем самым розовые полушария грудей немного приподняться) и, вздыхая всей грудью, сказала:
– Ваш жемчуг жжет мне кожу, в Ваших мыслях он предназначен другой, заберите его! Я не могу принять его от человека, который закрыл от меня свое сердце!
– Но, миледи, – немного опомнился Бекингэм, – Вы слишком строги! Я говорил о небесной, недостижимой мечте, мы же находимся на грешной земле. Ваша лилейная грудь заставляет меня трепетать, при виде Ваших алмазных слез я чувствую себя ужасным подлецом и негодяем!
– Вы говорите так из жалости, чтобы утешить меня! – гнула я свою линию прерывающимся голосом. – Вы не любите меня, Вы сами это сказали! Ваш подарок колет меня, но, увы, жемчужина слишком глубоко провалилась, чтобы я могла ее достать и вернуть Вам!
Пока мы упоенно вели этот душераздирающий диалог, Бекингэм мягко, но настойчиво увлекал меня в один из малолюдных коридоров.
– Вы жестоки, сударыня, Вы так несправедливы! – восклицал он, шаг за шагом отступая к тяжелой бархатной портьере. – За каждую слезинку на Ваших сапфировых глазах я готов подвергнуться распятию!
За портьерой оказалась дверь, ведущая в маленькую захламленную комнату. Вся она была заставлена какими-то старыми креслами, ширмами, увешана глушащими звук шторами и остатками некогда роскошных балдахинов. Ночная лампа тускло освещала пыльную роскошь. Сколько пылких парочек перебывало здесь за каждый праздник, даже представить трудно!
Вот теперь Бекингэм дожил до момента, когда можно дать волю и рукам.
– Я сам достану обидевшую Вас жемчужину и уничтожу ее, растоптав своим каблуком, раз она вызвала Ваше огорчение! – хриплым шепотом бормотал он, расстегивая алмазные застежки лифа. – Вот она, негодяйка, посмевшая причинить вред этой нежной грудке! О-о-о! Я вижу следы, нанесенные ее грубым покровом, позвольте поцелуями смягчить ту боль, которую она Вам причинила! О-о-о, я схожу с ума, аромат Вашей кожи дурманит мне голову! Если Вы не сжалитесь, я погибну, я паду бездыханным у Ваших ног!
– Ах, герцог! – отбивалась я, как и полагается. – Ваши поцелуи жгут меня, они кружат голову, заставляют забыть все, приличия, гордость, а-а-а, отпустите меня, мои ноги слабеют!.. Я сейчас упаду…
– Сударыня, я уже не могу отпустить Вас! Или Вы дадите мне неземное блаженство, или убьете тут же, без малейшей жалости! – приводил между поцелуями резонные возражения Бекингэм, потихоньку подбираясь к юбкам.
– Ах, герцог, Вы всегда победитель, Вы опять взяли меня в плен, в жестокий сладкий плен, я больше не могу Вам сопротивляться… – лепетала я, пытаясь спиной определить, в крепкое ли кресло он меня переместил и есть ли свободное пространство для маневров правой руки.
– Это Ваша победа, сударыня! – хрипел с искаженным лицом герцог. – Ваша победа! Я Ваш раб навечно, Ваш невольник, Ваш черный мавр! О-о-о, какое невыносимое счастье, Вы настоящий ангел, ангел, а-а-а-а…
Ну, разумеется, это была моя победа.
Пока Бекингэм хрипел и бился в экстазе, правой рукой я осторожно скользнула в кармашек и достала ножнички.
Затем спокойно и отрешенно срезала трясущиеся прямо у моего лица две алмазные подвески и аккуратно отправила их вместе с ножницами обратно в потайной карман на юбке.
Никогда не следует надевать подарок одной женщины, если есть хоть крохотный шанс на свидание с другой. И не надо лицемерить. Не будь меня, в этой комнатке в компании с Бекингэмом оказалась бы другая красивая дама, ведь самое неизменное в человеке – это его привычки.
Но оставим мораль святым отцам и вернемся на продавленное кресло.
После этого я могла заняться тем, за чем мы (по мнению Бекингэма) сюда попали, и пережила в объятиях страстного герцога несколько захватывающих минут. Успешно выполненное задание придавало этому пикантному моменту особую, очень острую сладость, а костюм Прекрасной Цветочницы теперь больше напоминал костюм Прекрасной Лоскутницы.
Надеюсь, Его Высокопреосвященство, давая подобное поручение, отдавал себе отчет в том, что срезать подвески мне придется отнюдь не во время исполнения затейливых фигур балета или в светской беседе около накрытого стола. Да что там, просто уверена.
Задерживаться на маскараде я не стала и, покинув Виндзор, поспешила домой.
Полчаса спустя де Витри отправился обратно в Париж с моим письмом, где было написано:
«Они у меня. Но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег, пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней я буду в Париже»
Согласитесь, что деньги, которые я выручила за букетики, совершенно не в счет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
…И ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ИМИ НЕПРАВИЛЬНО РАСПОРЯЖАЮТСЯ
Двадцатого сентября Его Высокопреосвященство получил мое письмо и отреагировал на него должным образом.
Двадцать четвертого сентября я с небольшой охраной в мужском платье покинула Лондон и выехала в Париж.
Кардинал получил пару подвесок двадцать восьмого числа, после чего я сразу же вернулась в Англию.
Уже в Дуврском порту, когда наше судно стало на рейде и когда мы уже собирались покинуть его, а судно должно было опять пересечь Ла-Манш, пришло неожиданное известие, что по приказу герцога порты Англии закрываются и сообщение с Францией прерывается, вплоть до удержания в порту почтового пакетбота. Все это было похоже на неофициальное объявление военных действий.
И в этот же миг мимо нас проскользнул маленький бриг, на палубе которого был виден молодой человек в форме гвардейца Дома короля[5] Все указывало на то, что королева получит свои подвески к празднику. Предупреждать кардинала было поздно, покинуть Англию без риска быть утопленным пушечным залпом и успеть к балу в ратуше не представлялось возможным. В качестве слабого утешения я постаралась лишь хорошенько запомнить название брига, которого официальные распоряжения первого министра английского королевства не касались.
Его звали «Зунд».
Грустно было узнать, что мои подвиги интригу не спасли. Герцог, конечно, ни черта не заметил, но присланный королевой д'Артаньян умел считать до двенадцати. А при наличии безграничной власти на острове и возможности тратить на себя невероятные суммы в том, что Бекингэм раздобыл две новые подвески на голубой бант, ничего странного не было.
Его Высокопреосвященство, как обычно, выкрутился и при этом невообразимом конфузе, когда вместо разоблачения королевы чуть не свернули голову ему самому. Он был нужен королю, поэтому король ему поверил.
Но вот мое положение было отнюдь не блестящим. Разумеется, герцог сообразил, кто мог срезать подвески с его плеча и почему это леди Винтер была так любезна с ним на балу. Доказать он ничего не мог, но это значило лишь, что появляться при дворе мне стало очень небезопасно…
В конечном итоге маленькая нелепая интрижка, тешащая самолюбие сильных мира сего, навредила значительно больше, чем принесла пользы.
Я ушла в тень, избегая появляться в столице, и сказывалась больной, забросив все дела и готовая в любой момент бежать.
Слабым утешением было лишь то, что когда разбитый герцогом Монморанси Субиз сбежал в Англию и появился в Лондоне, ему мягко, но откровенно дали понять, что на помощь могут рассчитывать лишь победители. Посеянные загодя семена все-таки дали свои плоды. Горькое утешение. Надо было возвращаться домой, во Францию.
Во Францию, которую я покинула восемь лет назад…
Двадцать четвертого сентября я с небольшой охраной в мужском платье покинула Лондон и выехала в Париж.
Кардинал получил пару подвесок двадцать восьмого числа, после чего я сразу же вернулась в Англию.
Уже в Дуврском порту, когда наше судно стало на рейде и когда мы уже собирались покинуть его, а судно должно было опять пересечь Ла-Манш, пришло неожиданное известие, что по приказу герцога порты Англии закрываются и сообщение с Францией прерывается, вплоть до удержания в порту почтового пакетбота. Все это было похоже на неофициальное объявление военных действий.
И в этот же миг мимо нас проскользнул маленький бриг, на палубе которого был виден молодой человек в форме гвардейца Дома короля[5] Все указывало на то, что королева получит свои подвески к празднику. Предупреждать кардинала было поздно, покинуть Англию без риска быть утопленным пушечным залпом и успеть к балу в ратуше не представлялось возможным. В качестве слабого утешения я постаралась лишь хорошенько запомнить название брига, которого официальные распоряжения первого министра английского королевства не касались.
Его звали «Зунд».
Грустно было узнать, что мои подвиги интригу не спасли. Герцог, конечно, ни черта не заметил, но присланный королевой д'Артаньян умел считать до двенадцати. А при наличии безграничной власти на острове и возможности тратить на себя невероятные суммы в том, что Бекингэм раздобыл две новые подвески на голубой бант, ничего странного не было.
Его Высокопреосвященство, как обычно, выкрутился и при этом невообразимом конфузе, когда вместо разоблачения королевы чуть не свернули голову ему самому. Он был нужен королю, поэтому король ему поверил.
Но вот мое положение было отнюдь не блестящим. Разумеется, герцог сообразил, кто мог срезать подвески с его плеча и почему это леди Винтер была так любезна с ним на балу. Доказать он ничего не мог, но это значило лишь, что появляться при дворе мне стало очень небезопасно…
В конечном итоге маленькая нелепая интрижка, тешащая самолюбие сильных мира сего, навредила значительно больше, чем принесла пользы.
Я ушла в тень, избегая появляться в столице, и сказывалась больной, забросив все дела и готовая в любой момент бежать.
Слабым утешением было лишь то, что когда разбитый герцогом Монморанси Субиз сбежал в Англию и появился в Лондоне, ему мягко, но откровенно дали понять, что на помощь могут рассчитывать лишь победители. Посеянные загодя семена все-таки дали свои плоды. Горькое утешение. Надо было возвращаться домой, во Францию.
Во Францию, которую я покинула восемь лет назад…
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
Вот и пришел черед этой печальной истории. Пора вернуться в юность.
Моя мать была женщина красивая, но не обеспеченная. Приданого у нее не было, и, разумеется, брак ей не светил.
Она была просто содержанкой крупного королевского чиновника, человека довольно знатного происхождения. Поэтому внешняя сторона ее жизни была великолепна, но основывалась на чрезвычайно шатком фундаменте. К несчастью, душа у нее была пылкая, и она совершила страшную ошибку, непростительную для содержанки: влюбилась в своего господина. От этой любви родились два моих старших брата и я, самая младшая в семье.
Пока был жив отец, все кругом, конечно же, считали маму госпожой и мы жили и воспитывались, как подобает детям из хорошей семьи. Это, кстати, и объясняет, почему я не терялась ни в графском замке, ни в королевском дворце.
Связь их была целиком незаконной, вот почему ей придавался подчеркнуто пристойный вид. И, видимо, отец и мать, увлеченные созданием этой красивой картинки, совершенно забыли о том, что писана она на негодном холсте.
Братья были уже подростками, когда отец был убит. И все, разумеется, сразу закончилось. Как сказали заплаканной маме, будь ты хоть трижды матерью его детей, но если ты всего лишь содержанка, то и место твое и твоих ублюдков на помойке. Семья отца весьма недвусмысленно показала ей на дверь, попутно отобрав все, что, по их мнению, ей совершенно не принадлежало.
Тут-то и выяснилось, что жить нам не на что.
Первенцу, моему старшему брату Жерару, отец, правда, успел выправить дворянство и для фамилии отписать крохотный клочок земли, дающий право на приставку «де». Но четверым жить на доходы, что давала та земля, было совершенно невозможно.
Мама, продав уцелевшие драгоценности, отдала меня и Робера в монастырь с условием, что брата выучат на священника, а со мной разберутся позже, когда я подрасту. Оставшиеся деньги она отдала Жерару, а сама надела лучшее платье, прошлась павой по городу, как в былые времена, и, дойдя до реки, утопилась.
Моя мать была женщина красивая, но не обеспеченная. Приданого у нее не было, и, разумеется, брак ей не светил.
Она была просто содержанкой крупного королевского чиновника, человека довольно знатного происхождения. Поэтому внешняя сторона ее жизни была великолепна, но основывалась на чрезвычайно шатком фундаменте. К несчастью, душа у нее была пылкая, и она совершила страшную ошибку, непростительную для содержанки: влюбилась в своего господина. От этой любви родились два моих старших брата и я, самая младшая в семье.
Пока был жив отец, все кругом, конечно же, считали маму госпожой и мы жили и воспитывались, как подобает детям из хорошей семьи. Это, кстати, и объясняет, почему я не терялась ни в графском замке, ни в королевском дворце.
Связь их была целиком незаконной, вот почему ей придавался подчеркнуто пристойный вид. И, видимо, отец и мать, увлеченные созданием этой красивой картинки, совершенно забыли о том, что писана она на негодном холсте.
Братья были уже подростками, когда отец был убит. И все, разумеется, сразу закончилось. Как сказали заплаканной маме, будь ты хоть трижды матерью его детей, но если ты всего лишь содержанка, то и место твое и твоих ублюдков на помойке. Семья отца весьма недвусмысленно показала ей на дверь, попутно отобрав все, что, по их мнению, ей совершенно не принадлежало.
Тут-то и выяснилось, что жить нам не на что.
Первенцу, моему старшему брату Жерару, отец, правда, успел выправить дворянство и для фамилии отписать крохотный клочок земли, дающий право на приставку «де». Но четверым жить на доходы, что давала та земля, было совершенно невозможно.
Мама, продав уцелевшие драгоценности, отдала меня и Робера в монастырь с условием, что брата выучат на священника, а со мной разберутся позже, когда я подрасту. Оставшиеся деньги она отдала Жерару, а сама надела лучшее платье, прошлась павой по городу, как в былые времена, и, дойдя до реки, утопилась.