Страница:
Публичный скандал и меня бы устроил. Уж я бы утянула за собой много громких имен, а, скорее всего, все эти умные люди быстро вразумили бы дорогого брата, чтобы он вместе со своим именем сидел тихонько и не лез в дела, в которых совершенно ничего не понимает.
Дорогой брат приложил к правому глазу пустую бутылку, как подзорную трубу, и посмотрел на меня.
– А, я вижу, что Вы предпочитаете дальнее странствие! Отлично, сударыня, – вино уже оказало свое обычное действие, и дорогой брат подобрел. – Старинная поговорка утверждает, что путешествия просвещают юношество. Честное слово, в конце концов Вы правы! Жизнь – вещь хорошая. Вот потому-то я и забочусь о том, чтобы Вы ее у меня не отняли. Значит, остается договориться относительно пяти шиллингов. Я могу показаться несколько скуповатым, не так ли? Объясняется это моей заботой о том, чтобы Вы не подкупили Ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при Вас еще останутся все Ваши прелести. Воспользуйтесь ими, если неудача с Фельтоном не отбила у Вас охоты к такого рода попыткам.
Размякший деверь попытался чмокнуть меня в щечку.
– А теперь – до свидания, сударыня. Завтра я приду объявить Вам об отъезде моего гонца.
Он с неохотой покинул нагретое кресло, расшаркался передо мною и вышел.
Значит, он ничего не знает о трещине в обороне Фельтона. Великолепно. Еще четыре дня в запасе, еще четыре.
Только бы он не послал именно Фельтона с приказом к Бекингэму. Но не должен – дорогому брату доставляет безумную радость наблюдать холодность пуританского лейтенанта по отношению к прекрасной пленнице.
Отсутствие Винтёра придало мне куда больше аппетита, чем его присутствие, поэтому я продолжила ужин и съела все. Вода завершила трапезу. На другом конце столика вызывающе стояли бокал и пустая бутылка из-под испанского.
Пришло время опять читать молитвы и петь пуританские гимны.
Два человека дышали за дверью, не вмешиваясь и не стараясь меня остановить.
Один из них был часовым.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Дорогой брат приложил к правому глазу пустую бутылку, как подзорную трубу, и посмотрел на меня.
– А, я вижу, что Вы предпочитаете дальнее странствие! Отлично, сударыня, – вино уже оказало свое обычное действие, и дорогой брат подобрел. – Старинная поговорка утверждает, что путешествия просвещают юношество. Честное слово, в конце концов Вы правы! Жизнь – вещь хорошая. Вот потому-то я и забочусь о том, чтобы Вы ее у меня не отняли. Значит, остается договориться относительно пяти шиллингов. Я могу показаться несколько скуповатым, не так ли? Объясняется это моей заботой о том, чтобы Вы не подкупили Ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при Вас еще останутся все Ваши прелести. Воспользуйтесь ими, если неудача с Фельтоном не отбила у Вас охоты к такого рода попыткам.
Размякший деверь попытался чмокнуть меня в щечку.
– А теперь – до свидания, сударыня. Завтра я приду объявить Вам об отъезде моего гонца.
Он с неохотой покинул нагретое кресло, расшаркался передо мною и вышел.
Значит, он ничего не знает о трещине в обороне Фельтона. Великолепно. Еще четыре дня в запасе, еще четыре.
Только бы он не послал именно Фельтона с приказом к Бекингэму. Но не должен – дорогому брату доставляет безумную радость наблюдать холодность пуританского лейтенанта по отношению к прекрасной пленнице.
Отсутствие Винтёра придало мне куда больше аппетита, чем его присутствие, поэтому я продолжила ужин и съела все. Вода завершила трапезу. На другом конце столика вызывающе стояли бокал и пустая бутылка из-под испанского.
Пришло время опять читать молитвы и петь пуританские гимны.
Два человека дышали за дверью, не вмешиваясь и не стараясь меня остановить.
Один из них был часовым.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
УРОКИ РУКОДЕЛИЯ
Утро четвертого дня я посвятила тому, что разорвала все имеющиеся у меня носовые платки, кроме двух, в узенькие полоски. Полоски превратила в жгуты, а жгуты связала между собой, так что получилась душераздирающая веревка. К сожалению, выглядела она лучше, чем была на самом деле.
Потом я долго стояла у двери, вслушиваясь в шаги в коридоре, и, когда услышала, что идет Фельтон, забралась на кресло с веревкой в руках и принялась задумчиво изучать потолок.
Когда заскрипела дверь, я спрыгнула с кресла и, виновато улыбаясь, спрятала веревку за спину.
Фельтон был весь воплощенная официальность. Только глаза у него были красными и воспаленными, как у человека, который ночью не спал.
Я кинула веревку на кресло и села сверху. Пара узлов остались на виду.
– Что это такое, сударыня? – холодно спросил Фельтон.
– Это? – рассеянно сказала я. – Ничего… Скука – смертный враг заключенных. Мне было скучно, и я развлекалась тем, что плела эту веревку.
Фельтон быстро обшарил взглядом стены и потолок, заметил в стене над моим креслом массивный позолоченный крюк. Наверное, раньше на нем висел щит, а под щитом мечи. Его передернуло.
– А что Вы делали, стоя на кресле? – строго спросил он.
– Что Вам до этого? – носком туфли я выводила узоры на пьшьном полу.
– Но я желаю это знать! – не отступал Фельтон.
– Не допытывайтесь, – легко взглянула на него я. – Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
– Ну так я сам скажу, что Вы делали или, вернее, что собирались сделать: Вы хотели привести в исполнение задуманное Вами роковое намерение. Вспомните, сударыня, что если Господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
На полу среди загогулин появился крест.
– Когда Господь видит, – задумчиво и убежденно сказала я, – что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и позором, то, поверьте, Бог простит ему самоубийство. Ведь в таком случае самоубийство – мученическая смерть.
– Вы или преувеличиваете, или не договариваете! – воскликнул Фельтон. – Скажите все, сударыня, ради Бога, объяснитесь!
Я резко стерла крест и не менее резко ответила:
– Рассказать Вам о моих несчастьях, чтобы Вы приняли сказанное мною за басню, поделиться своими планами, чтобы Вы донесли о них моему гонителю, – нет, милостивый государь! К тому же, что для Вас жизнь или смерть несчастной заключенной? Ведь Вы отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы Вы представили труп, который бы признали за мой, – и больше с Вас ничего не спросят. Быть может, Вас даже вознаградят вдвойне!
Фельтон оскорбился, как я и предполагала.
– Я, сударыня, я? И Вы можете предположить, что я возьму награду за Вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
– Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! – с угрозой сказала я. – Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом Вы будете идти в чине капитана.
– Да что я Вам сделал, – закричал возмущенно Фельтон, – что Вы возлагаете на меня такую ответственность перед Богом и людьми? Через несколько дней Вы покинете этот замок, сударыня, Ваша жизнь не будет больше под моей охраной и тогда… – он вздохнул, – тогда поступайте с ней, как Вам будет угодно.
– Итак, – жестко подвела я итог его восклицанию, – Вы, человек благочестивый, Вы, кого считают праведником, желаете только одного – чтобы Вас не потревожили, не обвинили в моей смерти?
– Я должен оберегать Вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это, – упрямо сказал Фельтон.
– Но понимаете ли Вы, какую Вы исполняете обязанность? То, что Вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете Вы свое поведение, как назовет его Господь, если я невинна?! – спросила я, глядя ему в лицо.
– Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания! – опять спрятался за мундир Фельтон.
– Вы думаете, – горько улыбнулась я, – Господь в день Страшного суда отделит слепых палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!
– Повторяю, – сказал Фельтон, пытаясь придать голосу уверенность, – Вам не грозит никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
– Безумец! – бросила я ему в лицо. – Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее богоугодные люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
– Невозможно, сударыня, невозможно! – тихо сказал Фельтон. – Пока Вы узница, Вы не получите через меня свободу, пока Вы живы, Вы не лишитесь через меня жизни.
– Да, – подтвердила я. – Но я лишусь того, что мне дороже жизни, Фельтон, я потеряю честь! И Вас, Вас я сделаю ответственным перед Богом и людьми за мой стыд и за мой позор!
Фельтон надолго замолчал.
Пусть подумает, он так к этому не привык. Обычно те, кто слишком пылко любят Бога, также пылко ненавидят людей. И это неверно. Нельзя делать что-то слепо – иначе зачем нам воля, зачем разум, зачем право выбора? Мы не муравьи, но некоторые из нас добровольно доводят себя до уровня муравья слепым послушанием, слепым подчинением, слепой верой.
Фельтон колебался.
Ему было страшно неуютно оказаться в положении, когда стоит выбор между службой и верой. Проводником в этом лабиринте мог стать разум, но добрые люди, с любовью воспитавшие его, тщательно искоренили в молодом человеке всякий намек на свободомыслие, ибо оно считалось страшным грехом и там, где находилось его тело, и там, где нашла приют его душа. Не люблю фанатиков. Их чистота мнима и часто куда более отвратительна, чем самый страшный грех. Они ненавидят жизнь, смех для них страшней убийства, радость изначально греховна.
По лицу Фельтона было видно, что в душе он быстро возводит стену из кирпичей, вбитых в него во время службы: «Я – солдат, мое дело исполнять приказы, я не имею права, я не обладаю ответственностью, я пешка, мое дело – повиноваться командиру, мое дело – безупречно выполнять все, что мне велят, я все равно ничего не изменю».
Эту стену надо было уничтожить, пустить против нее самый тяжелый таран из пуританского арсенала.
Я резко встала.
Простерла к нему руку и запела одно из самых душераздирающих творений пуритан:
– Кто Вы, кто Вы? – сложил он молитвенно ладони. – Посланница ли Вы неба, служительница ли ада, ангел Вы или демон, зовут Вас Элоа или Астарта?
– Разве ты не узнал, Фельтон? – с гневом свела я брови. – Я не ангел и не демон – я дочь земли, и я сестра тебе по вере, вот и все!
– Да, да… – словно во сне бормотал Фельтон, а глаза у него стали совершенно безумными. – Я сомневался еще, а теперь я верю…
– Ты веришь… – зловещим шепотом сказала я, – а между тем ты сообщник этого отродья Велиала, которого зовут Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага Божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, – гнусному Сарданапалу, которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
– Я предаю Вас Бекингэму? Я? Что Вы такое говорите!
– Имеющие глаза – не увидят! – вскричала я. – Имеющие уши – не услышат!
– Да-да… – вытер мокрый пот Фельтон, глаза его из серых стали совершенно черными от расширившихся зрачков. – Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. Да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: «Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева Господня!» Говорите, говорите, теперь я Вас понимаю!
Собственные слова словно разбудили его.
Фельтон отступил на шаг назад. Сейчас он попытается вернуться в теплую норку.
Накал страстей не может быть долгим.
– Нет, – сказала я печально, бессильно уронив руки. – Мне не быть Юдифью, которая освободит Ветилую от Олоферна. Меч Всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у Вас ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю Вас, на коленях взываю к Вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!
Поскольку это уже говорилось не раз и не было новостью, Фельтон должен был немного прийти в себя, услышав знакомые слова.
Так оно и произошло.
– Увы! – вздохнул он. – Я единственно только могу пожалеть Вас, если Вы докажете, что Вы жертва. Но лорд Винтер возводит на Вас страшные обвинения. Вы христианка, Вы мне сестра по вере. Я чувствую к Вам влечение – я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но Вы, сударыня, Вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, Вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует Вас…
Я лично знала вполне прекрасных и вполне невинных девиц, которых лорд Винтер настойчиво преследовал и без всякого беззакония с их стороны…
– Имеющие глаза – не увидят… – с оттенком безнадежности вздохнула я. – Имеющие уши – не услышат.
– Но если так, говорите, говорите же! – потребовал Фельтон.
– Поверить Вам мой позор?! – возразила я, словно в смущении. – Ведь часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, поверить мой позор Вам, мужчине! О… – закрылась я рукой, рухнув в кресло, – о никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
– Мне, брату? – воскликнул Фельтон.
Я продолжала недоверчиво смотреть на него.
Затем отрицательно покачала головой.
Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
– Ну хорошо, я доверюсь моему брату, я решусь… – наконец сказала я.
И тут дьявол не замедлил принести другого брата, дорогого.
Он неслышно появился из недр коридора, подошел к двери, сказал несколько слов часовому. Услышав его голос, Фельтон отскочил в сторону, увеличив между нами расстояние в несколько раз.
Дверь распахнулась, и Винтер, подбоченясь, встал на пороге, с видом театрала на премьере рассматривая нас.
– Вы что-то давно здесь, Джон, – заметил он. – Уж не рассказывает ли Вам эта женщина о своих преступлениях? В таком случае я не удивляюсь тому, что Ваш разговор продолжался столько времени.
Бедняжка Фельтон посерел, словно пепел, и впал в ступор.
Было ясно, что сейчас он либо замкнется в гордом молчании, которое дорогой брат совершенно правильно истолкует, либо выложит всю нашу беседу до последнего слова, что тоже совершенно излишне.
– А, – улыбнулась я дорогому брату, – Вы боитесь, чтобы пленница не ускользнула из Ваших рук! Спросите же Вашего достойного тюремщика, о какой милости я сейчас умоляла его.
– Вы просили о милости? – растерянно спросил сбитый с толку Винтер.
– Да, милорд, – облегченно подтвердил мои слова порозовевший Фельтон.
– О какой же это милости? – шагнул в камеру дорогой брат.
– Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через минуту в окошко двери! – доложил лейтенант.
– А разве здесь кто-нибудь спрятан? – Винтер наклонился и посмотрел под кроватью, затем под креслом, в котором я сидела. – Кто-нибудь, кого эта милая особа хочет зарезать?
– Здесь нахожусь я, – холодно сообщила я в ответ, еще плотнее вдавливая веревку в кресло.
– Я предоставил Вам на выбор Америку или Тайберн, – заметил, подходя ко мне, Винтер. – Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
Упоминание о веревке снова согнало с лица Фельтона розовый цвет. Наверное, он вспомнил о моем рукоделии.
– Вы правы, – ответила я дорогому брату, – я уже думала об этом. И еще подумаю.
Фельтон вздрогнул.
Тысяча чертей, какой чувствительный солдат!
Винтер заметил дрожь лейтенанта.
– Не верь этому, Джон! – обернулся он к Фельтону. – Джон, друг мой, я положился на тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет вредить.
– Ты слышишь? – вскинула я руки к небу, точнее к потолку.
Дорогой брат решил, что за время заключения я настолько подвинулась головой, что теперь беседую с Всевышним запросто, на короткой ноге.
Фельтон понял, что восклицание адресуется ему. Он печально повесил голову, снова не в силах разобраться, кто из нас с дорогим братом больше врет, и послушно пошел с Винтером к двери.
Винтер заботливо держал его под руку и смотрел на меня через плечо, пока они не переступили порог.
Дорогой брат стал куда более сообразительным, видимо, жажда мести способна совершенствовать характер даже такого человека! И все равно это ему не поможет.
Сейчас он поведает доверчивому Фельтону жуткую историю о моих преступлениях и этим навредит себе так, как не смог бы сделать, распахнув настежь двери моей темницы.
Потому что Фельтон снова придет ко мне, придет узнать мое изложение событий.
Я встала с кресла, взяла с него веревку и аккуратно смотала ее в большой лохматый клубок.
Не прошло и часа, как Фельтон вернулся. Он о чем-то тихо переговорил с часовым и вошел, оставив дверь полуоткрытой.
Лицо его выражало сильную тревогу, он сделал знак, чтобы я молчала.
– Чего Вы от меня хотите? – спросила я, словно не понимая всей этой таинственности.
– Послушайте, – прошептал Фельтон, – я удалил часового, чтобы мой приход к Вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу, Винтер сейчас рассказал мне ужасающую историю.
А я что говорила!..
– Или Вы демон, или мой благодетель, мой отец – чудовище! – Фельтон наконец понял, что выбор неизбежен.
Вообще-то на его месте я бы тоже запуталась, дели я мир только на черное и белое. Грустная правда в том, что я немного демон, а его благодетель почти чудовище и разницы между нами никакой, как ни выбирай.
– Я Вас знаю всего четыре дня, – продолжал Фельтон, – а его я люблю уже два года. Мне простительно поэтому колебаться в выборе между Вами. Не пугайтесь моих слов, мне необходимо убедиться, что Вы говорите правду. Сегодня после полуночи я приду к Вам, и Вы меня убедите.
Не так все просто, мой лейтенант! Вы опять решили, что правда подается на блюдечке и я кинусь Вас убеждать. Нет, Джон Фельтон, ты сам должен решить, какое вранье тебе больше подходит.
– Нет, Фельтон, нет, брат мой! – подняла я руку ладонью вперед. – Ваша жертва слишком велика, и я понимаю, чего она Вам стоит! Нет, я погибла, не губите себя вместе со мной! Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и молчание трупа убедит Вас гораздо лучше слов узницы…
– Замолчите, сударыня! – забушевал Фельтон. – Не говорите мне этого! Я пришел, чтобы Вы обещали мне, дали честное слово, поклялись всем, что для Вас свято, что не посягнете на свою жизнь!
– Я не хочу обещать. Никто так не уважает клятвы, как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
А я обещала найти человека, который воспрепятствует Бекингэму выйти с эскадрой к берегам Франции, вот в чем беда…
– Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока мы не увидимся снова! И если Вы после того, как увидитесь со мной, будете по-прежнему упорствовать в Вашем намерении, тогда делать нечего… Вы вольны поступать, как Вам угодно, и я сам вручу Вам оружие, которое Вы просили.
С видом непомерного одолжения я сказала:
– Что ж, ради Вас, я потерплю.
– Поклянитесь!
– Клянусь нашим Богом! Довольны Вы?
– Хорошо, до наступления ночи.
Фельтон быстро покинул комнату и запер дверь. В решетчатое окошечко двери было видно, как он встал в коридоре, держа оружие часового. Когда тот вернулся и сменил его, Фельтон с каким-то непонятным восторгом перекрестился и поспешил прочь.
Оставалось проводить его подходящей по случаю напыщенной фразой. Чтобы часовой, в случае чего, мог сказать, что я ругалась вслед лейтенанту.
– Мой Бог? – легко произнесла я, глядя сквозь решетку на его удаляющийся затылок. – Безумный фанатик! Сейчас мой Бог – это я и тот, кто поможет мне отомстить за себя.
Красиво звучит, не правда ли?
Потом я долго стояла у двери, вслушиваясь в шаги в коридоре, и, когда услышала, что идет Фельтон, забралась на кресло с веревкой в руках и принялась задумчиво изучать потолок.
Когда заскрипела дверь, я спрыгнула с кресла и, виновато улыбаясь, спрятала веревку за спину.
Фельтон был весь воплощенная официальность. Только глаза у него были красными и воспаленными, как у человека, который ночью не спал.
Я кинула веревку на кресло и села сверху. Пара узлов остались на виду.
– Что это такое, сударыня? – холодно спросил Фельтон.
– Это? – рассеянно сказала я. – Ничего… Скука – смертный враг заключенных. Мне было скучно, и я развлекалась тем, что плела эту веревку.
Фельтон быстро обшарил взглядом стены и потолок, заметил в стене над моим креслом массивный позолоченный крюк. Наверное, раньше на нем висел щит, а под щитом мечи. Его передернуло.
– А что Вы делали, стоя на кресле? – строго спросил он.
– Что Вам до этого? – носком туфли я выводила узоры на пьшьном полу.
– Но я желаю это знать! – не отступал Фельтон.
– Не допытывайтесь, – легко взглянула на него я. – Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
– Ну так я сам скажу, что Вы делали или, вернее, что собирались сделать: Вы хотели привести в исполнение задуманное Вами роковое намерение. Вспомните, сударыня, что если Господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
На полу среди загогулин появился крест.
– Когда Господь видит, – задумчиво и убежденно сказала я, – что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и позором, то, поверьте, Бог простит ему самоубийство. Ведь в таком случае самоубийство – мученическая смерть.
– Вы или преувеличиваете, или не договариваете! – воскликнул Фельтон. – Скажите все, сударыня, ради Бога, объяснитесь!
Я резко стерла крест и не менее резко ответила:
– Рассказать Вам о моих несчастьях, чтобы Вы приняли сказанное мною за басню, поделиться своими планами, чтобы Вы донесли о них моему гонителю, – нет, милостивый государь! К тому же, что для Вас жизнь или смерть несчастной заключенной? Ведь Вы отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы Вы представили труп, который бы признали за мой, – и больше с Вас ничего не спросят. Быть может, Вас даже вознаградят вдвойне!
Фельтон оскорбился, как я и предполагала.
– Я, сударыня, я? И Вы можете предположить, что я возьму награду за Вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
– Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! – с угрозой сказала я. – Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом Вы будете идти в чине капитана.
– Да что я Вам сделал, – закричал возмущенно Фельтон, – что Вы возлагаете на меня такую ответственность перед Богом и людьми? Через несколько дней Вы покинете этот замок, сударыня, Ваша жизнь не будет больше под моей охраной и тогда… – он вздохнул, – тогда поступайте с ней, как Вам будет угодно.
– Итак, – жестко подвела я итог его восклицанию, – Вы, человек благочестивый, Вы, кого считают праведником, желаете только одного – чтобы Вас не потревожили, не обвинили в моей смерти?
– Я должен оберегать Вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это, – упрямо сказал Фельтон.
– Но понимаете ли Вы, какую Вы исполняете обязанность? То, что Вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете Вы свое поведение, как назовет его Господь, если я невинна?! – спросила я, глядя ему в лицо.
– Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания! – опять спрятался за мундир Фельтон.
– Вы думаете, – горько улыбнулась я, – Господь в день Страшного суда отделит слепых палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!
– Повторяю, – сказал Фельтон, пытаясь придать голосу уверенность, – Вам не грозит никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
– Безумец! – бросила я ему в лицо. – Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее богоугодные люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
– Невозможно, сударыня, невозможно! – тихо сказал Фельтон. – Пока Вы узница, Вы не получите через меня свободу, пока Вы живы, Вы не лишитесь через меня жизни.
– Да, – подтвердила я. – Но я лишусь того, что мне дороже жизни, Фельтон, я потеряю честь! И Вас, Вас я сделаю ответственным перед Богом и людьми за мой стыд и за мой позор!
Фельтон надолго замолчал.
Пусть подумает, он так к этому не привык. Обычно те, кто слишком пылко любят Бога, также пылко ненавидят людей. И это неверно. Нельзя делать что-то слепо – иначе зачем нам воля, зачем разум, зачем право выбора? Мы не муравьи, но некоторые из нас добровольно доводят себя до уровня муравья слепым послушанием, слепым подчинением, слепой верой.
Фельтон колебался.
Ему было страшно неуютно оказаться в положении, когда стоит выбор между службой и верой. Проводником в этом лабиринте мог стать разум, но добрые люди, с любовью воспитавшие его, тщательно искоренили в молодом человеке всякий намек на свободомыслие, ибо оно считалось страшным грехом и там, где находилось его тело, и там, где нашла приют его душа. Не люблю фанатиков. Их чистота мнима и часто куда более отвратительна, чем самый страшный грех. Они ненавидят жизнь, смех для них страшней убийства, радость изначально греховна.
По лицу Фельтона было видно, что в душе он быстро возводит стену из кирпичей, вбитых в него во время службы: «Я – солдат, мое дело исполнять приказы, я не имею права, я не обладаю ответственностью, я пешка, мое дело – повиноваться командиру, мое дело – безупречно выполнять все, что мне велят, я все равно ничего не изменю».
Эту стену надо было уничтожить, пустить против нее самый тяжелый таран из пуританского арсенала.
Я резко встала.
Простерла к нему руку и запела одно из самых душераздирающих творений пуритан:
Эти слова, несомненно, были также хорошо известны Фельтону, как и устав службы, но находили куда больше отклика в его исковерканной душе. Он внимал им, словно введенный в транс.
Бросьте жертву в пасть Ваала,
Киньте мученицу львам —
Отомстит Всевышний Вам!..
Я из бездн к нему воззвала…
– Кто Вы, кто Вы? – сложил он молитвенно ладони. – Посланница ли Вы неба, служительница ли ада, ангел Вы или демон, зовут Вас Элоа или Астарта?
– Разве ты не узнал, Фельтон? – с гневом свела я брови. – Я не ангел и не демон – я дочь земли, и я сестра тебе по вере, вот и все!
– Да, да… – словно во сне бормотал Фельтон, а глаза у него стали совершенно безумными. – Я сомневался еще, а теперь я верю…
– Ты веришь… – зловещим шепотом сказала я, – а между тем ты сообщник этого отродья Велиала, которого зовут Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага Божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, – гнусному Сарданапалу, которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
– Я предаю Вас Бекингэму? Я? Что Вы такое говорите!
– Имеющие глаза – не увидят! – вскричала я. – Имеющие уши – не услышат!
– Да-да… – вытер мокрый пот Фельтон, глаза его из серых стали совершенно черными от расширившихся зрачков. – Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. Да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: «Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева Господня!» Говорите, говорите, теперь я Вас понимаю!
Собственные слова словно разбудили его.
Фельтон отступил на шаг назад. Сейчас он попытается вернуться в теплую норку.
Накал страстей не может быть долгим.
– Нет, – сказала я печально, бессильно уронив руки. – Мне не быть Юдифью, которая освободит Ветилую от Олоферна. Меч Всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у Вас ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю Вас, на коленях взываю к Вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!
Поскольку это уже говорилось не раз и не было новостью, Фельтон должен был немного прийти в себя, услышав знакомые слова.
Так оно и произошло.
– Увы! – вздохнул он. – Я единственно только могу пожалеть Вас, если Вы докажете, что Вы жертва. Но лорд Винтер возводит на Вас страшные обвинения. Вы христианка, Вы мне сестра по вере. Я чувствую к Вам влечение – я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но Вы, сударыня, Вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, Вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует Вас…
Я лично знала вполне прекрасных и вполне невинных девиц, которых лорд Винтер настойчиво преследовал и без всякого беззакония с их стороны…
– Имеющие глаза – не увидят… – с оттенком безнадежности вздохнула я. – Имеющие уши – не услышат.
– Но если так, говорите, говорите же! – потребовал Фельтон.
– Поверить Вам мой позор?! – возразила я, словно в смущении. – Ведь часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, поверить мой позор Вам, мужчине! О… – закрылась я рукой, рухнув в кресло, – о никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
– Мне, брату? – воскликнул Фельтон.
Я продолжала недоверчиво смотреть на него.
Затем отрицательно покачала головой.
Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
– Ну хорошо, я доверюсь моему брату, я решусь… – наконец сказала я.
И тут дьявол не замедлил принести другого брата, дорогого.
Он неслышно появился из недр коридора, подошел к двери, сказал несколько слов часовому. Услышав его голос, Фельтон отскочил в сторону, увеличив между нами расстояние в несколько раз.
Дверь распахнулась, и Винтер, подбоченясь, встал на пороге, с видом театрала на премьере рассматривая нас.
– Вы что-то давно здесь, Джон, – заметил он. – Уж не рассказывает ли Вам эта женщина о своих преступлениях? В таком случае я не удивляюсь тому, что Ваш разговор продолжался столько времени.
Бедняжка Фельтон посерел, словно пепел, и впал в ступор.
Было ясно, что сейчас он либо замкнется в гордом молчании, которое дорогой брат совершенно правильно истолкует, либо выложит всю нашу беседу до последнего слова, что тоже совершенно излишне.
– А, – улыбнулась я дорогому брату, – Вы боитесь, чтобы пленница не ускользнула из Ваших рук! Спросите же Вашего достойного тюремщика, о какой милости я сейчас умоляла его.
– Вы просили о милости? – растерянно спросил сбитый с толку Винтер.
– Да, милорд, – облегченно подтвердил мои слова порозовевший Фельтон.
– О какой же это милости? – шагнул в камеру дорогой брат.
– Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через минуту в окошко двери! – доложил лейтенант.
– А разве здесь кто-нибудь спрятан? – Винтер наклонился и посмотрел под кроватью, затем под креслом, в котором я сидела. – Кто-нибудь, кого эта милая особа хочет зарезать?
– Здесь нахожусь я, – холодно сообщила я в ответ, еще плотнее вдавливая веревку в кресло.
– Я предоставил Вам на выбор Америку или Тайберн, – заметил, подходя ко мне, Винтер. – Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
Упоминание о веревке снова согнало с лица Фельтона розовый цвет. Наверное, он вспомнил о моем рукоделии.
– Вы правы, – ответила я дорогому брату, – я уже думала об этом. И еще подумаю.
Фельтон вздрогнул.
Тысяча чертей, какой чувствительный солдат!
Винтер заметил дрожь лейтенанта.
– Не верь этому, Джон! – обернулся он к Фельтону. – Джон, друг мой, я положился на тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет вредить.
– Ты слышишь? – вскинула я руки к небу, точнее к потолку.
Дорогой брат решил, что за время заключения я настолько подвинулась головой, что теперь беседую с Всевышним запросто, на короткой ноге.
Фельтон понял, что восклицание адресуется ему. Он печально повесил голову, снова не в силах разобраться, кто из нас с дорогим братом больше врет, и послушно пошел с Винтером к двери.
Винтер заботливо держал его под руку и смотрел на меня через плечо, пока они не переступили порог.
Дорогой брат стал куда более сообразительным, видимо, жажда мести способна совершенствовать характер даже такого человека! И все равно это ему не поможет.
Сейчас он поведает доверчивому Фельтону жуткую историю о моих преступлениях и этим навредит себе так, как не смог бы сделать, распахнув настежь двери моей темницы.
Потому что Фельтон снова придет ко мне, придет узнать мое изложение событий.
Я встала с кресла, взяла с него веревку и аккуратно смотала ее в большой лохматый клубок.
Не прошло и часа, как Фельтон вернулся. Он о чем-то тихо переговорил с часовым и вошел, оставив дверь полуоткрытой.
Лицо его выражало сильную тревогу, он сделал знак, чтобы я молчала.
– Чего Вы от меня хотите? – спросила я, словно не понимая всей этой таинственности.
– Послушайте, – прошептал Фельтон, – я удалил часового, чтобы мой приход к Вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу, Винтер сейчас рассказал мне ужасающую историю.
А я что говорила!..
– Или Вы демон, или мой благодетель, мой отец – чудовище! – Фельтон наконец понял, что выбор неизбежен.
Вообще-то на его месте я бы тоже запуталась, дели я мир только на черное и белое. Грустная правда в том, что я немного демон, а его благодетель почти чудовище и разницы между нами никакой, как ни выбирай.
– Я Вас знаю всего четыре дня, – продолжал Фельтон, – а его я люблю уже два года. Мне простительно поэтому колебаться в выборе между Вами. Не пугайтесь моих слов, мне необходимо убедиться, что Вы говорите правду. Сегодня после полуночи я приду к Вам, и Вы меня убедите.
Не так все просто, мой лейтенант! Вы опять решили, что правда подается на блюдечке и я кинусь Вас убеждать. Нет, Джон Фельтон, ты сам должен решить, какое вранье тебе больше подходит.
– Нет, Фельтон, нет, брат мой! – подняла я руку ладонью вперед. – Ваша жертва слишком велика, и я понимаю, чего она Вам стоит! Нет, я погибла, не губите себя вместе со мной! Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и молчание трупа убедит Вас гораздо лучше слов узницы…
– Замолчите, сударыня! – забушевал Фельтон. – Не говорите мне этого! Я пришел, чтобы Вы обещали мне, дали честное слово, поклялись всем, что для Вас свято, что не посягнете на свою жизнь!
– Я не хочу обещать. Никто так не уважает клятвы, как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
А я обещала найти человека, который воспрепятствует Бекингэму выйти с эскадрой к берегам Франции, вот в чем беда…
– Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока мы не увидимся снова! И если Вы после того, как увидитесь со мной, будете по-прежнему упорствовать в Вашем намерении, тогда делать нечего… Вы вольны поступать, как Вам угодно, и я сам вручу Вам оружие, которое Вы просили.
С видом непомерного одолжения я сказала:
– Что ж, ради Вас, я потерплю.
– Поклянитесь!
– Клянусь нашим Богом! Довольны Вы?
– Хорошо, до наступления ночи.
Фельтон быстро покинул комнату и запер дверь. В решетчатое окошечко двери было видно, как он встал в коридоре, держа оружие часового. Когда тот вернулся и сменил его, Фельтон с каким-то непонятным восторгом перекрестился и поспешил прочь.
Оставалось проводить его подходящей по случаю напыщенной фразой. Чтобы часовой, в случае чего, мог сказать, что я ругалась вслед лейтенанту.
– Мой Бог? – легко произнесла я, глядя сквозь решетку на его удаляющийся затылок. – Безумный фанатик! Сейчас мой Бог – это я и тот, кто поможет мне отомстить за себя.
Красиво звучит, не правда ли?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
УРОКИ ОТКРОВЕННОГО ВРАНЬЯ
Что мне не нравилось в моем заключении – так это то, что камеру убирали чрезвычайно редко.
Большая часть мусора, валявшегося на полу, давно прилипла к подолу моих платьев. Женщина, которую посулил мне для услуг дорогой брат, видимо, посчитала, что условия работы и условия оплаты явно противоречат друг другу.
Кто видел мою камеру и меня в ней, с ней бы полностью согласился. Чистые платья из сундука кардинала подходили к концу – приходилось переодеваться после каждого посещения тюремщиков, потому что иначе было нельзя.
Даже Фельтон не поверил бы в чистоту души пленницы, если бы юбки у нее выглядели так, словно она регулярно метет подолом лондонские панели в поисках клиентов.
Да, выбирать платья приходилось с умом, не обращая внимания на практичность. Преступница, демон и падшая женщина еще могует щеголять в темно-красном или фиолетовом наряде, но ангелу положен белый, на крайний случай голубой – таковы правила игры, не я их придумывала.
Сегодня, в расчете на ночное объяснение, на мне было как раз такое, нежно-голубое платье с белыми кружевами и белыми нижними юбками. Только жемчуг украшал его, белый чистый круглый жемчуг…
…Словом, идеальный костюм для сбора грязи в камере. Уже испачканные платья я положила на второе кресло, чтобы дорогому брату негде было сидеть.
А брать в руки щетку я не стала специально! Пусть Винтер не думает, что заставит меня привыкать к жизни, которая царит в каком-нибудь мерзком Ботани-бее или Тайберне. Пока нет определения суда, я знатная английская дама, как бы его это не раздражало. И если даже суд признает мой английский брак недействительным, то я, как это ни смешно, останусь знатной французской дамой, до манер и изысканности которой дорогому брату, как болоту до океана.
Но как бы то ни было, до подписания приказа осталось два дня. А до прихода Фельтона несколько часов.
Замковый колокол пробил девять.
Пришел с вечерним визитом дорогой брат и буквально носом пропахал стены и потолок моей комнаты.
С видом знатока он исследовал окно и прутья решетки (не иначе, как думал, что я на досуге подгрызаю прутья, обеспечивая себе путь к свободе). Не поленился и заглянул в камин. Тайного сообщника, к разочарованию дорогого брата, там не оказалось, следов, что я пыталась улизнуть через трубу, тоже не было. Оставив камин, он переключился на пол. Все попытки деверя обнаружить в полу подкоп не удались, и он окончательно расстроился.
Днем я сплела из батистовой веревки миленький коврик. Положив его на скамеечку и поставив сверху ноги, я из кресла молча наблюдала за обыском.
– Нет-нет, – разочарованно сообщил дорогой брат. – Этой ночью Вам еще не удастся убежать.
Мне было искренне его жаль, он так старался. Хотела ему сказать, чтобы он посадил меня на хлеб и воду, глядишь, я и протиснусь в каминную трубу, но не стала. Еще за чистую монету примет.
Через час после того, как ушел дорогой брат, Фельтон пришел проконтролировать смену караула. Теперь по шагам, раздающимся в коридоре, я могла безошибочно определять, кто там находится.
Было еще рано, поэтому он не вошел. Надо было ждать.
Через два часа часового опять сменили. Вот теперь минутки потекли, как текли до этого часы.
Часовой разминал пятки, маршируя по коридору.
Затем опять раздались шаги Фельтона.
Я прислушалась.
– Слушай, ни под каким предлогом не отходи от этой двери, – сказал Фельтон часовому. – Тебе ведь известно, что в прошлую ночь милорд наказал одного солдата за то, что тот на минуту оставил свой пост, а между тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.
– Да, это мне известно, – подтвердил часовой.
– Приказываю тебе надзирать самым тщательным образом. Я же войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины: у нее, боюсь, есть злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.
– Отлично, – сделала я вывод. – Вот строгий пуританин начинает уже лгать.
– Черт возьми! – гоготнул солдат, – господин лейтенант, Вы не можете пожаловаться на такое поручение, особенно если милорд уполномочил Вас заглянуть к ней в постель.
Фельтон промолчал, не стал обрывать подчиненного.
– Если я позову, – сказал он, словно не расслышав последних слов, – войди. Точно так же, если кто-нибудь придет, позови меня.
– Слушаюсь, господин лейтенант. Фельтон вошел.
– Это Вы? – «удивилась» я, поднимаясь ему навстречу.
– Я Вам обещал прийти и пришел.
– Вы мне обещали еще и другое, – напомнила я.
– Что же? – удивился Фельтон, вспомнил и перепугался: – Боже мой!
– Вы обещали принести мне нож и оставить его мне после нашего разговора, – уточнила я.
– Не говорите об этом, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно оно ни было, которое давало бы право Божьему созданию лишать себя жизни.
Золотые слова, я тоже так думаю.
– Я передумал, – продолжал Фельтон, – ибо пришел к заключению, что ни в ком случае не должен принимать на свою душу такой грех.
Ну вот, так хорошо начал и так плохо окончил.
– Ах, Вы передумали! – презрительно бросила я и снова села в кресло. – И я тоже раздумала.
– Что? – встревожился Фельтон.
– Что я ничего не должна сказать человеку, который не держит слова.
– О боже мой!
– Вы можете удалиться, я ничего не скажу. Фельтон поколебался, но затем сказал:
– Вот нож! – и вынул из кармана клинок.
Боже, как хочется мне его иметь. В определенных случаях человек с лезвием в руках и человек без оного – большая разница.
Хотя еще неизвестно, что он принес. Может быть, столовую безделушку, которой дорогой брат отбивает горлышки у бутылок.
– Дайте мне его посмотреть, – попросила я.
– Зачем? – тут же спросил Фельтон.
– Клянусь честью, я его отдам сейчас же! – пообещала я. – Вы положите его на этот стол и станете между ним и мною.
Фельтон подал мне нож.
Я осмотрела его, попробовала пальцем кончик ножа, проверила лезвие. Нож небольшой, острие – «лисья мордочка». В моей руке лежит удобно, обратный хват, который я так люблю, получится довольно крепким. Неплохая сталь, а заточен плохо, хорошо хоть заточка полуторасторонняя. Нужно точить заново, если он мне его оставит, придется этим заняться. А вот метать его не стоит, полетит как столовая ложка, жаль…
Одно мне только непонятно: как при своей любви к оружию в ответственные моменты я всегда оказываюсь без оного. Впрочем, что тут понимать, я же ехала к Бекингэму на переговоры, и обнаружь он на мне хотя бы заостренную шпильку, при его-то «храбрости»…
Большая часть мусора, валявшегося на полу, давно прилипла к подолу моих платьев. Женщина, которую посулил мне для услуг дорогой брат, видимо, посчитала, что условия работы и условия оплаты явно противоречат друг другу.
Кто видел мою камеру и меня в ней, с ней бы полностью согласился. Чистые платья из сундука кардинала подходили к концу – приходилось переодеваться после каждого посещения тюремщиков, потому что иначе было нельзя.
Даже Фельтон не поверил бы в чистоту души пленницы, если бы юбки у нее выглядели так, словно она регулярно метет подолом лондонские панели в поисках клиентов.
Да, выбирать платья приходилось с умом, не обращая внимания на практичность. Преступница, демон и падшая женщина еще могует щеголять в темно-красном или фиолетовом наряде, но ангелу положен белый, на крайний случай голубой – таковы правила игры, не я их придумывала.
Сегодня, в расчете на ночное объяснение, на мне было как раз такое, нежно-голубое платье с белыми кружевами и белыми нижними юбками. Только жемчуг украшал его, белый чистый круглый жемчуг…
…Словом, идеальный костюм для сбора грязи в камере. Уже испачканные платья я положила на второе кресло, чтобы дорогому брату негде было сидеть.
А брать в руки щетку я не стала специально! Пусть Винтер не думает, что заставит меня привыкать к жизни, которая царит в каком-нибудь мерзком Ботани-бее или Тайберне. Пока нет определения суда, я знатная английская дама, как бы его это не раздражало. И если даже суд признает мой английский брак недействительным, то я, как это ни смешно, останусь знатной французской дамой, до манер и изысканности которой дорогому брату, как болоту до океана.
Но как бы то ни было, до подписания приказа осталось два дня. А до прихода Фельтона несколько часов.
Замковый колокол пробил девять.
Пришел с вечерним визитом дорогой брат и буквально носом пропахал стены и потолок моей комнаты.
С видом знатока он исследовал окно и прутья решетки (не иначе, как думал, что я на досуге подгрызаю прутья, обеспечивая себе путь к свободе). Не поленился и заглянул в камин. Тайного сообщника, к разочарованию дорогого брата, там не оказалось, следов, что я пыталась улизнуть через трубу, тоже не было. Оставив камин, он переключился на пол. Все попытки деверя обнаружить в полу подкоп не удались, и он окончательно расстроился.
Днем я сплела из батистовой веревки миленький коврик. Положив его на скамеечку и поставив сверху ноги, я из кресла молча наблюдала за обыском.
– Нет-нет, – разочарованно сообщил дорогой брат. – Этой ночью Вам еще не удастся убежать.
Мне было искренне его жаль, он так старался. Хотела ему сказать, чтобы он посадил меня на хлеб и воду, глядишь, я и протиснусь в каминную трубу, но не стала. Еще за чистую монету примет.
Через час после того, как ушел дорогой брат, Фельтон пришел проконтролировать смену караула. Теперь по шагам, раздающимся в коридоре, я могла безошибочно определять, кто там находится.
Было еще рано, поэтому он не вошел. Надо было ждать.
Через два часа часового опять сменили. Вот теперь минутки потекли, как текли до этого часы.
Часовой разминал пятки, маршируя по коридору.
Затем опять раздались шаги Фельтона.
Я прислушалась.
– Слушай, ни под каким предлогом не отходи от этой двери, – сказал Фельтон часовому. – Тебе ведь известно, что в прошлую ночь милорд наказал одного солдата за то, что тот на минуту оставил свой пост, а между тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.
– Да, это мне известно, – подтвердил часовой.
– Приказываю тебе надзирать самым тщательным образом. Я же войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины: у нее, боюсь, есть злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.
– Отлично, – сделала я вывод. – Вот строгий пуританин начинает уже лгать.
– Черт возьми! – гоготнул солдат, – господин лейтенант, Вы не можете пожаловаться на такое поручение, особенно если милорд уполномочил Вас заглянуть к ней в постель.
Фельтон промолчал, не стал обрывать подчиненного.
– Если я позову, – сказал он, словно не расслышав последних слов, – войди. Точно так же, если кто-нибудь придет, позови меня.
– Слушаюсь, господин лейтенант. Фельтон вошел.
– Это Вы? – «удивилась» я, поднимаясь ему навстречу.
– Я Вам обещал прийти и пришел.
– Вы мне обещали еще и другое, – напомнила я.
– Что же? – удивился Фельтон, вспомнил и перепугался: – Боже мой!
– Вы обещали принести мне нож и оставить его мне после нашего разговора, – уточнила я.
– Не говорите об этом, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно оно ни было, которое давало бы право Божьему созданию лишать себя жизни.
Золотые слова, я тоже так думаю.
– Я передумал, – продолжал Фельтон, – ибо пришел к заключению, что ни в ком случае не должен принимать на свою душу такой грех.
Ну вот, так хорошо начал и так плохо окончил.
– Ах, Вы передумали! – презрительно бросила я и снова села в кресло. – И я тоже раздумала.
– Что? – встревожился Фельтон.
– Что я ничего не должна сказать человеку, который не держит слова.
– О боже мой!
– Вы можете удалиться, я ничего не скажу. Фельтон поколебался, но затем сказал:
– Вот нож! – и вынул из кармана клинок.
Боже, как хочется мне его иметь. В определенных случаях человек с лезвием в руках и человек без оного – большая разница.
Хотя еще неизвестно, что он принес. Может быть, столовую безделушку, которой дорогой брат отбивает горлышки у бутылок.
– Дайте мне его посмотреть, – попросила я.
– Зачем? – тут же спросил Фельтон.
– Клянусь честью, я его отдам сейчас же! – пообещала я. – Вы положите его на этот стол и станете между ним и мною.
Фельтон подал мне нож.
Я осмотрела его, попробовала пальцем кончик ножа, проверила лезвие. Нож небольшой, острие – «лисья мордочка». В моей руке лежит удобно, обратный хват, который я так люблю, получится довольно крепким. Неплохая сталь, а заточен плохо, хорошо хоть заточка полуторасторонняя. Нужно точить заново, если он мне его оставит, придется этим заняться. А вот метать его не стоит, полетит как столовая ложка, жаль…
Одно мне только непонятно: как при своей любви к оружию в ответственные моменты я всегда оказываюсь без оного. Впрочем, что тут понимать, я же ехала к Бекингэму на переговоры, и обнаружь он на мне хотя бы заостренную шпильку, при его-то «храбрости»…