Страница:
В помещении их поджидал интеллигентного вида человек в белом халате. Он был самозабвенным поклонником чудачеств Бенедиктыча и только поэтому согласился, а двести рублей никогда бы его не поколебали, и даже собственное кредо "рискуй, но за деньги" не толкнуло бы его на такой шаг, не пообещай ему Кузьма Бенедиктович самому первому посмотреть на мир глазами коала.
- Держите, - деньги легли на стол.
- Как договорились, - сказал человек в халате, - если возвратите товар - я возвращаю деньги.
И он бросил бумажки в ящик стола.
Раджику стало холодно, и как-то разом вспотела спина.
Человек провел из в помещение, где лежал запеленутый в простыни труп. Бенедиктыч достал из сумки покрывало, а человек помог завернуть "товар".
- Бери, - скомандовал Бенедиктыч, дрожащий Радж не глядя ухватил за ноги. Все его чувства сосредоточились на кончиках пальцев и ему казалось, что руки увеличились до гигантских размеров и высосали из тела и мозга всю кровь.
На улице им встречались благообразные калужане и сочувственно смотрели вслед. Кто-то предложил помочь, но Бенедиктыч отказался. Сами, мол, штуковину дотащим. А одна безобидная бабушка проворчала: "Совсем обезумел этот Бандидиктыч, скоро весь город подзорвет."
Кузьма Бенедиктович действительно немного обезумел. У него сердце разрывалось в груди, когда они внесли труп в прихожую. Он не учел, что ноша окажется такой тяжелой.
Отец и сын сидели молча на полу и хрипло дышали. Наконец Бенедиктыч сказал: "Поможешь мне усадить его в кресло и уходи."
- Нет, - взбунтовался Раджик, - я больше не могу! Я боюсь!
- Ах ты, господи! Что тут такого. Нужно уважать умерших. Потерпи ещё немного, сынок.
Но до Раджика слова не доходили. Он остолбенел, когда отец принялся распеленывать труп, и чуть обнажилась голая нога, Раджик выскочил за дверь.
- Не сходи с ума и никому, как договорились! - успел крикнуть Бенедиктыч.
Потом он, чертыхаясь, поволок труп в комнату и, поднатужившись, усадил белое тело в кресло.
* * *
В тот вечер Кузьма Бенедиктович выложился полностью. Ему было все равно - получится или не получится, на этот счет у него не было иллюзий, его увлек сам эксперимент и он не вспоминал о Зинаиде, забыл о сыне и Веефомите.
Он отключился настолько, что не услышал, как вошла Леночка. Он натолкнулся на нее, выскочив в большую комнату с паяльником в руке и как раз в тот момент, когда она вяло махнула рукой, шепнула "дядечка, не шути" и потеряла сознание. Он подхватил её и уложил на свой диванчик. Бледный Копилин не двигался с места и не отрываясь смотрел на голый труп с подвязанной полотенцем челюстью. Он бормотал про себя одно и то же: "спокойно, спокойно, Бенедиктыч сошел с ума".
- Ничего, ничего, - появился Бенедиктыч, - это бывает, обычный обморок.
Он хотел что-то ещё сказать, но передумал и вновь взялся за дело. Движения его были быстры и уверенны. Копилин увидел маленький экран, на котором стали появляться какие-то схемы, таблицы, промелькнуло несколько лиц; в комнате шипело, гудело, мигали лампочки и иногда звучали фрагменты из музыкальных произведений. По крайней мере, Копилин точно узнал Чайковского, а в другом моменте уловил что-то до боли знакомое. Происходящее и сам Бенедиктыч начали завораживать Алексея, он не понимал, что на него так пленительно подействовало, но словно бы вошел в этот вдохновенный ритм, уловив в хаосе разноцветных проводов и приборчиков, в построении звуков и чередовании огоньков, в сосредоточенной фигуре Бенедиктыча первоначальный и всепоглощающий смысл. Он давно уже перестал бояться и смотрел на труп, как на часть всей этой необъяснимой гармонии, и присутствие вдохновения пьянило его, он дрожал, борясь с искушением броситься в эту стихию созидания. С тех минут Копилин влюбился в Бенедиктыча навечно. В какой-то миг ему казалось, что он видит руки виртуоза, обстругивающего бесформенный чурбак, и запах свежих стружек, и мятные звуки режущего ножа ощутил и услышал он, и надежда на собственное могущество пробудило в нем энергию и уверенность.
- Помоги мне, - позвал Кузьма Бенедиктович.
И он помог ему положить труп на диван. Кузьма Бенедиктович разрезал спинку кресла и вытянул какой-то проводок, потом паял, потом они растирали тело и снова пристроили его в кресле. Шло время, и мертвое тело обрастало проводами, которые будто произрастали из черепа и тонкими змейками уползали в соседнюю комнату, где у Бенедиктыча что-то не выходило и он делал попытки за попыткой, и наконец, переменив положение проводков на голове трупа, выругал себя, сказал:
- Наугад работаю, гад, - и закурил трубку.
Копилин ничуть не удивился, когда сердце начало биться, он знал, что иначе и быть не могло. Кузьма Бенедиктович делал что-то вроде искусственного дыхания, и Копилин как зачарованный следил за движениями его красивых и смелых пальцев.
Он вспомнил о Леночке, его смутила нагота и он набросил на белые бедра полотенце. Кузьма Бенедиктович сделал укол и выключил систему. Они накрыли теперь уже спящего человека простыней и пошли на кухню пить чай.
Копилин ничего лучшего не придумал, как сказать:
- Вы кудесник.
- Да, да, я думающий человек, - кивнул Кузьма Бенедиктович, и Алексей заметил, что похвала пробудила в нем ненужное чувство исключительности: и, как на ладони, на уставшем лице Бенедиктыча отразилась борьба высокого и низкого.
- Я тоже его убил, - пояснил он, - и я его возродить должен был. Нечего умными людьми разбрасываться.
Они пили чай и им было так хорошо, как редко бывает, и дотлевала трубка, за окном сгущалась темнота и высоко в небе кружили птицы.
Давно очнулась Леночка, она многое увидела, она лежала в сумерках и все думала, думала.
Дверь была открыта, и она смотрела на живой памятник под белой простыней. Она говорила тихо и ласково: "Веефомит, Веефомит, Веефомит", - и это слово растягивалось в вечность и звучало как песня. По щекам у Леночки текли слабые слезы, и ей очень не хотелось нарушать молчание на кухне, но она вошла туда и принялась ругаться:
- Это надо же догадаться живого человека грязной простыней накрыть! Ну ладно ты, Валера, ты всегда был неряхой, но дядя Кузя! От тебя я такого не ожидала. Где у тебя чистые простыни?
- Там, Ленок, в шкафу, в коридоре, - растерянно ответил Кузьма Бенедиктович, - мы действительно сплоховали.
- Его и одеть нужно, - продолжала Леночка, - а то проснется голым и будет потом всю жизнь стыдиться. Вы что, Веефомита не знаете?!
- Знаем, знаем, - проворчал Бенедиктыч, и все трое взялись наводить порядок.
Глава вторая
Утешитель
И слово стало плотью, и в нем была жизнь, и жизнь была светом человеков.
Сегодня я знаю о себе одно: если бы хотя бы краем глаза я увидел Солнечный Мир для всех искалеченных, но все ещё благородных друзей, я бы забыл о красивом ребенке и без сожаления разрушил этот мир, устроив кромешный ад, - потому что я давно уже не знаю, куда себя деть, и все мои мечты омертвевают, когда я думаю о том, что они сделали с человеком...
Глава третья.
Коллапс
Максим появился в то время, когда я выздоровел после непродолжительной болезни. В 1997 году вплотную подошли к эффективному лечению почти всех заболеваний, и, несмотря на всю странность моего недуга, со мной быстро разобрались, выписали пилюли против апатии и хандры, и я отошел.
Но хватает у нас ещё набожных натур. Кое-кто в Калуге вообразил, будто я умер, а потом воскрес. И поползли слухи. Только и говорили: что Кузьма Бенедиктович прорицатель и чудотворец, будто бы он ворует из морга бывших граждан и производит над ними опыты с оживлением, утверждали, что и я, преподаватель философии, один из его воскрешенных. Глупость какая! Приходила даже милиция, сначала ко мне, а потом и к Бенедиктовичу. Я все отрицал. Но нашлись свидетели: участковый, один врач, санитар, и соседка утверждала, что видела, как они меня выносили. Но в морге это решительно рассеялось. Не нашлось никаких бумаг, утверждающих, будто я там был, лежал гол-голынешенек среди холода и мрака. Никто меня там не видел и по внешности не опознал, хотя участковый со слезами на глазах утверждал, что вместе с Кузьмой Бенедиктовичем, врачом и санитаром грузил и разгружал мой бесхозный труп. В конце-концов все эти оскорбления мне надоели и я написал жалобу прокурору, тот учредил комиссию, и она, изучив меня с ног до головы и побывав на квартире у Кузьмы Бенедиктовича, где естественно ничего, кроме ящиков с разным техническим хламом да вышедших из употребления телевизоров (Кузьма Бенедиктович объяснил, что конструирует новый аттракцион для сограждан) не обнаружив, признала обвинения в похищении трупов необоснованными; зато шумливый участковый и другие якобы свидетели вызвали у комиссии ряд подозрений, отчего вскоре другая, уже чисто механическая комиссия, всегласно признала, что в городе Калуге выявили уникальный случай "очаговой мании труповоскресения", и все больные будут досконально исследованы в уединенном месте.
Псевдо-свидетелей убрали, но слухи продолжали расти. Кузьма Бенедиктович заработал скандальную славу. О нем даже написала одна зарубежная газета, все калужане восхищались, женщина - фирма назвала его человеком без рамок, мой коллега, философ Грубой Дырки, говорил мне в преподавательской грозя пальцем:
- Меня не проведете, Валерий Дмитриевич. Ваше воскрешение лишь подтверждает мою теорию унылого круговорота плоти в природе.
- Каким образом? - изумился я.
- Символически, дорогой коллега. Так же, как мы усваиваем белки и углеводы, микроорганизмы усваивают нас и, в свою очередь, служат удобрением растениям и пищей животным, чьи белки и углеводы усваиваем мы. Ваше воскрешение - эмпирический символ бессмертия живого, вы всего лишь предтеча, если всмотреться в эту проблему чисто материалистически, то....
Но я уже не слушал его, потому что знал эту теорию назубок и жалел, что по этическим соображениям её до сих пор не напечатали - ибо философ был бы менее назойлив и многословен, начни его отовсюду бомбить приверженцы бодрых теорий.
И что интересно, публично философ не признавал мое воскрешение, на людях он и не заикался о нем, будучи все-таки умным человеком, понимал, что его могут тотчас счесть за ещё один экземпляр "очаговой мании". Так же, как это случилось с бабулей, утверждавшей, будто в вечер с такого-то на такое-то Бенедиктович с сыном тащили рулон, с виду напоминающий труп. Эту упрямую бабушку на моих глазах увезла "скорая" под сиреной.
Косвенным образом в живучести слухов был виноват фантазер Раджик. Все обратили внимание, что по отношению ко мне, видимо от наследственной силы воображения или самовнушения, он вел себя странно. Если видел меня издали на улице, то разворачивался и быстро уходил. А чуть позже я и сам заметил, как он следил за мной, и очень обеспокоился за его психическое здоровье. Кузьма Бенедиктович тоже переживал, беседовал с Раджием и объяснил ему, что если человека удачно реанимируют, то это не означает, что после возвращения к нормальной жизни он становится призраком. Раджик постепенно приходил в себя и смирился с моим существованием. Дело в том, что я был очень плох во время болезни, сам мало что помню, и наверное Радж не верил в мое выздоровление. К тому же какой-то смехач запустил слух, будто я покончил с собой.
Зато абсолютно всему верила Зинаида. Она упорно искала со мной встреч. Я чурался, хотя очень соскучился по своему дому.
Меня теперь не нервировали воспоминания об истине и я освободился от комплекса неполноценности. Вот что значит серьезно поболеть. Моя прежняя жизнь казалась теперь плоской, и то, из-за чего я раньше сходил с ума, выглядело величиной с песчинку. Просто, будучи излишне доверчивым к поискам истины и людям искусства, я пошел по ложному пути, желал найти панацею от всех бед и искал точку соприкосновения смысла жизни одного с назначением всех, я хотел открыть гармонию взаимоотношений. Во взаимоотношениях не смысл, не суть, а форма и метод.
Я действительно поумнел во время болезни.
Но вот после приезда Максима, Зинаида объявила, что роман дописан и истина постигнута. Когда об этом сообщила Леночка, у меня все же случился сардонический припадок. Я хохотал, и меня отпаивали водой. Помнится, глядя на меня, Кузьма Бенедиктович сказал: "Видишь ты, что женщина с человеком сделала ".
То был последний нервный срыв, отголосок чар образа жизни и гипноза натуры Зинаиды. Я сделался спокоен и равнодушен, как лед, и живо согласился пойти вместе со всеми слушать замечательные главы и особенно последний абзац, где, как обещалось, и будет сформулирована симфоническая мысль-истина.
Народа в мой бывший дом набилось порядочно. Я здесь ничего не узнавал. Зинаида устроила все по своему исключительному вкусу. На окнах - зеленые рыбацкие сети, в каждой комнате камины - камуфляжи, стены разрисованы в стиле (впрочем, не берусь говорить в каком), спинки у кроватей и диванов, ножки у кресел почему-то исчезли, и мебель сравнялась с уровнем пола, на стенах репродукции из журналов - мосластые тела Рубенса и мадонны с младенцем, ноздри щекочет непонятный запах, всюду валяются книги, в углу у окна - мольберт. Раджик пояснил, что это у неё от ностальгии по той квартире в портовом городе. Я подумал, подумал и решил - такой интерьер все-таки не массовая культура, которая лично у меня всегда вызывала приступы ненависти к жизни.
Меня и, полагаю, всех остальных поразило вот что: в 1998 году Калуга, одна из первых, гордилась полной ликвидацией в домах, сараях и подвалах всех грызунов без исключения. А тут вдруг, когда наступила полная тишина и Зинаида приступила к чтению заключительных глав, под шифоньером поднялся крысиный писк, спустя полминуты оттуда выскочила здоровенная крыса и, шмыгнув под ноги голодной-кажись-девушке, исчезла в дыре под батареей. Все разом вскрикнули, Зинаида побледнела и оказалась на подоконнике, голодная-кажись-девушка нервно икала, мужчины пришли в ужас, только один человек остался спокоен, он сказал "х-мы" и вытащил из кармана пластик жевательной резинки.
- Отец, - спустилась на пол Зинаида, - их нужно потравить (Кузьма Бенедиктович кивнул), а вы что же, милый призрак Веефомит, молчите?
Я сухо ответил, что крыс здесь раньше никогда не было.
- Вы их просто не замечали, мечтатель, - ласково улыбнулась Зинаида.
- Ты, стауха, даешь, - агрессивно прошепелявил Раджик, - че ты все на бедного Валерия Дмитриевича клепаешь? Ты, мамка, меня бесишь.
Я хотел было возразить, что я не бедный, но тут вмешались слушатели:
- Крысы тоже жить хотят. Продолжайте, Зинаида. Имей совесть, Радж, не будь деспотом!
- А, елунда это все! - махнул рукой Радж.
Он сегодня был излишне напряжен. Но на меня смотрел открыто и уважительно. Я подмигнул успокаивающе, и он сел прямо на пол.
И философ Г.Д. очень волновался, не знал куда девать руки, наконец отошел к окну и стоял там, теребя занавеску.
Прошла уйма времени, а я до сих пор помню, каким проникновенным тоном зачитала Зинаида последний абзац:
- Он знал, что друзья мужчины разорвали кольцо неверия и познали её одну, но не нашли отверстия, через которое снова можно начать диалог с ночью. Он был выше того, чтобы присоединиться к призрачному открытию этих людей. Поднялся ли он по лестнице посвящения? Увидел ли клетки с дикими зверями, приматов, свисающих с причудливых лиан, услышал ли голоса бородатых предков, нашел ли причину и удовлетворение? О ужас прародителей, о ночь расы, бездонный клокочущий колодец, какое мрачное сокровище оберегали отвратительные драконы, какая изнанка поджидала его, чтобы показать мертвецу свое подлинное лицо?
Здесь я позволю себе прервать Зинаиду, так как нельзя не отметить, что Раджик бледнел все больше и больше, а голос Зинаиды дошел до торжественных высот. Она задавала вопросы, декламировала, все что-то постигала, и лишь я не понимал, кто такой "он" и при чем здесь мертвец? Но я ни на минуту не терял хладнокровия. А Зинаида продолжала, переведя глаза на меня:
- Все остальное ложь, и те кто любил, и те, кто не любил, одинаково знают это, одни - потому что не видели или не хотели видеть, другие по наивности или из-за приятной подлости времени и привычек. Лжива правда первооткрывателей, лжива ложь трусливых и благородных, лживы всякие объяснения, лживы опровержения.
На этом месте Зинаида смешалась. Волнение охватило её до такой степени, что каждое слово произносилось со значительным усилием. Мне вдруг стало жаль её. Со мной такое бывает: накатит сострадание и, как не крепишься, слеза все равно выползет.
- Правдива и бесполезна, - продолжала чеканить Зинаида, - лишь яростная слава Русича, ангела с грубыми веснушчатыми руками, который не понимает, что случилось, но который восстает, отмеченный навеки, ясный в свой великий час, и он будет таким, пока неизбежный заговор на Москве-реке не вернет его к самодовольному невежеству. Роман... не.... заканчивается.
Зинаида окончила. Освобожденно и легко смотрела прямо перед собой, поднялась и вышла из комнаты, унося тетрадь.
Серьезно, во всем этом что-то было. По крайней мере ощущение смутного созидания и соучастия этому процессу я в какой-то момент испытал. Они долго молчали, и наконец хмыкающий человек сказал "х-мы" и добавил одобрительно "х-м-мы-ы".
- Какая музыка! - не выдержала голодная-кажись-девушка.
Заговорили наперебой. Леночка виновато вставила:
- Мне кажется, я где-то это слышала. Что-то очень знакомое.
- Потому что это ваше, наше, мое! Это о нас всех, о каждом! - говорит женщина-фирма.
- Продирает! - подтвердил спортсмен, - особенно Русич.
- А где истина? - осторожно поинтересовался общий любимец, - как там роман заканчивается?
- Роман не заканчивается, - задумчиво ответил человек-ман, и в этом какой-то кайф, да?
- Да она же сказала, что это последний абзац! - воскликнул тайный чемпион мира. - Так можно всю жизнь писать.
- Роман закончился, а истина в герое Русиче, - сказала самостоятельная женщина.
- Ни челта не понимаю! - разозлился Раджик, - она плосто свихнулась! Стауха, иди, объясни, че ты тут наподлазумевала?
- Понимаете, - пыталась прояснить, как более просвещенная сытая женщина, - лжива правда первооткрывателей, лжива ложь!..
Но тут вошла Зинаида. Женщина-фирма хлопнула в ладоши:
- Зинка, это нужно печатать!
- Не напечатают, - сказал человек-пуп.
- Да вряд ли, - согласился большой чиновник, - народ ещё у нас не подготовлен.
- Да ну вас, - сказала сытая, - тут духовное, а вы нюните!
- Напечатают, - холодно сказала Зинаида, - здесь истина, все увидят.
- Стауха, - привстал Раджик и долго выяснял, че это за заговор по Москве-реке?
Ему объясняли все, кроме Зинаиды, философа, Бенедиктыча и меня. Копилин и тот вставил несколько критических фраз, которые и вывели общество из равновесия. Он сказал, что все это похоже на подделку и что лучше пусть дитя тешится, только бы не плакало, в чем, мол, прекрасное назначение стадионов, аукционов, художественных промыслов и тому подобного.
- Человек делает, а вы что из себя представляете? - сурово опросил человек-ноготь.
- У вас просто ещё уровень... - начала Леночка.
И вот этот уровень зажег огонь самолюбия. "Ах, они уже так высоко парят над землей! ", "Возомнили!", "Олимпийцы!" и прочие интеллигентные ругательства на Копилина и Леночку. Затронули почему-то и меня, хотя я не произнес ни слова. Так разгорячились, что женщина-фирма сделала совершенно неинтеллигентный выпад:
- Протащил сюда интеллектуалочку, у которой папа конъюнктуру рожает и нос задрал, - не по злобе сказала она.
Копилин дернулся по направлению к ней, но тут же улетел в объятия Кузьмы Бенедиктовича, сраженный кулаком спортсмена.
- Никогда не позволю оскорблять женщин, - объявил атлет.
Так бы и кончилось, если бы беззубый Раджик (то ли от скуки, то ли оттого, что не мог удержаться, когда есть возможность получить) не трахнул спортсмена по голове моей фарфоровой вазой.
И началось. Дрались все, видимо, от перенапряжения и слишком долгого сидения друг возле друга. Или образ Русича на всех так неожиданно подействовал. А я терпеть не могу агрессивности, меня всего колотит, и я боюсь, что случайно могу кого-нибудь искалечить.
Я выполз из комнаты, волоча ушибленную ногу и позвал Бенедиктыча. Но его нигде не было. Он вообще избегал таких сцен.
На кухне, куда я приполз, среди зинаидиного богемного беспорядка, на столе, сидела крыса, и, чувствуя, что я бессилен и неопасен, не убегала, смотрела с любопытством маленькими глазками. Она кого-то очень напоминала. Но уж, конечно, не спортсмена.
И я не могу утверждать, но, кажется, в 1998 году эта бойня при желании достичь истины была последним случаем в истории эволюции человечества.
* * *
Это был уже не тот Максим с неуверенными прерывистыми движениями. Мой ровесник, он теперь уверен в себе более, чем я. Неужели я так изменился, что он не узнал меня, пока Кузьма Бенедиктович не сказал, кто я. Тогда он изобразил радостное удивление и спросил, как поживает Москвичка. Я сказал, что она умерла. "Какая досада!" - горестно развел он руками. Он научился плавной речи, и во рту у него блестели три золотые зуба. Вот что он рассказал нам: когда мы съехали с квартиры, он долго скучал и понял, что действительно полудебил ("Мне было стыдно за то письмо, помните?" - спросил он) и что он станет дебилом, если не попытается выползти со дна; ему стало противно, что его все пинают, он понял, что на него, с его наивными суждениями о правде и справедливости, смотрят снисходительно, как на шалуна, который никому не опасен, а если перешалит, то всегда можно взять за шиворот и посадить на место. И он решил стать человеком. Для начала вступил в дружину по охране порядка и проявил там невиданное рвение и бескорыстие. Он не пил, не курил, был исполнителен и самоотвержен, мог сутками дежурить, голодать, выполнял самые трудные поручения. Самоотверженность его была отмечена, его стали назначать старшим, и скоро он занял свой первый официальный пост. Ему дали направление на учебу в институт, где он с первобытной энергией заучивал все наизусть. Умерла бабка, и он жил один в двухкомнатной квартире в центре столицы, пока не подыскал себе домовитую девушку. Это был взлет Максима. Он рассказывал: "Мне опротивело свое убожество. Я хотел пожить по-человечески. Для меня стало важно подняться на несколько ступенек, чтобы я почувствовал себя человеком. И я считаю, что это вы Кузьма Бенедиктович, помогли мне проявить способности." Он ещё долго рассказывал, как набирался знаний и учился, как достиг того, о чем и не мечтали его предки. "Я прошел путь от обезьяны к человеку!" - кричал он. А мы - Раджик, потерявший последний зуб, поцарапанный Копилин, Леночка с синяком под глазом, Кузьма Бенедиктович, задумчиво посасывающий трубку и я, со все ещё ноющей ногой, - не смотрели ему в глаза, потому что Максим исповедовался, а кто может без смущения слушать подобные сокровенности и откровенности, кроме, разве что, Бенедиктыча; тот не скрывал интереса к истории Максима и пропускал мимо ушей трагизмы и пафосы, подбадривал и просил: "продолжай". Но Бенедиктыч исключение, с него трудно брать пример - будь он, нет его - жизнь идет своим чередом.
Максим поведал об унижениях, о неблагодарности, о рабстве ради могущества. Для чего он нам это рассказывал? Зачем приехал? Мы его понимали, в каждом из нас сидел Максим, так же, как в нем прятался каждый из нас. И потому мы ждали реакции Кузьмы Бенедиктовича на последние слова Максима: "Я теперь не как все. Я могу теперь сделать больше, чем мог бы, оставаясь Макси. Как и всем вам, мне нужна истина, цель, помогите мне и я на своем пути сделаю многое. Убейте во мне тоску бессмысленного бытия. Я не хочу умереть, имея только должность и нажитое, я хочу взять от вас и помочь вам."
Все сочувствовали ему, кроме беззубого Раджика, который вертел головой и хлопал широкими мутными глазами. Его всегда тревожило присутствие Леночки, и ещё он мучился пониманием, что его отец - не его отец, который по-отцовски относится ко многим, а ему, сыну, говорит лишь бренности и привлекает таскать трупы. Раджик испуганно смотрел на Максима, раболепно на Леночку и побито на Бенедиктыча, он был похож на старика с детскими глазами.
- Садись, - пригласил Кузьма Бенедиктович и согнал Леночку с кресла, я телепат, Максимушка. Вспомни денек из своей жизни, а я угадаю. Уйду и угадаю.
Мы разочаровались таким финалом, Кузьма Бенедиктович вошел в привычную роль и свел напряжение на нет, а мы привыкли получать дозы умопотрясений. Максим подчинился и в недоумении ждал результатов опыта.
- Закрой, Максимушка, глаза, денек один. Свою работу, людей, разговорчик.... - И убежал в соседнюю комнату.
Естественно, вновь ничего определенного не вышло. Угадывания Кузьмы Бенедиктовича кончились всеобщим смехом и шутками. А когда Максим вернулся к своим проблемам, Кузьма Бенедиктович между прочим бросил:
- Поживи, подыши калужским воздухом, капитан. Пока в отпуске, нужно отдыхать, поговорим еще.
Максим хлопал глазами, А я знал, что Кузьму Бенедиктовича занимает драка после чтения романа, и вообще, он хотел уединиться со мной, чтобы можно было забыть надоевший сюжет и на закате солнца выкурить нам по трубочке за разговором о величии и мудрости жизни.
* * *
Веефомит полюбил жить бодро. Он часто теперь напевал:
"Барыня речка, сударыня речка,
Просыпайся ото сна!"
Дальше он не помнил, но это его не смущало, он пропускал строчки и кричал про себя: "Лед пошел с утра! Я кричу реке: с ледоходом вас, с ледоходом!"
И после такой разминки у него целый день было прекрасное настроение.
- Держите, - деньги легли на стол.
- Как договорились, - сказал человек в халате, - если возвратите товар - я возвращаю деньги.
И он бросил бумажки в ящик стола.
Раджику стало холодно, и как-то разом вспотела спина.
Человек провел из в помещение, где лежал запеленутый в простыни труп. Бенедиктыч достал из сумки покрывало, а человек помог завернуть "товар".
- Бери, - скомандовал Бенедиктыч, дрожащий Радж не глядя ухватил за ноги. Все его чувства сосредоточились на кончиках пальцев и ему казалось, что руки увеличились до гигантских размеров и высосали из тела и мозга всю кровь.
На улице им встречались благообразные калужане и сочувственно смотрели вслед. Кто-то предложил помочь, но Бенедиктыч отказался. Сами, мол, штуковину дотащим. А одна безобидная бабушка проворчала: "Совсем обезумел этот Бандидиктыч, скоро весь город подзорвет."
Кузьма Бенедиктович действительно немного обезумел. У него сердце разрывалось в груди, когда они внесли труп в прихожую. Он не учел, что ноша окажется такой тяжелой.
Отец и сын сидели молча на полу и хрипло дышали. Наконец Бенедиктыч сказал: "Поможешь мне усадить его в кресло и уходи."
- Нет, - взбунтовался Раджик, - я больше не могу! Я боюсь!
- Ах ты, господи! Что тут такого. Нужно уважать умерших. Потерпи ещё немного, сынок.
Но до Раджика слова не доходили. Он остолбенел, когда отец принялся распеленывать труп, и чуть обнажилась голая нога, Раджик выскочил за дверь.
- Не сходи с ума и никому, как договорились! - успел крикнуть Бенедиктыч.
Потом он, чертыхаясь, поволок труп в комнату и, поднатужившись, усадил белое тело в кресло.
* * *
В тот вечер Кузьма Бенедиктович выложился полностью. Ему было все равно - получится или не получится, на этот счет у него не было иллюзий, его увлек сам эксперимент и он не вспоминал о Зинаиде, забыл о сыне и Веефомите.
Он отключился настолько, что не услышал, как вошла Леночка. Он натолкнулся на нее, выскочив в большую комнату с паяльником в руке и как раз в тот момент, когда она вяло махнула рукой, шепнула "дядечка, не шути" и потеряла сознание. Он подхватил её и уложил на свой диванчик. Бледный Копилин не двигался с места и не отрываясь смотрел на голый труп с подвязанной полотенцем челюстью. Он бормотал про себя одно и то же: "спокойно, спокойно, Бенедиктыч сошел с ума".
- Ничего, ничего, - появился Бенедиктыч, - это бывает, обычный обморок.
Он хотел что-то ещё сказать, но передумал и вновь взялся за дело. Движения его были быстры и уверенны. Копилин увидел маленький экран, на котором стали появляться какие-то схемы, таблицы, промелькнуло несколько лиц; в комнате шипело, гудело, мигали лампочки и иногда звучали фрагменты из музыкальных произведений. По крайней мере, Копилин точно узнал Чайковского, а в другом моменте уловил что-то до боли знакомое. Происходящее и сам Бенедиктыч начали завораживать Алексея, он не понимал, что на него так пленительно подействовало, но словно бы вошел в этот вдохновенный ритм, уловив в хаосе разноцветных проводов и приборчиков, в построении звуков и чередовании огоньков, в сосредоточенной фигуре Бенедиктыча первоначальный и всепоглощающий смысл. Он давно уже перестал бояться и смотрел на труп, как на часть всей этой необъяснимой гармонии, и присутствие вдохновения пьянило его, он дрожал, борясь с искушением броситься в эту стихию созидания. С тех минут Копилин влюбился в Бенедиктыча навечно. В какой-то миг ему казалось, что он видит руки виртуоза, обстругивающего бесформенный чурбак, и запах свежих стружек, и мятные звуки режущего ножа ощутил и услышал он, и надежда на собственное могущество пробудило в нем энергию и уверенность.
- Помоги мне, - позвал Кузьма Бенедиктович.
И он помог ему положить труп на диван. Кузьма Бенедиктович разрезал спинку кресла и вытянул какой-то проводок, потом паял, потом они растирали тело и снова пристроили его в кресле. Шло время, и мертвое тело обрастало проводами, которые будто произрастали из черепа и тонкими змейками уползали в соседнюю комнату, где у Бенедиктыча что-то не выходило и он делал попытки за попыткой, и наконец, переменив положение проводков на голове трупа, выругал себя, сказал:
- Наугад работаю, гад, - и закурил трубку.
Копилин ничуть не удивился, когда сердце начало биться, он знал, что иначе и быть не могло. Кузьма Бенедиктович делал что-то вроде искусственного дыхания, и Копилин как зачарованный следил за движениями его красивых и смелых пальцев.
Он вспомнил о Леночке, его смутила нагота и он набросил на белые бедра полотенце. Кузьма Бенедиктович сделал укол и выключил систему. Они накрыли теперь уже спящего человека простыней и пошли на кухню пить чай.
Копилин ничего лучшего не придумал, как сказать:
- Вы кудесник.
- Да, да, я думающий человек, - кивнул Кузьма Бенедиктович, и Алексей заметил, что похвала пробудила в нем ненужное чувство исключительности: и, как на ладони, на уставшем лице Бенедиктыча отразилась борьба высокого и низкого.
- Я тоже его убил, - пояснил он, - и я его возродить должен был. Нечего умными людьми разбрасываться.
Они пили чай и им было так хорошо, как редко бывает, и дотлевала трубка, за окном сгущалась темнота и высоко в небе кружили птицы.
Давно очнулась Леночка, она многое увидела, она лежала в сумерках и все думала, думала.
Дверь была открыта, и она смотрела на живой памятник под белой простыней. Она говорила тихо и ласково: "Веефомит, Веефомит, Веефомит", - и это слово растягивалось в вечность и звучало как песня. По щекам у Леночки текли слабые слезы, и ей очень не хотелось нарушать молчание на кухне, но она вошла туда и принялась ругаться:
- Это надо же догадаться живого человека грязной простыней накрыть! Ну ладно ты, Валера, ты всегда был неряхой, но дядя Кузя! От тебя я такого не ожидала. Где у тебя чистые простыни?
- Там, Ленок, в шкафу, в коридоре, - растерянно ответил Кузьма Бенедиктович, - мы действительно сплоховали.
- Его и одеть нужно, - продолжала Леночка, - а то проснется голым и будет потом всю жизнь стыдиться. Вы что, Веефомита не знаете?!
- Знаем, знаем, - проворчал Бенедиктыч, и все трое взялись наводить порядок.
Глава вторая
Утешитель
И слово стало плотью, и в нем была жизнь, и жизнь была светом человеков.
Сегодня я знаю о себе одно: если бы хотя бы краем глаза я увидел Солнечный Мир для всех искалеченных, но все ещё благородных друзей, я бы забыл о красивом ребенке и без сожаления разрушил этот мир, устроив кромешный ад, - потому что я давно уже не знаю, куда себя деть, и все мои мечты омертвевают, когда я думаю о том, что они сделали с человеком...
Глава третья.
Коллапс
Максим появился в то время, когда я выздоровел после непродолжительной болезни. В 1997 году вплотную подошли к эффективному лечению почти всех заболеваний, и, несмотря на всю странность моего недуга, со мной быстро разобрались, выписали пилюли против апатии и хандры, и я отошел.
Но хватает у нас ещё набожных натур. Кое-кто в Калуге вообразил, будто я умер, а потом воскрес. И поползли слухи. Только и говорили: что Кузьма Бенедиктович прорицатель и чудотворец, будто бы он ворует из морга бывших граждан и производит над ними опыты с оживлением, утверждали, что и я, преподаватель философии, один из его воскрешенных. Глупость какая! Приходила даже милиция, сначала ко мне, а потом и к Бенедиктовичу. Я все отрицал. Но нашлись свидетели: участковый, один врач, санитар, и соседка утверждала, что видела, как они меня выносили. Но в морге это решительно рассеялось. Не нашлось никаких бумаг, утверждающих, будто я там был, лежал гол-голынешенек среди холода и мрака. Никто меня там не видел и по внешности не опознал, хотя участковый со слезами на глазах утверждал, что вместе с Кузьмой Бенедиктовичем, врачом и санитаром грузил и разгружал мой бесхозный труп. В конце-концов все эти оскорбления мне надоели и я написал жалобу прокурору, тот учредил комиссию, и она, изучив меня с ног до головы и побывав на квартире у Кузьмы Бенедиктовича, где естественно ничего, кроме ящиков с разным техническим хламом да вышедших из употребления телевизоров (Кузьма Бенедиктович объяснил, что конструирует новый аттракцион для сограждан) не обнаружив, признала обвинения в похищении трупов необоснованными; зато шумливый участковый и другие якобы свидетели вызвали у комиссии ряд подозрений, отчего вскоре другая, уже чисто механическая комиссия, всегласно признала, что в городе Калуге выявили уникальный случай "очаговой мании труповоскресения", и все больные будут досконально исследованы в уединенном месте.
Псевдо-свидетелей убрали, но слухи продолжали расти. Кузьма Бенедиктович заработал скандальную славу. О нем даже написала одна зарубежная газета, все калужане восхищались, женщина - фирма назвала его человеком без рамок, мой коллега, философ Грубой Дырки, говорил мне в преподавательской грозя пальцем:
- Меня не проведете, Валерий Дмитриевич. Ваше воскрешение лишь подтверждает мою теорию унылого круговорота плоти в природе.
- Каким образом? - изумился я.
- Символически, дорогой коллега. Так же, как мы усваиваем белки и углеводы, микроорганизмы усваивают нас и, в свою очередь, служат удобрением растениям и пищей животным, чьи белки и углеводы усваиваем мы. Ваше воскрешение - эмпирический символ бессмертия живого, вы всего лишь предтеча, если всмотреться в эту проблему чисто материалистически, то....
Но я уже не слушал его, потому что знал эту теорию назубок и жалел, что по этическим соображениям её до сих пор не напечатали - ибо философ был бы менее назойлив и многословен, начни его отовсюду бомбить приверженцы бодрых теорий.
И что интересно, публично философ не признавал мое воскрешение, на людях он и не заикался о нем, будучи все-таки умным человеком, понимал, что его могут тотчас счесть за ещё один экземпляр "очаговой мании". Так же, как это случилось с бабулей, утверждавшей, будто в вечер с такого-то на такое-то Бенедиктович с сыном тащили рулон, с виду напоминающий труп. Эту упрямую бабушку на моих глазах увезла "скорая" под сиреной.
Косвенным образом в живучести слухов был виноват фантазер Раджик. Все обратили внимание, что по отношению ко мне, видимо от наследственной силы воображения или самовнушения, он вел себя странно. Если видел меня издали на улице, то разворачивался и быстро уходил. А чуть позже я и сам заметил, как он следил за мной, и очень обеспокоился за его психическое здоровье. Кузьма Бенедиктович тоже переживал, беседовал с Раджием и объяснил ему, что если человека удачно реанимируют, то это не означает, что после возвращения к нормальной жизни он становится призраком. Раджик постепенно приходил в себя и смирился с моим существованием. Дело в том, что я был очень плох во время болезни, сам мало что помню, и наверное Радж не верил в мое выздоровление. К тому же какой-то смехач запустил слух, будто я покончил с собой.
Зато абсолютно всему верила Зинаида. Она упорно искала со мной встреч. Я чурался, хотя очень соскучился по своему дому.
Меня теперь не нервировали воспоминания об истине и я освободился от комплекса неполноценности. Вот что значит серьезно поболеть. Моя прежняя жизнь казалась теперь плоской, и то, из-за чего я раньше сходил с ума, выглядело величиной с песчинку. Просто, будучи излишне доверчивым к поискам истины и людям искусства, я пошел по ложному пути, желал найти панацею от всех бед и искал точку соприкосновения смысла жизни одного с назначением всех, я хотел открыть гармонию взаимоотношений. Во взаимоотношениях не смысл, не суть, а форма и метод.
Я действительно поумнел во время болезни.
Но вот после приезда Максима, Зинаида объявила, что роман дописан и истина постигнута. Когда об этом сообщила Леночка, у меня все же случился сардонический припадок. Я хохотал, и меня отпаивали водой. Помнится, глядя на меня, Кузьма Бенедиктович сказал: "Видишь ты, что женщина с человеком сделала ".
То был последний нервный срыв, отголосок чар образа жизни и гипноза натуры Зинаиды. Я сделался спокоен и равнодушен, как лед, и живо согласился пойти вместе со всеми слушать замечательные главы и особенно последний абзац, где, как обещалось, и будет сформулирована симфоническая мысль-истина.
Народа в мой бывший дом набилось порядочно. Я здесь ничего не узнавал. Зинаида устроила все по своему исключительному вкусу. На окнах - зеленые рыбацкие сети, в каждой комнате камины - камуфляжи, стены разрисованы в стиле (впрочем, не берусь говорить в каком), спинки у кроватей и диванов, ножки у кресел почему-то исчезли, и мебель сравнялась с уровнем пола, на стенах репродукции из журналов - мосластые тела Рубенса и мадонны с младенцем, ноздри щекочет непонятный запах, всюду валяются книги, в углу у окна - мольберт. Раджик пояснил, что это у неё от ностальгии по той квартире в портовом городе. Я подумал, подумал и решил - такой интерьер все-таки не массовая культура, которая лично у меня всегда вызывала приступы ненависти к жизни.
Меня и, полагаю, всех остальных поразило вот что: в 1998 году Калуга, одна из первых, гордилась полной ликвидацией в домах, сараях и подвалах всех грызунов без исключения. А тут вдруг, когда наступила полная тишина и Зинаида приступила к чтению заключительных глав, под шифоньером поднялся крысиный писк, спустя полминуты оттуда выскочила здоровенная крыса и, шмыгнув под ноги голодной-кажись-девушке, исчезла в дыре под батареей. Все разом вскрикнули, Зинаида побледнела и оказалась на подоконнике, голодная-кажись-девушка нервно икала, мужчины пришли в ужас, только один человек остался спокоен, он сказал "х-мы" и вытащил из кармана пластик жевательной резинки.
- Отец, - спустилась на пол Зинаида, - их нужно потравить (Кузьма Бенедиктович кивнул), а вы что же, милый призрак Веефомит, молчите?
Я сухо ответил, что крыс здесь раньше никогда не было.
- Вы их просто не замечали, мечтатель, - ласково улыбнулась Зинаида.
- Ты, стауха, даешь, - агрессивно прошепелявил Раджик, - че ты все на бедного Валерия Дмитриевича клепаешь? Ты, мамка, меня бесишь.
Я хотел было возразить, что я не бедный, но тут вмешались слушатели:
- Крысы тоже жить хотят. Продолжайте, Зинаида. Имей совесть, Радж, не будь деспотом!
- А, елунда это все! - махнул рукой Радж.
Он сегодня был излишне напряжен. Но на меня смотрел открыто и уважительно. Я подмигнул успокаивающе, и он сел прямо на пол.
И философ Г.Д. очень волновался, не знал куда девать руки, наконец отошел к окну и стоял там, теребя занавеску.
Прошла уйма времени, а я до сих пор помню, каким проникновенным тоном зачитала Зинаида последний абзац:
- Он знал, что друзья мужчины разорвали кольцо неверия и познали её одну, но не нашли отверстия, через которое снова можно начать диалог с ночью. Он был выше того, чтобы присоединиться к призрачному открытию этих людей. Поднялся ли он по лестнице посвящения? Увидел ли клетки с дикими зверями, приматов, свисающих с причудливых лиан, услышал ли голоса бородатых предков, нашел ли причину и удовлетворение? О ужас прародителей, о ночь расы, бездонный клокочущий колодец, какое мрачное сокровище оберегали отвратительные драконы, какая изнанка поджидала его, чтобы показать мертвецу свое подлинное лицо?
Здесь я позволю себе прервать Зинаиду, так как нельзя не отметить, что Раджик бледнел все больше и больше, а голос Зинаиды дошел до торжественных высот. Она задавала вопросы, декламировала, все что-то постигала, и лишь я не понимал, кто такой "он" и при чем здесь мертвец? Но я ни на минуту не терял хладнокровия. А Зинаида продолжала, переведя глаза на меня:
- Все остальное ложь, и те кто любил, и те, кто не любил, одинаково знают это, одни - потому что не видели или не хотели видеть, другие по наивности или из-за приятной подлости времени и привычек. Лжива правда первооткрывателей, лжива ложь трусливых и благородных, лживы всякие объяснения, лживы опровержения.
На этом месте Зинаида смешалась. Волнение охватило её до такой степени, что каждое слово произносилось со значительным усилием. Мне вдруг стало жаль её. Со мной такое бывает: накатит сострадание и, как не крепишься, слеза все равно выползет.
- Правдива и бесполезна, - продолжала чеканить Зинаида, - лишь яростная слава Русича, ангела с грубыми веснушчатыми руками, который не понимает, что случилось, но который восстает, отмеченный навеки, ясный в свой великий час, и он будет таким, пока неизбежный заговор на Москве-реке не вернет его к самодовольному невежеству. Роман... не.... заканчивается.
Зинаида окончила. Освобожденно и легко смотрела прямо перед собой, поднялась и вышла из комнаты, унося тетрадь.
Серьезно, во всем этом что-то было. По крайней мере ощущение смутного созидания и соучастия этому процессу я в какой-то момент испытал. Они долго молчали, и наконец хмыкающий человек сказал "х-мы" и добавил одобрительно "х-м-мы-ы".
- Какая музыка! - не выдержала голодная-кажись-девушка.
Заговорили наперебой. Леночка виновато вставила:
- Мне кажется, я где-то это слышала. Что-то очень знакомое.
- Потому что это ваше, наше, мое! Это о нас всех, о каждом! - говорит женщина-фирма.
- Продирает! - подтвердил спортсмен, - особенно Русич.
- А где истина? - осторожно поинтересовался общий любимец, - как там роман заканчивается?
- Роман не заканчивается, - задумчиво ответил человек-ман, и в этом какой-то кайф, да?
- Да она же сказала, что это последний абзац! - воскликнул тайный чемпион мира. - Так можно всю жизнь писать.
- Роман закончился, а истина в герое Русиче, - сказала самостоятельная женщина.
- Ни челта не понимаю! - разозлился Раджик, - она плосто свихнулась! Стауха, иди, объясни, че ты тут наподлазумевала?
- Понимаете, - пыталась прояснить, как более просвещенная сытая женщина, - лжива правда первооткрывателей, лжива ложь!..
Но тут вошла Зинаида. Женщина-фирма хлопнула в ладоши:
- Зинка, это нужно печатать!
- Не напечатают, - сказал человек-пуп.
- Да вряд ли, - согласился большой чиновник, - народ ещё у нас не подготовлен.
- Да ну вас, - сказала сытая, - тут духовное, а вы нюните!
- Напечатают, - холодно сказала Зинаида, - здесь истина, все увидят.
- Стауха, - привстал Раджик и долго выяснял, че это за заговор по Москве-реке?
Ему объясняли все, кроме Зинаиды, философа, Бенедиктыча и меня. Копилин и тот вставил несколько критических фраз, которые и вывели общество из равновесия. Он сказал, что все это похоже на подделку и что лучше пусть дитя тешится, только бы не плакало, в чем, мол, прекрасное назначение стадионов, аукционов, художественных промыслов и тому подобного.
- Человек делает, а вы что из себя представляете? - сурово опросил человек-ноготь.
- У вас просто ещё уровень... - начала Леночка.
И вот этот уровень зажег огонь самолюбия. "Ах, они уже так высоко парят над землей! ", "Возомнили!", "Олимпийцы!" и прочие интеллигентные ругательства на Копилина и Леночку. Затронули почему-то и меня, хотя я не произнес ни слова. Так разгорячились, что женщина-фирма сделала совершенно неинтеллигентный выпад:
- Протащил сюда интеллектуалочку, у которой папа конъюнктуру рожает и нос задрал, - не по злобе сказала она.
Копилин дернулся по направлению к ней, но тут же улетел в объятия Кузьмы Бенедиктовича, сраженный кулаком спортсмена.
- Никогда не позволю оскорблять женщин, - объявил атлет.
Так бы и кончилось, если бы беззубый Раджик (то ли от скуки, то ли оттого, что не мог удержаться, когда есть возможность получить) не трахнул спортсмена по голове моей фарфоровой вазой.
И началось. Дрались все, видимо, от перенапряжения и слишком долгого сидения друг возле друга. Или образ Русича на всех так неожиданно подействовал. А я терпеть не могу агрессивности, меня всего колотит, и я боюсь, что случайно могу кого-нибудь искалечить.
Я выполз из комнаты, волоча ушибленную ногу и позвал Бенедиктыча. Но его нигде не было. Он вообще избегал таких сцен.
На кухне, куда я приполз, среди зинаидиного богемного беспорядка, на столе, сидела крыса, и, чувствуя, что я бессилен и неопасен, не убегала, смотрела с любопытством маленькими глазками. Она кого-то очень напоминала. Но уж, конечно, не спортсмена.
И я не могу утверждать, но, кажется, в 1998 году эта бойня при желании достичь истины была последним случаем в истории эволюции человечества.
* * *
Это был уже не тот Максим с неуверенными прерывистыми движениями. Мой ровесник, он теперь уверен в себе более, чем я. Неужели я так изменился, что он не узнал меня, пока Кузьма Бенедиктович не сказал, кто я. Тогда он изобразил радостное удивление и спросил, как поживает Москвичка. Я сказал, что она умерла. "Какая досада!" - горестно развел он руками. Он научился плавной речи, и во рту у него блестели три золотые зуба. Вот что он рассказал нам: когда мы съехали с квартиры, он долго скучал и понял, что действительно полудебил ("Мне было стыдно за то письмо, помните?" - спросил он) и что он станет дебилом, если не попытается выползти со дна; ему стало противно, что его все пинают, он понял, что на него, с его наивными суждениями о правде и справедливости, смотрят снисходительно, как на шалуна, который никому не опасен, а если перешалит, то всегда можно взять за шиворот и посадить на место. И он решил стать человеком. Для начала вступил в дружину по охране порядка и проявил там невиданное рвение и бескорыстие. Он не пил, не курил, был исполнителен и самоотвержен, мог сутками дежурить, голодать, выполнял самые трудные поручения. Самоотверженность его была отмечена, его стали назначать старшим, и скоро он занял свой первый официальный пост. Ему дали направление на учебу в институт, где он с первобытной энергией заучивал все наизусть. Умерла бабка, и он жил один в двухкомнатной квартире в центре столицы, пока не подыскал себе домовитую девушку. Это был взлет Максима. Он рассказывал: "Мне опротивело свое убожество. Я хотел пожить по-человечески. Для меня стало важно подняться на несколько ступенек, чтобы я почувствовал себя человеком. И я считаю, что это вы Кузьма Бенедиктович, помогли мне проявить способности." Он ещё долго рассказывал, как набирался знаний и учился, как достиг того, о чем и не мечтали его предки. "Я прошел путь от обезьяны к человеку!" - кричал он. А мы - Раджик, потерявший последний зуб, поцарапанный Копилин, Леночка с синяком под глазом, Кузьма Бенедиктович, задумчиво посасывающий трубку и я, со все ещё ноющей ногой, - не смотрели ему в глаза, потому что Максим исповедовался, а кто может без смущения слушать подобные сокровенности и откровенности, кроме, разве что, Бенедиктыча; тот не скрывал интереса к истории Максима и пропускал мимо ушей трагизмы и пафосы, подбадривал и просил: "продолжай". Но Бенедиктыч исключение, с него трудно брать пример - будь он, нет его - жизнь идет своим чередом.
Максим поведал об унижениях, о неблагодарности, о рабстве ради могущества. Для чего он нам это рассказывал? Зачем приехал? Мы его понимали, в каждом из нас сидел Максим, так же, как в нем прятался каждый из нас. И потому мы ждали реакции Кузьмы Бенедиктовича на последние слова Максима: "Я теперь не как все. Я могу теперь сделать больше, чем мог бы, оставаясь Макси. Как и всем вам, мне нужна истина, цель, помогите мне и я на своем пути сделаю многое. Убейте во мне тоску бессмысленного бытия. Я не хочу умереть, имея только должность и нажитое, я хочу взять от вас и помочь вам."
Все сочувствовали ему, кроме беззубого Раджика, который вертел головой и хлопал широкими мутными глазами. Его всегда тревожило присутствие Леночки, и ещё он мучился пониманием, что его отец - не его отец, который по-отцовски относится ко многим, а ему, сыну, говорит лишь бренности и привлекает таскать трупы. Раджик испуганно смотрел на Максима, раболепно на Леночку и побито на Бенедиктыча, он был похож на старика с детскими глазами.
- Садись, - пригласил Кузьма Бенедиктович и согнал Леночку с кресла, я телепат, Максимушка. Вспомни денек из своей жизни, а я угадаю. Уйду и угадаю.
Мы разочаровались таким финалом, Кузьма Бенедиктович вошел в привычную роль и свел напряжение на нет, а мы привыкли получать дозы умопотрясений. Максим подчинился и в недоумении ждал результатов опыта.
- Закрой, Максимушка, глаза, денек один. Свою работу, людей, разговорчик.... - И убежал в соседнюю комнату.
Естественно, вновь ничего определенного не вышло. Угадывания Кузьмы Бенедиктовича кончились всеобщим смехом и шутками. А когда Максим вернулся к своим проблемам, Кузьма Бенедиктович между прочим бросил:
- Поживи, подыши калужским воздухом, капитан. Пока в отпуске, нужно отдыхать, поговорим еще.
Максим хлопал глазами, А я знал, что Кузьму Бенедиктовича занимает драка после чтения романа, и вообще, он хотел уединиться со мной, чтобы можно было забыть надоевший сюжет и на закате солнца выкурить нам по трубочке за разговором о величии и мудрости жизни.
* * *
Веефомит полюбил жить бодро. Он часто теперь напевал:
"Барыня речка, сударыня речка,
Просыпайся ото сна!"
Дальше он не помнил, но это его не смущало, он пропускал строчки и кричал про себя: "Лед пошел с утра! Я кричу реке: с ледоходом вас, с ледоходом!"
И после такой разминки у него целый день было прекрасное настроение.