– Да, Ваша светлость.
– А кем оно подписано? Королем? – доброжелательно поинтересовался кардинал.
– Нет, Вашим Высокопреосвященством.
– Мною? Вы что, с ума сошли? – любезное выражение лица слетело с кардинала.
– Вы, конечно, узнаете свою руку, Ваша светлость, – пообещал ему д'Артаньян.
Хмурясь, кардинал принял от него лист бумаги, развернул и вслух прочитал:
«Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
5 августа 1628 года. Ришелье».
Его Высокопреосвященство задумался. Затем медленно порвал бумагу.
Снова подошел к столу, но уже не присаживаясь, написал несколько строк на пергаменте, который был на две трети заполнен, и приложил свою печать.
И д'Артаньян по ту сторону стола, и Рошфор по ту сторону стены были уверены, что это смертный приговор.
– Возьмите! – сказал Ришелье. – Я взял у Вас один открытый лист и взамен даю другой. На этой грамоте не проставлено имя, впишите его сами.
Будьте уверены, раз уж Его Высокопреосвященству выпадает шанс одним жестом превратить человека, враждебного ему, в человека, ему обязанного, он пользуется этим шансом сразу.
– Ваша светлость, – упал к его ногам д'Артаньян, получивший указ о производстве в чин лейтенанта мушкетеров, – моя жизнь принадлежит Вам, располагайте ею отныне! Но я не заслуживаю той милости, какую Вы мне оказываете: у меня есть три друга, имеющих больше заслуг и более достойных…
– Вы славный малый… – снисходительно похлопал гасконца по плечу кардинал. – Располагайте этой грамотой, как Вам заблагорассудится. Только помните, что, хотя имя и не вписано, я даю ее Вам.
– Я этого никогда не забуду! – воскликнул со всей горячностью д'Артаньян. – Ваше Высокопреосвященство может быть в этом уверены.
– Рошфор! – громко позвал кардинал.
Сбитый с толку поведением монсеньора, растерянный и ничего не понимающий, Рошфор вошел в кабинет. Такой щедрости по отношению к убийцам отнюдь не последнего сотрудника он от хозяина не ожидал. (Даже непосвященным известно, что Его Высокопреосвященство не только никогда не забывает своих врагов, но и всегда заботится о своих друзьях, почему мы, люди кардинала, собственно говоря, и работаем на него.)
– Рошфор! Перед Вами господин д'Артаньян, – сообщил ему Его Высокопреосвященство на тот случай, если Рошфор забыл, кто это. – Я принимаю его в число моих друзей, а потому поцелуйтесь оба и ведите себя благоразумно, если хотите сберечь Ваши головы.
С ненавистью потянувшись друг к другу, Рошфор и д'Артаньян громко чмокнули воздух, тонким слоем разделявший их губы. Кардинал с загадочной улыбкой на лице внимательно за ними наблюдал.
Потом новые друзья вместе вышли из кабинета в приемную.
– Мы еще увидимся, не так ли, милостивый государь? – спросил Рошфор, вытирая усы рукавом.
– Как Вам будет угодно, – холодно ответил д'Артаньян, доставая платок с той же целью.
– Случай не замедлит представиться, – пообещал Рошфор, вытирая рукав о косяк двери.
– Что такое? – Тюрлюпеном[13] выглянул из-за двери Его Высокопреосвященство.
Пошатнувшаяся было дружба резко окрепла, Рошфор и д'Артаньян нежно друг другу улыбнулись, обменялись рукопожатиями, поклонились кардиналу и с неподдельной грустью расстались.
Д'Артаньян пошел к ожидающим его друзьям, Рошфор остался в приемной.
– А теперь, мой дорогой Рошфор, – сказал своему конюшему кардинал де Ришелье, – срочно скачите в Бетюн. Миледи ждет Вас там.
В этом трогательном месте Рошфор всегда добавляет, что он чуть было не догнал уходящего д'Артаньяна и не поцеловал его на радостях еще раз, уже по-настоящему. Вот тут он точно врет, и я ему не верю.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Примечание
– А кем оно подписано? Королем? – доброжелательно поинтересовался кардинал.
– Нет, Вашим Высокопреосвященством.
– Мною? Вы что, с ума сошли? – любезное выражение лица слетело с кардинала.
– Вы, конечно, узнаете свою руку, Ваша светлость, – пообещал ему д'Артаньян.
Хмурясь, кардинал принял от него лист бумаги, развернул и вслух прочитал:
«Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
5 августа 1628 года. Ришелье».
Его Высокопреосвященство задумался. Затем медленно порвал бумагу.
Снова подошел к столу, но уже не присаживаясь, написал несколько строк на пергаменте, который был на две трети заполнен, и приложил свою печать.
И д'Артаньян по ту сторону стола, и Рошфор по ту сторону стены были уверены, что это смертный приговор.
– Возьмите! – сказал Ришелье. – Я взял у Вас один открытый лист и взамен даю другой. На этой грамоте не проставлено имя, впишите его сами.
Будьте уверены, раз уж Его Высокопреосвященству выпадает шанс одним жестом превратить человека, враждебного ему, в человека, ему обязанного, он пользуется этим шансом сразу.
– Ваша светлость, – упал к его ногам д'Артаньян, получивший указ о производстве в чин лейтенанта мушкетеров, – моя жизнь принадлежит Вам, располагайте ею отныне! Но я не заслуживаю той милости, какую Вы мне оказываете: у меня есть три друга, имеющих больше заслуг и более достойных…
– Вы славный малый… – снисходительно похлопал гасконца по плечу кардинал. – Располагайте этой грамотой, как Вам заблагорассудится. Только помните, что, хотя имя и не вписано, я даю ее Вам.
– Я этого никогда не забуду! – воскликнул со всей горячностью д'Артаньян. – Ваше Высокопреосвященство может быть в этом уверены.
– Рошфор! – громко позвал кардинал.
Сбитый с толку поведением монсеньора, растерянный и ничего не понимающий, Рошфор вошел в кабинет. Такой щедрости по отношению к убийцам отнюдь не последнего сотрудника он от хозяина не ожидал. (Даже непосвященным известно, что Его Высокопреосвященство не только никогда не забывает своих врагов, но и всегда заботится о своих друзьях, почему мы, люди кардинала, собственно говоря, и работаем на него.)
– Рошфор! Перед Вами господин д'Артаньян, – сообщил ему Его Высокопреосвященство на тот случай, если Рошфор забыл, кто это. – Я принимаю его в число моих друзей, а потому поцелуйтесь оба и ведите себя благоразумно, если хотите сберечь Ваши головы.
С ненавистью потянувшись друг к другу, Рошфор и д'Артаньян громко чмокнули воздух, тонким слоем разделявший их губы. Кардинал с загадочной улыбкой на лице внимательно за ними наблюдал.
Потом новые друзья вместе вышли из кабинета в приемную.
– Мы еще увидимся, не так ли, милостивый государь? – спросил Рошфор, вытирая усы рукавом.
– Как Вам будет угодно, – холодно ответил д'Артаньян, доставая платок с той же целью.
– Случай не замедлит представиться, – пообещал Рошфор, вытирая рукав о косяк двери.
– Что такое? – Тюрлюпеном[13] выглянул из-за двери Его Высокопреосвященство.
Пошатнувшаяся было дружба резко окрепла, Рошфор и д'Артаньян нежно друг другу улыбнулись, обменялись рукопожатиями, поклонились кардиналу и с неподдельной грустью расстались.
Д'Артаньян пошел к ожидающим его друзьям, Рошфор остался в приемной.
– А теперь, мой дорогой Рошфор, – сказал своему конюшему кардинал де Ришелье, – срочно скачите в Бетюн. Миледи ждет Вас там.
В этом трогательном месте Рошфор всегда добавляет, что он чуть было не догнал уходящего д'Артаньяна и не поцеловал его на радостях еще раз, уже по-настоящему. Вот тут он точно врет, и я ему не верю.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ИТОГО
Без Бекингэма английская эскадра, семнадцатого сентября все-таки покинувшая Портсмут, напоминала курицу с отрубленной головой, которая и без головы еще в состоянии пробежать несколько шагов, но это все, что она может.
Двадцать восьмого сентября корабли англичан под предводительством лорда Линдсея были у стен Ла-Рошели, радостно отозвавшейся на ее прибытие звоном всех городских колоколов.
Но, кроме моральной поддержки, крепость ничего не получила.
Англичане без толку потыкались в загораживающую вход в гавань дамбу, после чего попытались разрушить препятствие, обстреливая дамбу силами корабельной артиллерии.
С берега по английским кораблям ударили королевские орудия и пушки фортов острова Рэ.
Бомбардировка французами английских кораблей была успешнее, чем обстрел англичанами дамбы. «Последний довод короля»[14] действовал убедительно.
Понадобилось два дня обмена ядрами, чтобы лорд Линдсей окончательно отказался от мысли задержаться у крепости подольше. Он посоветовал ла-рошельцам примириться с законным сувереном, послал к королевским войскам парламентера, через которого попросил короля от имени Карла Первого быть снисходительным к своим заблудшим подданным, после чего с чувством образцово выполненного долга поднял паруса и отбыл в Англию.
Ла-Рошель была обречена.
В блокированном городе давно уже царили голод и смерть. Если до третьего появления у крепости английской эскадры город жил надеждой на помощь англичан и муниципалитету во главе с непримиримым Жаном Гитоном удавалось подавлять в согражданах мысли о сдаче города, то теперь в сердцах ла-рошельцев не осталось ничего, кроме отчаяния и безысходности.
В эти дни на память горожанам приходили строки Ветхого Завета, и они шептались, что гордая ранее красавица Ла-Рошель теперь подобна павшей столице Иудеи, о которой плакал пророк Иеремия.
– Ах, осталась пустынной столица, полная людом, стала словно вдова госпожа народов. Правительница областей отдана в работу! Безутешно плачет в ночи, на щеках ее слезы, нет утешителя ей среди всех ее любивших. Предали друзья ее, стали врагами… – выговаривали так губы горожан вслед удаляющимся кораблям знакомые слова.
– Дети грудные без чувств лежат на площадях столицы, матерей своих вопрошают: «Где хлеб, где питье нам?» Как пронзенные, без сознания на площадях столицы испускают дух свой у груди материнской. Найду ли тебе оправдание? – плакали женщины, лишившиеся своих детей, не выдержавших многомесячный голод.
– Люди ее стонут, выпрашивают хлеба, драгоценности отдают за пищу, чтобы восстановить силы… – вздыхали их мужья, водя пальцем по впечатанным в бумагу черным словам, приобретшим такую страшную современность.
А тайные агенты отца Жозефа, работавшие в крепости, обязательно напоминали:
– О тебе твои пророки лишь ложь и глупость вещали. Не обнажили твое нечестье, чтобы изменить твою участь, являли тебе изреченья лжи и coблазна!
И советовали, советовали постоянно и настойчиво:
– Умножь свои вопли ночью, в первую стражу, сердце пролей, как воду, пред ликом Господним, воздень к Нему ладони ради твоих младенцев, что от голода чуть живые на перекрестках улиц.
Каждый стих, каждая строка Плача словно не об Иерусалиме говорили, стонали горожанам об их Ла-Рошели.
Наконец не выдержал и муниципалитет.
Двадцать восьмого октября одна тысяча шестьсот двадцать восьмого года Ла-Рошель сдалась.
На следующий день во главе войска кардинал де Ришелье въехал в склонивший голову город.
Кругом лежали трупы, :на улицах, на площадях, на папертях церквей, под окнами домов. Тела, иссушенные голодом, не тлели, а мумифицировались.
Из пяти человек выжил один, против двадцати тысяч королевских войск в последние месяцы оборону держали от силы полторы тысячи горожан. Зрелище полумертвого города было настолько страшным, что тронуло даже самые ожесточенные сердца.
Крепость, теперь похожая на полуразрушенный могильный склеп, не подверглась обычным грабежам и насилиям. Не только строгий указ короля, но и вид города удержали неудержимых мародеров.
По совету кардинала король распорядился срочно доставить в город продовольствие. Король подтвердил, что прощает заблудших и презревших долг свой. Никто из защитников города не был наказан. Даже верхушка муниципалитета во главе с неистовым Жаном Гитоном, в других условиях непременно бы возведенная на новенький эшафот, была лишь выслана за пределы города, потому что никто уже не мог наказать Ла-Рошель больше, чем она была наказана осадой.
С самоуправлением Ла-Рошели было покончено. Венец ее башен, охраняющий город с суши, разрушен, остались лишь прибрежные укрепления. Также были срыты все замки и укрепления в округе.
Великого оплота протестантства во Франции не стало.
Королевские войска с триумфом вернулись в Париж.
Прошло время, и старые проблемы сменились новыми.
Дорогой брат, как только отношения между государствами возобновились в достаточной степени, приехал в Париж и попытался унаследовать после меня славный особняк по адресу Королевская площадь, дом шесть. Но, к его огорчению, дом во время войны конфисковали. Французское правительство отдало его некоей госпоже N, проживающей с двумя детьми в глухой провинции. Разочарованный Винтер вернулся домой.
Там ему тоже не пришлось особо радоваться вступлению в наследство. Вместе с поместьями он получил прилагающиеся к ним закладные и мои долговые обязательства на очень большие суммы очень известным людям. Благодаря этим нехитрым операциям я сразу же после истории с подвесками перевела свое состояние во Францию.
Дорогой брат встал перед проблемой: судиться с моими кредиторами и потерять миллион Или отдать все без суда и все равно потерять миллион…
Не прошло и года, как он его потерял.
У мушкетеров все благополучно.
Красавец Портос женился на своей прокурорше, которую я имела честь видеть в церкви Сен-Ле. Сундучок с монетами, накопленными ее покойным супругом, позволил господину Портосу оставить службу и зажить мирной семейной жизнью.
Тонкая душа господина Арамиса не вынесла тягот военной жизни, и он осуществил свою давнюю мечту: принял духовный сан и вступил в недавно основанное братство лазаристов. Наверное, скоро мы увидим его в рядах миссионеров, с крестом в руках несущих Божье слово народам обеих Америк, Китая и Индии…
Госпожа де Шеврез была так безутешна после его пострига, что вынуждена была завести три-четыре новых любовника, чтобы скрасить горечь утраты.
Граф де Ла Фер продолжал вести образ жизни безупречного мушкетера: регулярно пил и регулярно играл. Потом он вышел в отставку под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Русильоне.
Д'Артаньян вместе со своей ротой вернулся в Париж после окончания кампании и принялся готовиться к вступлению в чин лейтенанта.
Он продолжал снимать комнату на улице Могильщиков и обожать Констанцию Бонасье. Господин Бонасье куда-то исчез и не мешал счастью влюбленных.
Настал тот момент, когда госпожа Бонасье официально стала вдовой и приготовилась превратиться в Констанцию д'Артаньян.
Сам д'Артаньян, услышав о планах любимой, задумался.
К этому времени любовь утратила для молодого человека чувство новизны и стала привычной – кто осудит его за раздумья? К тому же любовь к женщине – одно, а брак с ней – совершенно другое…
До господина де Тревиля дошли последние новости о сердечных делах молодого человека, которому он покровительствовал и в чьей судьбе он был горячо заинтересован.
Де Тревиль вызвал гасконца к себе и сурово отчитал: «Ты прибыл в столицу за карьерой и славой, мой мальчик? Да разве это видано, чтобы, достигнув успеха и признания в Париже, связаться с галантерейщицей, пусть она хоть трижды кастелянша королевы?»
Можно гордо поднять голову, когда тебя обвиняют в незаконных дуэлях с гвардейцами, в лихих и опасных мероприятиях, поднимающих славу мушкетеров… Тогда уста начальника бросают гневные слова, но глаза сияют от гордости за тебя.
Но как держать голову, когда твой капитан, твой друг и благодетель искренне не понимает, ради чего ты губишь блестяще начатую жизнь?
Де Тревиль, выправляя д'Артаньяна на правильную дорогу, вспомнил время, когда сам был молодым, а потом, в порыве откровенности, поведал молодому человеку рецепт правильной карьеры: «Да, мой мальчик, я не отрицаю, что добрые милости какой-нибудь Дамы лишь придают блеск достоинствам молодого человека, но надо, чтобы Дама была иного ранга, чем та, с которой по неопытности связался ты.
Д'Артаньян, ты мне дороже сына, ты – словно я сам тридцать лет назад! Запомни же, мой мальчик, что я скажу, высеки эти слова у себя в голове огненными буквами: Интрижка с галантной женщиной – галантность. Интрижка с галантерейщицей – дебош и подлость! Иди, мой мальчик, иди и подумай…»
Д'Артаньян подумал над тем, что сказал ему господин де Тревиль, и съехал с комнаты на улице Могильщиков.
Лейтенанту мушкетеров пристала более вместительная квартира.
Рошфор привез меня из Бетюна в Париж, домой, в особняк на Королевской площади.
Там я дожидалась возвращения Его Высокопреосвященства из Ла-Рошели.
Как только наши победоносные войска вновь разместились в своих казармах, меня вызвали в особняк на улице Добрых Детей.
Лавровый венок мне на голову там не возложили, но приятных слов было сказано много. А самое главное, определилось мое будущее.
Кардинал предложил мне обосноваться в провинции Пуату.
Его Высокопреосвященство собирал там, в западном краю, под свою руку земли и должности. Милости короля имеют лишь одну неприятную сторону – они, как и все, преходящи. Поэтому их надо подкреплять чем-то материальным.
Монсеньор начал с того, что стал губернатором Гавра, Гарфлера, Монвилье, Понт-де-л'Арша, Гонфлера. После успешной кампании он готовился принять Должности генерал-лейтенанта в Бруаже, Олероне и Рэ.
Также король пообещал сделать его сеньорию герцогством, чтобы мы, окружающие, не ломали язык, именуя кардинала Его Высокопреосвященством, а называли его просто и ясно: «Ваша светлость».
– Миледи, я хочу, чтобы Вы приобрели, может быть, не очень большое, но приличное владение неподалеку от моего Ришелье, – сказал он. – Поскольку теперь Вы опять призрак и в Париже Вам оставаться нельзя, Вы будете нужны мне там. У Вас есть деньги?
– Нет, сударь… – печально вздохнула я, памятуя о том, что только прямой доход премьер-министра в нашем королевстве составляет сорок тысяч ливров в год. – Я даже не знаю, смогу ли я теперь убедить своих банкиров в своем праве на те крохи, что положила в их конторы в качестве леди Кларик.
– Хорошо, – решил кардинал, – господин де Сурди займется покупкой Вам замка, а я позабочусь о том, чтобы лица, принявшие у Вас вклады, не стали страдать излишней забывчивостью.
– Благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, – склонила я голову. – Я думаю, и мне, и моим детям очень понравятся природа и жители Пуату. Надеюсь, к замку, который найдет господин де Сурди, прилагается и титул?
Его Высокопреосвященство некоторое время не отвечал. Я не торопила его с ответом. Лишь спросила:
– Правду говорят, Ваше Высокопреосвященство, что море разрушило ла-рошельскую дамбу сразу по окончании осады?
– И титул, Вы правы, – не стал торговаться кардинал.
– Еще раз благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, Вы очень ко мне добры.
– Теперь начинаются новые времена… – задумчиво сказал кардинал де Ришелье.
Он был прав, теперь его авторитет возрос, титул «великий» признали даже его враги.
– Король предложил отцу Жозефу стать епископом Ла-Рошели, его люди отлично поработали и по ту, и по эту сторону стен, но он отказался, – не то пожаловался, не то поделился радостью кардинал.
– Отец Жозеф понимает, что только возле Вас он принесет наибольшую пользу для страны, – заметила я, – меня не удивляет его решение.
– При осаде Ла-Рошели я познакомился с преинтереснейшим молодым человеком из Альби, – продолжал размышлять вслух кардинал. – Представьте, для него нет секретных шифров. Любое письмо, написанное любым секретным образом, он в состоянии прочесть. Я применял его талант для разрешения некоторых загадок и был просто поражен отличными результатами.
– Это не господин Росиньоль? – спросила я.
Рошфор уже рассказывал о молодом даровании, которое обнаружил принц Конде, и рекомендовал кардиналу.
– Да, это господин Росиньоль, – подтвердил Его Высокопреосвященство. – Его способности для меня бесценны, но одного господина Росиньоля мне слишком мало. Если бы была возможность, я разделил бы его на десять частей, способных дешифровать послания. Поэтому я задумал вот что… Чтобы Вы не скучали в провинции, пока время не покроет пеленой забвения все, что случилось, я попрошу Вас, зная Ваши способности, разобраться в методе господина Росиньоля и научить всем способам составлять и отгадывать шифры нескольких сообразительных молодых людей. Борьба еще совершенно не окончена, боюсь, она не окончится никогда, и мне в очень скором времени крайне необходима будет служба шифровки и дешифровки.
– Хорошо, я займусь этим, – пообещала я.
– Кроме того, я хочу, чтобы теперь все данные английской агентуры поступали сначала к Вам, а затем лишь, уже обработанные, ко мне. Сейчас нам придется вплотную заниматься внешней политикой, и объем дел не позволит мне лично контролировать все детали, придется разделить ряд обязанностей между надежными людьми. Англия будет Вашим фьефом[15]. Вы согласны?
– Да, Ваше Высокопреосвященство.
– Превосходно, уже на следующей неделе я представлю Вам господина Росиньоля. Поздравляю Вас, миледи, с новой жизнью, – улыбнулся кардинал.
– Благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, но мне кажется, первое время я все равно буду скучать по старой, – вздохнула я.
– Это пройдет, все проходит… – уверенно сказал кардинал де Ришелье.
Вот так закончилась для меня затянувшаяся история с подвесками. Снова потеряв имя и второй раз для многих людей покинувшая этот свет, я обосновалась в Пуату, там, где концентрировались сторонники, друзья и родственники Его Высокопреосвященства.
А новое имя, новый титул и новое место жительства очень скоро стали такими привычными, словно я имела их всю свою жизнь.
Детям понравилось жить в новом замке – ведь теперь мама не исчезала надолго неизвестно куда, а постоянно была рядом.
Де Вард нас частенько навещает.
И я довольна – в конце концов, стоило пройти через все, чтобы видеть радость на лицах своих чад и домочадцев.
Негритенок Абу, попугай Коко, обезьянка Жужу и красная подушка для коленопреклонений в церкви перекочевали вместе с нами из особняка на Королевской площади в замок. Из всего вышеперечисленного мне досталась лишь подушка для коленопреклонений. Остальное прочно поселилось в детской.
Так что вынуждена разочаровать – у меня тоже сложилось все хорошо, насколько это возможно на нашей земле.
Двадцать восьмого сентября корабли англичан под предводительством лорда Линдсея были у стен Ла-Рошели, радостно отозвавшейся на ее прибытие звоном всех городских колоколов.
Но, кроме моральной поддержки, крепость ничего не получила.
Англичане без толку потыкались в загораживающую вход в гавань дамбу, после чего попытались разрушить препятствие, обстреливая дамбу силами корабельной артиллерии.
С берега по английским кораблям ударили королевские орудия и пушки фортов острова Рэ.
Бомбардировка французами английских кораблей была успешнее, чем обстрел англичанами дамбы. «Последний довод короля»[14] действовал убедительно.
Понадобилось два дня обмена ядрами, чтобы лорд Линдсей окончательно отказался от мысли задержаться у крепости подольше. Он посоветовал ла-рошельцам примириться с законным сувереном, послал к королевским войскам парламентера, через которого попросил короля от имени Карла Первого быть снисходительным к своим заблудшим подданным, после чего с чувством образцово выполненного долга поднял паруса и отбыл в Англию.
Ла-Рошель была обречена.
В блокированном городе давно уже царили голод и смерть. Если до третьего появления у крепости английской эскадры город жил надеждой на помощь англичан и муниципалитету во главе с непримиримым Жаном Гитоном удавалось подавлять в согражданах мысли о сдаче города, то теперь в сердцах ла-рошельцев не осталось ничего, кроме отчаяния и безысходности.
В эти дни на память горожанам приходили строки Ветхого Завета, и они шептались, что гордая ранее красавица Ла-Рошель теперь подобна павшей столице Иудеи, о которой плакал пророк Иеремия.
– Ах, осталась пустынной столица, полная людом, стала словно вдова госпожа народов. Правительница областей отдана в работу! Безутешно плачет в ночи, на щеках ее слезы, нет утешителя ей среди всех ее любивших. Предали друзья ее, стали врагами… – выговаривали так губы горожан вслед удаляющимся кораблям знакомые слова.
– Дети грудные без чувств лежат на площадях столицы, матерей своих вопрошают: «Где хлеб, где питье нам?» Как пронзенные, без сознания на площадях столицы испускают дух свой у груди материнской. Найду ли тебе оправдание? – плакали женщины, лишившиеся своих детей, не выдержавших многомесячный голод.
– Люди ее стонут, выпрашивают хлеба, драгоценности отдают за пищу, чтобы восстановить силы… – вздыхали их мужья, водя пальцем по впечатанным в бумагу черным словам, приобретшим такую страшную современность.
А тайные агенты отца Жозефа, работавшие в крепости, обязательно напоминали:
– О тебе твои пророки лишь ложь и глупость вещали. Не обнажили твое нечестье, чтобы изменить твою участь, являли тебе изреченья лжи и coблазна!
И советовали, советовали постоянно и настойчиво:
– Умножь свои вопли ночью, в первую стражу, сердце пролей, как воду, пред ликом Господним, воздень к Нему ладони ради твоих младенцев, что от голода чуть живые на перекрестках улиц.
Каждый стих, каждая строка Плача словно не об Иерусалиме говорили, стонали горожанам об их Ла-Рошели.
Наконец не выдержал и муниципалитет.
Двадцать восьмого октября одна тысяча шестьсот двадцать восьмого года Ла-Рошель сдалась.
На следующий день во главе войска кардинал де Ришелье въехал в склонивший голову город.
Кругом лежали трупы, :на улицах, на площадях, на папертях церквей, под окнами домов. Тела, иссушенные голодом, не тлели, а мумифицировались.
Из пяти человек выжил один, против двадцати тысяч королевских войск в последние месяцы оборону держали от силы полторы тысячи горожан. Зрелище полумертвого города было настолько страшным, что тронуло даже самые ожесточенные сердца.
Крепость, теперь похожая на полуразрушенный могильный склеп, не подверглась обычным грабежам и насилиям. Не только строгий указ короля, но и вид города удержали неудержимых мародеров.
По совету кардинала король распорядился срочно доставить в город продовольствие. Король подтвердил, что прощает заблудших и презревших долг свой. Никто из защитников города не был наказан. Даже верхушка муниципалитета во главе с неистовым Жаном Гитоном, в других условиях непременно бы возведенная на новенький эшафот, была лишь выслана за пределы города, потому что никто уже не мог наказать Ла-Рошель больше, чем она была наказана осадой.
С самоуправлением Ла-Рошели было покончено. Венец ее башен, охраняющий город с суши, разрушен, остались лишь прибрежные укрепления. Также были срыты все замки и укрепления в округе.
Великого оплота протестантства во Франции не стало.
Королевские войска с триумфом вернулись в Париж.
Прошло время, и старые проблемы сменились новыми.
Дорогой брат, как только отношения между государствами возобновились в достаточной степени, приехал в Париж и попытался унаследовать после меня славный особняк по адресу Королевская площадь, дом шесть. Но, к его огорчению, дом во время войны конфисковали. Французское правительство отдало его некоей госпоже N, проживающей с двумя детьми в глухой провинции. Разочарованный Винтер вернулся домой.
Там ему тоже не пришлось особо радоваться вступлению в наследство. Вместе с поместьями он получил прилагающиеся к ним закладные и мои долговые обязательства на очень большие суммы очень известным людям. Благодаря этим нехитрым операциям я сразу же после истории с подвесками перевела свое состояние во Францию.
Дорогой брат встал перед проблемой: судиться с моими кредиторами и потерять миллион Или отдать все без суда и все равно потерять миллион…
Не прошло и года, как он его потерял.
У мушкетеров все благополучно.
Красавец Портос женился на своей прокурорше, которую я имела честь видеть в церкви Сен-Ле. Сундучок с монетами, накопленными ее покойным супругом, позволил господину Портосу оставить службу и зажить мирной семейной жизнью.
Тонкая душа господина Арамиса не вынесла тягот военной жизни, и он осуществил свою давнюю мечту: принял духовный сан и вступил в недавно основанное братство лазаристов. Наверное, скоро мы увидим его в рядах миссионеров, с крестом в руках несущих Божье слово народам обеих Америк, Китая и Индии…
Госпожа де Шеврез была так безутешна после его пострига, что вынуждена была завести три-четыре новых любовника, чтобы скрасить горечь утраты.
Граф де Ла Фер продолжал вести образ жизни безупречного мушкетера: регулярно пил и регулярно играл. Потом он вышел в отставку под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Русильоне.
Д'Артаньян вместе со своей ротой вернулся в Париж после окончания кампании и принялся готовиться к вступлению в чин лейтенанта.
Он продолжал снимать комнату на улице Могильщиков и обожать Констанцию Бонасье. Господин Бонасье куда-то исчез и не мешал счастью влюбленных.
Настал тот момент, когда госпожа Бонасье официально стала вдовой и приготовилась превратиться в Констанцию д'Артаньян.
Сам д'Артаньян, услышав о планах любимой, задумался.
К этому времени любовь утратила для молодого человека чувство новизны и стала привычной – кто осудит его за раздумья? К тому же любовь к женщине – одно, а брак с ней – совершенно другое…
До господина де Тревиля дошли последние новости о сердечных делах молодого человека, которому он покровительствовал и в чьей судьбе он был горячо заинтересован.
Де Тревиль вызвал гасконца к себе и сурово отчитал: «Ты прибыл в столицу за карьерой и славой, мой мальчик? Да разве это видано, чтобы, достигнув успеха и признания в Париже, связаться с галантерейщицей, пусть она хоть трижды кастелянша королевы?»
Можно гордо поднять голову, когда тебя обвиняют в незаконных дуэлях с гвардейцами, в лихих и опасных мероприятиях, поднимающих славу мушкетеров… Тогда уста начальника бросают гневные слова, но глаза сияют от гордости за тебя.
Но как держать голову, когда твой капитан, твой друг и благодетель искренне не понимает, ради чего ты губишь блестяще начатую жизнь?
Де Тревиль, выправляя д'Артаньяна на правильную дорогу, вспомнил время, когда сам был молодым, а потом, в порыве откровенности, поведал молодому человеку рецепт правильной карьеры: «Да, мой мальчик, я не отрицаю, что добрые милости какой-нибудь Дамы лишь придают блеск достоинствам молодого человека, но надо, чтобы Дама была иного ранга, чем та, с которой по неопытности связался ты.
Д'Артаньян, ты мне дороже сына, ты – словно я сам тридцать лет назад! Запомни же, мой мальчик, что я скажу, высеки эти слова у себя в голове огненными буквами: Интрижка с галантной женщиной – галантность. Интрижка с галантерейщицей – дебош и подлость! Иди, мой мальчик, иди и подумай…»
Д'Артаньян подумал над тем, что сказал ему господин де Тревиль, и съехал с комнаты на улице Могильщиков.
Лейтенанту мушкетеров пристала более вместительная квартира.
Рошфор привез меня из Бетюна в Париж, домой, в особняк на Королевской площади.
Там я дожидалась возвращения Его Высокопреосвященства из Ла-Рошели.
Как только наши победоносные войска вновь разместились в своих казармах, меня вызвали в особняк на улице Добрых Детей.
Лавровый венок мне на голову там не возложили, но приятных слов было сказано много. А самое главное, определилось мое будущее.
Кардинал предложил мне обосноваться в провинции Пуату.
Его Высокопреосвященство собирал там, в западном краю, под свою руку земли и должности. Милости короля имеют лишь одну неприятную сторону – они, как и все, преходящи. Поэтому их надо подкреплять чем-то материальным.
Монсеньор начал с того, что стал губернатором Гавра, Гарфлера, Монвилье, Понт-де-л'Арша, Гонфлера. После успешной кампании он готовился принять Должности генерал-лейтенанта в Бруаже, Олероне и Рэ.
Также король пообещал сделать его сеньорию герцогством, чтобы мы, окружающие, не ломали язык, именуя кардинала Его Высокопреосвященством, а называли его просто и ясно: «Ваша светлость».
– Миледи, я хочу, чтобы Вы приобрели, может быть, не очень большое, но приличное владение неподалеку от моего Ришелье, – сказал он. – Поскольку теперь Вы опять призрак и в Париже Вам оставаться нельзя, Вы будете нужны мне там. У Вас есть деньги?
– Нет, сударь… – печально вздохнула я, памятуя о том, что только прямой доход премьер-министра в нашем королевстве составляет сорок тысяч ливров в год. – Я даже не знаю, смогу ли я теперь убедить своих банкиров в своем праве на те крохи, что положила в их конторы в качестве леди Кларик.
– Хорошо, – решил кардинал, – господин де Сурди займется покупкой Вам замка, а я позабочусь о том, чтобы лица, принявшие у Вас вклады, не стали страдать излишней забывчивостью.
– Благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, – склонила я голову. – Я думаю, и мне, и моим детям очень понравятся природа и жители Пуату. Надеюсь, к замку, который найдет господин де Сурди, прилагается и титул?
Его Высокопреосвященство некоторое время не отвечал. Я не торопила его с ответом. Лишь спросила:
– Правду говорят, Ваше Высокопреосвященство, что море разрушило ла-рошельскую дамбу сразу по окончании осады?
– И титул, Вы правы, – не стал торговаться кардинал.
– Еще раз благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, Вы очень ко мне добры.
– Теперь начинаются новые времена… – задумчиво сказал кардинал де Ришелье.
Он был прав, теперь его авторитет возрос, титул «великий» признали даже его враги.
– Король предложил отцу Жозефу стать епископом Ла-Рошели, его люди отлично поработали и по ту, и по эту сторону стен, но он отказался, – не то пожаловался, не то поделился радостью кардинал.
– Отец Жозеф понимает, что только возле Вас он принесет наибольшую пользу для страны, – заметила я, – меня не удивляет его решение.
– При осаде Ла-Рошели я познакомился с преинтереснейшим молодым человеком из Альби, – продолжал размышлять вслух кардинал. – Представьте, для него нет секретных шифров. Любое письмо, написанное любым секретным образом, он в состоянии прочесть. Я применял его талант для разрешения некоторых загадок и был просто поражен отличными результатами.
– Это не господин Росиньоль? – спросила я.
Рошфор уже рассказывал о молодом даровании, которое обнаружил принц Конде, и рекомендовал кардиналу.
– Да, это господин Росиньоль, – подтвердил Его Высокопреосвященство. – Его способности для меня бесценны, но одного господина Росиньоля мне слишком мало. Если бы была возможность, я разделил бы его на десять частей, способных дешифровать послания. Поэтому я задумал вот что… Чтобы Вы не скучали в провинции, пока время не покроет пеленой забвения все, что случилось, я попрошу Вас, зная Ваши способности, разобраться в методе господина Росиньоля и научить всем способам составлять и отгадывать шифры нескольких сообразительных молодых людей. Борьба еще совершенно не окончена, боюсь, она не окончится никогда, и мне в очень скором времени крайне необходима будет служба шифровки и дешифровки.
– Хорошо, я займусь этим, – пообещала я.
– Кроме того, я хочу, чтобы теперь все данные английской агентуры поступали сначала к Вам, а затем лишь, уже обработанные, ко мне. Сейчас нам придется вплотную заниматься внешней политикой, и объем дел не позволит мне лично контролировать все детали, придется разделить ряд обязанностей между надежными людьми. Англия будет Вашим фьефом[15]. Вы согласны?
– Да, Ваше Высокопреосвященство.
– Превосходно, уже на следующей неделе я представлю Вам господина Росиньоля. Поздравляю Вас, миледи, с новой жизнью, – улыбнулся кардинал.
– Благодарю Вас, Ваше Высокопреосвященство, но мне кажется, первое время я все равно буду скучать по старой, – вздохнула я.
– Это пройдет, все проходит… – уверенно сказал кардинал де Ришелье.
Вот так закончилась для меня затянувшаяся история с подвесками. Снова потеряв имя и второй раз для многих людей покинувшая этот свет, я обосновалась в Пуату, там, где концентрировались сторонники, друзья и родственники Его Высокопреосвященства.
А новое имя, новый титул и новое место жительства очень скоро стали такими привычными, словно я имела их всю свою жизнь.
Детям понравилось жить в новом замке – ведь теперь мама не исчезала надолго неизвестно куда, а постоянно была рядом.
Де Вард нас частенько навещает.
И я довольна – в конце концов, стоило пройти через все, чтобы видеть радость на лицах своих чад и домочадцев.
Негритенок Абу, попугай Коко, обезьянка Жужу и красная подушка для коленопреклонений в церкви перекочевали вместе с нами из особняка на Королевской площади в замок. Из всего вышеперечисленного мне досталась лишь подушка для коленопреклонений. Остальное прочно поселилось в детской.
Так что вынуждена разочаровать – у меня тоже сложилось все хорошо, насколько это возможно на нашей земле.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Год спустя после окончания осады Ла-Рошели, в ночь с двадцать второго на двадцать третье августа, в Лувре дежурила рота гвардейцев под командованием господина Кавуа.
Вечер был теплым и лунным, чарующий аромат доносился из садов богатых особняков. Улицы и набережные благоухали менее приятно.
Когда часы у Самаритянки пробили одиннадцать, одинокая карета подъехала к неприметному входу в Лувр со стороны улицы Эшель. В карете находились я и Рошфор.
Лувр стоял темный и мрачный, сквозь плотные шторы на окнах ни проникало ни лучика света даже в тех комнатах, где еще теплилась жизнь. Лишь луна отражалась в непроницаемых стеклах.
Рошфор помог мне выбраться. Опираясь на его руку, низко опустив лицо, закрытое большим капюшоном темного плаща, я дошла до калитки.
Сообщив часовому пароль, Рошфор ввел меня в лабиринт дворца. Войдя во двор, мы прошли шагов пять вдоль каменной ограды, затем Рошфор собственным ключом отпер маленькую служебную дверь, которая вечером была обычно закрыта.
Я вошла одна, дверь за мной закрылась, повернулся ключ. Рошфор остался во дворике.
Придерживая юбки, я сделала несколько шагов в полной темноте, нашла рукой перила, носком туфли коснулась первой ступеньки лестницы.
Лестницей для прислуги я поднялась на третий этаж, затем свернула направо в длинный коридор. Он привел к другой лестнице, по которой я спустилась этажом ниже. Еще несколько шагов – и рука моя коснулась неприметной двери.
Нужный ключ был наготове. Пробежав ладонью по дверной обшивке, я нашла скважину замка, вставила ключ, и дверь отворилась.
Небольшое помещение освещалось лишь ночной лампой.
Погасив ее, я решительно распахнула шторы, пуская луну в Лувр. Затем скинула сковывающий движения плащ и осталась лишь в простом белом платье тяжелого шелка, без украшений и драгоценностей, в платье, открывающем плечи.
Комната была оббита лионским шелком, как шкатулоака. В обивке одной из стен, справа от окна, скрывалась потайная дверь, напротив нее, на другой стене висело зеркало.
Больше на стенах ничего не было, поэтому я шагнула прямо к зеркалу. Да, именно за ним и находился тайник. Я не умею хорошо работать с отмычками, поэтому провозилась до того момента, когда где-то в недрах дворца часы пробили полночь. Наступило двадцать третье августа.
Наконец отворилась и дверца тайника. Погрузив в его чрево обе руки, я осторожно вынула и поставила на круглый одноногий столик, стоящий у зеркала, ларец розового дерева с золотой инкрустацией. На крышке ларца завивалась узорами монограмма из двух больших букв «А».
Откинув крышку ларца, я достала белый атласный мешочек. На мешочке жемчугом был вышит тот же вензель. Судя по шелесту, который он издавал, в мешочке находились письма.
И наконец, под белым атласным мешочком с жемчужным вензелем лежало то, ради чего я и пришла в эту комнату Лувра.
Я достала простой стальной нож, без всяких надписей и украшений, с острием лезвия в виде лисьей мордочки, с полуторасторонней заточкой. Нож из отменной твердой стали. Ты верный друг, Фельтон…
Этот нож мой, и я пришла забрать его.
Какое отношение он имеет к той, что хранит его здесь в розовом ларце рядом с надушенным сладкими духами мешочком, полным глупых писем?
Фельтон был его владельцем, он принес его мне, от этого ножа у меня до сих пор шрам на теле, моя засохшая кровь была на его лезвии, когда Фельтон вонзал его в Бекингэма. Пора ему вернуться к настоящему владельцу.
А здесь я оставлю точно такой же. Его на одной из охот под Виндзором подарил мне как-то сам Бекингэм. Такие ножи в моде у английских моряков, будь они адмиралами или простыми офицерами: удобно резать сыр и ветчину к испанскому хересу в походной обстановке. Какая разница той, что будет ронять над ним обильную слезу, над чем ей плакать? Ей важен сам процесс, причину она давно пережила.
Я убрала нож Фельтона, достала принесенный. При ярком свете расточительной луны осмотрела его еще раз. Да, точно такой же. Бекингэм знал, что я люблю оружие, и подарил мне много подобной дребедени.
В стене напротив вдруг отворилась дверь.
Походкой хозяйки в комнату вошла женщина, тоже в белом шелковом платье.
Увидев меня, она остановилась и резко спросила:
– Кто Вы, сударыня, по какому праву Вы здесь? Отвечайте, или я вызову стражу!
Я сделала шаг вперед, чтобы попасть в опаловый лунный столб, бьющий в комнату из окна. Улыбнулась и поднесла палец к губам, призывая не нарушать золотого молчания.
Королева испуганно смотрела на меня, я внимательно смотрела на королеву. Звать стражу она не решилась – привыкшие повелевать монархи быстрее всего подчиняются чужой воле, если им оказывают хоть малейшее сопротивление.
Я смотрела на королеву – сытенькая складка уже залегла под ее крутым подбородком, испуганно дрожала выпяченная нижняя губа, безуспешно пытались заломиться подкрашенные брови на непривычном к таким усилиям гладком белом лбу. Корсет слишком туго стягивал пышное тело, и она была на грани обморока от неожиданного испуга и тесной шнуровки.
Я еще раз улыбнулась французской королеве, легко коснулась губами лезвия ножа и повернулась, чтобы положить его в ларец.
Луна отчетливо высветила рыжее клеймо на моем обнаженном плече.
Королева в глубоком обмороке сползла по стене на пол.
Как приятно быть привидением!
Я убрала нож в ларец, положила сверху мешочек, поставила ларец в тайник. Затем вернула на место зеркало и накинула плащ. Королева не приходила в себя.
На мгновение я подошла к ней. Она пришла этой ночью в эту комнату, чтобы лишний раз предаться сладкому наслаждению безутешного горя. В этом они были очень похожи с Бекингэмом – обряды ценили куда выше сути.
Ну что ж, теперь к воспоминаниям Анны Австрийской прибавится еще одна волнующая страничка о том, как год спустя после последней ночи в жизни герцога ее навестил призрак давно казненной миледи, женщины с клеймом на плече, которая и организовала это убийство.
Одной Белой Дамой в закоулках Лувра стало больше.
Я задернула шторы и вышла из комнаты, оставив королеву лежать в темноте.
Рошфор ждал меня у запертой двери.
После моего условного стука он снова отпер ее и выпустил меня из дворца. Через ту же калитку мы покинули луврский дворик.
Карета доставила меня в особняк на Королевской площади, погруженный в темноту.
Дети спали – они согласились лечь пораньше, чтобы завтра с утра посетить знаменитый парижский зоосад[16], ведь именно ради этого мы и приехали в столицу.
Посмотреть на диковинных птиц и зверей, которых привозят из дальних диковинных стран, – какое занятие в мире может быть важнее этого?
Светает…
Вот и окончилась ночь непрошеных воспоминаний.
Ну что же, поднятые из глубин памяти мемуарами де Ла Фера, они встряхнулись, проветрились и теперь могут опять тихо лечь на дно.
Вспомню все, что было, еще раз лишь лет через двадцать или тридцать. Когда стану прабабушкой.
Должна же я узнать, правда ли то, что женщина, дождавшаяся правнуков, попадает в рай!
Вечер был теплым и лунным, чарующий аромат доносился из садов богатых особняков. Улицы и набережные благоухали менее приятно.
Когда часы у Самаритянки пробили одиннадцать, одинокая карета подъехала к неприметному входу в Лувр со стороны улицы Эшель. В карете находились я и Рошфор.
Лувр стоял темный и мрачный, сквозь плотные шторы на окнах ни проникало ни лучика света даже в тех комнатах, где еще теплилась жизнь. Лишь луна отражалась в непроницаемых стеклах.
Рошфор помог мне выбраться. Опираясь на его руку, низко опустив лицо, закрытое большим капюшоном темного плаща, я дошла до калитки.
Сообщив часовому пароль, Рошфор ввел меня в лабиринт дворца. Войдя во двор, мы прошли шагов пять вдоль каменной ограды, затем Рошфор собственным ключом отпер маленькую служебную дверь, которая вечером была обычно закрыта.
Я вошла одна, дверь за мной закрылась, повернулся ключ. Рошфор остался во дворике.
Придерживая юбки, я сделала несколько шагов в полной темноте, нашла рукой перила, носком туфли коснулась первой ступеньки лестницы.
Лестницей для прислуги я поднялась на третий этаж, затем свернула направо в длинный коридор. Он привел к другой лестнице, по которой я спустилась этажом ниже. Еще несколько шагов – и рука моя коснулась неприметной двери.
Нужный ключ был наготове. Пробежав ладонью по дверной обшивке, я нашла скважину замка, вставила ключ, и дверь отворилась.
Небольшое помещение освещалось лишь ночной лампой.
Погасив ее, я решительно распахнула шторы, пуская луну в Лувр. Затем скинула сковывающий движения плащ и осталась лишь в простом белом платье тяжелого шелка, без украшений и драгоценностей, в платье, открывающем плечи.
Комната была оббита лионским шелком, как шкатулоака. В обивке одной из стен, справа от окна, скрывалась потайная дверь, напротив нее, на другой стене висело зеркало.
Больше на стенах ничего не было, поэтому я шагнула прямо к зеркалу. Да, именно за ним и находился тайник. Я не умею хорошо работать с отмычками, поэтому провозилась до того момента, когда где-то в недрах дворца часы пробили полночь. Наступило двадцать третье августа.
Наконец отворилась и дверца тайника. Погрузив в его чрево обе руки, я осторожно вынула и поставила на круглый одноногий столик, стоящий у зеркала, ларец розового дерева с золотой инкрустацией. На крышке ларца завивалась узорами монограмма из двух больших букв «А».
Откинув крышку ларца, я достала белый атласный мешочек. На мешочке жемчугом был вышит тот же вензель. Судя по шелесту, который он издавал, в мешочке находились письма.
И наконец, под белым атласным мешочком с жемчужным вензелем лежало то, ради чего я и пришла в эту комнату Лувра.
Я достала простой стальной нож, без всяких надписей и украшений, с острием лезвия в виде лисьей мордочки, с полуторасторонней заточкой. Нож из отменной твердой стали. Ты верный друг, Фельтон…
Этот нож мой, и я пришла забрать его.
Какое отношение он имеет к той, что хранит его здесь в розовом ларце рядом с надушенным сладкими духами мешочком, полным глупых писем?
Фельтон был его владельцем, он принес его мне, от этого ножа у меня до сих пор шрам на теле, моя засохшая кровь была на его лезвии, когда Фельтон вонзал его в Бекингэма. Пора ему вернуться к настоящему владельцу.
А здесь я оставлю точно такой же. Его на одной из охот под Виндзором подарил мне как-то сам Бекингэм. Такие ножи в моде у английских моряков, будь они адмиралами или простыми офицерами: удобно резать сыр и ветчину к испанскому хересу в походной обстановке. Какая разница той, что будет ронять над ним обильную слезу, над чем ей плакать? Ей важен сам процесс, причину она давно пережила.
Я убрала нож Фельтона, достала принесенный. При ярком свете расточительной луны осмотрела его еще раз. Да, точно такой же. Бекингэм знал, что я люблю оружие, и подарил мне много подобной дребедени.
В стене напротив вдруг отворилась дверь.
Походкой хозяйки в комнату вошла женщина, тоже в белом шелковом платье.
Увидев меня, она остановилась и резко спросила:
– Кто Вы, сударыня, по какому праву Вы здесь? Отвечайте, или я вызову стражу!
Я сделала шаг вперед, чтобы попасть в опаловый лунный столб, бьющий в комнату из окна. Улыбнулась и поднесла палец к губам, призывая не нарушать золотого молчания.
Королева испуганно смотрела на меня, я внимательно смотрела на королеву. Звать стражу она не решилась – привыкшие повелевать монархи быстрее всего подчиняются чужой воле, если им оказывают хоть малейшее сопротивление.
Я смотрела на королеву – сытенькая складка уже залегла под ее крутым подбородком, испуганно дрожала выпяченная нижняя губа, безуспешно пытались заломиться подкрашенные брови на непривычном к таким усилиям гладком белом лбу. Корсет слишком туго стягивал пышное тело, и она была на грани обморока от неожиданного испуга и тесной шнуровки.
Я еще раз улыбнулась французской королеве, легко коснулась губами лезвия ножа и повернулась, чтобы положить его в ларец.
Луна отчетливо высветила рыжее клеймо на моем обнаженном плече.
Королева в глубоком обмороке сползла по стене на пол.
Как приятно быть привидением!
Я убрала нож в ларец, положила сверху мешочек, поставила ларец в тайник. Затем вернула на место зеркало и накинула плащ. Королева не приходила в себя.
На мгновение я подошла к ней. Она пришла этой ночью в эту комнату, чтобы лишний раз предаться сладкому наслаждению безутешного горя. В этом они были очень похожи с Бекингэмом – обряды ценили куда выше сути.
Ну что ж, теперь к воспоминаниям Анны Австрийской прибавится еще одна волнующая страничка о том, как год спустя после последней ночи в жизни герцога ее навестил призрак давно казненной миледи, женщины с клеймом на плече, которая и организовала это убийство.
Одной Белой Дамой в закоулках Лувра стало больше.
Я задернула шторы и вышла из комнаты, оставив королеву лежать в темноте.
Рошфор ждал меня у запертой двери.
После моего условного стука он снова отпер ее и выпустил меня из дворца. Через ту же калитку мы покинули луврский дворик.
Карета доставила меня в особняк на Королевской площади, погруженный в темноту.
Дети спали – они согласились лечь пораньше, чтобы завтра с утра посетить знаменитый парижский зоосад[16], ведь именно ради этого мы и приехали в столицу.
Посмотреть на диковинных птиц и зверей, которых привозят из дальних диковинных стран, – какое занятие в мире может быть важнее этого?
Светает…
Вот и окончилась ночь непрошеных воспоминаний.
Ну что же, поднятые из глубин памяти мемуарами де Ла Фера, они встряхнулись, проветрились и теперь могут опять тихо лечь на дно.
Вспомню все, что было, еще раз лишь лет через двадцать или тридцать. Когда стану прабабушкой.
Должна же я узнать, правда ли то, что женщина, дождавшаяся правнуков, попадает в рай!
Примечание
При работе над рукописью «Да, та самая миледи» использовался роман Александра Дюма «Три мушкетера» в переводе В.Вальдман, Д.Лифшиц, К.Ксанина, издательство ACT. – М., 1999.
Примечание № 1: тетрадь кардинала цитируется по книге: Черкасов П.П. Кардинал Ришелье. – М., 1990. – С. 45
Примечание № 2: строки из Плача Иеремии цитируются по Ветхому Завету в переводе И.М.Дьяконова, Л.Е. Когана при участии Л.В. Маневича, издание Российского государственного гуманитарного университета. – М., 1999.
Примечание № 1: тетрадь кардинала цитируется по книге: Черкасов П.П. Кардинал Ришелье. – М., 1990. – С. 45
Примечание № 2: строки из Плача Иеремии цитируются по Ветхому Завету в переводе И.М.Дьяконова, Л.Е. Когана при участии Л.В. Маневича, издание Российского государственного гуманитарного университета. – М., 1999.